Налево от полярной звезды

Длинная-длинная лестница под крышу. Она идет вдоль стены, снаружи, предоставляя всем любопытным возможность знать — кто, когда и к кому. Учитывая специфику района, где я нахожусь в данный момент, мне это совсем ни к чему. Однако, выбора нет, и я пролетаю четыре этажа, останавливаясь только перед знакомой обшарпанной дверью, в самом конце грязного коридора. Разумеется, звонок не работает, дверь не заперта, и я, переведя дыхание, захожу вполне спокойно.

Али валяется на своем продавленном диване, черт знает, во что одет. В комнате невыносимая жара, солнце бьет в открытое окно, дробясь по стенам и углам. Единственный приличный предмет мебели — огромный телевизор, впрочем, стоит он прямо на полу. CNN крутит последние новости — ночью израильские войска опять обстреливали сектор Газа и Рамаллу, имеются убитые и раненые среди палестинцев. Али лениво поднимает руку с маленьким пультом:

— Вон, глянь, там ваши опять ебут наших. Зато здесь и сейчас наши отыграются.

Такое начало разговора мне совсем не нравится, и я тут же начинаю жалеть, что приехал. Наши нечастые в последнее время встречи становятся все напряженнее. Насколько я успел узнать Али — ему совершенно безразличны политические игрища, впрочем, как и мне. Он живет по законам неразумной природы — хочется есть — ест, хочется пить — пьет, хочется любить — любит, а весь окружающий мир может катиться к чертям вместе с мировыми же проблемами. С чего вдруг Али вспомнил, что мы с ним принадлежим к враждующим сторонам — ума не приложу.

— Я могу и уйти, собственно. Трахайся с телеком и дальше.

Али моментально слетает с дивана и оказывается между мной и дверью. Судя по глазам, он опять обкурился и ни хрена не соображает. Скалится во весь рот, вроде бы улыбается, но лучше бы уж откровенно злился. Это его состояние мне хорошо знакомо, он теряет контроль над собой, а я потом неделю прихожу в себя и замазываю гримом синяки и ссадины. Еще мне политики в постели не хватает.

Делаю круг по комнате, бесцельно прикасаясь к валяющемуся где попало хламу. Бороться с этим свинарником бесполезно. Я несколько раз подбивал Али на уборку, но к следующему моему визиту все возвращалось на круги своя. В конце концов я плюнул, и единственное мое требование — чистое белье на постели. Всем своим видом демонстрирую брезгливость, стаскивая на пол затрепанное покрывало. Али расплывается в улыбке и рысью мчится в соседнюю комнату, освобождая дверь, к которой я быстренько и направляюсь.

За спиной торопливые шаги, почти бег. Я оглядываюсь и первое, что я вижу — узкую полоску ножа, кидающую солнечные зайчики куда-то вбок. Лезвие мелко зазубрено — нож фруктовый, но достаточно длинный, и он медленно — как мне кажется — опускается куда-то в район моей шеи.

За ножом блестят сумасшедшие глаза Али, налитые кровью. Все, что я успеваю — вскинуть руку, прикрывая горло. Нож втыкается чуть ниже локтя с противным хрустом, не ощущаю боли, только дрожь в коленях.

Али от моего толчка падает на пол, нож брякает где-то рядом.

— Идиот, — с каждым словом я чувствую, как голос садится — в хрип. — Арабская твоя морда, придурок несчастный. Ты же мог меня убить.

Я говорю по-русски, Али вряд ли меня понимает, но он и сам до смерти перепуган. Сильно сомневаюсь, что у него в квартире есть хотя бы пластырь, не говоря уже о бинте и йоде. Ноги совсем ватные, я сажусь на пол рядом с Али, держа на весу руку, по которой тонкой струйкой бежит кровь, крупными каплями падая с локтя.

— Геня, — ага, и он охрип, паразит, — Геня, я сейчас.

Пластырь все же находится. Толку от него, правда, мало — он мгновенно пропитывается кровью и отваливается. Приходится идти на кухню, оставляя за собой кровавый след, разыскивать там более-менее чистое полотенце. Али таскается за мной, по-собачьи заглядывая в глаза. И что мне сегодня вечером придется дома врать, что на работе порезался? Интересно, чем? Остро заточеной шоколадкой?

