Беседы в чайной избе

— Напишите, что у них не хватает письменных принадлежностей, — посоветовал Шурик.

Архивариус удивлённо поднял брови, а Джульетта лениво посоветовала:

— Лучше бросьте вашу писанину, а выпейте стакан горячего вина и ложитесь спать.

— Намёк понял, — сказал Анатоль со вздохом. — Придётся идти... Вы знаете, в каком я номере? — спросил он Шурика. — Навестили бы как-нибудь.

— 007, — сказал Шурик. — Обязательно.

— До свидания, — попрощался Анатоль, поднимаясь. — Желаю приятно провести вечер.

Они смотрели, как он подошёл к стойке, взял бутылку шотландского виски и пошёл к выходу.

— Язык у тебя длинный, — сказала Джульетта.

— Да, — согласился Шурик. — Виноват. Понимаешь, он мне что-то нравится.

— А мне — нет, — сказала Джульетта.

— И критику О. Латунскому тоже — нет. Интересно, почему?

— характер у него мерзкий, — ответила Джульетта. — Белокурая бестия. Знаю я таких. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, любимчики политиков.

— Вот тебе и на. — Удивился Шурик. — А я-то думал, что такие мужчины должны тебе нравиться.

— Теперь нет мужчин, — возразила Джульетта. — Теперь либо нацисты, либо бабы.

— А я? — осведомился Шурик с интересом.

— Ты? Ты слишком любишь жаренную картошку с мититеями и солёными огурчиками. И одновременно справедливость.

— Правильно. Но, по-моему, это хорошо.

— Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал картошку, вот что плохо. А чувство справедливости может подождать до следующего раза.

— Что это ты такая злая сегодня? — спросил Шурик.

— А я вообще, по жизни злая. У тебя — обострённое чувство справедливости, у меня — злость. Если у тебя отобрать чувство справедливости, а у меня — злость, то останутся два совокупляющихся нуля.

— Нуль нулю рознь, — заметил Шурик. — Из тебя даже нуль получился бы не плохой — стройный, прекрасно сложённый нуль. Нет. Скорее даже восьмёрка... Нет, всё же вертикальная бесконечность... И, кроме того, если у тебя отобрать твою злость — ты станешь доброй, что тоже в общем неплохо...

— Если у меня отобрать злость я стану медузой. Чтобы я стала доброй, нужно заменить злость добротой.

— Забавно, — сказал Шурик. — Обычно женщины не любят рассуждать. Но уж когда начинают, то становятся удивительно категоричными. Откуда ты, собственно, взяла, что у тебя только злость и никакой доброты? Так не бывает. Доброта в тебе тоже есть, только она не заметна за злостью. В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси что-нибудь на поверхность...

В зал ввалилась компания молодых людей, и сразу стало шумно. Молодые люди чувствовали себя непринуждённо: они обругали мажордома крокодилушу, погнали его за пивом, а сами захватили столик в дальнем углу и принялись громко разговаривать и гоготать во всё горло. Здоровенный губастый дылда с румяными щеками, прищёлкивая на ходу пальцами и пританцовывая, направился к стойке. Шушара ему что-то подала, он, оттопырив мизинец, взял рюмку двумя пальцами, отвернулся к стойке спиной, опёрся о неё локтями и скрестил ноги, победительно оглядывая пустой зал. "Привет, Джульетта! — заорал он. — Как жизнь?" Джульетта равнодушно улыбнулась ему.

— Что это за диво? — спросил Шурик.

— Местный козаностра, — ответила Джульетта. — Какой-то родственник экс-министра

— Где-то я его видел, — сказал Шурик.

— Да ну его к чёрту, — нетерпеливо сказала Джульетта. — Все люди медузы, и ничего в них такого не замешано. Попадаются изредка настоящие, у которых есть что-нибудь своё — доброта, чувство собственного достоинства, злость... Отними у них это, и ничего не останется, станут медузами, как и все. Ты, кажется, вообразил, что нравишься мне своим пристрастием к жаренной картошке и справедливости? Чепуха! У тебя чувство справедливости, у тебя швабры с мётлами, у тебя вёдра, тряпки, математический склад ума, а в остальном ты такая же дремучая рохля, как и все.

— То что ты говоришь, — объявил Шурик, — до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. Он закурил сигарету и передал ей. — Продолжай.

— Медузы, — сказала она горько. — Скользкие глупые медузы. Копаются, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят... как черви в сортире.

— Это неприлично. — Заметил Шурик. — Образ, несомненно выпуклый, но решительно не аппетитный. И вообще всё это банальности. Джульетта, милая моя, ты не мыслитель. В позапрошлом веке в провинции это ещё как-то звучало бы... общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать — вот вопрос. Да и то признаться, уже навяз в зубах.

