Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

В таких делах не на секунды счет идет — на доли их малые. А пока добежали, пока услышали...

Верка уже не хрипела и не шевелилась. Только кровавые пузыри на губах вздуваются, лопаются... и из уголков глаз тоже кровь по лицу...

В последний миг только глаза открыла. Хотела что-то сказать... не получилось. Еще один пузырь лопнул — и все стихло. Только голубые глаза, остановившиеся, в потолок смотрят.

Как быстро.

Как страшно...

— УСТЯ!!!

Матушка подбежала, за плечи схватила.

— Устяша, да в уме ли ты?! А как зараза это?!

— Не зараза, — Устя сама едва хрипела. — Не зараза. Порчу на нее навели, маменька.

Вроде и негромко говорила, а как-то все услышали. В стороны так шарахнулись, словно на них переползти могло.

А может, и могло. Это дрянь редкостная, сколько зла в нее ведьма вложила, столько и будет рассеяно. На одну Верку не хватит — еще кого зацепить может. Очень даже запросто. Родню ее, особенно по крови... вот кому бы к ней не подходить! А то и вовсе в церковь...

— Порчу? Да кто ж мог-то?!

Устя головой тряхнула. Она в разум возвращалась, успокаивалась. Дышала ровнее. Теперь и ответить могла спокойнее.

— Матушка, чего тут удивляться. Как батюшка эту дуру пригрел, так она заносливой стала, да кичливой. Небось, кого и оскорбила. Вот и отплатили.

— И так... так страшно?

— А порча вообще выглядит страшно. И действует мгновенно.

— Не видывала я такого, не слыхивала. Чтобы медленным изводом людей губили — это бывает. Но чтобы в миг единый?

Устя ответила, даже не задумываясь.

— И такое бывает, матушка. Когда через кровь действуют. Когда убить хотят сразу. В миг единый. Она ведь недолго мучилась?

— Да уж... страшно-то как, Устиньюшка!

— Не бойся, маменька. Такое легко не сделаешь, сильная ведьма быть должна, жестокая. Условия должны соблюдаться самые разные, кровь должна быть человека, на коего порчу навели. Легко да просто этого не сделаешь. И время должно быть такое... новолуние.

Боярыню то не успокоило. Устя только руками развела.

— За кровью следи, матушка. Не оставляй, не доверяй.

— А тебе, дочка, откуда про то ведомо?

Вот отца тут и не хватало. И судя по взгляду, он на матушку что-то недоброе подумал? Ой, некстати! Не вздумал бы предположить, что та его полюбовницу в могилу свела. Тьфу!

Устя выпрямилась. Плечи расправила.... Пусть ей страх и злоба достанется! На нее отец сейчас руку поднять не решится, побоится царевича. А вот матушке тяжко прийтись может.

— Батюшка, мне бабушка все объяснила. Знает она о таких вещах. Сама не делала, нельзя ей, а вот видывать — видывала.

— Бабка... — едва удержался от грязного ругательства боярин.

Илья молча принес откуда-то кусок полотна, накрыл некогда молодое и красивое тело. Боярин с усилием отвел взгляд от белой ткани, которая на глазах кровью пропитывалась.

— Говорила, давненько такое делали. Может, при ее отце, а то и раньше. Знания из мира уходят не только хорошие, но и плохие. Вот и это... ну так когда ищешь, что хочешь найти можно. Даже дрянь такую! Но это и не каждый сделает, и не каждый узнать сможет, а и узнает... слабый колдун от такого, скорее, сам помрет, а человека разве что прыщами обсыплет.

Боярин чуточку плечи расправил.

— Сам помрет?

— Батюшка, это дело злое, черное, на крови. Для такого надобно душу Рогатому отдать, колдовскую метку от него получить. А то и ритуалы проводить постоянно, силу чужую пить... оххх!

Устя только что не за голову схватилась.

А ведь Илья-то...

Рядом так же Илюшка охнул. Сообразил.

Ежели с него аркан сняли, а колдун за то на Устинью обиделся — могло случиться?

Ой, могло.

Повезло — боярин внимания не обратил, не задумался.

— Откуда ж у нас, в Россе, такая напасть завелась?

— А с чужих земель, батюшка. Там сейчас ведьмам и колдунам несладко приходится, карают их, уничтожают огнем и мечом. Правда, невинных под это больше страдает, но Орден Чистоты Веры так считает, лучше сто невинных сжечь, чем одного колдуна упустить. Невинные-то души к Богу пойдут. А что на земле помучились, так и сразу в рай угодят. На дыбе да на плахе это так утешает!

— А тебе про то откуда ведомо? Бабка опять твоя воду мУтит?

— Батюшка...