Мы валяемся поперек разложенного дивана и курим один косяк на двоих. Причем, Али лежит на спине, а я на животе, положив голову ему на грудь. Али снова щелкает пультом и снова попадает на CNN. Диктор взволнованным голосом сообщет о провале переговоров между Арафатом и Бараком. Я вдруг представляю себе эту парочку вместо меня и Али, и на меня нападает дикий смех. Мой арабский обормот в недоумении поднимает голову с подушки.

— Ты чего?

Объяснить ему я не в состоянии, я давлюсь от хохота, это уже почти истерика. Перекатываюсь на спину, зажимая рот ладонями. Али, не долго думая, вскакивает с дивана, хватает стакан с вином и выплескивает его мне в лицо, попадая в глаза. Веки обжигает огнем.

Воистину, у меня сегодня день удач!

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Уроки словесности

Максим

Вот я и дождался письма от тебя. После двух лет молчания. После бессонных ночей, одиночества, потерявшего смысл существования. Дождался — и сам не знаю, рад ли. И стоит ли отвечать.

Ты помнишь...

... мы поехали на Новый год к тебе на дачу. Стояли жуткие морозы, мы шли по еле заметной тропинке, торопясь успеть до заката. Ни единого огонька не светилось в закрытых на зиму домах. Твой дом тоже казался нежилым. Но мы открыли примерзшую дверь, затопили печь, зажгли принесенные из дома свечи. Комната стала наполняться теплом, каким-то особым, интимным уютом. Пушистая елочка во дворе словно ждала, когда мы украсим ее. Половина игрушек разбилась по дороге в моем рюкзаке, а те немногие, что остались, мы аккуратно развесили, стараясь не сбрасывать с ветвей шапки снега.

Руки стыли на жестоком декабрьском морозе, мы бегали отогревать их, прижимаясь всем телом к горячим печным бокам. Фотографировались, кидались друг в друга разноцветным серпантином, рассыпали по всему дому пакетики конфетти. Потом расставили на столе пластиковые стаканчики, закуску, достали заледеневшую бутылку. Дребезжал старенький будильник, поставленный на без минуты двенадцать, от холодного шампанского заломило зубы, и ты согрел меня своим поцелуем. А потом мы сидели перед открытой дверцей печки, на ватнике, который ты выкопал где-то в чулане, и смотрели на ярко-рыжий веселый огонь. Потрескивали поленья, вкусно пахло смолой, и мне казалось, что эта ночь никогда не закончится...

Как мы боялись, что кто-то заметит нашу любовь. И как хотели рассказать о ней кому-нибудь. Нам казалось, что, узнав о нашем счастье, все вокруг станут чуть-чуть счастливее. На лекциях мы садились как можно дальше друг от друга — чтобы томиться ожиданием прикосновения, случайным словом, сказанным в коротком перерыве между занятиями.

Ты помнишь...

...какая бурная и жаркая была весна. Как-то сразу растаял снег, без длинных теплых дождей с ветрами, просто под нетерпеливыми лучами солнца. Зазеленела тоненькая березка под твоими окнами, в одну теплую ночь одевшись пушистыми сережками. Вдоль дорожек сияли головки мать-и-мачехи, малыши пускали щепки в стремительных ручьях. Потом похолодало — с Ладоги шел лед, и — зацвела черемуха. Ты приносил мне охапки душистых веток, ронявших цветы. К утру они умирали, стояли почерневшие, несчастные, устелив все вокруг белым ковром. А ты смеялся и говорил, что вечером наломаешь новых.

Мог ли я подумать тогда, что наша любовь станет для тебя такой же сломаной опавшей веткой. Ты был так нежен, в твоих глазах было столько страсти, что нельзя было не поверить — это навсегда. Никто и никогда не встанет между нами, потому что такое чувство приходит только раз в жизни.

Ты помнишь...

