Калики

— Держись, боярин! — крикнул Гриша, полосуя супротивников двуручным мечом. — Держись!

Держится Брянко, хоть и тягостно ему до стона в костях: руку отмахал, надежный дедовский клинок, что в старом Киеве кован, словно свинцом налит, злым ветром с Заката рвет, "Червоного Спаса". В крови боярин, не только чужой, но и своей — дважды лопнули доспехи под вражьим булатом, будто адовый пламень раны жгучие...

Храбры и умелы вчерашние тати, могуч и бесстрашен атаман Юрка, непобедим доныне Григорий Капустин... Но захлестывают башкирские волны движущуюся ладью, стачивают борта, просачиваются вглубь... Вспоенные молоком бешеных степных кобылиц, вскормленные медвежьими сердцами, не ведают смертной тоски зачарованные джигиты — сотни наземь легли, сотни калеками стали, но растворила башкирская сила мужество русское. Еще гуляет по шеломам Гришин клинок, еще вздымается обагренная кровью дубина, а уже нет вокруг никого, опричь супостатов.

— Прощай, Гриша! — прохрипел Сапожник из последних сил.

— Прощай, Георгий!

Плачь Москва, плачьте дружины русские! Грянулся наземь краса Руси — богатырь Григорий Капустин. Вознесен над битвой на хвостатых стеных рогатинах гроза купцов коломенец Юрий Дубинин. Стеная от тяжести стяга, меча и доспеха, бьется во вражьем кольце Михаил Брянко. По всему полю гнется под вражьей докукой русский строй — то, истекая кровью, никнет тур Золотые Рога.

Мечется по рядам московской рати воевода Микула Вельяминов, угрозами и мольбой сдерживая отступающих воинов. Не слышат ратники воеводу седого — ужасом уши и сердца заложило.

— За что караешь, Спасе?! — возопил сын московского тысяцкого, вздымая к солнцу могучие руки. — За что?! Или грехи наши страшней басурманских?! Или не твой лик на знамени нашем?!

Охнул Брянко, изронил из ладони наследный булат. Под торжествующие клики врагов обнял багряное полотнище и рухнул с коня, прикрывая "Спаса" собой. Беда...

Беда!

Беда понеслась по русским рядам. Нет им благословенья Божьего, нет небесной заступы! Проклято знамя великого князя. Проклят всякий, под стяг этот вставший. Шарахнулись ряды, отпрянули от ворога... "Спасаться! "Спасаться!" Самые храбрые духом смутились, самые стойкие дрожь в коленях почуяли. Беда!

Прыгнул Бурый Волк на рамена ослабшего Тура, вонзил чудовищные клики прямо в кость.

Первыми дрогнули под напором касимовской конницы воины князя Московского на левой руке от Большого Полка. Скуля от ужаса и натуги, попятились удалые рязанцы. Под гнетом безнадежности, медленно — словно нехотя — потекли вспять шеренги Большого Полка...

Ох, башкиры, башкиры, удалые рыцари Степи... Сколько горя принесла Руси удаль ваша!

Но несдобровать и вам!

Черной, лютой обидой переполнилось сердце воеводы Вельяминова, исступление исторгло из горла демонский рык. Вздрогнули от неистовства боярского окружающие его воины-горожане, повинуясь, подняли Микулу на червлённый щит. Без меча и шелома, в одном колонтаре булатном встал Микула Вельяминов во весь рост.

Спиной к своим, лицом к врагу...

— Летал сокол, летал ясный

Вкруг двора девицы красной, — заревел боярин, вскинув бороду к солнышку светлому.

— Долго ль соколу летать?

Долго ль девице страдать?

"Стоять!" — ахнули, содрогнувшись, московские мастеровые.

Ошую и одесную поднялись над копьями, сулицами и рогатинами десятки певцов старых и молодых, бородатых и безусых совсем.

— Лётал сокол, лётал ясный,

Говорит девица: "Здравствуй! "... — послышалось отовсюду, от края до края.

— Твоя берет, хан, — усмехнувшись, промолвил Муркун.

— Сам вижу! — отмахнулся Мамай, жадно созерцая пятящиеся шеренги московитов. — А у тебя, шаман, глаза на затылке что ли?

— Филинёнок на дубу затосковал шибко. Чует мальчоночка — не уйти ему от когтей лесного шамана.

