| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Из глаз полилась за слезою слеза. [43]
— Маму убьют... Уж не раз говорили... —
Твердит про себя, почти плача навзрыд,
Где тюрьмы людьми переполнены были,
Горюша туда что есть мочи бежит.
Люди тогда в магазинах сидели:
Не было тюрем, а лавки пусты.
Мигом замки плотно в дверях засели,
И люди томились от тесноты.
Бежит к ним Горюша, бежит видеть маму,
Поплакать, прижавшись к ней плотно лицом,
А слёзы его ещё больше душили,
Когда конвоир его прогнал хлыстом.
А мать! Чем поможет? Чем сына утешит?
Железная дверь так безжалостна к ней,
А плачущий голос, как нож, душу режет.
Горюша прочь с плачем пошёл от дверей.
* * *
Число арестованных женщин всё увеличивалось, и нас из кутузки перевели в магазин, где от железных ставень и дверей, и крыши, которые накаливались за день, ночью была страшная духота. [43об] Нас было более 80 чел. Мы изнывали от жары и духоты.
ПАМЯТНОЕ УТРО
Помню холодное сентябрьское утро. У нас в женском отделении магазина против обыкновения открыты все ставни окон и даже двери. У дверей стоит часовой. Что это значит? По улице снуют пешие и конные вооружённые люди.
Ещё за неделю пронёсся слух среди арестованных, что приедет карательный отряд, который будет расправляться ещё получше, чем было до сих пор.
У нас не было прогулок, кроме того, что нас водили всех враз на "оправку" в уборную, которая находилась посреди площади. А в это утро нам объявили, что мы можем пойти гулять. Я не воспользовалась этим, осталась стоять у окна и стала наблюдать за происходящим на улице. Вскоре я увидела своих маленьких детей, которые пришли [44] с передачей ко мне и отцу. Он был посажен тут же напротив, в глухом тёмном подвале, их было там 9 человек, недавно привезённых из Камышлова. Детей ко мне не пускали, хотя они меня видели в окне, и не принимали от них передачу, были заняты другим. Детишки дрожали от утренняго холода, жались друг ко другу, что наводило на меня тяжёлую тоску.
Вдруг я вижу — идёт несколько вооружённых белогвардейцев с плетьми в руках и спускаются в подвал, где находился мой муж. Через несколько минут смотрю — выбрасывают вещи моего мужа: шинель, сапоги, гимнастёрка, а также и других товарищей рубашки, сапоги, брюки. У меня волосы на голове зашевелились от ужаса, когда палачи вскоре появились [44об] с раскрученными плетьми из подвала, что там происходило, я догадывалась.
Затем эти люди, затворив подвал, пошли в магазин, также находящийся напротив, где, видимо, проделали тоже самое, т.к. тоже много было выброшено вещей верхней одежды. Белогвардейцы раздевали людей до белья, били сколько им захочется, лучшую одежду и обувь брали себе. Так проделали во всех 5-ти магазинах, где находилось около 400 человек.
Женщины, которые ушли на прогулку, быстро вбежали к нам в магазин, многие с плачем, т.к. у многих были заключены мужья, говоря, что там бьют мужщин. Стонов не было слышно, только свист нагаек. Все женщины бледные, сидели молча, что будет дальше, при открытых [45] дверях.
Заходит наш главный тюремщик "Паисов" и говорит так ехидно: "Что, присмирели, гостей ожидаете? Не бойтесь, сюда не прийдут, хотя не мешало бы некоторых угостить", — причём посмотрел на меня.
