Жизнь наша была довольно рутинной. Вставали мы поздно, и заполняли время до начала лекции праздностью. Несколько раз прогулялись по городку, и лишний раз убедились, что российская глубинка унынием может поспорить с какой-нибудь голой скалой посреди океана. От скуки много ели, иногда выпивали, пытались читать какие-то книжки, и тупо слушали олежекову болтовню. После каждой лекции устраивали обильный ужин с выпивоном, в который постепенно втянулся даже непьющий Паша. Потом Олежек, как правило, валился спать, или отправлялся заниматься тантрой. Этого мы очень не любили по причинам эстетическим: уводя очередную девицу в спальню, стыдливый маг, дабы заглушить звуки страсти, врубал на полную громкость магнитофон с каким-нибудь тяжёлым роком, дубасящим по ушам не хуже милицейской дубинки. Я никак не мог взять в толк, каким образом ему удаётся make love под этот грохот.

В этой сфере бытия Олежек был весьма успешен. Нечего и говорить, что бледненькая Оля таки побывала на его ложе. Потом её заменила весёлая мещаночка Нюся с румянцем во всю щёку, которая отменно готовила. Время от времени появлялись ещё какие-то девицы, томимые бесом — быстро обслуживаемые и быстро выгоняемые. Ну и, конечно, никуда не девалась вечная тема, то есть приставания мага к Пашиной жене, с неизменным же обломом. Олежек, впрочем, не унывал, и продолжал попытки. Возможно, он воспринимал это как очередное испытание для воли мага.

Впрочем, окромя перестоявших барышень, к нам заходили и куда более специфические посетители.

Однажды я задержался после лекции с Толиком, по какой-то хозяйственной надобности, так что на место дислокации я приехал позже Олежека. Каково же было моё удивление, когда, отправившись на хорошо знакомую кухню на предмет пожрать, я застал там нашего мага, увлечённо беседующего с неким представительным господином в чёрной шифоновой рясе. Олежек увлечённо кушал сало, рясоносец споро уплетал тушёные овощи. В центре стола возвышалась бутылка водки, и рядом — этакой часовенкой возле храма — примостился непочатый бутылёк армянского коньяка.

— Знакомьтесь, — радушно сказал Олежек, — это Михаил из Москвы, специалист по эзотерике... а это отец Виталий. Прошу любить и жаловать.

Сначала я подумал было, что это местный православный актив пришёл разбираться по понятиям с конкурентом. Оказалось, однако, что отец Виталий уже давно сменил место обитания на свежепереименованную северную столицу, а в Рождественск заехал повидать родню. Олежек приходился ему кем-то навроде троюродного племянника.

Надо признать, служитель культа произвёл на меня вполне благопрятное впечатление. Был он молод, русобород, ухожен, лихо орудовал стопкой, и разговаривал интересно и рассудительно — без излишнего либеральничанья, но и безо всякого там обскурантизма и мракобесия.

— Это даже хорошо, что есть такие школы, как ваша, — рассудительно говорил он, жуя овощ, — это даже хорошо. Ну, во-первых, у вас там без наркотиков, и то хлеб. Во-вторых, не секта...

Олежек, к тому моменту несколько перебравший, внезапно усмотрел в этом замечании нечто обидное для себя.

— Почему это не секта? — с некоторой угрозой в голосе спросил он, отрезая себе сальца. — Захочу, и будет секта. Не надо мне только этого, а так...

— На секту не тянете, — тонко улыбнулся священнослужитель, — харизма у вас не та, извините, да и основной техникой не владеете. Я этим занимался, знаю, — спокойно добавил он, а я, посмотрев на его лицо, понял: этот, пожалуй, действительно знает. — Вы, в общем, безопасны. Месяца три протянете, и всё. А с другой стороны, надо поощрять интерес людей к духовному. Пока что у нас есть общий враг: массовый атеизм. Надо, чтобы люди во что-то верили. Впрочем, не так: вера — это не для всех, это сложно... Надо, чтобы люди знали: можно и нужно во что-то верить. А потом встаёт вопрос, как бы это сказать, о солидности фирмы... Вы не обращали внимания на объявления всяких там гадалок, колдуний, всякой прочей нечисти? "Сниму порчу", "верну любимого"?

