Воспоминания о неисчислимых мытарствах на Дальнем Востоке

Началось сильное заболевание тифом, и казарма превратилась в дом мёртвых. Стоны, плач, крики больных, скрежет зубов наполняли казарму. Стали варить суп, хлеба давали 0,5 и 0,25 фун., но это не помогало, люди помирали, как мухи. Каждое утро слышались крики: "Эй, ребята, здесь новопредставленный, Ванька помер". В три счёта снимали кто сапоги, кто рубашку, кальсоны и так далее. А там под верхними нарами собралась кучка людей, ожидающих смерти товарища, и только умирающий издал последний вздох, как в миг он уже голый. Медицины нет, ни фельдшеров, ни санитаров.

— Эй, караул, человек помер.

— Тащи сюда.

Тащат и куда-то уносят.

Вот один из больных в бреду залез на верхние нары, и оттуда на головы нижним шлёпает испражнённая жидкость. Собирает вещи, бежит к двери, бормоча:

— Так! Ну теперь домой. До свидания, ребята!

— Куда, Васька?

— Домой! Я ведь говорил, что меня освободили.

В дверях останавливает часовой.

— Стой, куда?!

— Как куда! Домой, ведь меня освободили, а вот и удостоверение, — шарится в карманах.

Отводят назад, а если буйствует — привязывают к нарам. Так связанным и помирает.

Там один залез на верхние нары и смеётся в бреду, затем что-то сердито говорит и с верхняго этажа казармы бросается в окно, выламывает и вместе с рамой вылетает на улицу. Разбился, куда-то уносят.

Так было каждый день. На наших нарах не было возможности спать. Вонь. Вопли и стоны. Мимо нас по проходу безпрерывно двигались тени, могущие ползти в уборную и обратно на коленях, на четырках, кто как. Там тихо перебирается по стене, придерживаясь, чтоб не упасть. Какая-то тень пробирается в уборную, на встречу ей таким же путём тащится вторая — встречаются. Один останавливается и пережидает, второй, держась за него, обходит.

Жутко. Сегодня иду спать в маленькую комнату. Думаю, там чище. Нахожу свободное место, ложусь. Спрашивают:

— Не больной?

— Нет.

— Ну, ложись. [8об]

Засыпаю, вдруг, кто-то лезет по парам. Просыпаюсь и рукой попадаю во что-то жидкое, вонь, брр... Быстро слезаю, с нар. Больной уже слез с нар и напакостил где-то в низу. Поднялся шум, ухожу к своим.

Наши тоже начинают болеть, на руках и лице появляются всевозможные язвы и сплошь покрывают его.

Так продолжалось несколько дней. Является администрация лагерей, набирает кого поздоровше в санитары. Среди нас оказался фельдшер, утверждают в должности, и таким образом мы обзавелись штагом медицины. Но как с медикаментами? Кроме порошков и касторки нет ничего, но всё же лучше. Прослушивают и дают порошки, мелькают белые фартуки, похоже на лазарет. Рядом в казарме устраивают в роде госпиталя и туда переносят больных.

Не помню, как я попадаю в госпиталь на койку. Наши почти все здесь, кто-то бредит, кто спит. Пролежав дней 5, выздоравливаю, забираю накопившийся у ребят хлеб, иду в казарму, сразу с"едаю целую булку, фунтов 6, и через полчаса опять ем.

В казарме стало чище, каждый день метут санитары и топят печи. Тепло и сухо. Ребята из госпиталя возвратились, обчистились. Надо сказать, что была уже баня, и стали по немногу походить на людей.

Завелись оживлённые разговоры: о доме, о родных краях, знакомых, о том, что бы делали, если бы были дома, и что делается там без нас, что будет с нами впереди, где фронт, кто отступает и кто наступает. Пишем домой письма.

Откуда-то к нам привели ещё несколько человек и одну барышню, как оказалось, сестру командующего конным отрядом в России — Каширину. Славная, стройная и красивая барышня.