А надо сказать, что он и я, мы страшно ненавидели друг друга. Я возмущалась тем, что у нас ночью ночевали конвоиры. Я всё хотела передать в следственную комиссию об этом, и там, видимо, узнали или что, уж не знаю, но только раз этот "Паисов" приходит к нам, затворяет за собой дверь, не впуская конвоира, и спрашивает: "Отвечайте, женщины, кто из Вас ночью принимает мужчин?" Все молчат. Там были и старухи лет под 60, он их спрашивает. Они отвечают: "Ничего не знаем, спим под прилавком, никого не видели". [45об] Тогда он обращается ко мне, говоря: "Ну, уж Вы-то, конечно, скажете?" Мне, конечно, ничего не осталось, как пришлось говорить. Я сказала, что не укажу на личности, но скажу то, что в Ваших тюрьмах делается то, что не делалось в царских. Во-первых, что у нас в камере ночью должен быть огонь, а во-вторых, если мы находимся днём на замке, то мы должны быть и ночью на замке. Он говорит: "Как, разве вы ночью не на замке?" Я говорю: "Нет, каждую почти ночь по целой ночи хождение взад и вперёд мужщин-белогвардейцев". За эти слова он меня особенно ненавидел, т.к. всё это делалось с его разрешения, а может быть и следственной комиссии, хотя там сидели интеллигенты: директор высшего начального училища и мировой судья.
Всё же после этого [46] стало лучше — не стали ходить конвоиры. Зато они хотели, кажется, расправиться со мной своим судом. Раз как-то вечером нас стали выпускать на "оправку". В дверях стоял конвоир и, увидев меня, спросил мою фамилью. Когда я сказала, он тогда говорит: "Вы не ходите". Я очень удивилась: "Что, даже на оправку не отпущают?" Он со мной говорил повелительным тоном, но когда прошли все женщины, он мне шопотом сказал, что вас хотят там бить. Оказывается, там другие конвоиры ждали меня и хотели побить, нашёлся один хороший, который предупредил.
Возвращаюсь к этому же злополучному дню. Вскоре из подвала вывели избитых с завязанными головами троих твоарищей и повели неизвестно куда, тут же был и мой муж. [46об] Я думала, что их повели расстреливать. На меня это произвело такое тяжёлое впечатление, что я буквально билась головой об стену. Но вскоре их привели обратно. Потом узнали, что их водили выкапывать красноармейца, похороненного близь церкви, заставили выкопать под револьверами и перенести дальше.
ВОСПОМИНАНИЯ СЫНА ГЕОРГИЯ,
написанное в 1928 г., будучи в Каменском заводе.
Стою среди улицы.
Тишина и покой.
Луна в морозе хмурится,
Как будьто часовой.
Смотрю на эти лавки,
Железные ставни,
Тяжёлые накладки
И бурые камни...
Кажется опять
Стоит тот конвой,
Только тихо прислонившись
За водосточной трубой... [47]
А я... вновь тот самый
Несчастный мальчишка,
Пришёл повидаться с мамой,
Без шапки, босой,
В коротиньких штанишках,
Принёс хлеба с собой.
И даже хочется крикнуть:
"Дяденька, дяденька!
Пожалуйста, передай это маме!"
А он, безжалостный, молчит, словно камень.
Видать, как за углом
Сверкает бандит шпагой,
А за ставнями у окон
Стоят они ватагой.
Избитые, голодные продрогшие!
Стоны, стоны без конца...
Вон там лицо худое, бледное,
Я в нём узнал отца.
Оно исчезло предо мной последним.
Тяжёлые воспоминания‼!
ПОД НАДЗОРОМ"
Да, мне приходилось наблюдать сквозь щели ставень, как мой шестилетний сынишка бегал за разводящим, который ходил с ключами от магазина к магазину, [47об] передавал арестованным передачу и не обращал ни малейшаго внимания на пристававшаго к нему мальчугана со словами: "Дяденька, дяденька, передай это маме!", приносил кусочек хлеба.
Надо сказать, что нас совсем не кормили. Всем приносили из дому. Я так обессилела от голода, что еле держалась на ногах, а тут ещё стали посылать мыть полы, провожая нагайками... Много пережито, не хочется некоторое вызывать из памяти!...
Наступили зимние холода. В магазинах наших было ужасно холодно, дров не давали. Стали мало по малу выпускать женщин на волю. Наконец, в последних числах декабря 1918 г. я осталась совершенно одна в огромном магазине, в котором теперь бегало множество мышей. Я прожила ещё три дня, а затем стала просить, чтобы меня выпустили, т.к. у меня [48] малинькие дети, и я никуда не денусь из Каменска. Наконец, 28 декабря меня выпустили. Я просидела 5 мес. и 2 дня.
