Вой лишенного или Сорвать покровы с богов

Но была также и другая причина, о которой Кимала старалась задумываться как можно реже. Больно было смотреть, насколько обнищал народ, насколько испортились нравы и обветшали крепкие некогда устои. От завещанного издревле Даровавшими жизнь практически ничего не осталось, так же, как и не стало их самих. Слишком много зим прошло с тех пор, как Алэамы в последний раз посещали мир и озаряли его своим светом.

Женщина с грустью выдохнула, опечаленная собственными невеселыми мыслями. Перехватив поудобнее вязанку, она взглянула на небо и стала взбираться по крутой тропе, ведущей к ее хибаре, подумав, что успеть до дождя, было бы неплохо. Влага и слякоть делали подъем опасным, особенно для ее уже не столь выносливых ног.

Свинцовые тучи, касающиеся горных вершин, еще с утра обещали ливень. Ливень здесь - посредине между подольем и пиками, а значит, там — в вышине, разыграется метель.

Это будет первый снег нынешней зимой. Впервые он укроет Алэамское нагорье. Снег первый, но далеко не последний.

Что-то подсказывало Кимале, что зима предстоит лютая. Возможно, ноющие кости.

Где-то на середине пути капли дождя, не задерживаясь более на оголенных ветвях и пушистых игольчатых лапах, начали достигать земли и, разбиваясь от соприкосновения, рассыпаться на множество идентичных друг другу прозрачных близнецов. Оседая на ткань изношенного плаща, они впитывались в многочисленные латки, утяжеляя и без того нелегкую ношу. Устилающие тропу камни намокли и стали скользкими, из-за чего женщина то и дело оступалась и, в попытках сохранить равновесие, останавливалась, чтобы перевести дух.

Осталось совсем немного, но как всегда в такую погоду, мизерное расстояние начинало казаться ей непреодолимым.

С опаской ступая, Кимала медленно шла вперед, думая о тепле очага, что встретит ее за перекошенной дверью.

Вот только огонь теперь совсем не тот. Совершенно не тот, каким был когда-то! Холодный!

Раньше пламя грело душу и сердце, дарило ощущение ласковой заботы, сопричастности. Сейчас же безучастно пожирало поленья. Стало ненасытным. Требовательным. И даже злобным.

От мыслей об этом на глаза наворачивались слезы.

А ведь служительница храма Алэам еще помнила иные времена, возможно последняя из ныне живущих хранила благодать веры. В памяти Кималы сохранились и, из года в год, благоговейно перебирались воспоминания о том, как оживало все вокруг с приходом Даровавших жизнь. Нежная зелень молодых побегов, прозрачная голубизна стремящихся к морю рек, согревающее тепло тверди — все становилось ярче, сильнее, насыщеннее, будто радость от присутствия стихий наполняла каждый уголок взрастившей ее земли.

Скорее всего, так и было, ведь с исчезновением Алэам и урожаи пошли на убыль, и зверье поисчезало, и источники помутнели. От кого-то из рода Огненных Кимала слышала, что глубокие воды отступили от прежних берегов, явив взорам Морских кочевников новую изъеденную солью сушу, усыпанную останками больших рыб.

Это страшило, заставляя задуматься о будущем. Если нынче все так плохо, то каково же станет со временем.

Преодолев последний, самый крутой участок тропы, женщина спустила с плеч вязанку и, прислонившись к широкому стволу хвойного дерева, устремила взгляд в небо. В просветах между кронами виднелись тяжелые, напитанные влагой облака. Они грозно хмурились, поглядывая с высоты, сталкивались между собой, чтобы напомнить жалкому люду о разгуле стихий и собственных, неблаговидных намерениях раскатами грома.

"Непогода будет долгой", — решила Кимала и вновь печально вздохнула. Запас дров для прожорливого огня был невелик, и ровно настолько скудными являлись заготовки вяленого мяса. В последнее время излов ей не удавался. Идти проверять силки в дождь женщина не решалась, а поднять новую порцию валежника по скользкой тропе ей было не по силам.

Придется сидеть и пережидать, а значит, мысли вновь возвратятся в прошлое. Ее единственное развлечение, неизменно рождающее печаль, но другого у Кималы не было.

С годами она все чаще задумывалась о минувших днях. Наверно, так устроены старики, и грозящая в будущем немощь заставляет их вспоминать об исполненной силой юности. Ее заставляла.

