Гауляйтер Сибири

Одобрительное цоканье и свист.

— А я из Кельна буду... Мартин, — продолжал парень, — А чё ты мелкий-то такой, прости, конечно?

Огрызнуться? Нет. Потом насмешек не оберешься, когда они узнают...

Мартин тихо ответил:

— Потому что мне одиннадцать лет, Вернер.

— Чегооо?! А как ты... как тебя... в этот взвод-то? Ошибка, что ль?

— Нет.

— А нормативы ты выполнил все?

— Выполнил...

— Ну тогда ладно, — Вернер добродушно улыбнулся, — Тогда оставайся, я разрешаю.

Это была шутка. Мартин с облегчением вздохнул. С теми, кто не нравится, не шутят — шутят над ними.

Пацаны по очереди подходили с ним знакомиться, хлопали по плечу. Всех он, конечно, сразу по именам не запомнил — как-никак их было тринадцать человек... ну ладно, уже завтра всех буду знать, подумал он. Лисенка-дневального звали Зигги.

— Ну Зигфрид, — несколько смущенно признался он. — Но пока лучше Зигги...

— Дурак, отличное имя. И что ты все время... — фыркнул Вернер, — "Нибелунги" все-таки...

— Что-то не припомню я рыжих в "Нибелунгах", — вздохнул Зигги.

Штефан...

Курт...

Ханс...

Еще Ханс... ("Засоня-Ханс, это чтоб различать", — откомментировал Вернер)

Мальчишка с именем, еще более серьезным, чем у Зигги — Адольф — оказался неуклюжим и каким-то слегка недотепистым...

Кристиан...

Михаэль...

Фриц...

Рихард...

Вольф и Рудольф — да, именно так, вместе и подошли. Близнецы. Оба крепкие, серьезные и мрачноватые. Тоже... серьезные имена. Мартин предположил, что отец мальчишек — из старых бойцов. Вольф — было старое партийное прозвище Гитлера, а Рудольф — это в честь Гесса. Но вслух он свое предположение высказывать не стал. Сейчас не стоило вспоминать Гесса...

А второй новичок, сложив свое барахлишко, натянуто сел на свою койку да так и сидел там... пока Вернер, валяясь на своей, не сподобился наконец обратить на него пренебрежительное внимание:

— Ну, тебя-то как звать?

— Йоахим, — тихо ответил тот.

Больше его ни о чем не спросили. "Выпендрежное имечко", подумал Мартин.

Он вытянулся на своей койке и блаженно, устало — скатывало нервное напряжение — слушал тихую мелодию своей новой жизни — негромкую болтовню товарищей: почти мужской уже голос Вернера и переменчивый треп Зигги — то скороговорка, то врастяжечку — слышались чаще всего.

— А Цезарь приходит...

— А Лотар ему говорит...

— Какой Лотар?

— Ну Боже, здоровый Лотар, из третьего взвода...

— Хефнер, мудак, мне чуть морду не...

— Блядь, — это Вернер, конечно, — Хефнер уже мне всю плешь проел. Я ему сам скоро морду...

— Ты че? Он штурмбаннфюрер!

— Он штурмбаннуёбок! Приличные парни на фронте все, а эта гнусь висложопая плешь мою ест!!! Он че, думает, Вернерову плешь проедать — это вроде как помочь победить врага, да?..

Ха-ха-ха!!!

— ВЗВОД, ВСТАТЬ!!! СМИРНАААА!!!

Мальчишки взлетели с коек так, словно под ними взорвались матрасы, и вытянулись.

В дверях стоял некто — Мартин никогда б не подумал, что такое небольшое, худое, бледное существо может так орать. Чем-то этот молодой человек в эсэсовской форме ему кого-то напоминал...

— АААТБОЙ, ВЗВОД!

Дверь хлопает.

— Хайль Гитлер, — негромко произносит Вернер, — Убрался. А то задолбал тут спать и пердеть во сне...

Дверь распахивается.

— ВЗВОД, СМИРНАААА!!! ВЕРНЕР!!! ШАГ ВПЕРЕД!! КТО БОЛТАЛ?! ТЫ БОЛТАЛ?!

— НЕТ, ШТУРМБАННФЮРЕР!!! — гаркает Вернер не тише, чем этот тип.

— А КТО?!

— НИКТО, ШТУРМБАННФЮРЕР!!!

— НО Я СЛЫШАЛ!!!