— А что делают с медузами?

— Кто? Медузы?

— Мы.

— Насколько я знаю — ничего. Консервы из них, кажется, делают.

* * *

Шурик ощупывал распухшее ухо.

— Железный Боци ушёл, — сказал он с сожалением. — Так я до него как следует и не добрался.

— Это хорошо, — сказала Шушара деловито. — С этой железякой лучше не связываться. Папаша у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин графоман, навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был — тебе, бывало, дадут, а ты и под стол. Молодец.

— Такая уж у меня профессия, — вздохнул Шурик. — Продукт борьбы за существование. У нас как ведь — все на одного. А сэр боцман за всех.

— Неужели до драки доходит? — простодушно удивилась Шушара.

— А ты думала! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнута национальным самосознанием, идёшь искать критика, а он уже с компанией — и все молодые, задорные крепыши, дубли боцмана...

— Надо же, — сказала Шушара сочувственно. — И что?

— По-разному. И так бывает, и эдак.

К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись одним плащом, вылезли молодая женщина в очках с портфелем и её долговязый спутник. Из-за руля выбрался кардинал. Долговязый с острым, каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар-диплодок выбивает через вертящуюся дверь последнего дубля, ещё не вполне пришедшего в себя.

"Жалко, этого не было, — шёпотом сказала Шушара, указывая на долговязого. — Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?"

"Понял", — тоже шёпотом ответил Шурик.

Молодая женщина с портфелем и долговязый рысцой пробежали мимо и нырнули в подъезд. кардинал неторопливо двинулся было следом, уже издали улыбаясь Шурику, но дорогу ему заступила Полигимния с белым свёртком под мышкой. Она что-то ему сказала вполголоса, после чего кардинал перестал улыбаться и вернулся в машину. Полигимния пробралась на заднее сидение, и джип укатил.

— Эх! — сказала Шушара. — Не того мы били, господин Алекс. Люди кровь из-за неё проливают, а она села в чужую машину и уехала.

— Ну, это ты зря, — сказал Шурик. — Не от мира сего, зависимая личность, — — не личность даже — сущность, сегодня она, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдём и выпьем, а её в Храм повезли.

— Знаем мы, куда её повезли! — непримиримо сказала Шушара. — Ничего ты не понимаешь в нашей жизни, графоман.

— Оторвался от народа?

— От народа не от народа, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас: который год жара, на полях всё сгорело, горожане от рук отбились... Да чего там — ни одной крысы в городе не осталось, от котов спасенья нет... Э-эх! — сказала она, махнув рукой. — Пошли уж.

Они вернулись в вестибюль, и Шушара спросила швейцара, уже занявшего свой пост:

— Что! Много наломали?

— Да нет, — ответил тот, — можно считать, что обошлось. Пару светильников покалечили, зеркало загадили, а деньги я у этого... у последнего отобрал, нате вот, возьмите.

На ходу шурша бумажками, Шушара отправилась в ресторан. Шурик последовал за ней. В зале опять установился покой. Молодая женщина в очках и долговязый уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережёвывая дежурный ужин. Джульетта сидела на прежнем месте, очень оживлённая, очень хорошенькая, и даже улыбалась занявшему своё место критику О. Латунскому, которого обычно не терпела. Перед О. Латунским стояла бутылка джина, но он был ещё трезв и потому выглядел странным.

— С Викторией! — мрачно приветствовал он Шурика. — Сожалею, что не присутствовал при сем хотя бы юнгой.

Шурик рухнул в кресло.

— Красивое ухо, — сказал О. Латунский. — Где ты такое достал? Как петушиный гребень.

— Водки! — Запросил Шурик.

Джульетта налила ему требуемого.

— Ей и только ей обязан я Викторией своей, — сказал он, показывая на Джульетту. — Ты заплатила за бутылку?

— Бутылка не разбилась, — сказала Джульетта. — За кого ты меня принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы так...

— Приступим, — мрачно сказал О. Латунский, и налил себе полный стакан джину.

— Покатился, как манекен, — сказала Джульетта. — Как кегля... Шурик, у тебя всё цело? Я видела, как тебя били ногами.

— Главное цело, — сказал Шурик. — Я специально защищал.

Критик О. Латунский со скворчанием всосал в себя последнюю каплю джина из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья посуды. Глаза у него сразу же осоловели.

— Мы знакомы, — поспешно сказал Шурик. — Ты — критик О. Латунский, я графоман сэр Алекс...

— Брось, — отмахнулся О. Латунский. — Я совершенно трезв. Но я сопьюсь. Это единственное, в чём я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная печень, катар кишок и ещё что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить, а я теперь пьянствую круглые сутки... Я совершенно никому не нужен. Никогда в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые — неграмотны...

