Московская добыча (гл. 1 - 8)

Самыми кончиками пальцев, едва заметно, почти невесомо.

Пробормотал:

— Какая же ты красивая...

Отдернул руку, словно обжегшись. И выскочил из кареты, как наскипидаренный.

Анька дотронулась до щеки, до того места, которого только что касались чужие пальцы. Сердце билось часто и неровно, как будто ему тесно стало в груди. "Красивая"...

Сверкал под ярким солнцем чистый, почти нетронутый снег, небо сияло ясной синевой, и после ночной тоскливой метели так это было светло и радостно, что Анька улыбалась, как не улыбалась уже очень давно. Она снова ощутила себя живой, по-настоящему живой, без душившего ее после пожара серого кокона. Поверилось вдруг, что все будет хорошо, все как-нибудь уладится, утрясется, и обязательно ждет впереди счастье, не может не ждать. Потому что иначе зачем же послал ей Господь спасение из огня? Не для того же, чтобы Антихристовому слуге было над кем надругаться?

А потом долговязый солдат, рябой, с кривым ртом и опухшим от соплей носом, принес ей ее кашу. И обвел таким жадным, мужским, вожделеющим взглядом, что Анька вспыхнула, прикрылась шубой и несколько мгновений не могла отдышаться. "Красивая"! Конечно, она им красивая, всем, от майора и Мишеля до повара и этого урода с наглыми глазами. Девка среди двух десятков изголодавшихся по женскому телу мужиков! Тут любая уродина за красавицу сойдет, а уж Анька всяко не уродина, дома парни заглядывались. Благо еще, при двух братьях трогать ее побаивались — особенно после того, как Гришаня избил до кровавой юшки наглого барского лакея Богдашку, когда тот зажал Аньку в сенях и начал лапать.

"Матерь Божья, спаси и сохрани", — прошептала Анька. Захлопнула дверцу кареты. Вот так и порадуешься майорской свинячьей харе и тяжелым рукам! За его широкой спиной хотя бы такие вот уроды не тронут.

Солнечное настроение ушло, радость потухла, отравленная похотливым взглядом. Анька торопливо ела остывшую кашу, и снова ей жаль было себя, так жаль — до слез. Вот только плакать она теперь боялась. Глотала слезы пополам с пресным варевом, уговаривала себя успокоиться, терпеть и ждать, надеяться на милость божью. Молилась беззвучно: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, не оставь в беде рабу Твою Анну, помоги, спаси, избавь от Антихристовых слуг". А тем временем Антихристовы слуги запрягали коней, толкали телеги в десять рук, ругаясь, безбожно поминая то Деву Марию, то дьявола и его бабушку, и скоро поляна среди ельника осталась позади, а впереди виднелась серая полоса Смоленской дороги.

Кони вязли, телеги вспахивали осями снег, оставляя за собой глубокий рыхлый след. Два десятка истощенных, смертельно уставших людей надрывались, помогая коням и повозкам преодолеть наметенную за ночь снежную целину. Серая лента дороги приближалась трудно и медленно, однако приближалась. Вот видны стали брошенная пушка на обочине, труп рядом и еще один, свесившийся с лафета. Метель не успела укрыть их снегом, и Мишель подумал, что это — жертвы уже нового, сегодняшнего перехода. Бегущей армии не с руки задерживаться. Бог весть, сколько людей успели здесь пройти, пока маленький отряд майора Пулена выбирался из приютившего их на эту ночь безопасного ельника.

Сейчас по дороге брела пехота — неровная, редкая колонна. Мишель пытался разглядеть мундиры, хоть примерно определить, солдаты каких частей составляют эту беспорядочную толпу; но мундиры были мало того что причудливо перемешаны, но часто еще и прикрыты — у кого одеялом или лошадиной попоной, у кого длинным, до пят, крестьянским тулупом или богатой шубой.

— Притормозим, парни, — негромко скомандовал Мишель. Безопасней показалось выбраться к дороге, когда пройдет эта колонна, больше похожая на мародеров, чем на солдат.