Я жила в отцовском доме, который был разрушен так, что в нём никто не жил. Я его поправила малость и прожили всего полгода. За время моего ареста приехал мой брат и поселился в этом доме. Придя домой, я получила такой сюрприз, что брат мне заявил, чтобы я убиралась вместе с детьми и пожитками куда угодно.
Муж мой сидел тоже в тюрьме, его выпустили только через месяц после меня. Нас обоих под строгий контроль полиции о не выезде из Каменска. Когда муж вышел, мы нашли квартиру в самом захолустном углу — Непроходимке, в маленьком домишке. Я работала на чулочной машине, а муж по малярной части. [48об]
Все смотрели на нас с презрением, как на вредных людей. Даже многие были недовольны, зачем нас выпустили, тем более, что муж был Московский, а не Каменский, а обыватели Каменска не любили чужаков, всячески старались от них отмежёвываться.
Так тянулась тяжёлая угнетающая нас жизнь. Долгов опять стал частенько топить своё горе в выпивке. Пили тогда самогон и брагу, и всё, что можно. Его зароботок уходил на выпивку, а мой был так ничтожен, что не хватало на содержание детей. Этот материальный недостаток ещё более усугублял положение и тяжёлым камнем ложился мне на сердце. Белогвардейские газеты ничего утешительного не приносили. Помню, мне попалась статья под названием: "Лебединая песня большевиков", [49] в которой со злорадством описывалось, как тов. Ленин умирал от ран, нанесённых "эсеркой Каплан", и что песенка большевиков не сегодня завтра будет спета, и с ними разделаются навсегда. Больше я никаких точных сведений не получала, хотя мне не верили и были уверены, что я имею связь с большевиками.
ОТСТУПЛЕНИЕ БЕЛЫХ
В июне месяце, когда стало заметно, что белые отступают, опять явилась надежда на освобождение, но вместе с тем это было самое опасное и самое тяжёлое время. Отступление продолжалось месяца полтора, когда вместе с военными частями бросились бежать все купцы, богачи, бросая свои дома и пожитки. Они с нескрываемой злобой смотрели на нас, побывавших [49об] в тюрьмах. Опасно было показываться на улице.
Меня предупреждали более сочувствующие граждане, чтобы я куда-нибудь скрылась, но я не знала, куда пойти со своими маленькими детьми, если уехать в деревню (а хорошо знакомых у меня в деревнях не было, которые могли бы скрыть). Все страшно боялись даже если я случайно зайду к кому-либо из знакомых или родственников, при встрече на улице переходили на другую сторону, чтобы не встречаться. В деревнях тоже каждый новый человек бросался в глаза и был в подозрениях.
Муж мой скрывался в лесу около месяца, жили в глубоких шахтах по несколько человек. Я брала своих детей и уходила на целые дни в лес, но и там было не безопасно. Везде шныряли белогвардейские солдаты и забирали многих. [50]
СНОВА АРЕСТ И ИЗБИЕНИЕ
Но вот как будьто настало затишье, никто не ехал, а то безконечные обозы тянулись с отступающими буржуями и с военными ежедневно без перерыва. Мой муж пришёл из леса. Я говорю, что становится уж нечего есть, т.к. оба с ним ничего не работали почти в течении месяца всё это тревожное время. Муж говорит: "Как будьто уже все проехали, и надо взяться за работу". Принёс красить пару вёдер, я тоже села за чулочную машину.
Муж говорит: "Я схожу тут к товарищу, с которым сидели в тюрьме, узнаю, где он". И только что вышел из дому, как вдруг я вижу в окно, что под"ехали двое военных казачьих офицера и заходят во двор. Я поняла, что это к нам, и у меня мелькнула [50об] мысль бежать, но куда? В окно — там казак с лошадью, а в двери — значит, им навстречу. Слышу, заходят и спрашивают мою фамилью, и быстро проходят в мою комнату.
