Лекарство от любви. Общий файл

Где-то далеко мне вторил гром, предвещая скорую бурю, живое электричество, которое невозможно приручить.

Блэкворт вспыхнул как спичка, за считанные секунды превращаясь в живой факел — и распался на мельчайшие хлопья пепла, но не раньше, чем огонь перекинулся на стены.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, на ступенях разрушенной церкви. Огонь уже потух, только потолочные балки слегка шипели, когда по ним попадали капли дождя. Подумать только, второй пожар за два года! Хорошо, что церковь святого Евстахия так и не успели отреставрировать.

— Теперь ты свободна.

— А ты — нет.

Мне не нужно было спрашивать, что она имела в виду. Магия приворотного зелья тяжело ворочалась в груди, постоянно напоминая о себе.

Селия наклонилась и поцеловала меня, терпко, словно прощаясь.

— Прости меня, — прошептала она. — Прости, что собиралась использовать тебя и не смогла этого сделать. Прости, что втянула тебя в это... Прости, что пыталась спасти тебя и ради этого переступила черту... Прости...

Сердце разрывалось от вида ее слез, но теперь даже я сам не мог сказать, было ли это от любовного зелья, которым она меня опоила, или от чувства, зародившегося в тот вечер, когда она рыдала у меня на плече.

— Что будет дальше?

Она поднялась на ноги.

— Мне нужно уехать. В ковене Блэкворта найдутся те, кто не будет рад его смерти. Отправлюсь в Европу... а ты останешься здесь, — я и не собирался никуда ехать, однако почувствовал, как тяжесть заклинания вновь опустилась на плечи, требуя подчиниться. — Тебе будет больно, но ты справишься. Рано или поздно, зелье перестанет действовать. И однажды, когда ты снова будешь свободен... — она попыталась улыбнуться сквозь слезы. — Быть может, мы встретимся вновь.

"Найди меня", — кричал ее взгляд, но она не могла позволить себе сказать это вслух. Потому что, если бы она попросила, я не смог бы ей отказать. И любовь, лишенная выбора, никогда не стала бы настоящей.

Не выдержав прощания, Селия развернулась и пошла прочь. Я проследил за ее силуэтом, пока он не скрылся в тумане. Грудь снова сдавила глухая тоска.

Я знал, что на ближайшее время она станет моим единственным и верным спутником.

История вторая. В лучах луны узнаю сам себя [8]

"Тому, кто в полночь на порог

Церковный встанет, видит Бог,

Дано узреть толпу теней,

Печальней нет ее, мертвей..."

Джон Китс "Канун Святого Марка"

Париж, апрель 1899

Зима 1898-го стала самым тяжелым периодом моей жизни. Сразу же после событий, случившихся в бывшей церкви Святого Евстахия, я слег с лихорадкой. Вызванный Рэкхэмом врач постановил, что болезнь стала результатом переохлаждения и длительного блуждания под дождем, но я знал, что причина была куда более нелепой и мелодраматичной. Я в прямом смысле эти слов страдал от разбитого сердца. Любовное зелье, цепко сковавшее мою волю своим колдовством, держало меня в агонии. Селия была права: каждая моя мысль была подчинена ей, мучительным попыткам угадать, где она была сейчас. Борьба между желанием тотчас сорваться с места в поисках рыжеволосой ведьмы и невозможностью, ее приказом, требовавшим, чтобы я оставался в Лондоне, не раз подводила меня в те месяцы к грани. Неизвестно как развившаяся потом в моих легких пневмония удерживала меня в постели еще долгие недели, давая лишь одно облегчение: от мысли, что, пока я нахожусь в таком состоянии, Рэкхэм ничего не будет спрашивать. А мне не придется ничего объяснять.

