| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Она не восстанет, — поспешил уверить некромант. — Я знаю свое дело. К слову, верлиоки обладают удивительной способностью сохранять жертву живой.
Он отошел от спящей Яславы и, подняв череп, протянул его Себастьяну.
— Вы не будете столь любезны?
— Конечно.
Череп был сухим, и казался хрупким, крохким.
Легким.
Некромант же, вытащив давешний нож, сунул его меж челюстей верлиоки. Надавил.
— Сувениры собираете? — поинтересовался Себастьян, поддержания беседы ради.
— Что? О нет... скорее материал. Видите ли, верлиоки из той немногочисленной группы условно разумной нежити, которая почти не владеет магией. Так, легкий морок способны напустить... сон вот... и то эти способности проявляются лишь у взрослых особей. Молодняк берет силой.
Зубы выламывались с премерзостным хрустом.
— Но факт, что жертва, попавшая в лапы верлиоки, способна жить... более того, у Афона Керрийского я встретил описание одного прелюбопытного происшествия...
Зубы некромант ссыпал в кошель. И было в деловитых движениях его нечто успокаивающее, умиротворяющее даже.
— ...когда жертву оную удалось отбить. Афон утверждает, что верлиока успела отъесть часть руки, разорвала живот, добралась до печени. И по всему жертва, а жертвою стал единственный сын местного баронета, должна была бы погибнуть. Но юноша выжил!
Он сунул пальцы в череп, нахмурился.
— Вы могли бы поднять повыше?
— Без труда...
— Так вот, более того, все раны его затянулись быстро! И даже плоть на руке частично восстановилась... чудо приписали святой Харильде, которая обреталась в тех краях, но я полагаю... полагаю... ага... вот он... держите крепче.
Некромант вытащил пальцы и вогнал меж челюстей нож.
— Я полагаю, что дело вовсе не в святой... мне попадались зубы верлиок. Так вот, они внутри полые... почему?
— Понятия не имею.
И говоря по правде, Себастьян не горел желанием знать. Однако же выказать сие вслух было бы крайне невежливо по отношению к спасителю, впрочем, скорее занятому черепом невезучей верлиоки.
— Я предположил, что в этих полостях находится некое вещество вроде змеиного яда... и это вещество способно исцелять... я хотел изучить этот вопрос, но к сожалению, не успел.
— Отчего же?
— Меня убили, — просто ответил парень и череп забрал. — А потом заставили вернуться и привязали к телу. Вы не представляете, какая это боль, когда душу силой возвращают в тело. А тело заставляют жить... жертвы верлиоки мучаются часами. Мы... вы ведь не ответили, сколько времени прошло.
Много.
Себастьян знал это, и смотрел в серые глаза некроманта, надеясь, что в собственном его взгляде не будет жалости. Жалость такие не выносят.
— Лет двести... или больше. Сейчас...
Он заставил себя произнести дату, которая вдруг показалась невероятной, будто бы не этот паренек в черном камзоле попал в чужое для себя время, но он, Себастьян.
Чужие чувства были яркими.
Оглушающими.
Удивление.
И боль. Много боли, потому что череда одинаковых, наполненных мукой дней, обрела вдруг плоть. Он видел эти дни, нанизанные на нить вечности, бусинами ярко-красными, не то из шерсти свалянными, не то из крови сваренными. Он слышал грохот сердца, которое столько раз пыталось остановиться, но билось, и билось... и крик свой слышал, зная, что крик этот не нарушит вязкой тишины подвала.
— Прошу прощения, — некромант сделал шаг, закрываясь пологом тьмы. — Мне следовало вспомнить, что для метаморфов свойственен повышенный уровень эмпатии.
Себастьян отряхнулся.
Эмпатия, значит.
Повышенный уровень.
Свойственен. Чужая шкура сползала медленно, нехотя.
— И еще раз, простите великодушно, — некромант отвесил глубокий поклон, — я не представился. Зигфрид. Княжич...
Он запнулся и поправился:
— Князь Стриковский.
