Книга 2. На службе у Петра Великого

То же, кто обладал наметанным глазом и, хотя бы раз бывал при штурме городов и крепостей, при всех этих россказнях непременно бы улыбнулся или даже может рассмеялся. Уж слишком нелепо звучали эти слащавые комплименты о великой заботе и милости государыне к народным низам в этом месте... Дворец лишь казался нарядной игрушкой, которая сама просилась в руки врага. На самом деле все было совсем иначе. Со стороны видневшегося вдали леса дворец защищал почти километровый частокол из мощных дубовых бревен, концами упиравшийся в невидимые для гостей глубокие овраги. Вражеская атака с этой стороны почти сразу же бы захлебнулась, так и не став опасностью для правительницы. Со стороны реки вражеским ратникам пришлось бы карабкаться по довольно крутым склонам холма и стать прекрасной мишенью для лучников, защищающих дворец. Казавшаяся беззащитной для нападавших широкая дорога, ведущая прямо к Передним воротам дворца, также таила в себе множество опасных сюрпризов для любого, кто посмеет нарушить покой грозной правительницы Российского государя. Нападавших здесь ждали и многочисленные ручницы, спрятанные в стенах стрелецких изб у дороги, и многопудовые пушки, ждавшие своего часа за фальшивыми стенками. Крепким орешком были и внешние стены дворца, составленные из неохватных руками мореных дубов, лишь для красоты обшитых в хрупкий и нарядный осиновый тес.

Вот и сейчас все это подобно молниям в июньскую грозу промелькнуло в голове у мчавшегося во весь опор по дороге всадника в развевающемся на ветру дорогом стрелецком кафтане и украшенной седыми соболями шапке. Как все это было не знать самому Федору Леонтьевичу Шакловитому, могущественному главе Стрелецкого приказа, по одному слову которого под стены дворца могли подойти почти два десятка тысяч стрелков с "огнебойными" мушкетами и пушками. Шепотом рассказывая о могуществе боярина, не забывали упомянуть и об особой благосклонности к нему со стороны царевны-девицы, которая всякий раз одаривала его всякими дорогими подарками — заморскими стеклянными кубками, уральскими яхонтами и новгородскими соболями. Поговаривали даже, что были они тайно обвенчаны друг с другом и в одной из верных семей рос и плод их любви — светловолосый мальчонки, которого даже пророчили в новые государи. Но знал ли кто-нибудь из этих шепчущих правду? Вряд ли. Ведь сенным девкам, прислуживавшим самой царице, за слишком длинные языки было обещано их вырвать, а их самих стегать батогами до костей. Сама же государыня хоть и сияла ярче солнца при встречах с "милым другом", но также никому ничего не рассказывала.

— Милостевиц, испей квасу с дороги, — узнав своей главу, к пересекшему Передние ворота всаднику уже подскочил один из стрелецких голов, что ведал охраной дворца. — Матушка-государыня, с утречка уж не раз тебя поминала. Как, мол, там боярин Федор Леонтьевич поживает? Я, как вами было и велено, всегда ответствовал, что по государевым делам занят, — Шакловитый, хмурый и недовольный, молча спрыгнул с коня. — Вот, милостивец, испей. Ядреный с хренком и чесноком.

Тот как рыкнул на него, что крынка с квасом выскочила из ослабевших рук стрелецкого головы и упала на землю, щедро разливая ядерную жидкость на пыльную дорогу. Сам же боярин, бросив поводья, едва ли не бегом понесся через весь двор к крыльцу.

Внутри дворец, состоявший из двух десятков теремов и башен, для непосвященного человека больше напоминал лабиринт, по которому можно было часами бегать в поисках нужной комнаты. Двести семьдесят разных помещений, соединённых переходами и лестницами в единый комплекс, впечатляли и поражали. Однако, боярин здесь был настолько частым гостем, что все эти красоты его совсем не прельщали. Да и дело, что привело его сюда, было не настолько радостным, чтобы любоваться великолепными росписями стен и деревянной резьбой мебели.

