Выходец с того света

Это дело было числа так приблизительно первого или второго декабря, я стал сново вставать с койки. Между прочим, надо заметить, что у нас были фельдшера, которые ходили через два и три дня посещать нас. Средка давали нам порошков с нашитырём и конфорой, но не более одного на каждый рас. И вот я стал немножко поправляться и в одно прекрасное утро, это было восьмого декабря утром часов приблизительно в семь, сделали.

ВОССТАНИЕ

Когда я лежал в больной камере, то товарищи мне писали [17] скорее выписывайся, скорее, а то у нас есть важное для тебя сообщение, которое я тебе могу передать только усно. И вот я не мог выписаться, потому что меня невыписывали.

И вот восьмого декабря утром, когда уборщики делали уборку, приходят в камеру и говорят: "Товарищи, второй корпус разаружил надзирателей и ушли все до одного". Мы, недоумевая, в чём дело, как там ушли не может этого быть, чтобы оне так скоро ушли, да оне уже все во дворе, это дело другое. Камеры наши надзератель закрыл и побежал. Вдруг загремел залп из караульного помещения, потом другой и третий. Мы просидели до обеда. К нам в окно прилетело несколько пуль, мы залезли под нары и там лежим, но пули всё чаще и чаще стали нас посещать.

После обеда, так приблизительно часа в три, начинают ходить по коридору и стучать по замкам. Это товарищи срывали замки с дверей камер. И заходит один уголовный с револьвером в руках и говорят:

— Товарищи, вы и мы все свободны, оружие в наших руках и много патронов.

Я спросил товарища уголовного:

— А у кого находятся пулемёты?

— А пулемёт только один, другой сломан, они у них.

Он ушёл дальше. Я вышел в корридор и пошёл во второй корпус в свою камеру, где я был здоровый. Тюрьма имела два этажа и два корпуса, эти корпуса соединялись коридорами. Значит, тюрьма такова — кругом здание, посредине двор и внизу под"езд. Когда я пошёл туда, я увидел на корридоре своих товарищей, которые ходили с берданами и винтовками "гра".

Я пришёл в камеру, где и увидал остальных товарищей, много оказалось тоже больных. Я спросил, в чём дело. Мне сказал один товарищ, фамилия его Зенчук. Он говорит мне, что:

— Товарищ, сколько мы ждали тебя и ни как не могли тебя дождаться, тов. Бухарин, советовали долго и пришли к тому заключению, что необходимо выходить, а то мы скоро все передохнем с голода и холода.

Действительно, что холод и голод. Холод, потому что нет одежды, а главное тюрьма не отапливается.

— И вот мы задумались выходить, а ещё и потому, что Колчак издал приказ, чтобы во время отступления все тюрьмы взрывать. И вот вздумали уходить, пусть хотя из нас выйдет мало, но мы не все будем этой проклятой жертвой.

— Но так в чём же дело, почему вы не выходите, — спросил я их.

Он говорит:

— Мы кругом осажены. Я взял у надзирателя ключи, мы стали открывать последнюю дверь к выходу на волю. Главных дверей их же я не мог открыть, потому что ключ не тот. В это время надзиратель, который ходил по ту сторону дверей, в это время получился залп из караульного помещения, но так как ворота были из железной решётки, поэтому и нельзя было оставаться тут, а также и уходить назад.

Но я спросил:

— А что вы будете теперь делать, почему Вы затегаете время? Если придёт к ним помощь, тогда вам будет плохо, я уже про себя не буду говорить.

— Нам что будет, то мы увидим впереди, — он мне говорит, — что нам придёт на помощь дедушка наверное вечером, он стоит недалеко.

Дедушка — это был один из партизанских отрядов, фамилия его Карандашвиль. Они были все наготове чтобы выйти. Оне пробовали товарища Зенчук, он как знает военное дело хорошо, потому что он был старой армии офицер, но только не того духа, а духа революционного. И вот он сбил замок у боковых ворот со двора и вперёд за ворота. Тогда солдаты стали моментально залп, но товарищ Зенчук поднял руку вверх и кричит солдатам: "Товарищи солдаты, вы в кого стреляете и кто вами командует? Вы посмотрите назад, кто вами командует, вы хотите стрелять в своих братьев, которые вам хотят отвоевать свободу". Скоро послышался снова залп, и Зенчук был ранен в правую руку, но не очень больно. Он забежал обратно во двор. Солдаты прибежали к воротам и стали бросать через забор ворот ручные гранаты. Тогда товарищам пришлось идти обратно в здание тюрьмы. И вот они дожидаются ночи, если дедушка не придёт, то мы не пойдём через огонь, но всётаки пойдём.