К ноябрю, когда я смог встать, от тела осталась лишь тень — что уж говорить о душе. Декабрь прошел мимо меня, 1898-ой год сменился 1899-ым, последним в нашем девятнадцатом веке. В январе я впервые вспомнил об окружающем мире, раскрыл газету, вышел на улицу. В феврале, внемля настойчивым советам старины Рэкхэма, от безнадежности вбившего себе в голову, что мне необходима смена обстановки, выехал из Лондона. С опаской я пересекал городскую черту: мне казалось, что магия приворотного зелья не отпустит меня. Но, должно быть, как и обещала Селия, действие его к тому моменту уже ослабело. Переступив вообразимый порог, приехав в Брайтон (я был готов поспорить, что был там единственным приезжим, достаточно сумасшедшим, чтобы посетить курорт в ненастном штормовом феврале), я почувствовал себя невыносимо свободным. Впервые за долгое время я ощутил желание, родившееся из колдовства, а в моей собственной душе. Стоя на промозглом пляже и наблюдая за свинцово-серыми волнами, грозившими опрокинуть электрического "Пионера", я понял, что хочу узнать, насколько далеко простираются границы моей новообретенной свободы. И вскоре мне представился такой шанс.

В марте Рэкхэм принял решение закрыть агентство. Не могу его за это винить: помощник в то время из меня был никакой, не говоря уже о партнере. Старик как мог старался держать дело на плаву в эти шесть месяцев, но его усилий было недостаточно. А моих хватало ровно на то, чтобы не забывать утром просыпаться. Честно признаться, когда он объявил о своих намерениях, я вздохнул с облегчением: я был не уверен, что захочу когда-либо взяться за расследование, пусть это даже будет дело о пропавшей болонке. О партнере же я был спокоен: мне было известно, что за десятилетия работы агентства он накопил достаточно для безбедной старости.

Больше меня ничто не держало в Лондоне. Расторгнув договор о квартире, я оставил свой немногочисленный скарб у Рэкхэма, побросал в чемодан самое необходимое, и отправился на паром. Стоило только пересечь Ла-Манш и вдохнуть грудью французский воздух, как я с удивлением понял, что ощущения мои изменились. Краски, выцветшие до однотонной сепии фотографий, стали ярче, в воздухе почувствовались зеленые весенние ноты, ухо уловило пение птиц. Сердце подсказывало, что она только что стала ближе, но впервые после Святого Евстахия эта мысль не нашла отклика в моей душе. Должно быть, виноват был соленый морской ветер, потрепавший лодку на переправе, выбил из меня колдовское зелье. Если и не до конца, я уже не испытывал того больного желания быть рядом всегда с ней, дышать ей, жить ей. Хотел ли я когда-либо еще разыскать Селию? Я не знал. Только если для того, чтобы узнать от нее, как полностью освободиться от действия зелья, но я опасался, что, найдя Селию, я больше не буду чувствовать этой потребности.

Таким образом, в апреле я оказался в Париже. У меня не было какого-то четкого плана, и дни свои я проводил в бесцельных прогулках по городу. Я никогда не загадывал заранее, куда ноги приведут меня сегодня, и просто бродил по набережным и мостовым, выставкам и рынкам. В один из солнечных, по-настоящему весенних дней, ноги вывели меня далеко на восток, к кладбищу Пер-Лашез. Замерев у главного входа, я размышлял: с одной стороны, я никогда не был поклонником похоронного туризма, с другой, Бедекер утверждал, что ради этого некрополя стоило сделать исключение, да и остановиться в полушаге от места последнего пристанища Шопена и не воздать дань уважения? Немыслимо. Шопен оказался решающим аргументом.

Вскоре я обнаружил, что, вопреки своему предубеждению, наслаждаюсь прогулкой. День, подобный этому, залитый солнцем и отчаянно пахнувший весной, было бы жалко провести в стенах музея или лабиринте каменных улиц. И в то же время Пер-Лашез даровал умиротворение, которого я не нашел бы в парках, посетители которых с некоторых пор утомляли меня своей живостью. Здесь же я чувствовал себя... на месте. Недостаточно живой для обычных людей, я наслаждался тишиной и покоем.