Передохнув немного, женщина подхватила свою ношу и направилась к дому. Деревянный сруб уже виднелся среди порослей кустарника, колючие ветки которого обступили его со всех сторон живой изгородью. Только вход оставался свободным. Кимала тщательно следила за тем, чтобы этот участок не зарастал.

Хибара приветствовала ее пронзительным скрипом петель, воскресив в памяти образ сына. Босоногим мальчишкой с взлохмаченной черной шевелюрой он прилаживал новую дверь, орудуя инструментами, выменянными у кузнеца Огненных на драгоценный песок.

Но это также было давно. Настолько давно, что петли успели поржаветь и завести визгливую, стенающую песнь, а гладко стесанное, выкрашенное дерево — облупиться и почернеть от старости.

Нынче жилище Кималы выглядело куда древнее ее самой.

Прикрыв за собой дверь, женщина скинула плащ и расстелила его для просушки. Подкормив едва тлеющие в очаге угольки новыми веточками, она пристроила над огнем котелок с вчерашней похлебкой. Ужин будет скромным, но это все, что Кимала могла себе позволить. Ее жизнь обилием съестного не могла похвастаться даже в самые лучшие дни, когда дочь с сыном еще находились рядом с матерью.

Устроившись на низкой, устланной шкурами постели, занимающей большую часть ее жилища, Кимала наблюдала над тем, как постепенно оживает пламя в очаге. Сперва с радостным потрескиванием занялись самые мелкие щепки, затем — покрупнее, и так далее, покуда оранжевые язычки не достигли покрытого гарью дна. Довольный гул сопровождал каждое прикосновение, будто жадный до пищи огонь намеревался расплавить литую поверхность, чтобы проверить, какое именно содержимое скрывается за толстыми стенками котелка.

"Ничего из того, что сможет напитать тебя", — мысленно ответила пламени женщина прежде, чем отвести взгляд в сторону, в дальний угол, где, в покореженном коробе, бережно укутанный в слои ткани и обложенный высушенными травами, хранился ее ритуальный наряд. Теперь уже пригодный только для тления.

В их роду не было большей гордости для матери, чем посвящение дитя в Хранящие чистоту. И ее родительница не стала исключением. Такена светилась от счастья, провожая дочь к святилищу Алэам. Кимала до сих пор помнила широкую улыбку, которая на протяжении всего пути играла на губах родительницы.

То обстоятельство, что, оставив дочь в храме, она лишится единственного ребенка, Такену не пугало. Гораздо более важным и правильным женщина считала будущее преображение в Алэаму. По мнению матери, дочь родилась для того, чтобы стать сосудом и на короткий промежуток времени преобразиться в одну из первооснов.

Для Кималы, так же, как и для других девушек из их рода, это должна была быть Земля. Должна была, но не стала.

Оторвавшись от короба, взгляд женщины устремился ввысь - к крыше. Там, к одной из потолочных балок бечевкой из вьюна была привязана кукла, тряпичное тело и соломенные волосы которой когда-то служили развлечением для маленькой дочери. Кимала собственными руками смастерила ее в ту пору, когда близнецы еще ничего не делили между собой. Когда всякая вещь была для них общей и одинаково любимой.

Все ушло! Кануло в прошлое! Только кукла и осталась. Одна единственная кукла, взамен двоих детей, и память старухи.

Глядя на нее, Кимала вспоминала о своих ребятках. О крохотных ручках и ножках. О том времени, когда ее найденыши еще не научились спорить и препираться друг с другом. Когда не думали о том, кто из них сильнее или же станет таковым. О тех днях, когда основным их желанием было нежиться в материнских руках и чувствовать тепло родного тела рядом.

А она сама...

Она не догадывалась, что наступит день, в который ее баловники перестанут быть обычными подкидышами, пригретыми на груди. Что грядет миг, когда проявится их скрытая до поры сущность и отвратит детей от матери, поставив пред ними иные цели, далеко отстоящие от тех, к коим она мечтала их сподвигнуть.

Сейчас, коротая в одиночестве отведенные ей дни, женщина часто размышляла над тем, как бы сложилась ее жизнь, не соверши она всего два поступка. Спрашивала себя, что было бы, откажи она в той давней просьбе Рамине и не впусти в святилище Тимгара. Многое ли изменилось?

И, в то же время, задаваясь подобными вопросами, Кимала понимала, что найти ответов на них ей не удастся никогда.

* * *

Устроившись в излюбленном кресле Ираинты, укрытый вытканным ее руками пледом, Антаргин в глубокой задумчивости смотрел на огонь, которого не видел.