— Поговорю я с ней. Чтобы девке голову не морочила, старая... тебе сейчас про что думать надобно?

— Про замужество, батюшка.

— Вот и думай. Иди к себе, и вышивай. Или спряди чего. А вы... Федька, Сенька — взяли тело, понесли. Надобно батюшку позвать, отчитать да похоронить, как положено.

Дворе дюжих холопов без всякой радости тело подняли. Понесли обмывать...

Устя развернулась, да к себе пошла. Села, дальше вышивать попробовала. Платок, ягодами рябины расшитый... игла сорвалась, в палец ткнула. Капля крови набухла. Большая, алая, как самая спелая ягода.

И Устя ее к вышивке прижала.

Канула капля в ягоду, как и не бывало ее. А с губ само собой сорвалось.

— Двери затворяю, засовы запираю. Нет дороги злу, не найдет оно тебя, не достанет. В море синем остров стоит, на острове том камень лежит, на зеленой траве бел-камень Алатырь, из-под него ручей течет, исцеление несет. Той водой умойся, росой оботрись, пробудись, исцелись... а будь слово мое крепко!

А потом чернота накатила.

Устя уже оседала на пол, когда последним усилием скомкала платок, сунула его за пазуху.

И — чернота.

Глава 13

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Я плыву в черном уютном океане. Спокойном и уютном.

Мне хорошо.

Откуда-то снаружи доносятся голоса, я не хочу им откликаться. Не буду.

Я знаю, что со мной случилось.

Сегодня я создала свой первый оберег.

Не все волхвы на такое способны. Силы у всех разные, дано всем разное. Вот и мне так же.

Оказалось, я могу.

Я знаю, что за оберег я сделала. Против порчи. Только не всякой.

Вот, к пример, ежели бабе чрево затворили, или лицо вдруг прыщами покрылось, тогда мой оберег поможет. А если на невезение на семь лет прокляли, или дорогу запутали, тогда можно платок при себе хоть сколько носить — не поможет. Не от того он сделан.

Только порча. Только на здоровье.

И я даже знаю, почему так.

Верка.

Несчастная наглая дурочка, которая так гордилась, что спит с боярином. Смешная...

Была смешная.

Не заслужила она...

За меня смерть приняла. Меня хотели извести, в нее заклятье угодило. Именно меня.

Не хочу возвращаться.

Там плохо, там отец, там Фёдор, там...

Там — Боря. Боренька. В той жизни я его и не назвала по имени ни разу. Не насмелилась. Все государь да государь. А может, ему и хотелось иного?

Смотрел он на меня — тепло и весело. Не как на козу говорящую. И было ему хорошо, хоть ненадолго о веригах своих забыть, заботы с плеч скинуть.

Не за то ли на меня порчу наслали?

А если на Бореньку ее нашлют?

Не позволю!

Не дам!

Кровью изойду, костьми лягу... не позволю!!!

Здесь, в море сумрака, хорошо и покойно. Но ТАМ, снаружи, без меня не смогут обойтись. Один останется самый лучший, самый хороший человек в мире. Мой единственный.

Мой любимый.

Этого нельзя допустить.

Я изворачиваюсь всем телом — и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.

И я рвусь вверх, что есть силы.

— Ох ты... растудыть-тудыть!

* * *

В бреду такое не услышишь, в монастыре — и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие...

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый... видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя, как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А... зачем он тут?

И кадило на полу валяется...

— Не умерла я, не надобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула — так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

— Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом... вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.

Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог — сделал.

— Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?

— Символ веры прочитай, чадо.

Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что...

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...

И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась — батюшка дух перевел. Все-так страшно это... когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает, от колдовства черного, а ты и сделать-то... что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?

Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.

— Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?

— Верку вспомнила. Как она... и сомлела.

Это священнику тоже понятно было. Девка, все-таки, как тут не сомлеть?

— Молись, чадо. Читай символ веры, а если что 'Да воскреснет Бог и расточатся врази его...'.

— Благодарствую, батюшка.

Получила Устя еще одно благословение — и священник отправился покойную отпевать, как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее — нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того, на него самого.

Три дня ждать?

Псалтырь читать?

Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину... страшно! Понимаете? Страш-но!

Да и приплатил за это боярин, как бы не втрое. А боярышня — а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.

Брат и сестра вдвоем остались.

Помолчали.

Первым Илья молчание нарушил.

— Устяша, что это было-то?

— То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это — быстро.

Илья как представил — аж побледнел.

— И со мной бы... вот ТАК?!

— И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.

— Устя... страшно-то как.

Устя поняла — брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.

— Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.

— Не знаем...

— Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно... может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это — от каждого удара в спину ждать.