— Не от страха сжалось сердце мое, — сказал брат Филин, сверкнув желтым оком. — Печаль душу сдавила. Тятька мой — боярин Феодосий, по прозвищу Сват — друга своего смерти предал едино за то, что "Сокола" спьяну затянул и уняться не возжелал. "Сокол" для боярина, ровно нож засапожный, последняя надёжа и упование. Коли "Сокола" запели — жди беды великой! Реки кровью людской наполнятся.

— ... Говорит девица: "Здравствуй!

Долго ль соколу летать?

Долго ль девице страдать?"

— Стоять! — пронесся громовой клич русского воинства. — Стоять!

Распаренный, распалённый смоляной яростью до самоотречения, вскинул над седой головой сжатые кулачищи боярин Микула и зарычал, будто шатун-людоед:

— Выходи на бой, братва дружинная!

Выходи, бояры!

Пора мальцам показать, каковы батьки их в сече бывали!

Выходи, ярые!

Ой, вы, бояре русские: киевские да новгородские, рязанские да волынские, ладожские да тьмутороканские, полоцкие да черниговские... Где ваша былая сила? Каким стылым ветром разметало ваши белые косточки от Амура до Лабы, от Невы да Печоры до Ганга и Нила? Не было в вас ни вежества латынского, ни тонкости цареградской: пню молились, щи лаптем хлебали, ворон ртом ловили... Русский боярин лишь в Поле — боярин, но в Поле — вдвойне! Убить русского рыцаря можно, бывали счастливцы — умели и победить, но не родился витязь на свете, кто мог бы остановить боярина, идущего напролом.

То там, то здесь замелькали седые и пегие бороды, заблистали златом роскошные дорогие доспехи, засверкали самоцветы на щитах и шеломах — полезли в передние ряды спешившиеся, по обычаю, воины старшей дружины. Младшему — тридцать, старшему — восьмой десяток.

— Куда ты, тятя? — вцепились в отца дюжие сыновья Матвея Всесвитского. — Стар же ты — пропадешь ни за грош!

— Прочь, приблуды! — взревел дородный старец, расшвыряв в стороны сосунков-несмышленышей. — Нет у вас, видно, отца; одна мать, да и та — шлюха! Не замай, зашибу! — и попер наперед, размахивая над головой булавой-шестопером, горланя во всю остатную мочь:

— Лётал сокол, летал ясный...

Говорит девица: "Здравствуй!

Здравствуй, сокол, и прощай-

За Дон-реку улетай!

И загуляла старая песня боярская по Куликову полю, стелясь по земле, взмывая под небеса, вгрызаясь в сердце:

— Ты найди дружка милого —

Боярина молодого,

Да скажи, что буду ждать.

Да скажи, что буду ждать.

Стоять!

Стоять!

Раскосый щеголь с подбритым лбом и косой на затылке, машущий двумя окровавленными саблями, будто мельница крыльями, угодил под могучий замах Федора Скрыни... Отбросив обломки клинков, ударил боярина щепотью в грудь, да так ударил зараза, что зерцало погнул. Схватил Федор удальца хиновского, медвежьим гребком прижал голову его ко груди своей... смялся шелом вместе с хрупнувшим черепом, брызнули серые мозги на золотую насечку.

Стоять!

Шестопёр Всесвитского проломил голову батыру Юлаю.

Стоять!

Обухом секиры опрокинул наземь Хазрата боярин Тихон Милославский.

Оглянулся Бермята Бушуев, взмахнул владимирским стягом:

— А здесь ли стольный город Владимир?

— Здесь, княже ... — послышались хриплые от усталости голоса.

— Заслужим благосклонность Богородицы, други! — крикнул Бермята. — Много бо нас еще — сотня... почти. Вперед, казаки!

Храпящие, шатающиеся кони, оступаясь на грудах мертвых тел, вклинились в ряды башкиров...

"Ой, да што ты, што ты, што ты!"

Стоять!

Остановились воинские ряды, укрепленные песней заветной. Нету Руси супротивника, покуда жив хоть единый боярин. Пошла битва ярей прежнего, и хоть тает войско Залесское, но стоит, не хочет показать спины ворогу.