— Себастьян, ненаследный князь Вевельский.
— Приятно видеть благородного человека, однако могу я узнать, что делаете вы и сии милые дамы в месте, столь мало подходящем для людей...
— Да... — Себастьян поддел остатки черепа ногой. — В гости вот... заглянули... а вообще ищем мы одну особу...
— Уж не Эржбету ли Баторову?
— Увы, сия дама, не могу сказать, чтобы благочестивая, преставилась в прошлым годе...
— Не без вашей, как понимаю, помощи? — Зигфрид склонил голову набок.
— Разве что самую малость...
— Порой и малости довольно, чтобы произошло многое. Но... — он прислушался к чему-то, происходящему в доме, — не могу сказать, что эта новость меня печалит.
Он переплел тонкие пальцы, потянулся так, что кости захрустели.
— Напротив... многое становится понятным... что ж, вынужден откланяться... в ближайшее время прошу вас не покидать этой комнаты, что бы вы ни услышали.
Зигфрид поклонился, мазнув пышным манжетом по полу.
— Не прощаюсь. Полагаю, мы еще увидимся...
— Буду рад, — вежливо, но не совсем искренне ответил Себастьян. — А...
— Это сон. Пройдет.
— Быть может...
— О нет, — прервал Зигфрид, — благодарю премного за предложение, однако я и сам справлюсь. В конце концов, этому меня всю жизнь учили...
Он шагнул во тьму, бархатистую, живую, которая обняла его нежно, укрывая.
А потом захлопнулась дверь.
И звук этот вывел Евдокию из сна. Она вздрогнула, села, озираясь с видом растерянным и даже несчастным, каковой бывает у человека, внезапно очутившегося в месте незнакомом и пугающем.
— Что?
— Ничего, Дуся, уже ничего...
Она мотнула головой и вытерла нос ладонью, непроизвольный смешной жест, который не подобает княгине...
— Я уснула?
— Точно.
— И... долго?
— Часа два. Я не стал вас будить.
— А... — блуждающий Дусин взгляд остановился на скрюченном трупе нежити, и Себастьян мысленно проклял себя за этакую неосмотрительность.
Впрочем, кричать Евдокия не стала, но хриплым спросонья голосом поинтересовалась.
— Что это?
— Нежить, — честно ответил Себастьян. — Мертвая уже. То есть, совсем мертвая.
Она кивнула спокойно, будто бы при каждом своем пробуждении ей случалось видеть нежить.
— А... — Евдокия запустила пальцы в косу, которая растрепалась, и в голову пришло, что выглядит Евдокия совершеннейшею неряхой.
Грязная.
Вонючая... и с косой вот растрепанной. Почему-то сие обстоятельство беспокоило ее сейчас куда сильней, что престранного места, в котором она оказалась, что мертвой нежити.
— А... почему на ней платье Вильгельмины?
Спросила и поняла, до чего глупо прозвучал вопрос этот.
— Примерить взяла? — предположил Себастьян и хихикнула. А после захохотал во весь голос, так громко, что шарахнулись прочь и наглые тени, и без того ноне присмиревшие, и буря притихла, и сам дом.
Он отозвался на этот смех скрипом ставен, кряхтением старческим.
Вздохом.
— И... извини, Дуся, это нервное... примерить... взяла...
— И ты извини.
— За что?
— За вопрос глупый...
Где-то наверху, но рядом, совсем рядом, заплакал ребенок. Голос его был слышен ясно, и Евдокия вздрогнула.
— Стоять! — Себастьян успел вцепиться в ее руку. — Это морок.
— Но...
— Здесь неоткуда взяться детям, Дуся. Разве ты не поняла? Они мертвые... они все мертвые... и давно уже...
Ребенок заходился плачем. Иногда он замолкал, но ненадолго, чтобы после вновь захныкать, а то и заговорить. И в лепете его слышалась мольба.
— Мы просто...
— Нет.
Себастьян и сам рад был бы не слышать этого плача, такого настоящего... и поневоле закрадывалась мысль, а что, если и вправду дитя?
