Материк Сибирь

— Это хорошо. Вот ноги у Степана подживут и пойдем до Тугулыма. А там уже на поезд и в Тюмень. Я вас до станции доведу.

Глава 4.

Дорога до Тугулыма запомнилась плохо. Во-первых, шли очень быстро, Антон все время подгонял и держал высокий темп, а во-вторых, мысли о предстоящей и вполне вероятной проверке документов на станции заняли все пространство думания в сознании Степана. Последние два дня, перед началом похода на Тюмень, были заняты размышлениями о двух вещах: что за мир отныне вокруг них, и что они собирается делать дальше. И если ответ на первый вопрос постепенно обретал объем и плотность, то второй пока что представлялся жутковатым белым пятном с изрядной примесью кроваво-красного. Солдат сам вызвался довести железнодорожников до самых околиц села-станции.

Отговаривать его они и не подумали. Тем более, что приходить в село с оружием, было не самой удачной идеей, по крайней мере, с ружьями, и, наоборот, идти сорок километров по лесу без серьезного вооружения представлялось всем троим настоящим самоубийством. Так что вариант с помощью Перунова оказался единственно приемлемым.

И вот теперь, отмахав сорок верст с гаком по диким лесам, спустя сутки пути, в непосредственной видимости станции, они прощались. Никто не мог сказать, свидятся ли они еще раз. И от того на душе у всех стояла полынная горечь.

— Спаси вас Господь, мужики. Не поминайте лихом, — сказал на прощание Антон.

— И ты, Антон Антонович, не поминай лихом. Много заботы мы тебе принесли. Доберись до своей Катерины цел и невредим. Господь с тобой, — ответил ему с поклоном Степан. Семен же только молча поклонился, что совершенно не походило на привычную для него манеру поведения.

Все трое обнялись и, развернувшись, зашагали каждый своей дорогой. С каждым шагом беспокойство Семашко росло. Ему начинало казаться, что все вокруг немедленно распознают в нем, несмотря на изрядно отросшую щетину и крестьянский наряд, беглого машиниста, что обязательно обнаружат пистолет, спрятанный в мешке (свой саквояж он оставил в избушке, крестьянин с саквояжем не совсем нормальный образ, даже в безумии Гражданской войны). Прекрасно сознавая всю абсурдность такого рода страхов, Степан никак не мог пересилить страх, проникающий отовсюду в него и наливающий ноги неподъемным свинцом.

— Степан, ты заметил, сколько мы уже вдоль путей идем, так ни одного поезда не прошло. Слыханное ли дело, чтобы в прежние времена такое случалось, как думаешь?

А вот Семен, похоже, никаких страхов не ощущал. Напротив, его влекло к людям. За прошедшие дни Черный находился по лесам так, как не успел за все свои двадцать четыре года. И он уже сильно заскучал по слабому полу, помогало, надо сказать, был большой дамский угодник, вот только не всегда его заходы давали ожидаемый эффект. Но Семен не отчаивался, он в принципе был законченный оптимист, и унывать было совершенно не в его привычках. Слова напарника приободрили Степана. До крайних домов села оставались считанные шаги и это, по какой-то странной прихоти судьбы, вселило в Семашко так требуемые ему уверенность и спокойствие. 'Будь что будет, а умереть всегда успеем', — возникла в сознании мысль, фиксируя только что возникшую решимость идти до конца.

Никаких постов с красноармейцами и пулеметами на улице не было. Все, как и говорил Антон. 'Отлично, теперь надо как-то пробраться на поезд'. Перунов рассказал им, что сообщение с территориями западнее Юшалы (поселка в двадцати верстах западнее Тугулыма) полностью прервано. Единственный поезд теперь один раз в день ходит до станции и обратно в Тюмень, приезжал он не слишком точно по времени, но никак не раньше двенадцати часов дня. Именно он был нужен Семашко и Черному. Как они без труда могли заметить, поезд на станцию пока не прибыл. Поэтому времени подобраться поближе к перрону и занять подходящие места, у них оказалось предостаточно. Особых признаков власти в селе заметно не было. Разве что над зданием станции развивался красный флаг, да у дверей станционного дежурного стояли два красноармейца с винтовками, но выглядели они совсем не браво.