Я видел такие объявления в Москве, в чём и признался.

— Так вот, — отец Виталий опять улыбнулся, — очень, очень многие там пишут: "с благословения Православной Церкви". Разумеется, никакого благословения на эти сатанинские занятия мы не даём, это всё ложь... Но то, что они это пишут, это очень, очень хорошо. Это признание того, что Церковь сильнее. Даже на их собственном поле. И бесы, знаете ли, веруют и трепещут. Нам бы, народу грешному, нераскаянному, сейчас бы хоть у бесов поучиться вере-то... Так что вы, дорогой Олег, правильно делаете, что разжигаете в людях интерес к духовной жизни. Я ведь и сам в молодости увлекался буддизмом, "Бхагавадгиту" наизусть знал... и, я думаю, мне это даже помогло в моём духовном развитии, в обращении ко Христу. И в кривом зеркале отражается толика Божьего света. Вы только не заиграйтесь.

Олежек попытался было что-то вякнуть, но взгляд отца Виталия его живенько окоротил. Судя по всему, с волей у носителя шифоновой рясы было всё в порядке.

Потом мы опробовали коньячок. Потом из комнаты выбрался мрачный, заспанный Паша, подсел к нам, налил себе коньячишка, и разговор свернул на обсуждение восточных религий и их отличий от христианской веры. Очень скоро я перестал понимать, о чём идёт речь.

— Буддизм, — вещал разрумянившийся отец Виталий, — отрицает личность, а христианство утверждает личность в высочайшем, что только существует, в самом Боге... Высшая полнота личности есть полнота её самоотречения перед волей Божьей... Человек — это как бы сосуд восприемничества, который должен быть очищен изнутри, чтобы принять в себя божественный елей... Святой и посвящённый — две противоположности, первое — спасение, второе — соблазн из соблазнов... Змей предложил нашим прародителям именно посвящение, а не святость, в этом и состоит первородный грех... Личность, понимаемая как буддистская аханкара, и освобождение от неё... Концепция алаявиджняны в данном случае не спасает... Не омиусия, а омоусия...

Я тихонько смылся к себе в комнату. Через некоторое время ко мне присоединился Олежек. Он был в том самом состоянии, которое русский народ талантливо определяет как "слегка поддатый": не то чтобы пьян, но со вступившим в голову хмелем и мрачностью во взоре.

— Чёртов поп, — тихонько засвиристел он, — они там все, церковники, чёрные маги. Ты думаешь, почему они чёрные рясы носят? Он маг, в натуре. Он меня энергетически вампирил конкретно. Ну, меня ему, конечно, не пробить, но он очень конкретно он за меня взялся. Очень мрачный на самом деле мужик...

— Ну так ты его как-нибудь... волей мага, — я тоже был поддатый, и мне захотелось поспорить, — покажи ему, что-ли.

— За ним эгрегор стоит, — безнадёжно махнул рукой Олежек, — объединённая воля Церкви... Раздавят как муху. Не, надо свой эгрегор собирать. И то, разве что лет через сто... — он забормотал какую-то фигню, потом извинился и ушёл.

Я попробовал было улечься спать, но сон не шёл: в животе тяжело ворочались и боролись водка с коньяком, и в конце концов я решил, что мне надо что-нибудь скушать, желательно жирное. Сало, кажется, ещё было.

Вернувшись на кухню, я убедился, что разговор тем временем радикально сменил русло.

— Да ну вас с вашей церковью, — кипятился Паша, — вы под большевиками семьдесят лет на брюхе ползали? Советской власти служили? Сталина, нахрен, благословляли?

— Люди ползали на брюхе ради того, чтобы Церковь не валялась в грязи, — спокойно отозвался отец Виталий, наливая себе "самое чуть-чуть" коньячка. — Это не грех, это самоотречение. Совершаемое ради блага Церкви не может быть грехом, молодой человек... Впрочем, вам этого не понять, вы этого не помните. А я ещё помню советскую власть во всём её варварском великолепии. Это было очень страшно, поверьте мне. И всякий, кто в это страшное время продолжал служение Господу, заслуживает хотя бы минимального уважения...

