Пушки должны получиться одинаковые — четырехфунтового калибра, на легких лафетах, числом не менее трех десятков. И что самое главное, надо получить их как можно скорее, чтобы иметь время на обучение расчетов новой тактике. Если все успеем, то можно не бояться в чистом поле даже хваленую польскую гусарию. Эх, мечты, мечты!..
— Государь, а может, возьмешь пушки из монастыря? — отрывает меня от мечтаний голос отца келаря. — У нас их немало...
Ну что же, идем смотреть пушки, я вас за язык не тянул. Арсенал, который предъявили мне святые отцы, поразил меня до глубины души. Главным образом размерами, ассортиментом и... бестолковостью. Пушки, гафницы, мортиры, тюфяки и черт его знает что еще (прости господи, что в святом месте!) всех размеров и форм. Медные, бронзовые, железные, возможно, даже чугунные, хотя из него, кажется, еще не умеют отливать. Орудия, пригодные для перевозки по полю битвы, встречаются, но смешного калибра. Ну что это — полгривенки! Или гривенка[15] с четвертью! К тому же часто в таком состоянии, что стрелять из них более опасно для собственных пушкарей, а лафеты больше похожи на деревянные колоды с салазками. Кажется, такие называют "собаками".
— Ну вот, преподобные отцы, а сказывали — металла у вас нет. Из сего вот хлама и отольете. Деревянную модель вам для образца уже везут, жду от вас по весне семь пушек... Ну ладно — пять!.. Нет, три — никак не возможно, разве что если к каждой пушке по пять десятков ядер и столько же картечей... Ну вот и договорились.
Провожают меня едва ли не радостнее, чем встречали. Ничего, привыкнете. Едва монастырь скрывается из виду, стучу вознице, чтобы остановил.
— Вельяминов, коня!
— Сей же час, государь; далее куда поедем?
— В Москву, куда же еще?
— Так Вельяминовка рядом, государь, нешто не погостишь?
— Чего я там не видал?
— Как повелишь, государь, а то бы поохотились...
— Поохотиться, говоришь?.. А что, косолапых в ваших лесах еще не всех переловили?
— Скажешь тоже, царь-батюшка — разве же их всех переловишь, медведей-то...
— Ладно, поехали — уговорил, языкатый: проживут без меня дума с собором пару дней.
Вельяминов начал раздавать распоряжения, но тут появился Михальский со своими головорезами, в одном из которых я узнал давешнего боярского сына, которого видел на смотре.
— Государь, — начал сотник, — в местах сих, сказывают, разбойники озоруют. Не случилось бы беды.
— Откуда знаешь?
— Да вот Федька Панин толкует, что неподалеку отсюда на них шиши лесные напали, едва отбились.
— А, это ты, грамотей! — Внимательно вглядываюсь в лицо парня. — Это что же у меня за дворяне такие, что на них лесные тати нападают? Однако раз ты передо мной стоишь, значит, отбились. Или как?
— Нас всего семеро было, государь, — обстоятельно отвечает он, — а их не менее двух десятков. Оно, может, и худо бы пришлось, да нас отец Мелентий с ратными людьми выручил. Тати услыхали, что они скачут, да и разбежались.
— Отец Мелентий, говоришь, да еще с ратниками? Ну-ка опиши, вьюноша, как сей святой отец выглядит?
— Ну как выглядит... Ростом высокий, телом крепкий, брада черная да густая — лопатой. На коне сидит так, будто всю жизнь рати за собой водил.
— И давно ты этого святого человека видел?
— Да как на смотр ехали.
— А потом?
— Более не видал, государь!
— Ладно, только если увидишь еще, дай знать сотнику своему.
— Все исполню, государь!
Внимательно слушавший наш разговор Вельяминов подзывает Корнилия и шушукается с ним, потом командует:
— Корнилий, ты со своими впереди, а мы с государем следом. Смотреть крепко, дабы не вышло прорухи. А Федьку с парой-тройкой конных пошли вперед в Вельяминовку, пусть готовятся. Если все ладно сделает, пусть и своих проведает. — Потом оборачивается ко мне. — Все ли верно говорю, царь-батюшка?
