Семь тысяч сто с хвостиком

В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.

— Батюшка, прибегал сотник Фомин...— с поклоном доложил Савелий.

— Что надобно ему? — отозвался воевода.

— В городе витают смутные настроения среди посадских людишек...

— Сказывай!

— Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.

— Знаем! Докладывал я в Разряд! Приехал обыщик из Москвы! Что нового можешь донести? — поморщившись отрезал воевода, который не любил, когда кто-то повторял дважды.

— Батюшка! Сказывает сотник Фомин, послухи, опрошенные им очи на очи, доносят, что в город пробрались ляхи и черкасы. Подбивают людишек к крамоле, разносят дух мятежа.

— И это ведомо нам! Увеличили количество десяток дозорных? — стал не на шутку злиться Иван Васильевич. — Что еще?

— Покуда все...

— Ладно! Ступай покамест!

Савелий почтительно поклонился и задом вышел из палат. Да! Что же за времена у нас в государстве! — подумал боярин Морозов. — Вот вроде все успокоилось, смута прошла, царь правит, жизнь успокоилась и вот! Опять народец шумит. Чем недоволен?! Что не хватает люду посадскому?! Отчего не жить благочинно и спокойно?! Махнул рукой Иван Васильевич в сердцах и направился в спальню к супруге. Переодеться к трапезе, да прижаться к ее груди, родной, с бьющимся любящим сердцем, сбросить с себя часть тревоги.

Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.

— Как ты милый? — оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа. — Отчего кручинишься?

— Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!

— Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны! — попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.

Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.

— Маменька! Маменька! Что мне одеть? — прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.

— Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, — мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.

— Но ведь не праздник какой-то! — попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.

— Ничего, одевай! — повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.

— Спасибо матушка! — девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.

— А что мне надеть? — спросил, улыбаясь супруг.

— Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.

— Добро, — согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.

ГЛАВА 4.

Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик — хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.

— Ну, что, наился? — сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.

— Да, убирай, — сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю. — Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?

— А ты сумлеваешься? — вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.

— Кхкх, — кашлянул казак, собираясь с ответом. — Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене...

— А то что детей его обучали иноземцы и все они обласканы воеводой и одарены дорогими подарками, живут при нем, в избах подаренных, никуда не уезжают, меж тем связываются с соплеменниками. Разве это не вызывает сумнения?

— Не знамо... но зело меня грызет тревога. А коли не встанет народ и окажемся мы в изменщиках, а не воевода? Не придется ли принять наказание по государеву делу и слову? А там и на дыбе можно сгинуть... — почесал лысое темечко старик.

— Не каркай, старик! Бог даст правда окажется на нашей стороне! — попытался подбодрить собеседника змий-искуситель в лице Акини Петровича.

— Да, я и не каркаю. Кумекаю я. Коль ты говоришь, что воевода переметнулся к ворогам, то как понимать тебя?

— Об чем ты говоришь? — ложка Акини замерла возле рта, а потом опустилась в полупустую миску.

— Ну, пошто ты приехал с ляхами? В свите твоей черкасы, да малороссияны? Народ тревожите разговорами крамольными, подбиваете к сомнениям, смуту сеете, а что апосля? Народ устал от бунтов, хочет он жить спокойно, хватило ему горя и невзгод за прошлые лютые годы, никак не забудут люди ни Сигизмунда, ни Болотникова...

— А что ты называешь спокойной жизнью, старик? То, как стало легко жить? То, сколько народ платит пищальных денег, стрелецкого хлеба, полоняночных, ямских денег и других непосильных податей. То, как сотники мздоимствуют, обложили посадский люд хуже татар, а все потому, что стрельцам не выплачивает воевода жалования, а меж тем патриаршие стрельцы с огненниками свирепствуют. Или, как воевода суд правит? Сколько он невинных на дыбе сгубил, да скольких приписал к посадским тяглым людям и сослал на пашню! Землю отбирают за долги малые, а дворовые воеводы в соболях да каменьях, сапфирах, с золота и серебра едят. Это ты называешь спокойной жизнью?! — вполне искренне возразил Акиня Петрович.

— Так, то всегда народ испытывал трудности. На то и жизнь земная чтоб познать благо жизни неземной. Кто б не правил на Руси, царь, али бояре, народ — это холопы и грязь. Пришли ляхи и что? Так же грабили и жизни с имуществом лишали. Не было и при них народу отдохновения. И к Ляпунову я ходил не от того, что зело болел за бояр или из-за того, что ляхи освободили меня и принесли благоденствия простому люду! И нонче, я думаю, ничего не изменит твоя смута. Принесет она только смерть и разорение...

