А шахтеры были полны решимости стоять до конца. Бунт, как оказалось, готовили уже давно — Геслер пригрозил горнякам уморить их голодом, те только рассмеялись: запасы позволяли продержаться до следующей весны. И где только они набрали столько продовольствия в вечно голодном Суэрсене, да еще под самым носом наместника, Геслер понять не мог, но поверил на слово, все равно он не мог ждать полгода, чтобы проверить, хватит ли мятежникам хлеба.
Наместник попытался было взять в заложники семьи бунтовщиков, но и здесь его опередили — женщин и детей вывезли из провинции, а мужчины или просочились в шахты к родным, или бесследно растворились в глухих суэрсенских лесах. Впрочем, поразмыслив, Геслер даже порадовался про себя, что опоздал. Головы ему и так и так не сносить, лучше уж умереть со спокойной совестью.
Из столицы доставили гневное письмо, подписанное его величеством собственноручно. Король приказывал немедленно подавить мятеж, восстановить работу шахт, затем дождаться прибытия нового наместника и сдать ему все дела. Что последует дальше — очевидно. Следом прибыло не менее гневное послание от военачальника: Тейвор рвал и метал, и грозился упечь Геслера на его собственные рудники, если хоть один волос упадет с головы мастеров-оружейников, или же если эти грязные звери повредят плавильные печи и формы для отлива. Министр государственного спокойствия молчал, и это молчание пугало куда больше, чем возмущение военачальника.
Признаться честно, Геслер сомневался, что после подавления мятежа останутся рудники, в которые можно будет кого бы-то ни было сослать: если горняки и дальше будут упираться, ему придется взорвать шахты. Никаких сил не хватит, чтобы выкуривать их по одному из коридоров, не говоря уже о том, что рабочие знают там каждый закуток, и привыкли жить под землей, в отличие от солдат. Огненного порошка хватит, дурное дело нехитрое — набить бочки, поджечь фитили, и даже те, кто переживут взрыв, наверх уже не поднимутся. Но шахты после этого встанут надолго — нужно будет заново ставить крепь, восстанавливать спусковой механизм, расчищать завалы, убирать трупы, привезти новых рабочих или каторжников... Геслер искренне сочувствовал своему преемнику.
Прошло три дня. Инхорцы стояли лагерем у поселка горняков и ждали приказов. Восстанавливать закон и порядок на отдельно взятой шахте они не стремились, Геслер без труда читал недовольство на лицах солдат, но открыто они не возмущались, молча наблюдали, чем закончится противоборство. И только разноглазый Арьен, лично возглавивший добрососедскую помощь, не упускал случая поиздеваться: с преувеличенной вежливостью интересовался, каковы планы глубокоуважаемого наместника, и не нужно ли его людям озаботиться постройкой постоянного лагеря на зиму, пока его превосходительство пребывает в раздумьях. При этом Геслер сомневался, что получив приказ, насмешник согласится лезть в шахту.
Наместник чувствовал себя зверем в капкане — шахтеры открыто смеялись над его угрозами, прекрасно зная, что он не посмеет взорвать рудники, с тем же успехом можно оставить их там сидеть, пока припасы не закончатся. Королю нужна руда, а не развалины. Но и горняки понимали, что загнали себя в ловушку — выполнить их требования невозможно, даже если наместник и уступит, король не позволит. Бунт начался в отчаянии, отчаяньем и закончится, но пока что обе стороны устало препирались, ожидая сами не зная чего.
На четвертую ночь Геслер с остервенением тер воспаленные глаза, склонившись над картой. Бочонки с огненным порошком стояли наготове. Наместник уговаривал сам себя: кого он, в конце концов, жалеет? Они что, не знали, на что идут? Но шахты... король и раньше не жаловал гордый Север. Если прогневать его по-настоящему, страшно даже подумать, какой будет кара. Для всех и каждого. Элиан не станет разбираться, кто прав, кто виноват. Нет, он не может разрушить рудники. Усталый взгляд упал на черный значок, обведенный кругом: так, а это что еще такое?