— НЕ МОГУ ЗНАТЬ, ШТУРМБАННФЮРЕР!!!

Мартину становится смешно — Вернер словно старается переорать эсэсовца, и выходит неплохо... Хорошо, что в Бергхофе — да еще и в семье Бормана — у него была изрядная практика по сдерживанию эмоций. Остальные парни, видимо, от школьной практики, тоже сдерживаются... лишь со стороны этого недотепы Йоахима доносится отчетливое фырканье.

И эсэсовец слышит его.

— Это кому там так смешно? — произносит он вдруг совершенно нормальным голосом, без всякого ора. — Вернер?

— Это новенький, штурмбаннфюрер, — Вернер моментально настраивается ему в тон.

— Как звать его, Вернер?

— Йоахим, штурмбаннфюрер.

— Два шага вперед, Йоахим!

Парень уже сам не рад, что засмеялся... это заметно. Он опять бледен, как тогда, когда влип со шкафчиком.

Эсэсовец пристально смотрит на него маленькими беспощадными глазами.

— Ты смеялся?

— Я, — тихо отвечает мальчик, пряча глаза.

— "Я, штурмбаннфюрер". Повторить!

— Вы — штурмбаннфюрер.

— А ты — идиот! — усмехается эсэсовец. — Повторить!..

Тут с этим странным пацаном что-то происходит. По его телу пробегает волна дрожи, он вскидывает голову и ясно, четко ПОВТОРЯЕТ, глядя в глаза эсэсовцу:

— А ты — идиот!

Все живое в казарме на миг замирает, словно из воздуха вдруг высунулась острая, злая морда дьявола и обвела всех пронзительным, леденящим взглядом желтых глаз... Сейчас-сейчас-сейчас, стучало у всех в висках, произойдет что-то, что-то, что-то... плохое. Плохое! Плохое?..

Эсэсовец подходит к Йоахиму — не слишком близко, будто это — гадость, от которой воняет.

— Ну-ка, шпак, — произносит он ласково, — китель снять!..

Йоахим слушается. Понял уже, что невыполнение приказа — лишнее унижение.

— Гимнастерку снять!

Йоахим стоит обнаженный по пояс. Все смотрят на него, Мартин тоже. Кожа у него белая-белая. Ни тени загара.

— Нагнуться!

Йоахим медленно нагибается.

Эсэсовец обводит мальчишек взглядом.

— Зигфрид!

— Здесь, штурмбаннфюрер!

— Ну-ка, всыпь ему. Чтоб знал, куда попал. Десяток.

Зигги бледнеет — как Йоахим. Но тем не менее расстегивает и вытягивает из петель ремень...

Мартин невольно жмурится и поэтому просто слышит звонкие шлепки и всхлипы, шлепки и короткие стоны...

— Взвод, вольно!

Хлопок двери.

Йоахим тихо плачет. Никто не смотрит на него — теперь уж не от пренебрежения, а из сочувствия. Каждый здесь хоть раз, да заслужил такое же наказание...

— Кто это? — спрашивает Мартин у Вернера.

— Хефнер. Он вроде воспитатель, ну, так называется. Но звать его надо по должности — штурмбаннфюрер. Хорошо, что свалил — вообще он тут и спать должен... Мудак редкий, что там.

Вернер вдруг поворачивается к Йоахиму.

— Эй! Йоахим!

Парень не поднимает головы, пряча заплаканное лицо в подушку, и голос его звучит глухо.

— Чего?..

— Ты правильно ему ответил. Он правда идиот. Ты молодец. Только не спи на ходу, и будешь наш парень.

— Угу...

— Эй, — подает голос Зигги, — Ты, слышь? Я ведь тебя не в полную силу бил. Учти!

Йоахим поднимает голову и смотрит на Зигги. Его девчоночье, нежное лицо покраснело от слез.

— Спасибо, — говорит он. — Большое. Огромное! — и снова роняет голову, и все слышат звуки уже самых настоящих рыданий...

Как понял Мартин потом, мелодия его новой жизни по большей части состояла из звуков резких, коротких, дробных. И громких.

Встать!

Сесть!

Хайль!

Раз!

Два!

Три!

Взвод, марш!

Зиг хайль!

Бах-трах-бум-ку-клукс-клан-чпок-бряк-шмяк-бля-встать-зиг-хайль!!!