— Верно, хоть отдышимся, — рябой Хосе Монтес, прибившийся к их отряду уже после Москвы испанец из Мурсии, тяжело навалился на телегу, закашлялся и сплюнул на снег. — Проклят тот день, когда мне взбрело записаться в армию. "Красивый мундир, слава, добыча, все девчонки твоими будут"! Хоть бы ублюдок-вербовщик сдох в этих дьявольских снегах.

— Не надейся, — зло хохотнул Тео. — Мерзавец сидит в каком-нибудь кабачке, подальше от войны, и пропивает полученные за дурней вроде тебя денежки. Тупая твоя башка, Хосе. Ладно еще мы, во Франции теперь всех подчистую в армию метут, деться некуда, но тебе-то чего дома не жилось?

Молчун Клод сочувственно хлопнул Хосе по плечу. Тот снова сплюнул и выругался по-испански, замысловато помянув святых Фульгенция и Флорентину. Уроженец мест, которые называют "раскаленной сковородой Испании", он особенно тяжело переносил лютые русские морозы.

Вдалеке затрещали выстрелы. Бредущие по дороге солдаты заозирались; кто-то достал пистолеты, кто-то скинул с плеч тяжелое ружье.

— Каза-аки-и! — пронесся над колонной панический крик.

С тех пор, как отступление Великой армии превратилось в бегство, этого слова хватало, чтобы ввергнуть в панику самых дисциплинированных. Казаки налетали, как вихрь, как смертоносная стихия — неотвратимые, дикие, устрашающие. В армии рассказывали шепотом, что однажды они едва не взяли в плен самого императора. Спасло того чудо, а вернее, глупость и жадность диких русских: на пути попался обоз, и казаки кинулись грабить. Но с тех самых пор — и это передавали еще более тихим шепотом, только самым проверенным товарищам, — с тех пор Наполеон всегда носил при себе яд, опасаясь живым попасть в плен к казакам.

Однако яды — привилегия, доступная не каждому. Казаки захватывали пленных сотнями, орудия — десятками, и то, что единственная встреча с ними обошлась маленькому отряду Пулена всего лишь в телегу с продовольствием и полевую кухню, было невероятной удачей, почти чудом. А если даже император не надеялся на повторение однажды спасшего его чуда, что уж говорить о простых солдатах.

Укрывшись за телегами, люди майора Пулена торопливо заряжали ружья.

Мишель благословлял ту самую задержку, которую проклинал еще четверть часа назад, благословлял ночную метель — так же, как снежные заносы мешали им, они помешают и русским, вряд ли те рискнут согнать коней с дороги в снег, слишком рискованно, особенно под ружейным огнем. Хотя, если казаков окажется много... если там основные силы русских, а не летучий отряд...

— Помоги, Пресвятая Дева Мария! — Мишель проверил пистолеты и вскочил на телегу, вглядываясь.

Вдалеке показалось темное пятно — к счастью, небольшое. Похоже, даже не отряд, а разъезд, авангард, разведка. Казаки стремительно приближались. С гиканьем и свистом неслись они на рыжих своих конях, из-под копыт летели комья снега, вот уже стали видны синие мундиры, алые лампасы на штанах, грозно опущенные пики...

Развернувшийся хвост колонны успел дать по врагу лишь один залп — редкий, разрозненный, не причинивший казакам видимого урона. Прежде чем пехотинцы смогли перезарядить ружья, небольшой отряд смел их, как ураган сметает солому с поля. Взблеснули на солнце и обагрились кровью лезвия кривых казачьих сабель, так похожих на турецкие. Как раскаленный нож сквозь масло, горстка всадников промчалась вдоль потерявшей строй колонны, оставляя за собой трупы и стонущих раненых. Наткнулась на успевшую выстроиться поперек тракта пехоту с примкнутыми багинетами, развернулась, не ввязываясь в невыгодный бой, и, отступая, безжалостно добила тех, кто избежал смертельного удара в первом столкновении.

— Если свернут к нам, цельтесь по лошадям, — тихо скомандовал Мишель.

— Мясо, — хохотнул Жюль. — Я сделаю вам, парни, превосходное жаркое из конины. "А-ля казак"! Пальчики оближете!

Но, как и надеялся Мишель, казаки остереглись пускать коней вскачь по рыхлому снегу; а может, не захотели рисковать, не зная, насколько сильный и многочисленный отряд засел под прикрытием трех телег и кареты. Казаки пронеслись мимо, вне досягаемости прицельного выстрела, и вскоре скрылись из виду.