Опять же, еще позавчера, как раз накануне их выхода, Антон рассказал, что в красных начали постреливать, а какой-то особо шустрый борец с 'красной заразой' даже забросил в окно казармы гранату, только чудом не разорвавшуюся. Так что бойцы Красной армии в селе ощущали себя весьма шатко и не уверенно. Проверки документов давно прекратились, посты поснимали, опасаясь нападений, и по факту, перешли на осадное положение. Комиссар Овербух первым, как он выразился, для прояснения ситуации, уехал в Тюмень и пока не вернулся.

В самом селе, почти не скрываясь, ходили дезертиры при оружии, смелости им придавало одно простое обстоятельство. Стоило им шагнуть за околицу села и они оказывались на 'ничейных' землях, где не было ровно никакой власти, ни красной, ни белой. И сообразили все выгоды нового положения мужики моментально, куда там властям. Глядя на все это, Семашко даже пожалел, что не прихватил более серьезного оружия, в этой ситуации оно ни у кого не вызвало бы возмущения.

Добравшись до перрона, они, как и еще несколько десятков ожидающих, устроились прямо на земле. Распаковали корзинку с припасами, выданными женой Антона им в дорогу, саму Катерину они так и не увидели, зато с приготовленной ею едой познакомились очень качественно. Кусок соленого сала, вареные яйца, пара луковиц и целая горка замечательных пирожков с капустой, луком-яйцами, картошкой, испеченных в печи, образовали замечательный обед. Прямо на перроне какая-то старушка продавала молоко. Семён быстренько сбегал и прикупил изрядных размеров бутыль. Кружками их снабдил Антон, так что трапеза удалась на славу.

Заметив тетку, торгующую жареными семечками, прикупили и их. Степан даже пошутил.

— Семечки полузгаем вместо десерта, — на что получил от шустрого помогалы довольную, молчаливую ухмылку.

К их трапезе как-то сами собой подтянулись люди, так что быстро образовался некий импровизированный общий стол, а заодно и общий разговор. Вот из разговоров Степан и почерпнул последние известия о событиях в Тугулыме и Сибири. Нашим героям даже не понадобилось задавать наводящие вопросы, народ и так рвался обсудить именно интересующие Семашко темы.

А вот качество информации радикально отличалось, в зависимости от пространственной локализации. Все, рассказанное о самой станции, обладало высокой степенью достоверности и немедленно подтверждалось из дополнительных источников. То есть люди вокруг либо соглашались, либо опровергали рассказчика, внося необходимые, с их точки зрения, исправления. Особенно старались бабы, сплетничали и обменивались сведениями они просто самозабвенно.

И наоборот, рассказы о большой Сибири выглядели противоречиво и скомкано, и главное, звучали крайне надуманно и фантастично. Как выяснилось, газеты уже несколько дней не выходят и люди обеспечиваются новостями только в виде слухов. Чему в них можно верить, понять было совершенно невозможно. Версии же упоминались самые невероятные. Наиболее популярной у обитателей перрона была идея происков Антанты, правда, каким образом Антанта могла быть ко всему происходящему причастна, рассказчики объяснить не могли и просто разводили руками, многозначительно поглядывая на своих собеседников, мол, мы — то знаем, а говорить пока не можем.

Второй по популярности была история о Беловодье. По-крайней мере, в ней присутствовала логика. Вот только ответов на вопросы, 'где же мы оказались', сторонники и этой теории сказать не могли. Одной из важнейших тем были рассказы о море-океане, о вздувшихся руслах рек, об осеннем наводнении, небывалом для Сибири.