Верлиоки украли.
Принесли...
Зачем?
А кто их знает... нежить ведь... и Себастьян просто взглянет, убедится, что...
Нельзя выходить.
— Мама, — всхлипнуло дитя и дверь толкнуло, а та распахнулась. — Мама... мамочка...
Оно было почти настоящим.
Девочка в белом кружевном платьице, слишком чистом, слишком ярком для этого места. Волосы золотистые локонами завиты, уложены тщательно. На голове — венчик серебряный.
— Ты здесь? — повторяла она, впрочем, не решаясь войти.
Крутила головой.
Принюхивалась.
А Евдокия, только глянув в черные пустые провалы глазниц, закусила кулак, чтобы не закричать.
— Мамочка... забери меня домой... мне так страшно...
Из-под кружевного подола выглядывали босые ножки.
— Я замерзла, мамочка... пожалуйста...
Из пустой глазницы выкатилась слеза, крупная, рубиново-красная.
— Не смотри, — Себастьян развернул Евдокию от двери, сжал так крепко, что она дышала-то с трудом.
И хорошо.
Иначе не устояла бы... ведь дитя совсем... и прехорошенькое... и так плачет. Нельзя, чтобы дети плакали. Сердце разрывается...
— Злые вы, — вдруг совсем иным, скрипучим голосом сказала девочка. — Уйду я от вас.
И ушла.
Лишь темнота, ее поглотившая, вздохнула сытно.Глава 19. Маниачно-одержимая
Разносторонне ограниченный человек...
Из служебной характеристики.
На погосте припекало солнышко.
Хорошо так припекало, по-летнему ядрено. Пчелы, вон, и те попрятались, пусть бы и рассыпался, растянулся по старым могилам желтый покров горчишного цвету. Пахло рапсом. Поле было недалече, и цвело, пусть уже и не буйным цветом, но ярко. Рапс дозревал, и на полуденном солнце вонял ядрено, перебивая своим ароматом иные, которых, следовало признать, на старом погосте было не так уж и много.
Земли суховатой.
Старого камня. Туалетное воды пана Зусека, которыми тот пользовался щедро, меры не зная.
— А вот тут, взгляните, лежит удивительный человек, — следовало сказать, что на полуденной этой жаре пан Зусек чувствовал себя распрекрасно.
Гавриил вот прел.
Да так прел, что вовсе сопреть грозился в шерстяном своем новом костюмчике, как его заверили, специательно для прогулок сшитом. Сукно толстое, фисташкового колеру, да еще с новомодною искрой.
Про искру Гавриил не понял.
И костюм купил для солидности. И рубашечку цвета фуксии, и гальштук к ней желтый, чтоб, значит, выделялся.
— Тридцать шесть жертв по всему королевству, — пан Зусек стянул с головы котелок и лысину ладонью пригладил.
Не боится, что напечет?
— Четырнадцать лет взять не могли... искали... ловили... десятерых вон осудили за его дела-то... а он умен был, осторожен... — пан Зусек стоял над земляным холмиком, ничем-то особым среди иных не выделявшимся. — Кого-то на плаху отправили, кого — на каторгу... а он все колесил по королевству... на красном фургоне... торговал, значит... брался подвозить, а после...
Пан Зусек выразительно сунул палец под узкий гальштук.
— Насиловал, конечно... и душил...
Гавриил кивнул, озираясь.
— Вижу, вы, мой юный друг, способны ощутить непередаваемую ауру этого места, — пан Зусек развел руки, будто бы собирался обнять старый тополь.
Вот этого делать не стоило.
И тополь заскрипел, качнул ветвями, подаваясь вперед, желая, чтобы глупый человек прикоснулся к шершавой коре его... не кора — кожа, которая облезла лохмотьями.
Корни искорежены.
Ветви перекручены. И дерево это — не просто дерево, нечто больше...
Аура?
Может, оно и так, Гавриил ничего в аурах не понимает, но место, коие предложил посетить пан Зусек, обещая удивительные впечатления, и вправду было особенным.