А этот Йоахим так и остался таким же. Уже на первом — для него и Мартина — утреннем построении умудрился опять показать себя в худшем смысле слова. И никого-то не интересовало, что он после вечера, в который его заклевали, выпороли и велели не спать на ходу, не заснул всю ночь...

Мартин утром вскочил бодро, его и дома приучили рано вставать. Вместе со всеми он летел умываться, чувствуя горячие локти и плечи других парней. Только Вернер остался:

— Ханс, засоня! Подъем! Йоахим! Подъем! Быстро!!!

Он скинул обоих на пол. И тоже побежал умываться.

Построение.

Мартин — по росту — последний в строю, но ему наплевать. Он же самый младший. В тринадцать он будет как Вернер, который стоит первым. А может, и повыше.

А Йоахима впихнули в строй где-то посередке — он довольно рослый...

Перекличка.

Вернер, бодро, громко, четко, словно задавая тон всему строю:

— Вернер, гау Кельн-Аахен!

— Кристиан, гау Франкония!

— Курт, гау Кобленц-Трир!

— Ханс, гау Вестмарк!

— Фридрих, гау Курмарк!

— Штефан, гау Силезия!

(негромко и сонно):

— Йоахим... (пауза. Общее недоумение. Он соображает что-то...) Веймар...

"Да что ты за идиот такой!!!" — негодует Мартин.

— Гау Тюрингия, — вполголоса произносит Вернер.

Перекличка продолжается...

Мартину тяжело, очень тяжело равняться с тринадцатилетними парнями в спорте и военной подготовке, но, во-первых, благодаря Вернеру все они смотрят на него спокойно и уважительно — одиннадцать, а вон какой! — а во-вторых, есть тот, кто хуже его, несмотря на свои тринадцать...

Йоахима то и дело шпыняют, орут на него, колотят кулаками и прикладами винтовок, лупят ремнем в казарме, но это дела не меняет... он все так же смотрит на всех с потусторонним недоумением. Он не ленив — просто всегда спит наяву.

Кто лентяй — так это Штефан... но Вернер прекрасно умеет с ним управляться: для этого достаточно назвать его Штефанеком и предположить, что он, наверно, поляк. "Я силезец, ты, придурок1 И такой же ариец, как ты!!!"

Рыжий Зигги — проныра и ходячая сплетня, а еще — мелкий торгаш, а еще у него, похоже, есть какие-то связи с кем-то из воспитателей. Не с Хефнером, конечно. Но Зигги всегда все знает и всегда может достать что ты хочешь (кроме алкоголя и сигарет), лишь бы у тебя водились деньги...

Зигги ценят. Не столько за это, сколько за то, что он умеет обращаться с Цезарем.

Цезарь — это прозвище, из-за того, что этого пятнадцатилетнего подонка зовут Юлиус. Младшие ребята считают именно так. Кое-чего они не знают...

Старшим можно — это одобряется — проверять, все ли в порядке у младших. И они делают это — кто нехотя, кто с удовольствием — но лишь Цезарь делает это слишком часто...

В школе Адольфа Гитлера царствовал Устав.

Устава было слишком много, он был везде — разве что в уборную не ходил вместе с мальчишками и не заставлял мочиться по приказу. А так от него нигде было не спрятаться, и оттого он казался — во всяком случае Мартину — невидимым, но бесспорно живым существом. Устав следил за тобой и заставлял делать все, как он хочет. Если не делаешь — будешь наказан. Неизбежно. В любом случае.

И взаимоотношения с Уставом у всех были разные.

Вернер, к примеру, с ним дружил и здоровался за руку. Зигги умел слегка дурить ему голову и отводить всевидящие глаза — а может, Устав сам по какой-то причине закрывал их на некоторые его проделки. А на "шпаке" и "отказнике" Йоахиме Устав словно бы издевательски катался верхом, жестко пришпоривая каблуками — и мальчишка пошатывался под его изрядным весом...

Что же до Цезаря... Цезарь был цепным псом, телохранителем и карателем при этом строгом, беспощадном невидимке.

Цезарь — высокий, стройный парень с всегда высокомерным лицом, пухлые губы презрительно сжаты. Осанку и выправку его на плацу ставят в пример — что там, до Юлиуса далеко и эсэсовцу Хефнеру. Впрочем, всем далеко до Юлиуса — у него отличная память, он никогда не готовится к занятиям, сходу запоминая все лекции. Юлиус — прекрасный спортсмен и лучший боксер школы. По счастью, Мартин тогда встречался на ринге не с ним... Юлиус дерется с холодной ненавистью, ему трудно было бы не ввалить сопляку по полной программе.