Пер-Лашез действительно оказался городом. Широкие аллеи, готические шпили семейных склепов и замки мавзолеев, простые могилы — дома для простых граждан — и величественные античные усыпальницы: Пер-Лашез словно был нашей цивилизацией в миниатюре. Но при этом он казался не городом мертвых. Здесь царствовала природа. На кладбище плотно укрепились деревья. Клены и каштаны, кедры и буки, акация и грецкий орех — здесь им не нужно было опасаться вырубки и урбанизации. Многие могилы обвил плющ, высокие скаты склепов зеленели от пушистого мха. Здесь было много птиц, сбежавших от шумного города в этот оазис, и минуты не проходило, как на каменные кресты садились грачи — и тут же вспархивали, чтобы улететь дальше. Для мрачного и мертвого места восточное кладбище Парижа казалось удивительно живым.

Достаточно побродив и полюбовавшись открывавшейся с высокой части кладбища панорамой — Дом инвалидов, Собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня: все они были как на ладони, — я присел на одну из скамеек и вновь углубился в путеводитель, размышляя, куда можно направиться отсюда. Тишина, царившая на кладбище, расслабляла, и, должно быть, я и сам не заметил, как задремал.

Очнулся я уже, когда стемнело. Словно что-то толкнуло меня, заставив мгновенно подобраться и вскочить с места. Вокруг не было ни души, солнце давно уже скрылось за горизонтом. Я посмотрел на часы и охнул: почти полночь! Но почему меня никто не разбудил? Определенно, сторож должен был совершить обход, прежде чем запереть кладбище. Перспектива провести ночь среди могил меня не пугала, однако не казалась мне слишком привлекательной, поэтому я поспешил к выходу. Видневшаяся в газовом свете фонаря (почему их не погасили?) табличка подсказала, что я находился на авеню акаций. Отсюда я, кажется, знал, как выйти. Свернуть на первое авеню, а оттуда уже можно пройти прямо до главного входа. Однако, увидев некоторое время спустя за кипарисами светившийся огнями Париж, я понял, что где-то оступился и свернул не туда. Отныне я решил ориентироваться на шпиль недавно построенной церкви Богоматери Неустанной Помощи, освещенный луной. Как я помнил, она располагалась к левой стороне от главного входа, а, значит, мне всего лишь было нужно следить, чтобы он оставался по правую руку от меня, и я скоро уже выйду к воротам. Стоявшая на кладбище тишина давила, неожиданное ощущение чего-то опасного заставило ускорить шаг. Вскоре я уже увидел перед собой строгую форму кладбищенской часовни.

Именно в этот момент начался дождь. До сих пор ясное небо заволокло тучами, на землю сорвались первые капли, за ними быстро последовали другие. Подняв воротник повыше, я поспешил взбежать восемь ступенек до крыльца часовни и попытался укрыться от дождя под узким козырьком. Где-то вдалеке часы пробили полночь. Сверившись с часами, я поднял голову и изумленно выдохнул.

Мне не стоило волноваться: вход был открыт. И я не был единственным посетителем в этот час. Несмотря на дождь, пространство перед входом было полно людей. Молодые и старые, взрослые и дети, мужчины и женщины, больные и здоровые, бедняки и богатые... Сколько же их здесь было? Тысячи, не меньше. Все они молча и торжественно двигались по главному проходу к часовне.

— Простите, — обратился я к первому подошедшему, — что здесь происходит?

Мужчина лет сорока или чуть больше, худой и рано полысевший, посмотрел куда-то сквозь меня и решил не удостаивать меня ответом. Вместо этого он продолжил свой путь к запертой часовне и исчез, дойдя до ее стен.