Кладбище сие, прозванное в народе Клятым, располагалось за чертою Познаньска. Оно, отделенное от города узенькой речушкой, у которой и имени-то не имелось, существовало уж не одну сотню лет. И Познаньск, разрастаясь, все ж обходил это место стороной. Будто бы и город, и люди, в нем обретавшие, чуяли, что не след лишний раз беспокоить погост. Вот и вышло, что за речушкой лежала шумная Зареченская слобода, а с другой стороны подобралась вплотную Дымная, да только не посмела пересечь незримую черту, но напротив, огородилась от нежеланного соседства каменными стенами. С третьей же стороны ползла речушка... а далее расстилались вонючими коврами рапсовые поля.
— Здесь нашли свой последний приют многие из тех, чьи имена некогда наводили ужас на горожан... — пан Зусек от тополя отмахнулся тростью, и на оскорбленный скрип дерева, донельзя напомнивший Гавриилу стон, внимания не обратил. Перешагнув через корень, он пошел по узенькой тропке, чтобы остановиться у очередной могилы.
Крестов здесь не ставили.
Да и не прижились бы они, это Гавриил чуял. Как чуял и странное спокойствие, сродство даже этому месту, столь напоминавшему ему другое. Правда, о нем Гавриил предпочел бы забыть...
...трава...
...седая трава, которая скорее мертва, нежели жива...
...и белесые камни остовом диковинного зверя подымаются из земли.
...сама земля теплая, а порой и горячая, чего никогда не бывает на Серых землях. Здесь всегда-то холодно, и холод этот естественен для тварей, здесь обретающих. А вот Гавриилу он не по вкусу.
Он садится в центре каменного круга, и закрывает глаза. И просто сидит, слушая, как ветер шепчет ему... тогда он еще умел слушать ветер.
— Эдди Гейне... приезжий... портным был... сшил себе костюм из человечьей кожи, — голос пана Зусек отогнал то видение. И Гавриил почти возненавидел этого надоедливого человека.
Но тут же простил.
Нельзя слушать ветер.
И землю. И травы, которые теперь тянулись к Гавриилу, хватая его за ботинки, норовя зацепиться за плотное сукно брюк. А могли бы и до рук бы дотянулись.
Хорошо, что не могут.
— А вот содомит и насильник... его четвертовали на главной площади, а доселе чести подобной удостаивались лишь особы дворянской крови. Он же был простым школьным учителем... голову сожгли...
Неспокойное место.
И земля проседает под ногами, того и гляди разверзнется, вопьется темными иглами корней, втянет в утробу, опутает...
...не посмеет.
— Тихо, — сказал Гавриил, и наглый вьюнок, вскарабкавшийся едва ли не до колена, осыпался прахом.
— Что? — пан Зусек остановился над очередною могилкой.
— Жарко, говорю, ныне... наверное, гроза будет.
Небо ясное, безоблачное.
И все одно чуял Гавриил приближение, если не грозы, то неприятностей. Шея вон зудела. И руки. Хотя, конечно, может статься, что зудели они потому как взопрел Гавриил.
Или сукно было жестким.
— Жарко... — пан Зусек поднял взгляд, будто бы только сейчас заметив этакую неприятность. — Так ведь лето... людям свойственно жаловаться, летом на жару, зимой на холод. Не уподобляйтесь им, дорогой Гавриил. Будьте личностью.
Быть личностью хотелось, однако, Гавриил крепко подозревал, что одного желания будет недостаточно, чтобы перестать потеть.
Он тихонечко почесал шею, но стало лишь хуже.
Зуд усилился.
И чесалась не только шея, но и плечи, грудь и, особенно, подмышки.
— Оглянитесь! — меж тем воззвал пан Зусек. И сам же оглянулся, а, чтоб оглядывание оное имело вид солидный, подобающий месту, поднял лорнет на палочке. Палочка была черною, с нее же свисала атласная лента, тоже, что характерно, траурного колеру. Заканчивалась она железным брелоком-черепом, в глаза которого вставлены были красные камни.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