Казачий эсаул с огромным носом, видимо, кавказец, громко кричит: "Ты шпионка, переписываешь все наши части, подавай свой дневник". Я говорю, что у меня нет никакого дневника, ищите. Так он снова заорал: "Нам некогда с вами валандаться, ты арестована, где муж?" Я сказала, что муж только что вышел. Они начали рыться в ящике и у детей в ученических сумках. Нашли тетрадку на французском языке и спрашивают: "По-немецки учитесь?" (Они тогда большевиков считали немецкими шпионами).
Офицеры сидели, дожидались моего мужа, а он в это время, я вижу в окно, идёт по проулку, который был [51] как раз против окна. Я с ужасом посмотрела на своих детей, которые внимательно смотрели, как казаки рылись в их сумках, и не взглянули в окно, а то я боялась, что они, особенно маленький 6-ти летний сын мы бы вполне сказать, что вон папа. Я этого-то боялась, а муж, выйдя из проулка, увидел лошадь, стояшую у ворот нашей квартиры и казака, повернул в другую сторону по улице, пройдя мимо дому.
Я с облегчением вздохнула, что хоть ему удалось улизнуть, а они все говорят: "Где же он долго не идёт?" Затем велели мне одеваться и итти с ними, говоря: "Мы тебя увезём туда, куда увезли твою знакомую Полухину". Это была женщина, просто интересовавшаяся революционной работой, и частенько [51об] бывала у меня. Муж у ней был торговец и яростный ненавистник революционеров. Она была в начале арестована и сидела 1 мес. Про неё я слышала в последнее время, что она увезена белыми в лес и расстреляна, но я не поверила, т.к. баснословных слухов было очень много, а проверить было невозможно: она жила от меня далеко. (Это оказалась правда).
Когда мне сказали казаки, что повезём туда же, куда увезли Полухину, я поняла, куда они хотят меня увезти. Как было тяжело! Когда меня повели, а мои дети все трое с громким плачем ухватились за меня, и как этот зверь эсаул оттолкнул их от меня, говоря: "С кем оставались, когда мать бегала по собраниям". Маленький сынишка всё же бежал за мной и плакал. Эсаул уехал на лошади, меня с нагайкой и револьвером на голо повёл другой офицер и говорил: "Зачем мальчишка бежит?" Я говорю6 "Пусть хоть [52] узнает, куда меня ведёте".
Когда я пошла из дома, то сказал детям, чтобы они шли к Белокурову и сказали о моём аресте. Они так и сделали.
А муж, оказывается, прошёл несколько дворов и завернул в один из них, и из двора стал наблюдать за нашей квартирой. И когда увидел, как повели меня арестованную, то тоже огородами пробрался до Белокурова и просил его меня выручить.
Меня привели в дом Соснина. Оказалось, что меня арестовал отряд смертников, проезжающий уже почти последним, с черепами на рукавах. Я сначала не обратила на это внимания. Меня стали спрашивать, что я переписываю все их военные части и какая это часть, то я сказала, что не знаю, и действительно не знала. [52об]
Меня отвели в другой дом, бывший смотрительский, и посадили с арестованными казаками, которые ещё шутили, говоря: "Пусть теперь наши мамаши не безпокоятся, что нас убьют большевики, нас охраняют свои же казаки". (Эти казаки были арестованы за бунт и впоследствии расстреляны). Когда они сказали: "Вон наш эсаул бежит", — я посмотрела в окно, это шёл тот самый горбоносый офицер, котоый меня арестовал. Меня передёрнуло всю, я почувствовала, что он идёт опять за мной, и действительно слышу свою фамилью.
Меня опять повели, и я думала расстреливать. Смотрю, привели в большую комнату, где посреди стояла широкая скамья. Я сразу поняла, что хотят делать. Эсаул закричал: "Ложись". Я с ужасом посмотрела на него и на застывшие лица окружающих и поняла, что [53] пощады просить бесполезно. Меня били четыре человека, а эсаул кричал: "50, а если будет кричать, то 100". И всё повторял: "Реже". Я не кричала, но и плохо помнила, что со мной было.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