Зато согнулся в бараний рог под татарскими саблями полк Левой Руки, не исправили дела и запасные тысячи, брошенные на подмогу: умел и опытен мурза Касим, не гласом, не рукой — мановением брови воинами повелевает. Бронированные клинья отборной татарской конницы рвут на части дрогнувший полк, разделяют москвичей от рязанцев, каширинцев от угличан. Кто уйти не хотел, тот на землю лёг.

Почернел от гнева и горя тятька Григорий: нет больше Петра, нет Тимохи, вздет на вражеское копье середний — Никола, Семен, и Никифор, истекая рудой, повисли на плечах батюшки Ивана. Вышли наперед младшие, а с младших какой спрос? Что могут, то и делают — пятятся вместе с другими. Хорошо — не бегут, не подставляют загривок под кривой татарский клинок. Чуть в стороне режется обезумевший от лютости Кирша Воронин во главе собственных чад. С другой руки — Митрофан и Пафнутий и какие-то незнакомые мужики, видно, из соседних сел. А дальше — и спереди, и с краев — вражья тьма. Позади чисто: осторожен мурза Касим, хитер, будто Змей-Велес, чем лицом к лицу людей терять, не лучше ль врага спасением поманить? Редко кому сподобится, отступая, в бег не удариться. А тот, кто бежит, для конного не супостат, а так, потеха: догони, да руби...

— Держаться! Держаться! — кричит тятька Григорий.

И, внимая отцовскому повелению, из последних сил держится Ивашка Чупрунов, вслепую маша тяжелым мечом. Кружатся перед глазами вражеские рожи и конские морды, лязгают сабли по щиту и шелому, не успеешь одного избыть, второй лезет. Вот тебе, Ивашка — дурень лопоухий, и вся воинская доля — не ты, так — тебя! И передохнуть не моги...

Тает сияющий серебром доспехов прямоугольник Большого Полка, тает, но стоит. Там, где светят золотые латы бояр, там растут кучи вражеских тел, сливаясь в гигантский вал от края до края. Зашли в бок фряжскому рыцарству рыцари града Плескова, разорвали клин надвое, врубились, втиснулись в узкие промежутки рядов, так, что с места не сдвинуться. Не умение, не отвага отныне решают дело — твердость клинка да тяжесть секиры.

Бросил Мамай в толковищу сражения пешие отряды готов и мордвы, армениев и черемисов, ибо в пешей резне степняк лесовику не подобен. Эти не хужей русича умеют топором садануть, ножом ширяться, кулаком бить. Плакать, причитать, ломая белые руки, русским боярыням!

И вновь колыхнулся, заволновался передний край, начали падать под ноги бьющимся истомленные боем бояре, сначала те, что постарше, затем и младшие.

— Пляши! Пляши, воевода! — кричат ополченцы Микуле, видя как ближе и ближе просвистывают каленые стрелочки вкруг боярина.

— Стоять! — отвечает Вельяминов, отмахивая стрелы, будто навязчивых паутов, — Стоять!

А рязанцев уже так стеснили, что неволей попятишься. Кабы не тятька Григорий, не Кирилл Воронин, не Александр-боярин — кто знает... Но и пятясь, и жизни лишаясь, ни один в сторону дубравы не покосился...

Осмотрелся Касим, поскреб рукоятью ногайки переносье зудящее и кликнул вестового, дабы передал джихангиру совет — пора клещи замкнуть.

— Рано, — ответил Мамай, даже не обернувшись. — Скажи Касиму, стала подаваться стена. Вот-вот рухнет.

Свистнула злая стрела, ударила в правое око Микулу Вельяминова. Две отмахнул, третью не успел, покачнулся, упал вперед — головою к врагу, как воину принято.

— Вечный покой и великая слава тебе, воевода, Микула! — молвил Боброк, снимая шелом.

— Дай Бог и нам век свой так же закончить! — вздохнул Владимир Серпуховский и оборотился к Боброку, — Не пора ли, Дмитрий Михайлович?

— Нет, — сказал ведун. — Ждать треба.

— Чего?

— Знака.

— Какого знака?

— Не знаю.

— Да ты что, змей?! — вскипел горячий, как пламя, Владимир. — Шутки со мною шуткуешь?! Смотри, добалуешься! Левую Руку вот-вот до конца изведут. Большой полк заново пятится, на глазах тает, а ты мне зубы заговариваешь?! Ждёшь, покуда Русь сгинет?!