Юлиус держится некоронованным королем школы — а точней, ее юным фюрером. Его уважают преподаватели, воспитатели и тренеры. Его побаиваются даже старшие парни, потому что любая попытка выяснить отношения с Цезарем кончится попыткой выяснить отношения со всем его взводом — так уж Цезарь выдрессировал парней из него... а кому охота связываться со стаей пятнадцатилетних мускулистых волчат?

Администрация школы закрывает глаза на то, какими методами иногда пользуется Юлиус из гау Восточная Пруссия, чтоб "подтянуть" отстающих мальчишек... а скорее, не закрывает, просто не ведает, какими именно. Но ей нравится мальчишка, который заботится о чести школы. Да. Для Юлиуса лозунги, висящие в холле — не пустой звук.

Младшие парнишки — особенно те, у кого что-то не в порядке с Уставом — трепещут, если Юлиус обращает на них свой светлый, пренебрежительный взор. Потому что нет ничего страшнее этого взора, сопровождаемого ленивым, врастяжку голосом Цезаря:

— Я слышал, в этом взводе есть девчонки?..

Если девчонка во взводе — ты, ты медленно поднимешься с койки и побредешь туда, куда скажет Юлиус. А Юлиус знает замок Зонтхофен, в котором временно расположена школа, назубок, как программу НСДАП, как все эсэсовские звания... и знает, конечно, в нем такие закутки и закоулки, куда никогда не заглянет никто из взрослых. А уж из ребят — тем более. Ты не можешь рассчитывать ни на чью помощь — ты позоришь взвод, школу, фюрера, ты барышня в штанах... В темном уголке тебя будут ждать двое-трое верных дружков Юлиуса из его взвода...

Парни, не имевшие проблем с Уставом, полагали, что Цезарь и его "легионеры" всего лишь всегда готовы припугнуть слабенького парнишку. Может, слегка поколотить — чтоб подумал над своим поведением и подтянулся. Ни одна "девчонка" никогда не рассказывала о том, что происходило с ней там, в темноте — самые младшие тем не менее не могли сдержать слез. И Юлиус строго напоминал:

— Мальчики не плачут, деточка!

— Смотрите, — предупредил как-то Зигги Мартина и Йоахима, — Цезарю не попадайтесь. Он не любит плакс и слабаков!

Мартин и бровью не повел — ибо не считал себя ни тем, ни другим. А Йоахим только посмотрел на Зигги своим малохольным взглядом и понурился. Кажется, у него были все шансы встретиться с Цезарем в темном закоулке...

Мартину неведомо об этом недотепе ничего, кроме того, что он из Веймара. Да и никому другому — тоже. Йоахим никогда не испытывал особого желания учиться в этой школе — он был несчастная жертва родительского тщеславия... а ведь в веймарском отделении Гитлерюгенд у него все было вполне хорошо. Мальчик из артистической семьи, он отлично играл на гитаре и писал стихи, стараясь, чтоб из них получались песни. Песенки у него совершенно не походили на гитлерюгендское горлодранство на стишки Бальдура фон Шираха, но их очень хорошо было слушать ночью у костра в походе... и за песни эти юные волчата-гитлерюнген даже прощали Йоахиму его странности. Ну что тут сделаешь — у каждого свой талант, плохо., когда совсем нету никакого... А даже сутулый очкастый Клаус — и тот получает почетные грамоты Гитлерюгенд, когда побеждает в шахматы парней на пять лет старше!

Кроме того, была у Йоахима своя, слишком взрослая и странная для его товарищей тайна... Да что там — она и для родителей его была бы... слишком.

Мартин часто со слегка брезгливым интересом наблюдает за Йоахимом: что за чудик такой?.. Он ведь не выглядит хилым физически, явно ничем серьезным не болен — иначе его б сюда не взяли... Ну что ему мешает быть как все или хотя бы стремиться к этому?! А ведь из-за него, стоит ему в очередной раз замешкаться или проштрафиться, Хефнер часто наказывает весь взвод! Как в тот раз, когда этот придурок забыл вычистить свои чертовы сапоги, и из-за одного неряхи Хефнер устроил всему взводу "маскарад" — вот уж был сумасшедший дом! Мартин в первый раз столкнулся с этим воспитательным приемом и до сих пор вспоминал, как гремело в его груди сердце, как не хватало дыхания...