Вот уже показался знакомый коридор, весь залитый светом от широких стрельчатых окон и ведущий к покоям царицы. Собственно, не успел он сделать и пары шагов, как показалась и сама она, государыня Софья. Статная, дородная, с высокой грудью, она была облачена в царские одежды, поражавшие своей пышностью и богатством. На ней было темно-синее парчовое верхнее платье, богато расшитое крупным жемчугом. Оплечье, плотно охватывавшее шею царицы, серебрилось от блестящей вышивки серебряными нитями и от этого казалось каким-то невиданным восточным украшением. Вставки из шелковистого бархата и капелек белоснежного жемчуга украшали наручи царевны. Однако, больше всего поражали своим богатством высокий головной убор царицы, искрящийся в лучах солнца от многочисленных сердоликов, опалов и кораллов. Встречавшая в таком облачении послов государыня Софья не одного иноземца заставляла в восхищении застыть на месте, а потом, в тайне, скрежетать зубами от зависти и злобы.

Царевна, выскочившая в коридор, руками отстранила служанок, что-то ей подававших. Круглое лицо ее светилось радостью от встречи с любимым человеком. Вряд ли бы в это мгновение, у кого-то могло возникнуть сомнению в том, что этих двоих связывало нечто большее, чем служба или дружба. С такой теплотой и любовью, с диким желанием прикоснуться к любимому человеку, друг на друга могли смотреть лишь влюбленные.

— Федорушка, свет мой, что же ты так долго? — из-за длинного до пола одеяния, казалось, что царица не бежала, а плыла по деревянной поверхности коридора. — Заставил меня волноваться. Я же все глаза проглядела в окошко и думала уже послать за тобой. Пошто ты так?

Обнявший ее Федор тоже шептал ей что-то ласковой, что было слышно только им двоим. Возможно, это была какая-то милая дребедень, которой так любят обменивать любящие люди. Но вот, он отстранился от нее и замолчал, с тревогой вглядываясь в глаза Софьи.

— Что с тобой? — сразу же почувствовала неладное царица. — Али случилось что?

Быстро оглянувший по сторонам Шакловитый, дернулся в сторону покоев царицы.

— Пройдем в светлицу, любушка, — сделав несколько шагов, он оказался у двери. — Про братца твово говорить будем. Новости у меня нерадостные есть, Софьюшка.

Вскоре, выпроводив служанок и накрепко затворив дверь, они сидели рядышком на низкой тахте. Ее руки касались рукава его кафтана, словно в страхе, что он снова куда-то исчезнет. Он же в задумчивости теребил пустой кубок, по стенке которого медленно стекала кроваво-красная капля.

— Плохо, Софьюшка, плохо. Братец твой, как оженился, силу стал набирать. И пяти ден не прошло со дня свадебки, а он уже разных людишек вокруг себя собирает. Да, и Нарышкинские головы стали поднимать. Смотрят дерзко, да рты свои поганые не закрывают. Гутарят, что скоро всех противников своего вешать буду на заборах.

Гримаса исказило лицо царевны, сделав его угрожающе жестким. Окаменев, она уставилась куда-то вдаль, в сторону окошка.

— Верные людишки донесли, что седни уже на Кукуе он шабаш свой сбирает. Будет там много иноземцев, что полками и ротами нашими командуют, — продолжал рассказывать Шакловитый нерадостные для Софьи и ее "партии" новости. — Сказывают, что выскочка этот уже похвалялся, что тебя, Софьюшка, в монастырь отправит на вечное сидение, а меня и боярина Василия Голицина, дружку твово, жизни лишит при всем народе. Вот что за участь нам сготовил нарышкинский ублюдок. Нежто ты, любушка моя, такой себе судьбы хочешь?

Правда, не сказал своей любовнице Шакловитый, что чуть приврал он в своей речи. Веселились и праздновали, конечно, Нарышкинские, что родственник их Петр Алексеевич женился и теперь по закону станет полновластным государем. Но никто особо волком на Софью не смотрел и слова особо дурного в ее сторону не говорил. Никто крови ее не хотел. Придумал он это, чтобы государыня слушать его речи стала и не планам его не сопротивлялась. Был у него свой резон нагонять на женщину такого страха. При всей своей кажущейся силе и грозной власти, не готова была царевна к открытой и кровавой борьбе за трон. Брату своему она, конечно, не благоволила и считала малолетним оболтусов и разгильдяе, но и смерти его не желала.