Весна. На улице тепло. Начинается прогулка по двору. Часовые стоят на своих местах, а мы гуляем взад и вперёд около своей казармы. Хочется познакомиться с ней, она гуляет с Оренбургскими, те знакомы со мной, солидные усачи. Мы подолгу беседовали с ними на всевозможные темы. Увидев меня, предлагают присоединиться к ним, в то время уже соблюдалась вежливость обращения. Подхожу и представляюсь. Завязывается оживлённый разговор, спрашиваю, как попали сюда, и в свою очередь рассказываю о себе. Смеётся, и так весело на душе, так хотелось бы перескочить через этот забор и быть там, на воле. Какой хорошей и дорогой кажется жизнь и свобода, тогда когда сидишь в тюрьме или лагерях. Так продолжалась прогулки по 15 минут каждый день.

В один прекрасный день является священник, объявляют: "Желающие помолиться, пусть собираются в один конец казармы". Началось богослужение, кто сидит, кто стоит, были и такие, которые усердно молились. Прочитав какую-то проповедь, батя ушёл, это было темой для новых разговоров.

Приходит какой-то генерал, выстраивал, заставил спеть "Отче наш" и, поговорив о нашем преступлении перед родиной, ушёл.

Так тянулась жизнь, как вдруг является прапорщик, бывший начальник нашего эшалона, держа в руках пачку писем. Начинают выкликать. О! Радость! Нам есть письма! Берём, читаем раз-другой.

— Ну как, что тебе пишут, а?!

— А тебе?

— Да особенного ничего. Живут по-старому, хлопочут за нас.

(Все свои собираются).

— Как за кого хлопочут, за всех?

— За всех! Так было написано в письмо мне. А Сергеева просят написать, как мы живём, но разве можно. Всё равно не дойдёт.

Через несколько дней после этих писем приносят повестки на денежные переводы. Мы с Сергеевым получили по одному переводу, не помню, какую сумму. Радости ещё больше, с деньгами можно купить белого хлеба и табаку. Прошусь у конвоя сходить на базар. Разрешают. Собираюсь и иду, кто-то ещё идет из товарищей, не помню.

Пошли в посёлок в первый раз после долгого пребывания в казарме. Я свободно вдыхаю в себя свежий воздух не там, в ограде, а на воле. Как красиво кругом, весна, цветы, на улицах куры, утки, птички поют разными голосами, смешиваясь с гоготанием кур и пением петухов. Как много красивого, приятного во всём этом. Дома кажутся тебе игрушками, чувствуешь себя, словно в раю, о котором знаешь по книгам. А вот и люди, какая-то барышня, кажется, хорошенькая — как она мило и нежно ступает по травке.

Не знаю, мне после не приходилось бывать в Шкотово, когда я был на свободе, но думаю, что если-б я когда нибудь туда попал, я не испытывал бы тех чувств, как тогда под конвоем. И думаю, что Шкотово не было бы раем, а куры и утки, и барышня не были бы мною замечены. Это было проверено па опыте, только не в Шкотово. Всё кажется красивым и приятным, пока не насытишься им вдоволь.

Купив хлеба и кой-что ещё, благополучно пришли в казармы. Товарищи с удовольствием слушали мой рассказ о Шкотове, о том, что я видел, и как хорошо там за забором.

Так тянулась жизнь, как в один прекрасный вечер вокруг нашей казармы поднялась суматоха, беготня и крики. Слышно оружейную стрельбу где-то далеко. Около самой казармы раздался выстрел трёхдюймового орудия. Как видно, только что подтащили. И началась пальба, казарма дрожала от выстрелов, а залпы всё ближе, и ближе. Быстро вбегает к нам на верх часовой: "Марш все к низу". Забираем кой-что, спускаемся. Загнали в одну тесную комнату, затворили. Тихо разговариваем:

— А что, как начнут бросать бомбы в нас? Тесно — всех перебьют.

— Кто это наступает?

— А что если нам броситься в окно и бежать от куда раздаются выстрелы?

Но ночь была тёмная и мы не могли видеть ничего вблизи своей казармы и не могли определить, сколько человек охраняет [9] нас. Выстрелы ещё ближе, слышно, кричат ура. Кто не знаем: наступающие или белые. Совсем близко ещё раз раздалось ура, трескотня пулемётов, залпы и всё стихло. Ждём.