И вот, когда стало стемняться, они разбились по [18] отделениям, и в каждом отделении был назначен отделенный, а тов. Зенчук был организатором и командиром всех. Я тоже попросил товарища Зенчуку, чтобы они меня взяли с собой. Он был согласен, но с другой стороны было плохо, потому плохо, что я не мог ни как идти без чужой помощи. И вот мне пришлось отказаться, и лучше что будет остаться тут в этих несчастных стенах. Я остался пока в этой камере. Тогда оне сделали разведку и собрались уходить, и я с ними со всеми попрощался и пожелал им всего хорошего и счасливой дороги и пошол обратно в свою камеру больных. И вот, как видно, они стали выходить. Затрещал пулемёт, и всё стихло. Ночь была очень тёмная, и они ушли, и больше не звука.

Прошла ночь, стало светать, и тогда зачали снова стрелять по нашим окнам. Окны все постреляны, поднялся в камерах холод, прямо невыносимо терпеть. Кормить уже нас не стали. Камеры были открыты, но выйти нельзя было и в корридор, потому что против корридора как раз стоит церковь, и вот с этой колокольни и стреляли по корридору. Оправляться уже не куда, параши полны и всё выливается на пол. Сильно больные встали скоро помирать, потому что за ними некогда было ухаживать, причём был ещё сильный холод, и они замерзали и помирали с жажды. Вот какое ихнее было положение, потому что нельзя было принести даже снегу. И вот стало самое критическое положение, нельзя также и выносить мёртвых, потому что вместе с ними могут ещё другие помереть. Поэтому, товарищи, нам уже приходилось оставлять трупы в камерах до ночи, а уже ночью вытаскивали в корридор. Мы тоже известно какие здоровые, мы тоже ходим около стенки. Вот те и называются здоровыми, которые пять или шесть человек выносят трупы, которые весом не более как полтора пуда каждый, потому что самим можно догодаться, что там когда помирали, то уже не было мяса, а только кости, поэтому он мертвый и был такого веса. Не скажу, что лёгкий, потому что нам и это очень было тяжело.

Когда пришёл второй день, он был очень плох, но оказалось, что второй день был лучше третьяго. Пришла вторая ночь, и что же мы увидели? С начала вечера, приехала артиллерия, и начался бой. С кем, это пока ещё неизвестно. И вот с того же вечера часов наверно так приблизительно с шести или семи привезли пулеметы, и эти пушки зачали стрелять по направлению от тюрьмы. Началась перестрелка, а потом зачался бой. Прибыло к тюрьме подкрепление, и пошла потасовка. Стреляли очень долго, летели пули и к нам в камеру тоже неско не меньше. Вот скоро пушку увезли назад и поставили где то за тюрьмой и забрали пулемёты, и тоже повезли. Я как раз наблюдал в окно, хотя это и было рисково. Когда это всё увезли, и скоро всё стихло, и в улице не видно ни кого. Долго я сидел на окне и глядел, не понимая, что это такое бы всё значило.

Прошла вся ночь тихо, нигде ни одного выстрела нет. Тюрьма была кругом, ворота тюрьмы открыты, как ушли наши товарищи в первую ночь, так и они и остались. Читатель сразу поймёт, в чём тут дело. Всё было тихо, также как и ночью. Мы просидели третьяго дня до обеда. Хотя я пишу про обед, но мы его уже не видели третьи сутки, вот поэтому то и стали скоро умирать, так что в каждой камере по три и по четыре стали вытаскивать в удобные моменты. И вот этот момент тоже, как на поле битвы после перестрелки убирали убитых, так и мы после этого всего вынесли всех умерших в корридор. После обеда, которого мы не видели снова зачался бой, снова показались на улице солдаты и пулемёты. Начали опять с кем то сражаться. Нам было очень плохо, но некоторые думали, что наверно на них наступает какой небудь партизанский отряд. И вот оне стали наступать, и поднялся опять бой. Там тоже ктото сильно отстреливаться.