Федор же Леонтьевич имел совершенно иное мнение на все это. Царевича Петра, что бегал за немцами как собачонка и со своими потешными ратниками игрался, он уже сейчас признавал за своего кровного врага. Его совсем не обманывало малолетство царевича, кажущаяся наивность и отсутствие интереса к трону. Все это может измениться в один момент. Малолетство смениться юностью, наивность — расчетливостью, а трон покажется очень желанной целью. За странными и смешными развлечениями Петра с потешными он видел совсем не потеху и дурость, а нечто иное, более серьезное, что очень скоро вырастет в настоящую угрозу для всех них. Эти деревенские увальни, которые бегали вместе с царевичем по полям и оврагам, стреляли из пушек пареной репой и штурмовали ледяные крепости, уже завтра превратиться в первоклассных воинов, которым погрязшие в хозяйстве стрельцы будут на один зубок. Не забывал Шакловитый и про иноземных офицеров, которых Петр особо привечал. Среди всякой иноземной швали, что валом валили на Русь, глава Стрелецкого приказа встречал много очень опытных военноначальников, которые очень многому могли научить петровских солдатиков.

— Ты, пойми, душа моя, еще пару ден и все станет другим. Нашепчет матушка свому сынку Петруше про великие обиды от тебя, а остальные Нарышкины ее поддержат, — прикусившая губу Софья еще сильнее вцепилась в рукав Федора. — На моих стрельцов тоже скоро надежи может не быть. Жалование мы им задержали почти за пол года. Разговоры среди них разные ходят. Полковники уж двоих Нарышкинских людишек у себя ловили, что стрельцом смущают и речи разные говорят. Тебя поносят и братца твово хвалят. Как бы чего не вышло.

Шакловитый всем свои нутром чувствовал, что Петр сегодня, завтра или послезавтра все равно станет для них угрозой. Он же, будучи опытным воякой, привык устранять такие угрозы, пока они не превратились в настоящие проблемы. Он был убежден, что действовать нужно как можно скорее и старался это свое мнение донести до Софьи.

— Самое время сейчас, Софьюшка, — напирал Шакловитый, видя, что царевна уже готова во все поверить. — Нарышкинские людишки еще дня четыре, а то и всю седмицу, гулеванить будут. Мои послухи вызнали, что всей дворне десяток бочек пива и вина столько же выкатили. Закуски любой поставили. Ешь и пей, сколько душеньке угодно. Если сейчас выступить, то всех их можно со спущенным портками взять. Саму Нарышкину и сынка ее в монастырь отправить надо, в Соловки, чтобы света белого там не видели. А если пожелаешь, Софьюшка, — тут черты лица Шакловитого сделались жесткими, словно высеченными из камня; чувствовалось, что принимать и исполнять такие решения ему было совсем не в первой. — То и не доедут они до монастыря. Мало ли каких татей на дорогах водиться? Вдруг кто из них позариться на добро и кровь им пустит? Как пожелаешь, Любушка, так и сделаю.

Царевна его словам едва уловимо кивала. Но едва до нее дошел смысл последнего предложения, она вздрогнула.

— Ты что Феденька, царскую кровь пустить хочешь? — всплеснула она руками. — Душу свою загубишь. Проклянут нас Нарышкины, да и другие не простят.

На губах Федора едва уловимо мелькнула улыбка, но тут же спряталась где-то за густой шерстью усов. Конечно, ему было наплевать на чьи-то проклятья и угрозы. Он был главой Стрелецкого приказа и слышал все эти стенания и проклятья по десятку раз на дню. Сейчас его заботила лишь эта угроза, а что-то иное.

— Любушка, ради тебя я готов и душу свою загубить, — он с чувством приобнял ее. — Я же тебе добра желаю. Желают Нарышкины тебя погубить, нечто ты этого не желаешь видеть. Защитить тебя хочу...