Но оказывается, наши партизаны отступали. Как мы узнали впоследствии, нас хотели освободить партизанский отряд, состоявший из учеников Шкотово, но к несчастью у них был убит командир и ранен весь комсостав, освободить нас не удалось.

От белых же на случай их отступления нам готовилась казнь. Они решили в случае отступления забросать нас бомбами, почему и перевели в низ. И только утром нам разрешили снова занять свои места.

Так прожили ещё некоторое время, когда получилось распоряжение о немедленной эвакуации нас из Шкотово. Мы в это время стояли в очередь с бачками в руках, готовясь пойти за обедом. Немедленно было приказано собраться, и без всякого обеда пошли на вокзал, быстро погрузились в вагоны, быстро подошёл паровоз и поехали. Как было слышно, готовилось новое наступление на Шкотово.

Через несколько часов езды эшалон останавливается в Никольске. Ждём, куда повезут, как вдруг приказывают выгружаться, и, проходя через весь город, подходим к высокому забору с башнями на 4-х углах. Вводят на двор ограды, ворота затворяются. Выстраиваемся, начинается передача по спискам коменданту лагерей. Комендант лагерей юркий офицер Кудышкин. Пересчитав и проверив по списку, разбили по взводно, и каждый взвод занял заранее заготовленные места. Вся мебель заключалась в двойных верхних и нижних нарах. И здесь уже мы не первые, радостными криками встречают нас: "Кобылка". Осматривают и сразу соображают, что вот эту то вещь одного из наших не мешало бы завербовать себе. (Надо будет пощупать! А главное сначала узнать, что за люди). Но наши тогда уже рта не разевали. Сразу завязалось знакомство, а наша кобылка Шкотовская приняла командный верх лагерей.

Здесь пришлось столкнуться с тем, что в Шкотово нам видеть не приходилось. В карты играли с утра до вечера, появились книги и некоторые читали.

Началось лето, стали водить на работы, сначала в конюшни, их равняли и трамбовали, а потом белили, как настоящие маляры разгуливались со щётками в руках по конюшням. Солдаты давали нам хлеба, бельё, а были и такие, что давали прикладом по шее.

Как то раз, помню, капитан пригласил (вполне вежливо) нас двоих к себе домой, предварительно спросив, умеем ли мы делать клумбы в садах. Мы отвечаем утвердительно, так как в то время не было для нас никакой работы, за которую мы бы не взялись, сказавшись мастерами, всё равно, лишь бы в новое место, а там, может, что найдётся подобрать, рваные сапоги, а может фуражку, да мало ли.

Пришли к капитану, остановились в саду.

— Вот здесь и будете работать, у меня есть старичёк, который всё это мастерит, а Вы будете ему помогать.

— Идёт, — думаем.

Кричит своей жене через отворённое окно:

— Дай, пожалуйста, папиросы!

Даёт коробку в 100 шт. Спрашивает:

— Кто это?

— Пленные из лагеря.

— Ах, бедные, наверное, есть хотят.

— Хотите есть? — спрашивает он.

Не упираемся и говорим:

— Пожалуйста.

— Ну, так дай им что-либо, а то ведь их там плохо кормят.

Как видно, капитан. из весёлых.

— Ну, а прежде чем есть, давайте будем курить! Курите?

— Как же, курим.

— Пожалуйста, — даёт по папиросе, — А у Вас есть чего курить?

— Нет!

— Ну так вот, возьмите эту коробку и курите, — дал. — Работайте хорошенько, тогда увижу, что с Вами сделать.

Проработав день, уходим. За нами зашёл конвой.

На другой день как мы не говорили, что мы работали у такого же капитана, нас назначили в другое место, т.к. конвой был новый.

Так проработав долгое время, мы попали на работу в вещевой склад. Место хорошее, а в то время, каждый старался как нибудь одеться, а потому незаметно прятали и приносили в лагеря всё, что могло попасть годного. В этот день мне особенно подвезло — переносили из склада в склад обмундирование, совершенно новое. На меня обратил внимание один из часовых и говорит: "Как в следующий раз потащишь, постарайся пойти вперёд всех и вот сюда за склад, там в траве переодень, что возьмёшь". Я рад был этому, а потому, захватив белья связку, пачку суконных брюк, чулков, я всех раньше вышел из склада, а конвой уже показывал мне дорогу взглядом. Быстро вытащив из средины, я надел рубашку и кальсоны, снял свои брюки и надел новые, а поверх свои. Показываюсь. Часовой кивает. Можно идти! Иду и ложу остальное на место. Так по-немногу все одевались и принимали приличный вид.