— Верно, верно... ты, Никита, когда говоришь эдак, до того на Анисима похож, что удавить тебя хочется. Поехали уж, а то все разбойники с медведями от тоски передохнут, нас не дождавшись.
В который раз видит Федька знакомый терем, только теперь скрываться ему не надо, и он громко стучит рукоятью плети по крепким тесовым воротам.
— Кого там нелегкая принесла? — раздается простуженный голос сторожа.
— Открывай быстрее, известия от боярина Никиты Ивановича привез!
Слуга, как видно, разглядел на приезжих знакомые кафтаны и, ничего более не спрашивая, кинулся отворять ворота. Федька, спешившись, пошел к высокому крыльцу с замирающим от сладкой тоски сердцем. Поднявшись, стуча каблуками, он у двери почти столкнулся с боярышней и застыл как громом пораженный.
— Федя... — недоверчиво протянула она, узнав незадачливого ухажера, — откуда ты взялся?
— Из Москвы, Алена Ивановна, известия у меня от брата вашего.
— Вот как, нешто мой брат обычай письма писать завел? Ну коли так, то давай свою грамоту.
— Нет у меня грамоты, боярышня, просто он на словах велел передать, что скоро будет у вас с дорогим гостем, и велел все приготовить, чтобы с честью встретить.
— Вот как, а я-то думала... Что же за гость к нам такой пожалует, что брат мой столь сановного гонца, как ты, боярский сын, послал?
— Царь.
— Как "царь"?..
— Ну так, государь наш.
— Феденька, — с сомнением в голосе проговорила она, — а ты здоров ли?
— Здоров.
— И что, тебя из самой Москвы прислали, чтобы мы готовились царя встречать?
— Да нет, боярышня, государь тут неподалеку, в Кирилловском монастыре был на богомолье. А теперь, видать, отдохнуть хочет, да и решил к вам заехать.
— А ты их надолго ли обогнал?
— Да, пожалуй что, на час-полтора...
— Федька! — всплеснула руками боярышня. — Да что же ты сразу не сказал, окаянный! Да когда же мы все успеем, мыслимое ли дело — царь едет!
— Да я же...
Но Алена уже не слышала Федькиных оправданий и как вихрь умчалась внутрь терема. Буквально через мгновение внутри его раздался шум, забегали люди, началась суматоха. Боярский сын постоял еще немного и, с обидой подумав: "Могла бы и попить вынести с дороги..." — собрался было уходить. Однако Алена уже, как видно, раздала все необходимые поручения и вспомнила об обязанностях гостеприимной хозяйки.
— Куда собрался, боярский сын? — спросила она его, снова выйдя. — Заходи, согреешься с дороги. Может, ты или твои ратники проголодались?
— Да я... — начал было Федька, но отказаться не смог, а Алена, велев кому-то из дворни позаботиться о его провожатых, повела парня в дом.
— Что за шум, Аленушка? — встретила их старая боярыня, едва они вошли. — Ой, а что это за человек с тобою?
— Гонец от братца приехал, тетушка, сказывает, что Никита скоро будет, да с дорогими гостями.
— Охти мне!.. Да как же это — я же и не успею ничего...
— Полно, тетушка, я уж обо всем распорядилась.
— Что бы я без тебя делала, умница ты моя?.. Прибрал господь моих деток, пропала бы я и вовсе без тебя, Аленушка!.. — запричитала было старушка, но тут же развернулась к Федьке: — А ты из чьих будешь?
— Сосед ваш, — поклонился боярыне парень, — Федор, Семена Панина сын.
— Федор, Федор... — проговорила она, будто пробуя его имя на вкус. — Уж не тот ли ты Федька, что девок в лесу пугал, одевшись в шкуру звериную?
— Каких девок, госпожа? — пожал плечами боярский сын. — Если тех, что по малину ходили у Гнилой пади, то не я. Я человек смирный и богобоязненный.
— Я уж вижу... — задумчиво протянула старушка, но более Федьку ни о чем не расспрашивала.