На что уж спокоен, ко всему привычен Боброк Волынский, но тут и он не стерпел: сгреб за плечо князя молодого, развернул в седле, ткнул за спину рукавицей кольчужной:

— А эти? Эти тебе — не Русь?!

Оглянулся Векша, и заплакало его сердце вдвое прежнего. Из глубины дубравы шаг за шагом, пядь за пядью тянутся к опушке спешенные воины, зачарованные грохотом битвы. Обрывки молитв, возгласы ужаса — все утонуло в неумолчном гневном стоне.

— Ох, што-то душно мне, душно мне, браты, — хрипит боярин Ослябя, раздирая лапищей бехтерец. — Што ж то за напасть такая?!

Рядом с боярином, подстать ему — чернец троицкий. Очи долу, зубы скрежещут, в ручищах — обломки креста.

Чуть в стороне — юный гридь серпуховский — уткнулся лицом в конскую морду, уши так ладонями стиснул, что ногти — будто инеем окатило.

Обочь — чернявый мужичище столбом стоит. Из глаз слезы в два ручья, а он и не чует, все грызет дубовую ветку перекосившимся ртом — чает небось — кремня крепчае.

От дерева к дереву, от ряда к ряду: кто крестное знамение кладет, кто поклоны бьет, кто молитву шепчет...

А в жарком воздухе — скрежет зубовный.

Сквозь своих, сквозь чужих прорвались к отцовскому телу братья Всесвитские, расшвыряли трупьё, коим батюшку завалило... зачали поднимать, а за ним еще двое тянутся — в последний предсмертный миг обнял старец ближних супостатов за шеи, так и помер по-кумпанейски. Стыдно стало молодцам — сами живы, а батьку не уберегли, вскинули на щит старшего, вознесли над головами.

— Ой, же ты, братва дружинная! — заревел Василий Матвеевич, — дворяне, да дети боярские! Люты в сече отцы бывали, да разве ж старый лев молодому — соперник?! Новая слава — наша по праву, а старую меж собою поделим! — сорвал шелом с головы, швырнул о землю. — За шеломом для меня земли нет!

— Принимаю! — послышалось одесную.

— Даю зарок! — донеслось слева.

— И я! И я! — полетели с голов шишаки да мисюрки по всему переднему краю.

Поднял на дыбы истекающего пеной коня Бермята, окинул взором полумертвое войско свое и проскрипел надсаженным горлом:

— А здесь ли стольный город Владимир?

— Здесь, княже... — аукнулось вокруг.

— Вперед, казаки — нас еще больше десятка!

Ещё раз взбодрились казаки, матом и плетюгами погнали умирающих коней на медвежий строй черемисов. Шарахнулись вороги, услыша заунывный владимирский клич, ибо знали — сей для них — похоронная песнь. Остатки пешего ополчения вклинились в брешь, пробитую конным полком, заработали секирами, булавами, а то и просто дубинами...

Стоять! Полочане, бряцая тяготами доспеха, обрушились на готов.

— Покажите им, как девок к морю пущать! — расхохотался князь Андрей Ольгердович. — Пущай познают — дешево ль русское злато! Пущай аукнется хлопам время Бусово!

Для таруссцев да белозерцев мордва и армяне — диковина. Опробовали привычный замах — ничо, годится! И поперли стенка на стенку...

Полк Правой Руки, добивая фрягов, наткнулся на отряды булгар.

— Ну вот! — с облегчением промолвил Коротонос, — наконец-то заново солнышко поднимается, знакомое дело легше пойдет!

Вскинулся Мамай — опять заминка. Бросил в битву остяков да вогулов. Не помогло. Бросил наемных персов. Бесполезно.

Тяжко русичам, страшно до зноби, но зарок нарушить — еще тяжельше. Не вал уже в Поле — трупная полоса в пятнадцать сажен. Гони, не гони — не идут кони по трепещущей плоти, храпят, седока норовят за колено схватить. Озверели совсем. Но куда зверю до человека! Там, где конь идти не хочет, человек, смеючись, протопает. Правда, не всякий — то тут, то здесь бродят среди бьющихся блаженные. Одни хохочут во всю глотку, другие плачут навзрыд...