К вечеру картина стала всё сильнее разыгрывается, и вот ктото стал отгонять и теснить. Солдаты и чехи стали по немногу отступать. Из дали всё сильнее и сильнее стали сыпать пули в окна наших камер. Нам уже не приходится из под нар и головы высовывать, но некоторые товарищи в камерах говорят, что это нас хотят освободить партизанские отряды. Но я еще спорил, также и спросили некоторые товарищи, что если бы были это партизаны то [19] оне и не стали бы стрелять по окнам тюрьмы, но с другой стороны опять не так. В конторе тюрьмы внизу, как раз под нашим или вернее в нашем корпусе засели солдаты, и там пулемёт гримит и гримит всё время, как видно, били оне по этому пулемёту. Если бы мы находились в нижнем этаже, нас бы скоро убили, а то мы лежали под нарами, и нас пули не хватали.

На третий день осады к вечеру стали уже в первый корпус бросать в окны гранаты, а по каредору тоже, как и по нашему стреляли с колокольни тюремной церкви, так что от туда стали все перебегать в наши камеры, так как у нас ещё спосаться было можно, потому что у нас ещё гранат и бомбы не кидали, а там у них уже засыпают ручными снарядами.

Ночь почти всю также стреляли, дальше не отступали, а утром немножко стало потише, но это скоро прошло, и скоро поднялся уже уроган.

Я еще скажу немножко про положение в камерах. Там уже известно, как люди мучаются, которые были. Камеры все заполняли тифозно-больными, оне уже все умерли во время этой перестрелки, так как у них окны тоже были также выбиты, и они поэтому некоторые замёрзли, а некоторые с жажды. И вот все оказались смертными, а у нас тоже самая поднялась сильная жажда, потому что не было воды, и больные скоро умерали, потому что был сильный жар в каждом больном, и они умерали очень быстро.

Четвертый день, товарищи, это самый жестокий день нашего переживания в этой Александровской каторжной тюрьме. Четвёртый день это был самый крававый день. Четвёртый день это был днём белого террора в Александровской тюрьме. На четвёртый день оне стали сильнее и сильнее стрелять по окнам и в третий корпус бросать бомбы и гранаты. Многие не хотели угодить из тех камер, где оне были посажены. И вот в средине дня стрельба началась только по тюрьме, и открыли огонь из пушек, начали разбивать тюрьму, начиная со второго корпуса. Выпустили сорок снарядов из трёх дюймовой пушки. Снаряды все пробили стенки и попали в камеры, так что вся тюрьма первого корпуса была пробита в громадные дыры. Я в это самое время как раз вышел в коредор и уж пришлось забежать в другую камеру. Эта камера как раз была окнами в этот средний двор, камера N22. И вот в ней ни одного стекла не побито, только и она одна и спаслась своими стёклами, которые дали некоторое тепло. Вот в эту камеру и ещё забежало несколько человек. Когда я забежал в неё, в это самое время началась стрельба из пушки. Мы все легли под нары и успокоились, ожидая смерти. Я думал себе: "Вот первый корпус разобьют, а потом и наш возьмутся". И лежим и ждём, что кому прилетит. Бой сразу стих, но, думаю, значить сейчас пушку поставят с другой стороны и зачнут понукать нас, но случилось совсем не то.

Солдаты забежали в коредоры тюрьмы и стали бросать гранаты ы первый корпус, а затем закатили ещё пулеметы со стороны улицы и выставили их в двери камеры и стали по ней стрелять. Когда по приказанию все камеры прошли с одной стороны, с другой стали выводить и выстраивать в коредоре. И вот когда выстроят человек 25 или 30, тогда уже открывает по ним огонь из пулемёта и сразу всех уничтожают, а потом к нам в коридор забежали солдаты и моментально стали закрывать все камеры на засовы. "Ну",— думаю, — "сейчас и нас зачнут сначала из пушки понужать, а для того, чтобы не убежали в другие камеры, так предварительно закрывали". Но оказалось не то, и почему то солдат стоит с винтовкой в коредоре, которого видно в волчок двери.