В таких экстраординарных условиях вопросы политики, естественным образом, обрели новую силу и мощь. Колчак, белые, Омское Правительство, красные, Востфронт, отступление за Тобол — эти слова будоражили умы людей до крайности. Августовский наступательный порыв армий Востфронта РККА, казавшийся еще совсем недавно окончательным и всесокрушительным в первых числах сентября внезапно сменился сильнейшим контрударом белых войск и отбросил дивизии Пятой и Третьей Армий далеко на запад, к Тоболу.

Огромные потери, которые и без всяких преувеличений достигали половины и более от штатного состава. Молвой они преувеличивались до циклопических масштабов. Бывалые служивые, перемежая весомые слова затяжками самокруток, рассказывали, что целые бригады сточены в боях до последнего бойца, назывались и номера частей выбитых начисто. Тяготы отступления подорвали энтузиазм красноармейцев и поселили в умах солдатской массы идею мира. Лозунг 'Долой войну!' все чаще и чаще стал раздаваться среди 'несознательных' по мнению военкомов-большевиков, красноармейцев, сбивая с толку и тех, кто до сего времени крепко стоял на стороне Советской власти.

Среди имен вождей чаще других неожиданно называлась одна фамилия, страшная и одновременно весеннее-звенящая — Каппель. Этот герой восемнадцатого года за последнее время редко появлялся 'на слуху' и вдруг, попал в самый центр всеобщего внимания. Все как один, люди на стихийно возникшем митинге-толковище утверждали, что генерал Каппель назначен главнокомандующим колчаковских войск.

Говорили, что генерал Каппель во главе своих войск, совершенно неожиданно и головокружительно-смело, в своих лучших традициях, напал и захватил Кустанай. А потом без остановки, с ходу развернул казачью конницу в длинный рейд на север. Казаки, переправившись через Тобол, и выйдя в район западнее станицы Звериноголовской, принялись громить беззащитные тылы, сея панику и захватывая обозы. Действовали казачьи отряды большей частью в зоне ответственности 35-й и 26-й дивизий Пятой Армии красных.

Командовали этими дивизиями двое очень молодых, но уже прославленных геройством латыша — Константину Августовичу Нейману в те дни едва исполнилось двадцать два года, а он уже руководил 35-й СД (стрелковой дивизией). Генрих Христофорович Эйхе был постарше — целых двадцать шесть лет, под его началом находилась знаменитая 26-я стрелковая дивизия.

Если вспомнить, что их общий начальник — командарм пять — Михаил Тухачевский возглавил в 1918 году Первую армию в двадцать пять лет, прыгнув с поручика на уровень командующего армией, то ничего удивительного в таком стремительном продвижении не найдется. Война выдвигала молодых и энергичных командиров по обе стороны фронта. Например, генералу Анатолию Пепеляеву, возглавлявшему на тот момент Первую Армию белых, в 1919 исполнилось двадцать восемь лет, а тому же генералу Каппелю — тридцать шесть.

Невозможность навести порядок в тылах силами 35-й и 26-й дивизий вынудило командование Востфронта срочно перебрасывать подкрепления на юг, для прикрытия образовавшегося разрыва на фланге Пятой армии красных. По крайней мере, так доносила молва.

Вот только драться за красных в сложившихся обстоятельствах большинство мобилизованных бойцов не желало. Так что дезертирство в рядах РККА мгновенно приобрело массовость доселе небывалую. В этом помог и опубликованный двадцатого сентября манифест нового Правителя Сибири — генерала Каппеля.

Генерал Каппель обещал всем ушедшим из красных войск полное прощение, а тем, кто перейдет с оружием в руках в войска Сибирской республики, не просто амнистию, а всевозможные блага в будущем. В том же воззвании Каппель гарантировал всем красным командирам, даже из числа партийцев-большевиков полное прощение, даже не обязуя переходить на сторону колчаковцев, а лишь требуя сложить оружие и уйти из красных войск, которые объявлялись незаконными бандами.