— А чего вы теперь от нас хотите? Чтобы мы в ваши церкви побежали креститься? Попикам под благословение? — продолжал в том же духе Паша.

— Все наши беды — от отступничества народа от Бога, — вежливо, но твёрдо гнул свою линию отец Виталий. — Либо народ покается и вернётся в Церковь, либо он будет и дальше терпеть гнев Божий. Разумнее принести покаяние. Бог милостив. Простил же он благоразумного разбойника. Церковь есть тело Христово. Покаявшись перед Церковью, вы каетесь перед самим Христом.

— Да уж, перед Христом... — набычился Паша, считающий себя эзотериком и по этой причине не любящий народную религиозность, воплощением которой он считал всё православное. — Перед вами! Как представлю себе это ваше религиозное возрождение... Не люблю Ленина, но про опиум для народа он хорошо сказал.

— Это сказал не Ленин, а Маркс, кстати — сознательный сатанист... — отец Виталий начал новую речь, потом его перебил Паша и понёс какую-то пургу.

Я тем временем занялся сооружением соорудил себе нечто вроде бутерброда из чёрного хлеба, сала, и кстати обнаружившегося салатного листа. Отец Виталий со снисходительной улыбкой наблюдал за моими стараниями.

— Между прочим, сейчас пост, — сказал он, дождавшись, когда я поднесу бутерброд ко рту.

Мне стало несколько неловко жрать вкусное сало на глазах постящегося. Я повертел в руках вкусность, потом подумал и решительно вонзил в неё зубы.

— Вот-вот, — заметил отец Виталий, — а вот раньше-то тёмные крестьяне почитали за меньший грех человека убить, чем вкусить в пост скоромное... Я, конечно, не хочу сказать, что человека убивать хорошо. Но всё же было какое-то понимание, что земное, а есть небесное. Одно дело человека оскорбить, другое — Бога. Но чтобы это понять, надо жить духовной жизнью...

На благообразном лице его отобразилась некоторая мечтательность, и я почувствовал, что гипотетические крестьяне, предпочитающие человекоубийство салоядению, ему глубоко симпатичны.

"Экий скользкий тип" — решил я про себя, и решил не спорить, а налил себе коньячку с донышка.

В этот момент в недрах квартиры уныло задребезжал телефон. Послышалось сонное олежиково "алё, алё!", потом стало тихо.

Через пару минут полуодетый Олежек выскочил на кухню.

— Собираемся, едем, — бросил он мне. — Ты мне нужен. Срочная работа, дело на сто рублей. Кстати, куда я зафигачил свой Тарот?

История пятая. СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК

Состояние наше ужаснее состояния Израиля и Иуды во времена Иеремии; потому и участь наша ужаснее будет.

Юнг-Штиллинг, "Угроз Световостоков, книжка X"

Минут через двадцать мы уже тряслись в машине, направляющейся в неизвестность. Тёмные улицы Рождественска были полупусты. Редкие прохожие семенили куда-то с поднятыми воротниками, защищая щёки от вечернего едкого морозца.

По дороге я пару раз пытался навести мага на разговор о том, куда и зачем мы едем. Олежек комментариев не дал, а на прямое "куда" ответствовал по-местному — "не кудыкай, пути не будет!" Через минуту нас ослепил фарами неожиданно вынырнувший из-за угла грузовик — хорошо, чтоТолик в последний момент умудрился-таки вывернуть руль. В результате коробочка с гадательной колодой (которую Олежек непредусмотрительно бросил на заднее сиденье) умудрилась упасть и самопроизвольно открыться. Карты рассыпались по грязному днищу машины. Мне на колени упал одиннадцатый аркан, изображающий девицу, за каким-то лядом открывающую львиную пасть и с интересом осматривающую её содержимое. Я почему-то подумал, как же лев воняет и чем тащит из его рта. Потом вспомнил, что это символ и предзнаменование, и решил, что мне оно не нравится.