— Никаких государственных тайн, — сказал Шурик. — Я неблагонадёжен.

О. Латунский снова наполнил стакан и принялся прихлёбывать джин, как остывший чай.

— Так лучше действует, — сообщил он. — Попробуй, сэр Алекс, пригодится... И нечего на меня смотреть! — сказал он вдруг Джульетте бешено. — Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится...

— Тихо-тихо, — сказал Шурик, и О. Латунский остыл.

— Они ни черта во мне не понимают, — сказал он грустно. — Никто. Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень груб, сэр Алекс, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — другая рана. Но теперь всё это позади. Они ещё не знают... Слушай, сэр Алекс, какая у тебя замечательная женщина... Я тебя прошу... Попроси её, пусть придёт ко мне в студию... Да нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу десять лет...

— Аллегорическая скульптура, — пояснил Шурик Джульетте. — Архитектурный ансамбль "господин президент и Вечно Юная Нация..."

— Дурак, — грустно сказал О. Латунский. — Вы все думаете, что я продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не ваяю президентов... Автопортрет! Понимаешь?

— Нет, — признался Шурик. — Не понимаю. Ты хочешь ваять памятник себе с Джульетты?

— Дурак. — Незлобиво сказал О. Латунский. — Это будет лицо художника...

— Моя спина, — объяснила Джульетта Шурику.

— Лицо скульптора! — повторил О. Латунский. — Ты ведь тоже скульптор. Человечьих душ. И все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права переписки... и все, кто живёт в моём доме... то есть не живёт... Ты знаешь, сэр Алекс, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался? Хренушки, это тебе не модный роман... Поживёшь у меня немного и разберёшься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не узнают... Ходят босые... смеются... — Глаза его вдруг наполнились слезами. — Господа! — сказал он. — Какое счастье, что с нами нет этого Ай-чая. Ваше здоровье!

— Будь здоров, — сказал Шурик, переглянувшись с Джульеттой.

Девушка смотрела на О. Латунского с брезгливой тревогой.

— Никто здесь не любит Анатоля. — После короткой паузы добавил Шурик. — Один я урод какой-то.

— Тихий омут, — произнёс критик О. Латунский. — И прыгнувшая лягушка. Болтун. Всегда молчит.

— Просто он уже готов, — сказал Шурик Джульетте. — Ничего страшного...

— Господа! — сказал критик О. Латунский. — Сударыня! Я считаю своим долгом представиться! Критик Латунский, критик "Мастера и Маргариты".

* * *

Новый вход в чайную избу с вероятностью девяносто процентов можно было принять за ворота в ботанический сад. Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей вошёл внутрь, раздвигая руками ветви экзотических деревьев, ступая то по мягкой траве, то по неровным плитам ракушечника. В пышной прохладной зелени гомонили невидимые птицы, слышались негромкие разговоры, звяканье ножей, смех. Мимо его носа пролетела золотистая птичка. Она тащила в клюве маленький бутерброд с несколькими шариками чёрной икры. Не изменился лишь старый общий зал. Там всё было как и прежде — полутьма, образованная затенёнными торшерами, соблазнительные запахи из недр кухни, звон посуды, молодая дама с портфелем, телохранителем и бутылкой местной минеральной воды "Живица" за дальним столиком в углу; согбенный критик О. Латунский, прямой и подтянутый, несмотря на насморк, Анатоль, расплывшийся в кресле серый кардинал с разрыхлённым носом спившегося пророка, совершенно лысый сэр боцман с неизменной кружкой и квадратной бутылкой. Правда, не было госпожи Шушары, как и её любимой дочери Шушерочки. За стойкой бара не было даже дедушки Шушера. Вместо него торчал боций 212.

— Добрый вечер. — Поздоровался граф.

— Ожье (Augier)! — Крикнул Шурик, слегка приподнявшись и кивнув в знак приветствия. — И Николашку. Граф, вам, как всегда, виски?

— Благодарю. — Сказал тот, выдёргивая свободное кресло из-под соседнего столика. — Сегодня лучше водки. Пшеничной.

— Сопьётесь. — Заметил Анатоль. — Наш Кардинал не станет вас лечить в своём храмовом госпитале.

— Может и стану. — Возразил кардинал. — Если, конечно, вы не приметесь совать свой распухший нос в карточки моих пациентов.

— Обязательно суну. Только вы же всё равно меня не допустите к своим секретам.

— Разумеется, не допущу.

— Опять собрались... — Проворчал критик Латунский. — Лучше налейте.

— Пока нечего наливать. -Сказал Шурик.

— Тогда хоть угомоните этих двоих... — С щенячьей жалостью в глазах, попросил критик.

— Ваш заказ. — Произнёс официант, ставя на стол бутылку дорогущего коньяка и блюдечко с николашкой.