...мы поехали вдвоем на юг. Нас ждало ласковое море и теплые камни на берегу. Лето дарило нам свои улыбки — только нам двоим. Ночью вокруг нашей палатки звенели цикады, плавали зеленоватые огоньки светляков. Огромные южные звезды подмигивали нам, все понимая. Мы разжигали маленький костер, на его свет из темноты летели большие мохнатые бабочки. И сгорали, поднимаясь к небу легким пеплом. Моя рука лежала в твоей руке, мое сердце билось рядом с твоим сердцем. Жаркие ночи — их невозможно забыть. Под песню цикад, шепот прибоя мы летали среди звезд, равные богам.

Поезд уносил нас назад, в короткое северное лето. На станциях мы покупали яблоки, хранившие запах солнца и юга, это был вкус нашей с тобой любви.

Ты помнишь...

... как пришла осень. Мы шли по дорожкам Летнего сада. Мраморных богов и богинь прятали на зиму в серые деревянные ящики, похожие на гробы. Под ногами шептала опавшая листва, ее сгребали в кучи. Сизый дым стелился над землей, весь сад пропитался горьким запахом умирания. Дул пронзительный ветер, вода в Неве поднялась высоко, в ней тоже плавали опавшие листья. Ты зябко прятал руки в рукава куртки, пытаясь сохранить хотя бы каплю тепла. Потом мы сидели на мокрой скамейке, подложив какую-то старую газету, ты молчал, отводил глаза и, наконец, признался мне, что в твоей жизни появилась Она.

Как долго я не хотел верить, что все кончено. Даже тогда, когда ты попросил меня быть свидетелем на вашей свадьбе. Даже тогда, когда ты одел Ей на палец кольцо, и Она стала твоей женой. Я видел, как ты смотрел на Нее, даря ту любовь и нежность, что когда-то принадлежали мне. Нет, никто не заметил мою боль, ведь для всех вокруг мы были только друзья — очень давние, очень близкие. Я улыбался, шутил, танцевал с подружкой невесты, даже целовался с ней где-то в укромном уголке.

Всю ночь после вашей свадьбы я не мог спать. Я знал — каким-то совсем особым, даже не шестым, а шестнадцатым чувством — вот ты привел Ее в спальню, помог снять белое тонкое платье. Вот ты целуешь нежные девичьи губы, поднимаешь Ее на руки, несешь к постели. Конечно, я никогда бы не смог дать тебе то, что ты получил от Нее — дом, который можно назвать своим домом, семью, детей. Она ничего у меня не отняла — у меня ничего и не было, вот только зимние ночи стали длиннее и темнее, а весна наступила поздняя и дождливая.

Я не мог оставаться в этом городе, где все напоминало мне о тебе. Когда я сказал, что уезжаю на три года, ты просто пожелал мне счастливого пути. Потом засмущался и сообщил, что скоро будешь отцом. Я мог только порадоваться вместе с тобой.

Станция "Сырь" — так называлось то место, где я вышел из поезда. Потом час трясся на старом разбитом грузовике. И деревня называлась Сырь, и река — Сырь. И лес стоял сырой и холодный. Председатель сельсовета показал мне деревянное здание, которое по недоразумению называлось школой, и предложил выбрать любой из нескольких пустующих домов.

Так я стал деревенским учителем.

Я приходил в класс: "Здравствуйте, дети". "Здравствуйте, Максим Валерьянович", — отвечали они недружным хором. Десятки глаз смотрели на меня — серые, голубые, карие, веселые, испуганные, задорные. Кроме русского языка и литературы мне пришлось вести еще и историю. Учителей не хватало и мы делили уроки на всех, чтобы наши ученики получили хотя бы какое-то образование.

Я учил первоклашек писать и читать, выводить в тетрадях палочки и кружочки. Половину урока мы занимались чистописанием, потом я читал вместе с ними сказки — веселые, волшебные, там зло всегда наказывалось, а влюбленные жили потом долго и счастливо.