— Вот от того, что народ думает, как и ты и не верит в лучшую жизнь, и живем мы в грязи и холопской покорности. Ляхи, те и то живут лучше нежели мы, хотя далеки и они от Европы.

— Бояре, сыны боярские, купцы, да другие господа завсегда и везде живут хорошо, будь то Русь, немецка сторона или Литва, — грустно покачал головой старый казак. — А вольницы и у нас с достатком. Вот, я казак, мой отец и дед были казаки. Нам воли не искать. Атамана сами себе избираем. Неугоден, нового назначим. Земли у нас хватат, животины тоже. Работай, охраняй государство Московское, да служи правдою государю. Что ешо от тебя требуется?

— А коль заберут у вас вольности казацкие? Что тогда?

— Ну, вот ежели заберут, вот тогда и будем воевать. А щас, ты не серчай на меня, батюшка, нет у нас интересу бузить. Не пойдут мои сотоварищи супротив воеводиного порядку.

— А останутся ли твои товарищу в стороне коли мы пойдем стоять за счастье народное? — с беспокойством спросил Акиня.

— Вот это мне покамест не знамо... поживем увидим...

Шеин больше не проронил ни слова. Если бы он мог, то откинулся бы на спинку, но таковая отсутствовала у лавки, на которой он сидел, поэтому он наоборот навалился грудью на столешницу и нахмурился, сдвинув густые брови. Старик посмотрел на гостя и тоже не решился больше ничего говорить. В голове же смутьяна роились мысли. Акиня Петрович не ожидал такого отказа. Он много ставил на поддержку городовых казаков тульского прибора. Но прежде чем идти к их голове, он надумал встретиться с Тихвинским атаманом, в подчинении которого была сотня. Верные ему люди доносили, что тот очень своевольно отзывался о воеводе Морозове, обличал того в греховных поступках и притеснении казаков. Поэтому Акиня Петрович решил сам обратиться к казаку, не доверяя этого важного дела своим сотоварищам. Те и так много успели, заронили зерна сомнения в посадских людях Тулы, мутили черносошных, приписных и монастырских крестьян. Но разговор с хитрым, бывалым предводителем городовых казаков не принес желаемого результата. Мало того, он мог послужить во вред его делу. Как поведут себя казаки при начале смуты? Поддержат ли его, али переметнуться на сторону тульского воеводы? Ежели не получит его хилое войско поддержки казаков, то печально может все выйти. Мало у Акини Петровича соратников, ляхи, те преследуют свои цели и столкнувшись с сопротивлением не задумываясь убегут, оставив своего хозяина на произвол судьбы. Черкасы не отличаются ни храбростью, ни честью, ни верностью. Эти первые скрутят Шеина и сами приведут к боярину Морозову. Остаются крестьяне, черносошные, приписные, монастырские и господские. Из всех только на господских можно было положиться. Только им ненавистна жизнь, только они ненавидят своих господ люто и необратимо, только они буду сжигать все на своем пути. Но супротив стрельцов и казаков они бессильны. Ни пищалей, ни сабель, ни бердышей, только соха да вилы. Одно дело если эта чернь будет под контролем казаков и стрельцов, а другое если они станут сами по себе, не управляемые и не подчиняющиеся. Рассуждая таким образом, Акиня Петрович невольно качал головой и цокал языком.

— Что тяжелы твои думы Акиня Петрович? — спросил Матфей.

— Тяжелы, милый человек, тяжелы...

— Так может время ешо не пришло?

— Ох, Матфей, время само по себе не приходит, его приводят люди. Ежели ждать удобного времени, то не хватит наших жизней. Терпелив русский человек. Будет сам терпеть, дети его будут терпеть и их дети. А я хочу, чтоб нонче людишки вздохнули вольнее. Чтоб облегчить тягло, да наделить всех нуждающихся четвертями земли. Да чтоб воевода избирался всем людом, как у вас казаков, а не назначался из Москвы, там ведь не ведают кого ставят во главе.

— Уж больно ты праведно говоришь и мед льешь в уши. А что на деле будет? Нет царства небесного на земли. На то и царство небесное, чтоб познать мерзости земные, а там жить в правде и отдыхе. А здеся, в этом свете, нам надобно терпеть и трудиться, — недоверчиво покачал головой седой казак.

— Ладно, старик, я хочу токмо, чтоб ты знал, зла не желаю, действую по совести и в мыслях во благо люду, — выдохнул печально боярский сын и встал из-за стола. Нахлобучив соболью шапку, он поблагодарил хозяина. — Спасибо тебе за хлеб-соль, за то, что выслушал меня.

— Не серчай на меня, коли не поступаю по-твоему, — ответил Матфей Иевлев, вставая вслед за гостем.