Молчун Клод сотворил крестное знамение, Жюль без понуканий ухватился за постромки, разворачивая переднюю телегу обратно к дороге. Об упущенной конине "а-ля казак" никто не жалел.

— Поторопимся, — крикнул Мишель, — если это была разведка, они могут вернуться!

— Тогда нам точно хана, — сплюнул Хосе. — Эх, помогай, святая Флорентина! — Закинул ружье за спину, уперся сильными руками в задний брус, толкнул. Разрывая снег, телега натужно двинулась вперед.

Скоро они выбрались на дорогу, развернулись — и пустились ехать так быстро, как позволяли силы коней. Вид трупов, оставшихся на тракте после налета казаков, придавал бодрости живым: никому не хотелось лежать вот так же, подставив мертвое лицо снегу, и ждать могильщиков-волков. Даже майор, не обращая внимания на мучительный кашель, то и дело высовывался, откинув шторку, из теплой кареты и орал на вяло бредущих пехотинцев, расчищая путь повозкам. К счастью, имя "железного маршала" все еще оказывало должное действие на беспорядочную толпу не то солдат, не то забывших дисциплину мародеров. Впрочем, майор Пулен, как и пристало умному человеку, не ограничивался угрозами. Поминая наступающих на пятки казаков, он обещал пехоте защиту сохранивших боеспособность войск маршала; и потому маленькому обозу уступали дорогу без особых споров; только некоторые, самые озлобленные, цедили сквозь зубы ругательства и плевали вслед.

К вечеру позади осталось достаточно французских отрядов, чтобы не бояться внезапного удара в тыл. Потерянное время было благополучно наверстано, почти безопасное положение в середине армии — возвращено. Однако теперь Жан-Жак Пулен не намерен был терять в пути ни минуты; и потому на следующую ночь приказал остановиться в покинутой деревне у тракта.

Низкие, тесные избы все оказались заняты; в поисках убежища от ветра, снега и мороза солдаты набились даже в хлева и амбары.

— Прикажете вышвырнуть ублюдков вон? — преданно заглянув майору в глаза, спросил Тео. — Мы сможем выспаться в тепле.

— В ловушке, — быстро возразил Мишель. — Подпереть дверь и кинуть факел на крышу — и всем конец. Кто знает, может, хозяева этих вонючих нор засели в ближайшем лесу и только ждут ночи.

— Мишель прав, — майор закашлялся, выругался и вытер платком рот. — Найдите место между домами, такое, чтобы нас не заметно было от леса и от дороги. — Оглядел хмурые лица, добавил сочувствующе: — Потерпите, парни. Если завтра поднажмем, следующую ночь будем спать в Смоленске, сытыми, в тепле и за крепкими стенами.

— И то верно, — поддакнул Жюль. — Господин майор знает, как лучше. Вон, вроде, подходящее местечко.

Майор кивнул: Жюль и правда углядел отличное место, достаточно просторное для их коней и повозок, прикрытое от ветра крепкой стеной трактира и более-менее удобное, чтобы в случае нужды защищаться. А нужда могла возникнуть не только в случае нападения русских. Лица остановившихся в деревне пехотинцев отнюдь не внушали майору Пулену доверия. Ишь, как алчно поглядывают на чужие повозки.

Майор приказал усилить охрану и сам проверил свои пистолеты. Досадно будет попасть в беду за какие-то сутки от вожделенного Смоленска.

Смоленск всем им казался сейчас тихой гаванью, едва ли не землей обетованной. Но моряки знают — перед гаванью нужно втройне внимательно высматривать рифы и мели. Иначе рискуешь пойти ко дну, самую малость не дойдя по спасительного берега.

Анька из окна кареты видела ужасающую атаку казачьего отряда, и атака эта намертво врезалась ей в память. Рыжие кони и синие мундиры, солнце, горящее на кривых клинках — такая же сабля висела у барина в кабинете, турецкая, отцовский трофей, и однажды барин то ли спьяну, то ли просто в недовольстве порубил ею в щепу сапожную колодку старого Дормидонтыча — не сиди, мол, где попало, со своим вонючим ремеслом.

А уж головы такие сабли наверняка влет рубят...