Обернувшись, я заметил, что сюда прибывали все новые посетители. Не обращая внимания на меня, они подходили к часовне. Молодая женщина в вечернем туалете прошла мимо, задев меня юбкой — но я ничего не почувствовал. Мужчина в военной форме приблизился ко мне. Столкновения было не избежать, но, опять, я ощутил только могильный холод, когда его рука прошла сквозь мое плечо.

Призраки.

В ужасе отшатнувшись, я бросился к выходу. Теперь, когда сквозь их тела мне были видны кованые надгробия, в этом не оставалось никаких сомнений. Тени все так же безучастно стремились к часовне, не замечая меня. Несколько из них прошли через меня, через некоторых продирался я сам, спеша выбраться отсюда и не пытаясь найти объяснения происходящему.

Их становилось все больше и больше. Счет уже шел не на тысячи, на десятки тысяч — безмолвных, безжизненных теней. Поэтому, когда, задев плечом одного из них, я почувствовал сквозь ткань живое тепло, я остановился.

Этот человек казался плотнее остальных. На секунду я поверил, что встретил живую душу, одинокого путника, как и я, заблудившегося между могилами. Но это впечатление быстро стерлось, стоило заглянуть в пустые голубые глаза. Мои глаза. У незнакомца было мое лицо.

Не знаю, сколько мы простояли, смотря друг на друга. Две идеальных половины, каждый зеркальное отражение другого. Наконец мой двойник, не прерывая молчания, продолжил свой путь. Я видел, как он поднялся по ступеням часовни — точно как я совсем недавно, — дошел до ее двери и исчез. Истаял в ночи.

Сложно сказать, как я добрался обратно в отель. Буквально выбежав на пустынный в тот час бульвар Менильмонтан, я попытался отыскать извозчика, но это оказалось нелегкой задачей. Даже те экипажи, которые удалось остановить, отправлялись дальше без меня — боюсь, в тот момент я производил на их возниц не самое лучшее впечатление. Тем не менее, под утро мне удалось уговорить одного из них довезти меня до маленькой семейной гостиницы в центре, где я снимал номер. Ложиться спать на рассвете было бессмысленно, но я все же сделал это, чтобы попытаться утром убедить себя, что все произошедшее было дурным сном. Мне это почти удалось. На следующее утро, сидя за завтраком в brasserie неподалеку от моего отеля, я с трудом мог поверить в увиденное прошлой ночью. В безжалостном солнечном свете толпа мертвецов казалась далеким воспоминанием, приснившимся давным-давно ночным кошмаром. Но потом мой взгляд упал на передовицу газеты, и от неожиданного озарения я едва не выпустил чашку из рук. 25 апреля 1899-го года. А, значит, вчера было двадцать четвертое. Канун Дня Святого Марка, ославленный Джоном Китсом. На ум тотчас же пришли его строки:

"Итак, во тьме кромешной он

Увидит тех, кто обречен,

Сойдутся призраки толпой

Во тьме полуночи слепой,

Стекутся те со всех сторон,

Кто смертью будет заклеймен,

Кто неизбежно в этот год,

В один из дней его, умрет..."

Описание, данное великим английским романтиком, поставило все на свои места. Случайно оказавшись на пороге кладбищенской часовни в полночь, я увидел тех, кому суждено было упокоиться в Пер-Лашез до следующего апреля.

Но мне показались не только они — среди будущих мертвецов я увидел себя. Я вспомнил голубые глаза, в глубине которых виднелось мое изумленное лицо, два отражения друг напротив друга. Что бы это значило?

История третья. Плохая погода

Liebe Mutter, ob wohl im Dorf Hexen sind?

"Sie sind dir wohl nДher, mein liebes Kind."

Willibald Alexis "Walpurgisnacht"

Гарц, Германия, апрель-май 1899

[1] — мой друг (нем.)

[2] — знаменитая натурщица Данте Габриэля Россетти

[3] — the Great Wen; одно из прозвищ Лондона, образованное от англ. wen — жировая шишка

[4] — хэнсом — двухместный двухколесный экипаж; гроулер — закрытый четырехколесный экипаж