В руки к Степану каким-то невероятным путем угодила затертая уже почти до полной нечитабельности листовка, в которой все, только что услышанное, было напечатано черным по белому. Семашко пронзила мысль, — 'ведь и ко мне обращается генерал, и я тоже служу красным, и мне тоже предстоит выбор, за кого быть в этом новом мире'.

В документе сообщалось о создании Сибирской Народной Республики, территория которой охватывала всю прежнюю громаду Евразии, сам же материк отныне должен был называться — Сибирью. Материковая Республика, Материк-Сибирь. Огромность территорий, богатства земли, неисчислимость ресурсов, пахотных земель, благоприятность климата и прочие щедроты природы — вот что обещал Каппель всякому человеку, признающему верховенство Республики.

Краткие строки Манифеста звучали точно и исчерпывающе. Земля и природные ресурсы Материка-Сибирь объявлялись общенародным достоянием, каждому гражданину Сибири гарантировалось право на приобретение и использование собственного землевладения, право на свободный труд, на защиту в суде, на образование и медицинскую помощь, на владение оружием и самозащиту.

Право избирать и быть избранным в органы представительской власти от поселковых, волостных и уездных, до губернских и республиканских уровней. Объявлялась широкая автономия каждого региона, с правом организации внутренней жизни во многом по своим правилам, при учете общегосударственных норм.

Частная собственность оставалась незыблемой. Отмена сословных привилегий и равенство всех перед законом. Объявлялась и дата больших выборов — в мае 1920 года после окончательного установления порядка на всей территории Республики.

И что самое главное — Каппель призывал к миру. Установление мира в Сибири является первостепенной задачей и все, кто будет препятствовать ему, объявляются вне закона. Завершался текст словами: 'Долой войну! Да здравствует мир и Сибирская Республика!'

Не успел он толком обдумать эту, прямо таки поразившую его мысль, как Степана отвлек все нарастающий и такой знакомый звук. Подняв голову, он увидел стремительно растущую черную точку с густым черным шлейфом дыма над ней. Все разговоры и сплетничанье были мгновенно прерваны появлением грохочущего и шипящего поезда. При виде паровоза сердца наших героев кольнуло. Но они проявили стойкость и не показали никакой эмоции, кроме ожидаемого и очевидного в данной ситуации нетерпения.

Вслед за всеми будущими пассажирами Степан и Сема вскочили на ноги и придвинулись поближе к краю перрона. Выгрузка продолжалась не долго. Людей в трех вагонах набралось едва ли на все сидячие места. По оценке Семашко, и желающих добраться до Тюмени у поезда собралось не больше, — 'так что поедем с комфортом', — сделал он приятный вывод. Судя по короткой улыбке, мелькнувшей на лице Семена, он подумал о том же.

Дождались выгрузки пассажиров, среди которых регулярно мелькали личности, до боли смахивающие на дезертиров. У одного из таких, в длинной кавалерийской шинели, которая по причине тепла была полностью расстегнута, оказался в руках даже уродливый французский ружье-пулемет 'Шоша' (Степану, как сыну оружейника, это произведение военной техники было крайне неприятно даже просто видеть, так что обладатель агрегата автоматически приобрел негативные черты в сознании Семашко).

Если одна часть дезертиров действовала не организованно, и просто стремилась оказаться подальше от всякого начальства, то другая часть, возглавляемая как раз пулеметчиком, смотрелась как настоящий 'зеленый' отряд. Они смело и даже нагло прошлись по перрону, громко разговаривая и ругая 'советы'. При этом встали совсем рядом с двумя охранниками-красноармейцами, и, судя по задумчивому выражению лица их предводителя, он крепко обдумывал возможность нападения на дежурного. Но потом, что-то заметив, он зло сплюнул и, махнув рукой, отдал своей банде команду на выдвижение. Десяток разномастно одетых бойцов потянулось за ним следом.