Анька подавила вздох. Свист и гиканье, ржание коней и крики раненых, и собственный страх пополам с восторгом. Эти всадники были русские, свои, родные; больше того, это были казаки, вольные люди. Она тоже стала бы вольной, если бы удалось каким-нибудь чудом добраться до казачьих земель, на Дон. Но с бедными крепостными девушками редко случаются чудеса. Анька понимала: если бы казаки захватили повозки французов, пленная девка стала бы для них такой же добычей, как вино, серебряные кубки и богатые шубы. Разве что ее мольбы тронули бы чье-нибудь сердце — но Анька не верила в милосердие и потому не слишком умела умолять.

Она вздохнула и перекрестилась, когда казаки проскакали мимо. Француз глянул удивленно, пробормотал:

— Даже ты их боишься? Вот уж точно, дьявольское отродье эти казаки.

Вылез из кареты, начал поторапливать своих людей. Анька снова вздохнула: поди разбери, кто тут дьявольское отродье. Один Антихристов слуга из огня ее спас, другой — снасильничал, а от остальных она одинаково не ждет добра, будь это французы или русские, казаки или собственный барин — которого, сложись все иначе, она могла бы звать отцом.

От последней, неожиданной для нее самой мысли девушку передернуло. Нет, не нужен ей такой отец! Человек, убивший ее мать, отдавший невинного ребенка без всякого закона в крепостные!

— Если вырвусь, — прошептала Анька, — ни за что к нему не вернусь! Будь что будет.

А потом подумалось: а что будет? Ничего не будет! Ее даже в списки беглых не подадут: запишут в погибшие вместе с остальными, кто сгорел в барском доме. Одна только беда, что одной вдали от людей остаться страшно, а коли до людей добраться — паспорта нет...

Повозки дотащились до дороги, майор снова влез в карету, и девушка забилась в угол. Французу было не до нее. Он то и дело высовывался в окно, ругался, пугал идущих по дороге солдат то казаками, то каким-то маршалом, орал, а после кашлял, отхлебывал глоток-другой вина и снова ругался, уже тихо, себе под нос. Видать, здорово напугали его "дьявольские отродья" с вольного Дона...

И, странное дело, хоть Анька и сама напугалась, сейчас она гордилась. "Знай наших, — думала, — раскатают тебя с твоим Антихистом в тонкий блин, в аду на сковородке чертям рад будешь".

Так прошел весь день: Анька сидела, забившись в угол, майор то орал, высунувшись в окно, то кашлял, тихо ругался и отхлебывал глоток вина. К ней не лез: видать, руганью грелся. Пообедали сухарями, не останавливаясь. Ехали до темноты, вернее, до густых сумерек. А в сумерках доехали до деревни и там устроились на ночлег.

Анька быстро поняла, что от ночевки со своей же армией майор и его солдаты ждут добра не больше, чем от казачьего налета. Это и радовало, и пугало. Радовало — потому что теперь ей совсем ясно стало, что Антихристово войско побеждено, бежит всерьез, и сгоревшая Москва отомщена, отомщены все погибшие страшной смертью... Пугало — потому что она была сейчас вместе с этими французами, и так же бежала, и так же, как они, хотела жить. Майор не спал ночь, не спал Мишель — Анька видела его в щелку неплотно задернутой шторки. Анька тоже не спала. Сидела тихо, иногда задремывая, но почти тут же просыпаясь — вскидывалась, выглядывала в окно на залитые лунным светом повозки, истоптанный грязный снег, исправно сменявшихся часовых. Корявые ветви старой яблони над соломенной крышей ближней избы скрипели от ветра, кто-то надрывно кашлял, кто-то ругался хриплым сонным голосом: видать, кашель будил то и дело. И вся эта ночь, эти избы, старая кривая яблоня, французы, смешавшиеся в кашляющую и ругающуюся толпу, жмущиеся один к другому в попытках согреться, — все оно было тоскливо и тревожно, как далекий волчий вой, как вороний грай над кладбищем. Анька ежилась, поддаваясь безотчетной тревоге, шептала попеременно "Отче наш" и "Богородице", крестилась. Майор косился на нее, но не трогал, как будто тоже верил, что молитвы русской пленницы защитят их.