Не прошло и часа, как раздался шум у ворот, и хозяевам стало не до Федора. Во двор въехали верховые, и неизвестно когда успевшая принарядиться Алена вышла встречать дорогих гостей, держа в руках серебряную чару со сбитнем. Федька во все глаза смотрел на преобразившуюся девушку. На голове ее был высокий кокошник, расписанный серебром. Ярко-голубой летник и соболья душегрея придавали ей вид просто сказочный, и смотреть без восхищения на юную сестру царского кравчего было нельзя.
Государь, впрочем, глядел на красавицу почти печально. Отведав сбитня, он, пока дворовые девки обносили горячим напитком прочих гостей, осторожно, будто боясь повредить, расцеловал девушку в обе щеки и что-то негромко сказал: видно, поздоровался. Что ему ответила Алена — Федька тоже не расслышал, но после они пошли в терем, и парень увидел, как она смотрит на царя. Какое-то странное чувство кольнуло боярского сына, и он, доселе видевший в молодом государе лишь что-то вроде чудотворной иконы, разве что говорящей и могущей казнить за оплошность, вдруг понял, что царь высок и строен, черты лица его правильные и приятные глазу, а голос, умеющий быть железным, бывает и бархатным. И что если бы они с ним вместе ехали мимо дворов в Замоскворечье, то и не угадаешь, на кого девки глазели бы больше.
Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.
— Ну и чего ты застыл, — обратился он к Федьке, — тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать — али не соскучился? Давай двигай да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?
— Понял, господине, все исполню, — поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:
— Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти али как?
— Да я и не думал, что попаду к ним, — остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.
— Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать... держи вот. — И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. — Сколько, говоришь, у дяди дочек?
— Четверо...
— Значит, хватит.
— А что там?
— Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.
— Да нет у меня невесты... — вздохнул Федька.
— Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.
После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу[16], а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.
Все в соборе как один кричали: "Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета"! Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: "Горе нам, царь-то не православный!"
Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что, как и все, пришел в храм без оружия.
Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: "Господи Боже истины, призри на раба Твоего..." — и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.
Наконец надо было провозгласить мое имя, и Аврамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был непростой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь — и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.
— Последним законным нашим царем был Федор Иоаннович! — крикнул на весь храм Вельяминов и тут же продолжил: — Многая лета государю Иоанну Феодоровичу!..
Проснувшись, я какое-то время лежал, прокручивая про себя снова и снова день моего избрания на царство и миропомазания. Захотев пить, протянул руку за ковшом, оставленным с вечера, но вместо того чтобы достать, неловко уронил его, переполошив лежавших на полу Никиту и Кароля, игравших сегодня роль моих спальников. Вообще, обычно спальники мои спят дальше, за ширмами, но вельяминовский терем невелик, и все в нем с должным порядком не помещаются.
— Что случилось, мой герцог... ой, простите, ваше величество, — сонно спрашивает по-немецки Лелик, никак не могущий привыкнуть, что я из герцога стал царем.
— Да ничего страшного, спите, — пытаюсь я успокоить своих ближников.
— Испей, государь, — подает мне ковш с квасом успевший проснуться и все сообразить кравчий.
Пока я пью, мои приближенные быстро приводят себя в порядок, показывая всем видом, что готовы служить своему господину. Увы, как я ни старался, но прежних отношений между мной и фон Гершовом нет. Известие об измене брата продолжает угнетать Кароля, и, хотя я всячески подчеркиваю свое к нему доверие и приязнь, мы все больше отдаляемся друг от друга. Он, как я и обещал, командует моей гвардией, в смысле — продолжает командовать моими драбантами-драгунами, просто повышен в чине до полковника. Драгун тоже стало больше за счет влившихся в их состав русских дворян и боярских детей. Хочется развернуть этот регимент в драгунский полк и иметь к началу похода на Смоленск полноценное боевое соединение. Впрочем, в драгуны, узнав, что там учат еще и пешему бою, дворяне идут не так охотно, как в рейтары. Видимо, их тактика боя кажется им более приличной для людей благородного сословия.