* * *
Геслер понимал, что не стоит предупреждать о своих намереньях, но посчитал, что обязан предоставить горнякам последний шанс сдаться. Сдаваться упрямые бунтовщики отказались, зато у дамбы отряд наместника встретил град камней и ощетинившиеся копьями рабочие. Каменные щиты надежно защищали их и от стрел, и от ручных бомбард, вопреки всем постановлениям оказавшимся на вооружении у гвардейцев из Инхора. Не избежать рукопашной. Кровь, грязь. Геслер выдохнул резко, и махнул рукой, приказывая начинать. Он снова сделал все, что мог, и не его вина, что этого оказалось недостаточно. Дамбу они захватят, даже если он положит возле этих камней всех своих солдат. А дальше все просто — стоит взорвать заслон, и в шахты хлынет вода. Несколько дней потопа, затем заложить брешь, запустить насосы, откачать воду, проверить крепь, убрать разбухшие трупы, и можно начинать работу.
Прозвучал первый залп, полетели в стороны искры и каменная крошка, под прикрытием стрелков первая линия солдат ползком приближалась к укреплению. И в этот момент жаркий летний воздух прорезал звонкий голос охотничьего рожка. Ему эхом отозвался второй, третий, четвертый. Бой остановился, наступила тишина. Геслер медленно обернулся. Их окружили тихо и незаметно. Большой отряд, все конные, блестели в солнечном свете начищенные кирасы и кольчуги, на ветру билось голубое знамя с серебряной многолучевой звездой. Он узнавал среди них знакомые лица: бородатый лесничий, его старшие сыновья, племянник витражных дел мастера, тот самый, что уехал странствовать. Были там и несколько похожих друг на друга мужчин: стройных, золотокожих, с темными глазами,
узкими подбородками и точеными скулами.
Она выехала вперед: высокая девушка в замшевой безрукавке, вскинула тонкую руку. Солнце отразилось в янтарных глазах теплыми искрами, золотой сетью оплело медвяные кудри. Он узнал ее, вопреки здравому смыслу и рассудку. А девушка заговорила, и каждое слово подхватывало гулкое эхо, унося далеко в горы:
— Это мои люди и моя земля! Хватит поливать ее кровью! Уходите, мы не звали вас сюда. Кто выполняет преступный приказ, сам совершает преступление. Мы столетиями жили с Инхором в мире и дружбе, и не хотим начинать войну по чужой воле!
Девушка спешилась и неторопливо, не опасаясь выстрела, подошла к Геслеру. Он прошептал едва слышно:
— Лита.
Она кивнула:
— Ты ведь не хочешь проливать кровь, я вижу в твоих глазах.
— Но король...
— Его время истекло, — спокойно ответила девушка, подойдя совсем близко, вплотную, так, что он почувствовал сладкий цветочный запах от ее волос.
— Но что теперь будет?
— Мы сами решим. Если хочешь — оставайся. Север примет тебя. Если нет — уходи. Я отпущу тебя.
— Ты?
— Ты знаешь, кто я, — спокойно ответила Лита на незаданный вопрос.
Геслер закусил губу — он тонул в ее глазах, раньше они не были такими глубокими. Он понимал, что так не может быть, не бывает, не иначе, как Проклятый приложил копыто к этому превращению, но сказать по правде, ему было наплевать. И на Ареда, и на короля, и на военачальника, на все, кроме этого янтарного взгляда. И он кивнул, а Лита протянула ему руку, ее ладонь легла поверх его пальцев.
Арьен, подойдя к ним, преклонил колено:
— Госпожа, — и его зеленый глаз весело блестел, а в карем сверкала теплая искорка, — с возвращением.