Потом после всего мы узнали, товарищи, следующее: что начальник, который взялся за это дело, он хотел уничтожит обе тюрьмы: Центральную каторжную и пересыльную, и вместе там больницу, в которой было около 700 больных тифом. Между прочим, наш первый корпус тоже считался все больные, а здоровые были с месяц тому назад переведены во второй корпус. (Я, кажется, смешал первый корпус, сказал на место втогоо первый, то прошу вас, товарищи, редакцию поправить, потому что [20] был разбит второй корпус, а не первый). И вот когда этот самый храбрый командир хотел разбить обе тюрьмы и больницу, ему не удалось. Он бросил ручную гранату в окно, ему понравилось. Он взял другую, но оказалось, он взял её для себя. Когда он хотел её кинуть, подскользнулся и упал. В это время чешский офицер хотел взять и быстро отбросить её, но она быстрее оказалась. Когда он её схватил, то она моментально разарвалась и чешского офицера убила и этому герою откусила его геройские ножки.

И вот в это время под"ехала как раз тюремная комиссия и запретила расстреливать. Мы оказались первый корпус не расстрелян, как видно, по этому поводу, или быть может что нибудь другое от нас задержало, задержало их. Вот тут начались допросы. Которые были здоровы, многих посадили в тюрьму в одиночку. В это же время вытаскивали трупы убитых товарищей во втором корпусе и раздетых совершенно на голо, вот какое было расправление на четвёртый день этого погрома.

Там во втором корпусе ещё оставались несколько камер живыми, и вот в этой камере столько было набито товарищей, что только было можно стоять. В этой камере упомещалось 18 человек, а их новерное 115 человек, вот какая была масса сгружена. Конечно, я думаю, что тут должна быть болезнь, потому что они хотя и были сначало здоровыми, но такое время вести в таком положении и тоже самое не воды, не хлеба, конечно, было нельзя. Затем ихнии камеры стали переводить после этого четвёртого дня, то есть в понедельник с обеда, которые оказались с отмороженными ногами, а которые раненны, и не было перевязки всё время. Вот какое положение было во втором корпусе.

Теперь я перейду к такому же положению, но только более подробному описания корпуса. В первом корпусе, я уже говорил, товарищи, что там все сильно больные. И вот когда эта перестрелка и погром шёл, окны были все выбиты. Многие больные не могли ворочится на своей постеле, лежали не подвижно. Пули вежали к летели по стенкам, сбивали штукатурку и заваливали больных пылью и кусками этой отбитой штукатурки. В таком положении оне находились и когда мне удалось перебежать в другую камеру, где уже я говорил, что та камера обстрелу не подвергалась, но всё же там несчастье было почти одинаково. Там нас всех набралось в одну камеру 89 человек, а в неё всего входило 25 коек. И вот мы заняли все места под нарам, под столами и на столах и весь пол, который уже был покрыт грязью от параши, в которые мы оправлялись с понедельника и до суботы не выносили из них. Вот какое создовалось положение. Поднялось сильное зловоние, но к этому скоро привыкли, а не привыкли к тому, что стала одолять сильная жажда. И многие товарищи не выносили этого и стали пять свою мочу, но вы уж сами знате, какая у больного моча, как только он выпьет, так умерает. Тут же очень скоро и тихо каких небудь самое большее пять-шесть часов, но и пришол конец, и мочи не стало. Тогда окна камеры замёрзли, вот их и стали употреблять в дело. С них стали скоблить лёд и класть на окна разные тряпки, чтобы достать как небудь воды. И вот что же вышло с этого льду? И набрали води тряпкой, и пили воду, и ели лёд, а вы тоже, я думаю, прекрасно знаете, что этот лед намерзал от испорения воздуха, и этот воздух мы сами надышали и поэтому он тоже заразный и тем более холодный и сырой. Вот такое положение создалось у нас. По этому всему видно, сколько нас умереть. И вот когда солдаты тюрьму заняли тюрьму, то разрешили выносить мёртвых в коредор. И вот мы выносили каждый день по пять-шесть и более человек.