С учениками средних и старших классов мы занимались уже серьезнее, я старался дать им не только школьную программу. Мне хотелось, чтобы они полюбили литературу, родной язык, научились говорить на нем. Мы читали Булгакова, Зощенко, Ахматову, Гумилева. Очень скоро на моих внеклассных уроках литературы стало некуда приткнуться. Школьники сидели на подоконниках, моем столе, да просто на корточках вдоль стены. Я рассказывал им о поэтах, не вернувшихся с войны, расстрелянных в сырых подвалах, несправедливо забытых. О писателях, чьи книги были запрещены и преданы анафеме. Чего мне было бояться здесь, в деревне со смешным и странным названием Сырь.

Конечно я, городской житель, был совершенно не приспособлен к жизни в деревне. Я не умел сажать картошку, прививать яблони, разводить кур. Просто растопить огромную печь было для меня сначала почти подвигом. Но я учился, потихоньку, разбивая лоб о неразрешимые, как мне казалось, задачки. Я привык к одиноким темным вечерам, непроходимым дорогам, удобствам во дворе.

Когда я разжигал печь и садился перед открытой дверцей, я вспоминал наш Новый год на двоих. Ярко-рыжий огонь нашей бывшей любви грел мое сердце.

Весной во дворе моего дома зацвела черемуха. И я вспомнил белые пушистые ветки, которые ты приносил мне когда-то, так давно.

Лето было коротким и не очень-то теплым. Я купил зеленых яблок — они оказались ужасно кислыми, но непостижимым образом пахли югом, морем, цветущими магнолиями.

А в первый же осенний субботник, когда я и мои ученики приводили в порядок школьный двор, я увидел и почувствовал горьковатый запах горящих листьев. Запах Летнего сада, в котором умерла наша любовь.

Так прошел один год без тебя. Надо ли говорить, как не хватало мне твоих писем. Почтальон появлялся у нас раз в неделю и раз за разом проходил мимо моей калитки. Только газеты да методические пособия — вот и все, что я получал.

И снова я входил в классы: "Здравствуйте, дети, сегодня мы пишем сочинение на вольную тему." И они писали, фантазировали какие-то невероятные летне-осенние, лесные приключения. Первоклашкам я рисовал в тетрадях зайчиков и птичек, вместо оценок. Ужасным огорчением была для них серая мохнатая гусеница, которой я отмечал неудачи. А сколько радости доставлял Микки Маус, означавший "отлично".

А старшеклассникам я ставил оценки только за грамматику. Чем безудержней была их фантазия — тем больше я радовался. Значит, я смог научить их мечтать.

Однажды я нашел вложенный в тетрадку листок. "Максиму Валерьяновичу" — вот что было написано сверху, а ниже...

"Я не могу жить без Вас. Когда Вы входите в наш класс, все во мне замирает, и я больше всего на свете боюсь, что меня вызовут к доске. Потому что мысли в моей голове путаются, я только могу смотреть на Вас. И думать о том, что я никого никогда так не любил. Если вы уедете — я умру, я знаю это точно. Мне часто снится, что Вас больше нет, и я просыпаюсь в ужасе и думаю, что это только сон. Вечером я прихожу к Вашему дому, стою за калиткой и вижу, как Вы ходите по комнате, читаете газету, проверяете наши тетради. Я долго боялся Вам написать, потому что так не бывает — я ведь мальчик, а не девочка. А девчонки в нашем классе тоже все влюблены в Вас. Но я знаю, что я люблю сильнее их. Не думайте, что я сумасшедший, из-за этого письма. Просто я больше не могу".

Угрюмый пятнадцатилетний мальчик, сын агронома, обычный, ничем не выделяющийся из кучки своих сверстников. В тот же вечер я вышел из дома и нашел его, прячущегося за сараем, откуда он подглядывал за моими окнами.

Кирилл — так звали его. Он совсем замерз на холодном осеннем ветру. Я заставил его выпить горячего чаю с медом, закутал в теплое одеяло. Я должен был бы объяснить этому почти ребенку, что ему совсем нельзя меня любить. Но такими умоляющими и счастливыми одновременно были его глаза, так дрожали руки, покрытые шершавыми цыпками, что я не стал ни о чем говорить. Мы просто сидели рядом и молчали.