Смотрел, неосознанно поглаживая мизинцем подлокотник. Поглаживал, не замечая прикосновения. Прикасался, не ощущая, что дотрагивается не до отполированного дерева, а до очередного тряпья, которое ротула приготовила для починки.

Еще усаживаясь в кресло, Антаргин видел нечто, покрывающее гладкую поверхность ручки. Но, что это было, мужчина не смотрел, ибо догадаться не составляло труда — что-то из его вещей.

Неизменное занятие желающей стать матерью. Деятельность, давно ставшая привычным для того, кто никогда не будет ее сыном.

С того памятного мгновенья, как Риана согласилась выполнить озвученное им желание и спасти жизнь Лутарга взамен его собственной, Перворожденный не покидал своих покоев. Лишь двое имели доступ в комнаты Повелителя стихий — Ираинта и Сальмир. Только они могли без приглашения распахнуть дверь и, с видом долгожданных гостей, присесть на край кровати, в которой он проводил почти все время, либо же подойти к камину и, облокотившись на резную полку, обратиться к нему.

Мужчина точно знал, что являлось первопричиной добровольного затворничества. Трусость! Антаргин боялся встретить укоряющий взгляд Истинного. Боялся узреть непонимание Рожденных с духом.

Было ли тресаирам известно о его просьбе, мужчина не знал, вот только это ни в коей мере не умоляло его вину.

Повелитель стихий. Рьястор. Первый среди всех! Лучший! В любых обстоятельствах имеющий доступ к Нерожденной. Вне зависимости от трудности ситуации, в которой оказался народ! Всегда!

Его священная обязанность — заботиться о людях. Обо всех тресаирах. О народе в целом и о каждом человеке в отдельности. О любом! Всяком!

А он предал их. Отказался, ради одного единственного существа. Того, кому за всю свою жизнь смог подарить только любовь. Невесомое и неощутимое чувство, теряющее на расстоянии свою силу. Ради сына.

Столько лет...

Бесконечных лет, застывших в одном единственном мгновении, он был с ними, а сейчас...

Бросил? Предпочел отстраниться? Отстраниться, чтобы его ребенок смог увидеть еще один рассвет? Настоящий, земной рассвет, которого сам Антаргин был лишен долгое время?

Трус!

Впервые Перворожденный столкнулся с этим понятием. Впервые примерил его на себя и остался недоволен. Недоволен собой, собственным выбором. Тем, что выбор этот был уготовлен ему задолго до того, как был сделан.

Предопределен с того самого момента, когда мужчина впервые взглянул в серо-зеленые глаза. Когда ощутил, как проснулось, оттаяло что-то в его душе. Нечто, о наличие чего он ранее не подозревал.

— Немедленно прекрати это! — резко, но со скрытым сочувствием.

Взгляд Антаргина оторвался от огня, чтобы остановиться на вернувшейся с подносом Ираинте.

— Что?

Его голос был глух, а вопрос не требовал ответа. Перворожденный и так знал, о чем она говорила.

— Винить себя. Все время винить себя, — тем не менее отозвалась вошедшая.

— Не тебе решать, — он вновь отвернулся к огню.

Пляска пламени по какой-то причине успокаивала его. Не всегда, но часто.

— И не тебе, — осталась при своем женщина. — Нельзя отдать больше, чем имеешь, — назидательно добавила она, переставляя содержимое подноса на маленький столик рядом с креслом. — Больше, чем имеешь, все равно не будет.

Он не ответил, но мысленно согласился. У каждого есть предел. И, как оказалось, у него тоже.

— Держи. Ты должен есть.

— Должен? — так просто, но для чего?

Этот вопрос не был продиктован страхом или жалостью к себе. Всего лишь размышление о насущном. Для чего тратить на себя то, что и так не вечно? Зачем питать тело, которое уже обречено?

Антаргин считал, что незачем, в отличие от Ираи и Сальмира.

Кому как не ему знать, что возможности Рианы не безграничны? Что Нерожденная держится из последних сил?

Он знал, помнил, а потому, по мере возможностей, отказывался от пищи, оставляя необходимое другим.

— Ешь! Откажешься, позову калерата!

Ираинта, не задумываясь, прибегла к самому существенному аргументу, и мужчина счел за лучшее с ним не спорить. Присутствие Сальмира в комнате грозило ему обострившимися сомнениями, а Антаргин сомневаться не хотел.