Охрана наших лагерей состояла из китайцев. Как-то раз, одевшись, я попросил китайского часового пропустить меня в город, и мне это удалось. Сейчас припоминаю, со мной был ещё Колька, и мы направились с ним в город. Хлеба всё-таки не хватало: давали 0,5 фунта, а с работы мало удавалось приносить, только и жили супом с картошкой, да фасолью. Последнее особенно приятное блюдо, заправленное крупных размеров червями. Всё это и заставило нас, когда мы оказались в незнакомом нам городе на правах вольных граждан, пойти куда нибудь в квартиру и попросить [9об] пожертвовать в пользу пленных хлеба.

Так и сделали, всякое стеснение было отброшено в сторону. Заходим в один дом, корридор на право, кухня налево, из дверей показались две хорошенькие рожицы в костюмах гимназисток.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Извиняемся и просим, что нибудь пожертвовать в пользу военнопленных.

Улыбаются.

— Вы разве военно-пленные?

— Да.

— А где Вас держат?

И мы вкратце рассказали им своё положение. Надо сказать, что мы были чистенько и уже не по лагерному одеты, это большей частью и удивило их, а тем более просьба хлеба, тогда как по наружному виду мы не походили на голодных. Ужаснувшись нашим рассказам, они нам дали хлеба, но у нас не было мешка, и не помню, кажется, что-то дали нам завязать, должно быть мешок. Из дверей на-право показывается молодой человек в студенческой форме и здоровается. Разговариваем, и, пояснив своё положение, я спрашиваю, не будет ли возможности достать у него книг для чтения.

— Какие книги Вы читаете?

Отвечаю, что всё равно, какие есть, так как в данный момент мы рады каждому обрывку газет, а не только книгам. Дает, но не помню, что, приглашает заходить в следующий раз. Благодарим, прощаемся и уходим, ещё раз взглянув в дверь на лево.

— Ну, как, Колька, ещё зайдем куда нибудь, а?

— А, как же, конечно зайдём!

— Идём вот сюда, здесь, кажется, отколется.

— Идём, кто первый?

— Валяй, сейчас тебе, там я заходил.

Колька идёт. Заходим, просим пожертвовать в пользу военнопленных, дают хлеба и денег, сумму не помню, так у нас набралось два вполне приличных мешка хлеба и приличная сумма денег.

— Давай-ка, Колька, зайдём как нибудь в Комитет РКП, может что и выйдет, а что нам сидеть в лагерях, может, удастся достать документы, тогда бежим.

Но узнать, где находится Комитет, нам не удалось. Но людей, которые согласились нам помочь, мы нашли и заручились.

— Так! Ура! Колька. Первый раз вышли из лагерей и уже нашли кой-что, отчего пахнет полной нашей свободой.

— Ну, довольно, идём в лагери.

Приходим, ребята встречают.

— Ну как, что нового в городе?

Рассказываем всё по порядку, и с кем было возможно, поделились хлебом. Не много в то время было таких счастливцев, у кого-бы лежал в запасе хлеб, а большая часть не предприимчивых сидела и щёлкала зубами, а от скуки ради или отчего другого ходили рыбачить на озеро в нашей ограде, его ещё называли помойной ямой. Устроив палку, а на палку гвоздик, они, как острогой, работали, то спуская её в яму, то вынимая. Каждый раз на конце была или крупных размеров шелуха картошки, или жжёная корка хлеба. Такова была рыба в озере Н.-Уссурийск. лагеря, хотя и не очень жирная. И надо сказать, улов был не из хороших, и не всегда можно было найти какую-либо из рыб, но рыбаков было много. Наловив рыбы, так называемой "шелуха картошки", сейчас же мыли, ложили в котелок и, прокипятив, как следует, обед был готов. А если улов был особенно хорошим, тогда в прикуску шла корка хлеба.