24
Круг замкнулся. Саломэ, в белом траурном платье, сидела на полу в дворцовой часовне, прислонившись спиной к ступенькам. Тело короля лежало на возвышении, укрытое золотой парчой. Его нашли утром, в опочивальне. В ту ночь Элиан, похоже, не ложился спать. Он полулежал в кресле, бездыханный, застывшие пальцы с трудом смогли оторвать от подлокотников. Лицо безмятежно, глаза пусты, рот приоткрылся, выпустив последнее дыханье. Король не ушел к Творцу, не обратился в камень, не распался прахом — бессмертный эльф умер, и его бренное тело лежало теперь в часовне, набальзамированное перед путешествием в столицу, но запах тления уже просачивался сквозь благовония. После ночного бдения Элиана похоронят на дворцовом кладбище: тридцать два склепа из белого кавднийского мрамора, тридцать две наместницы. Она должна была стать тридцать третьей, но все еще жива. А король мертв.
Саломэ пересела на ступеньку, поджала под себя ноги, прикрыла подолом — каменный пол неприятно холодил босые ступни. Король умер. Да здравствует король? Она рассмеялась против воли, эхо, отразившись от сводчатого потолка, превратило смех в протяжный стон. Она должна была догадаться раньше. Элиан знал, что смертен, потому и спешил так разрушить старый мир и возвести на обломках свой, новый. Потому и торопился вырастить сына. У бессмертного нет нужды в наследниках, в его распоряжении вся вечность, а Элиан растил из Арлана преемника. Потому и отстранил Саломэ в сторону, не подпускал ее к сыну, сам выбирал ему учителей.
Поэтому он убил Леара. Тот ведь тоже знал. И только она, закрыв глаза, плыла по течению. Она привела в мир чудовище, отдала в его руки власть над империей и над собственной жизнью и, самое страшное, родила ему сына. Арлан. Женщина в ярости стукнула кулаком по мраморной плите, сжав зубы от боли. Кем бы ни был его отец, это ее плоть и кровь, и она не оставит своего мальчика на растерзание. Проклятый Элиан! Саломэ не могла знать наверняка, ее магическая сила давно ушла, но не видела другого объяснения. Король, предчувствуя смерть, видя, что не успевает, вложил всю свою магию в последнее заклинание и отнял у сына оставшиеся годы детства, заставил вырасти за одну ночь!
О, как она оплакивала своего золотоволосого мальчика, выла в голос, не в силах сдержать боль, и придворные дамы выдавливали из себя слезы, восхищаясь глубиной ее скорби по усопшему супругу. А она проклинала вора — Элиан дважды украл у нее сына. Она плохо помнила, что было потом: слышала, словно в тумане, как смертельно-бледный Хранитель успокаивает перепуганного Арлана, а тот кричит незнакомым, слишком взрослым голосом извечное детское "мама!", всплывшее из глубины души вопреки всему воспитанию. Помнила, как обнимала сына, привстав на цыпочки, как целитель вливал ей в рот настойку, ставшую соленой от стекавших по щекам слез.
Потом объяснение для народа, состряпанное министром: король Элиан был призван Творцом, но дабы не оставлять свой народ в опасное время под управлением ребенка, обратил принца Арлана во взрослого мужчину за одну ночь и со спокойным сердцем ушел к Творцу. Объяснение не помогло — в столице было тревожно, во дворце утроили караулы, Чанг запретил продажу вина в кабаках после захода солнца и выплатил городской страже двойное пособие из королевской казны, но на лицах придворных читался неприкрытый страх, а самые осторожные поспешили уехать в родовые именья, о которых не вспоминали годами.
Бдение заканчивалось, она провела в этой часовне так много ночей, что даже не глядя в окно знала, когда наступает рассвет. Через час начнется отпевание, еще через два часа тело торжественно водворят в склеп и замуруют дверь. Ее сын должен стать королем, иначе за его жизнь нельзя будет дать и ломаного медяка. Для любого претендента на трон наследник Элиана будет слишком серьезной угрозой. Нужно действовать немедленно, пока лорды еще не успели договориться.
Со стороны города донесся отдаленный перезвон храмовых колоколов, в коридоре послышались шаги. Она подошла к окну и отворила ставни, впустив в холодную залу солнечный свет, прислонилась лбом к стеклу, вздохнула, выдохнула, вытерла ладонью слезы. Резким жестом потянула парчовое покрывало вверх, закрыв лицо Элиана жесткой тканью. Выпрямилась и встала рядом с возвышением в должной позе. Вдовствующей королеве предстоял долгий и утомительный день.