А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее...

Устя плечи расправила.

Было?

Так больше не сбудется!

— Кто угодно... ты так и не рассказала, что в палатах было.

— Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только... пугает он меня, Илюша.

— Пугает?

— Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор — царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает... не знаю, как и сказать!

— Одержимый?

— Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится, ни мать его, вдовая царица, ни брат, ни царица Марина. Не видят они, что ли? Истерман, ближники Фёдоровы... всем, как глаза застит! А мне страшно рядом с ним! Словно змея вокруг запястья обвилась, не так пальцем шевельнешь — вопьется.

— Как же ты замуж за него идти хочешь?

— Я и не хочу. Но сказать такое батюшке? Не насмелюсь.

— Значит, никто другой не боится...

— Кажется мне, Илюша, что Фёдор тебя к себе приблизить пожелает. Отца в палаты царские позвали, матушка при вдовой царице, ну и ты. При Фёдоре. Выгодно, правда же?

И столько тоски было в ее голосе, столько боли...

— Не хочу я, — буркнул Илья. — Не хочу.

— Свою зазнобу чаще видеть будешь.

— Не буду.

— Так и не скажешь, кто она?

— Прости, Устя. Не скажу.

— А вдруг ее супруг порчу навел? Отдал ведьме твой волос, или еще что — она и спроворила?

— Когда б он заподозрил, не жить мне, — ляпнул Илья. — Казнят. — И осекся.

Устя смотрела на него с таким ужасом.

— Илюша...

Не была она дурой.

Измена казнью не карается. Вира — безусловно. Телесное наказание, когда супруг попросит о том. Но не слишком тяжелое. Да, выпороть могут, но не до смерти. Илью бы точно до смерти не пороли.

Неверную супругу могли сослать в монастырь или прядильный дом. *

*— см. Калининский дом в Петербурге, 1720 гг. Но подобные учреждения существовали и ДО того. Прим. авт.

Илье могли устроить церковное покаяние. Могли оженить или запретить разводиться с супругой. Но смертью карали только в одном случае.

И прелюбодея, и изменницу.

Если только...

— Это не Марина? Скажи мне, скажи, что я ошиблась!

Голос Устиньи был почти умоляющим. Почти безжизненным.

Илья вздохнул.

— Устя....

— Нет, пожалуйста, нет...

И столько отчаяния было в серых глазах, столько ужаса, что Илья не выдержал — вспылил. Да что ж такое?! Можно подумать, он сам на виселицу поднялся, сам себе петлю на шею надел?! Чего она смотрит-то так?!

— Устя, ты чего?! Обезумела, что ли?

— Илюша... правда это?

Илья глаза опустил.

Правда.

Даже и не подумалось ничего. Раньше бы ему и в голову не пришло с сестрой о таком разговаривать. Устя же... Тихая, спокойная, скромная...

А сейчас говорит, как с ровней. Что-то в нем сдвинулось, поменялось после аркана.

— Правда, сестрица.

— Ты ее... любишь?

И снова — непонятное что-то. Еще месяцем раньше Илья бы кого хочешь в своей любви заверял. Горло бы за нее перегрыз. А сегодня что?

— Не знаю, Устя. Это как огонь. Черный, прекрасный... и меня к нему тянет. Неудержимо.

Устя невольно руку опустила, груди коснулась.

Неужто?

Черный огонек там горел, ровно и уверенно. Никуда не делся.

— Илюша... казнят. И ее, и тебя, смертью мучительной.

А в памяти — как Семушка умирал.

Глаза его отчаянные, кровь на губе запеклась...

Прости, царица. Не виноватый я, и ты не виноватая... прости.

И ее голос ответный, сорванный от слез... они весь день текли, не унимались.

И ты прости, Семушка. Меня казнить хотят, ты жертва невинная. Помолись за меня у престола Господня...

И стражи рядом. Всё они понимают, глаза отводят, в землю глядят. А сделать-то ничего и не могут. Самим на кол или на крест неохота. Страшно...

Как за двадцать лет страну в такой страх повергнуть? Чтобы дышать нельзя было, чтобы охватывало тебя липкое, черное... Фёдор справился.

Только Устя невиновна была, а вот Илюша...

— Может, в имение тебе уехать?

— Батюшка не отпустит.

Устя задумалась.

— Илюша, когда тебе на службу надобно?

— Завтра.

— Вот завтра вы и увидитесь, наверное?

Илья подумал о Марине.

О руках ее ласковых, о губах огненных, глазах бездонных...

И словно по хребту перышком прошлись, был бы собакой, так шерсть бы дыбом встала. Аж штаны натянулись, хорошо, рубаха длинная, срам прикрывает.