Однако, царевна все еще не сдавалась. Ей владели противоречивые чувства. С одной стороны, она уже вкусила и распробовала это сладостное чувство власти, когда перед тобой склоняют головы тысячи мужчин и женщин, а твоего взгляда ловят могущественные дворяне и бояре. Ей нравились роскошные царские одежды, кричащее богатство отцова дворца, ликующие сотни стрельцов под ее окнами. И она почти поверила, что так и останется всегда. Верила, что братец ее перебеситься и сам собой признает власть более опытной сестры. Мамаша его тоже не скажет слова поперек ее воли. С другой стороны, она боялась сама себе признаться, что так, как раньше, уже больше не будет. И взрослеющий Петр вот-вот начнет показывать свои клыки, а его матушка призовет под свои знамена своих многочисленных родственников. Она просто боялась принимать решение, за котором стояли жизни ее родственников.

Все это, к своему неудовольствие, прочитал в ее глазах и Шакловитый, которому не терпелось начать действовать. Тогда решил вытащить свой последний козырь, который, по его мнения, должен был все расставить по своим местам.

— Добра ты больна, матушка, — с тяжелым вздохом произнес он после некоторого молчания, всем своим видом показывая, как сильно он за нее переживает. — Жалеешь кажного сирого и убогого. Врагов своих жалеешь, что погубить тебя желают. Поступаешь с кажным, как господь наш Иесус Христос завещал... А знаешь ли ты, чта вороги твои давно на господа нашего наплевали? Да, да, любушка моя, истино реку тебе. Наплевали. Хулу на него возводят. Требы языческие и богопротивные справляют.

Глаза у царевны в мгновение ока расширились. Ноздри на ее носе затрепетали, как у хищного зверя. Софья была истово верующей женщиной и считала себя защитницей православной веры. Вот тут-то Федор понял, что его удар достиг своей цели. Теперь, что бы он не сказал, Софья поверит во все.

— Говори, говори, Федорушка. Все правду мне говори, — дрожащим голосом заговорила она, оглядывая его в нетерпении. — Кто в нашем православном царстве посмел требы богомерзким богам класть и веру нашу хулить? Не бойся, не стану я жалеть таких людишек. Говори...

— Человек с утрева мне верный донес, что на Кукевой слободке у полковника Лефорта, что с братцем твоим тесную дружбу водит, служка есть по прозванию Лексашка. Недавно еще энтот Лексашка с голым задом по улицам бегал и пирожками торговал. Сейчас же Лефорт приблизил его к себе, в доме своем поселил и деньгу немалую платит. Слышал мой человек, как этнтот Лексашка ночью богу неведомому молился, зовя его сатанинским именем Вукупедия. Поспрашал я седни дьяка одного про энто сатанинское имя. Дьяк ответствовал, что у Вельзувела много тьма поганых слуг и Вукупедия вельми среди них один из главнейших. Видишь, матушка, что у ноженек твоих белых твориться. И бртаца твого хотят они к язычеству склонить, а можа и склонили уже, — округлил глаза Федор, словно сам испугался своего предположения. — Видели же как братец твой пускает богомерзкий дым носом и ртом с вонючего табака...

Софья вдруг подняла руку, прерывая своего любовника. Сейчас в ее глазах не было и намека на сомнение и жалось. Перед стрельцом стояла настоящая государыня, одним своим мановение руки посылающая тысячи и тысячи людей на верную смерть.

— Давай же, Федорушка, с Богом. Подымай полки, — встав с места, царевна с тяжелым вздохом перекрестила своего любовника. — Не след никому веру православную рушить. Еретиков же всех в порубы сажать надо, а послед выспрашать их всех. Кто их к порушению веры православной склонял? Братца же мово, Петрушу, схвати. Токмо в живости он нужен. В монастырь я ево отправлю, грехи свои замаливать. Матушка ево також в монастырь отправиться. Там энтим самое место. Тех же, кто богомерзкие требы клал в поруб посадить. Без жалости, Федорушка. Без жалости! Иди...