* * *
Высокий Совет, вернее, то, что от него осталось, собрали сразу после похорон. Саломэ последний раз присутствовала на нем еще до возвращения короля, и с болью смотрела на пустое кресло магистра Иланы. Если бы только наставница была здесь! Но белая ведьма бросила свою бывшую воспитанницу, ушла, не сказав ни слова, не предупредив, чего опасаться. И в глубине души Саломэ знала только одну причину для столь поспешного бегства, но об этом не хотелось даже думать. Не сейчас, когда вокруг и без того хватает беды. Кресло военачальника также пустовало, Тейвор был в Квэ-Эро, по слухам собирался ввести в строй какое-то новое оружие, чуть ли не стальные корабли, плывущие сами собой, без парусов. Придумают же такое! Голубя военачальнику отправили, но раньше, чем через две, а то и три недели он не вернется.
Место магистра Дейкар занимал Чанг, бледностью он мог поспорить с усопшим величеством, под глазами набухли черные круги, в руках министр, вопреки всем писаным и неписаным правилам этикета, сжимал чашку с карнэ. Сидящий по левую руку от него бургомистр страдал невыносимо — ароматный дымок щекотал ноздри, бедняга прижимал к носу платок, пытаясь отвлечься от соблазна. Почтенный Тарлон всю ночь провел в храме Келиана — именитые горожане собрались на поминальную службу, а в его возрасте ночные бдения не шли на пользу, как впрочем и карнэ. Хранитель сидел напротив министра, и нервно вертел в пальцах перо, уже переломленное в двух местах. Саломэ никак не могла поймать его взгляд.
Место короля пустовало и помедлив мгновение, Саломэ решительно заняла кресло во главе стола. Бургомистр сдавленно кашлянул, прикрывшись все тем же многострадальным платком, министр отпил из чашки, Хранитель бросил на стол изломанное перо. Звонкий голос королевы разорвал тишину:
— Наш супруг, король Элиан, покинул нас внезапно и преждевременно, и горе наше безмерно. Но жизнь продолжается. Империя будет стоять, пока на троне король Элиан либо его наследник. Коронацию нельзя откладывать. Мы не можем ставить под угрозу само существование государства.
Чанг не мог не отметить, как изящно ее овдовевшее величество построила свою короткую речь: попробуй разберись, кого она имеет ввиду — "Мы, Саломэ Вторая" или же "мы, высокие советники, на чьих плечах лежит ответственность за судьбу империи". Все же его уроки не прошли даром. До Энриссы Златовласой Саломэ Светлой по-прежнему далеко, но схватка предстоит серьезная. Он обещал Лерику и Реймону выиграть время, а Саломэ будет готова перегрызть министру глотку за каждый день задержки. Ну что ж, она сделала первый ход, очередь за ним. Политика зачастую напоминает клеточный бой, в котором каждый играет по своим правилам на общей доске. Министр кашлянул:
— Ваше величество, мы помним древние пророчества и понимаем степень ответственности, но я не могу не напомнить вам закон о наследовании. Наследник должен быть совершеннолетним. В день коронации ему должно исполниться не меньше восемнадцати лет, а принцу Арлану нет еще и восьми. Он ребенок, а ребенок не может править.
Как он и ожидал, Саломэ кинулась в бой:
— Не вы ли сами, господин министр, два дня назад разъяснили народу, что король устранил это несоответствие?!
— Король Элиан, несомненно, великий маг и сумел ускорить ход времени для его высочества, но он все же не Эдаа, и для всего остального мира прошла одна ночь, а не десять лет. Короновать Арлана сейчас, означает поставить под сомнение его право на власть. Любой желающий, а таковые найдутся, несмотря на все пророчества, прибегнет к этому аргументу. Не говоря уже о том, что будет трудно убедить лордов, будто их король вырос за одну ночь. Боюсь, ваше величество, что еще одного чуда после волшебного возвращения его величества они не выдержат. А мы не выдержим их недоверия.