Во дворе Акиню Петровича ждали запряженный конь и трое сотоварищей со своими лошадьми: лях Адам Кисель, черкашин Семен Капуста и его верный пес, дворовый Никифор, который и держал хозяйского скакуна под уздцы. Все они были вооружены саблями и пистолями, кроме Никифора, который имел за плечами бердыш. Холодный воздух ворвался в легкие их предводителя. После спертой атмосферы хоть и большого, но простого дома казачьего атамана, свежий воздух казался наполненным медом. Шеин подошел к своему коню и молча похлопал его по морде.

— Что пан, получил то, что желал? — спросил с сильным акцентом Адам Кисель. Он хоть и был беден, но происходил из старинного волынского шляхетского рода, поэтому считал себя не только равным Шеину, но и выше его.

— Да..., — буркнул Акиня.

— Это есть хорошо. Куда едем?

— Поехали в Торхово.

— Что нам там делать?! Отсиживаться? А когда ж начнем? — зло спросил Семен Капуста, его лицо перекосила злоба и заживший шрам, что был получен от турецкой сабли при набеге на южные границы польского государства.

— Прежде чем начинать, надобно все подготовить! — отрезал Акиня Петрович, зыркнув на черкашина. Он посчитал, что тот не достоин никаких объяснений, зело жаден до крови русской. На самом же деле Шеин собирался договориться с местными оружейниками о большом заказе на пищали. Деньги он ждал со дня на день и привезти их должны были османцы, что жили в Крыму. Да, сызнова враги русские, но нонче их пути следовали рядышком и покуда они были нужны сыну боярскому, он пользовал их, в надежде избавиться при первой возможности.

— А как поступать отряду Андрея Шишкевича? Им ждать не можно! Они и так рискуют в Туле, — процедил шляхтич. Он не ждал приказа от русского, только делал вид, что слушается его, а на самом деле он уже давно дал указания Шишкевичу и тот в то самое время со своими людьми пробирался к каменным складам купца Федорова.

Шеин лихо вскочил в седло и бросил ляху.

— Пущай начинают! А потом уходят! Мы будем их ждать в Петровской слободе! И передай, только склады! Никаких самовольностей!

— Ладно, Акиня Петрович, — противно усмехнулся Адам Кисель и тоже грациозно забрался на свою кобылу.

Темнело. Казаки, охранявшие атамана, открыли высокие ворота, и небольшая кавалькада рысцой покинула двор Матфея и направилась в сторону села Торхово, что в пятнадцати верстах от Тулы. Им предстояло проскакать около сорока верст, что при нормальной рыси они должны были преодолеть за пару часов.

Ночь опустилась быстро и весь путь всадники скакали, вглядываясь в чуть проступающие в темноте знакомые и не очень деревья, кусты и редкие избы. Факелы запалить они не решились. Слободки и села пытались объезжать, чтоб не нарваться на дежурных однодворцев и десятки караульных стрельцов, да городовых казаков. На пути им никто не встречался. Крестьяне уже давно сидели по своим избам, посадские и торговые люди не отваживались в такое время покидать слободки и постоялые дворы, время все еще было лихим и без охраны того и гляди можно было остаться без имущества, а то и самого живота. Все это было на руку смутьянам, и они скакали, уже не боясь быть замеченными и остановленными.

Скакали молча никто не проронил ни слова. Каждый был погружен в свои думки. Акиня Петрович размышлял над складывающейся расстановкой сил. Стрельцов они не смогли перетянуть на свою сторону, казаки, по крайней мере в лице тихвинского атамана, уклонились от прямого ответа и неизвестно, что от них ждать далее. Посадские разделились. Одни готовы были идти за Шеиным, другие, обуянные страхом поражения, предпочитали оставить все как есть. Только господские, да монастырские крестьяне восприняли посулы смутьянов серьезно. Впрочем, и на них Акиня Петрович особенно не возлагал свои надежды. Эти холопы могли предать любого, как они предавали своего хозяина, также могли предать и того, кто нес им волю. Мрачно было на душе у боярского сына. Не на такой расклад сил он рассчитывал, когда затевал свое дело и склонял ляхов поддержать его. Отчего богатый наследник известного рода удумал бороться с тульским воеводой никто и предположить не мог. Впрочем, его никто и не спрашивал об этом. Но даже скажи Акиня Петрович правду, ему бы никто не поверил. Не было у него никаких мыслей о наживе, захвате власти, мести и других обыденных для человеческого существа стремлений. Ни переходил боярин Морозов ему дорожку, не испытывал Шеин к нему никакой лютой ненависти. Но токмо за правду решил сражаться сын боярский. Возжелал справедливости и благоденствия люду русскому.