Толик остановился около смутно белеющего в темноте здания казённой наружности — этакий то ли горком, то ли Дворец Пионеров, то ли ещё что-то родом из "того времени". В здании светились окна, и откуда-то со второго этажа хрипел и кашлял Высоцкий.

Внутри оказалось жарко натоплено. Нас встретил какой-то вёрткий холуёк с мыльными глазёнками и провёл каким-то ну очень задним ходом. Нас — в смысле Олежека и меня. Толик было сунулся тоже, но холуёк как-то очень по-свойски ввернулся между ним и нами, растопырился, и сыграл мордочкой пантомиму "я-бы-рад-извини-мужик-тебе-не-положено". И огроменный Толик, на моей памяти никому не уступавший дороги, вдруг стушевался, сник, потоптался ещё немного, да и пошёл восвояси. "Ты давай гони домой, я тебе перезвоню!" — успел крикнуть ему Олежек в спину.

Привели нас в комнатку, где стояли линялые краснобархатные кресла, а на стене виднелись характерные белые пятна от портретов вождей. Холуёк предложил нам "раздеться и подождать", а сам изъявил готовность "чайку принести, или, может, кофе, простите что растворимый". Мы милостиво согласились на растворимый, и он исчез.

— Слушай сюда, — зашептал Олежек, дождавшись исчезновения хмыря, — нас тут один очень серьёзный человек вызывал. Зовут его Игорь Михайлович, запомни — Игорь Михайлович. Он тут вопросы всякие решает. Короче, у него сейчас будет важняк. Я сам не знаю ничего, у них там дела идут не нашего уровня. Надо, короче, погадать. Я бы мог поглядеть в будущее, но тут есть один магический закон: чем серьёзнее вопрос, тем больше магическая плата. А у меня карма и так тяжёлая...

Я вздохнул, поскольку давно уже понял, что "магические законы" в Олежековом мире играют примерно ту же роль, что и яйца в жизни танцора.

— Значит надо будет гадать. Я бы на Тароте раскинул ситуацию, но видишь, карты рассыпались... нехороший это признак. Значит, по рунам погадаю (он самодовольно вытащил из кармана мешочек с рунами и встряхнул его: руны зашуршали, как сушёные грибы). Ну а ты вроде бы по "Книге Перемен" гадать умеешь? Вот, значит, по ней. Потом составим общий прогноз.

Гадать по "И Цзину" я и в самом деле умел — точнее говоря, знал, как это делается. Однако, для такого гадания требовалась, как минимум, сама книга, о чём я и сообщил Олежеку.

— Ты что, магические книги наизусть не учишь?! — яростно зашипел мне в ухо Олежек. — Какой же ты, к чёрту, после этого маг? Где твоя воля... — тут он осёкся, обхватил голову руками, и почти жалобно проговорил:

— Ну ты пойми. Человек очень серьёзный, очень конкретный. Ему надо погадать. Если будет что не так, мне в городе делать нечего. Считай, всё накрылось медным тазом. Ты уж, пожалуйста, придумай что-нибудь... Может, гороскоп какой-нибудь построишь ему, а?

Я осознал ситуацию, подумал, и кивнул. Как мне уже было известно из прошлого опыта, серьёзные люди иногда бывают по-детски суеверными. Оставалось одно: устроить небольшой спектакль, при этом не очень вляпавшись.

— Обойдёмся рунами, — решительно сказал я. — Вместе будем интерпретировать.

Олежек облегчённо вздохнул.

Признаться, мне было приятно видеть непрошибаемо самоуверенного Олежека в таком состоянии, и я даже самодовольно подумал, что держусь куда лучше. Потом, однако, до меня дошло, что демонстрируемое мной величественное спокойствие связано не с крепостью нервов, а с тем простым обстоятельством, что я не местный, и нерасположение ко мне Игоря Михайловича мне лично ничем не угрожает. Неизвестно ещё, как я себя повёл бы, если меня поздним вечером потребовал бы к ноге кто-то серьёзный, от кого зависела моя будущность... Устыдившись себя, я, как мог, ободрил Олежека.