Кларисса.
Сонливость слетела шелухой.
"Привет!" — улыбалась первая строчка, словно бы в ответ на вчерашнее, а не трехлетней давности письмо. Три года — это еще до мамы.
"Ты меня еще помнишь, Ян? Жаль, если забыл.
И сразу же — извини, что не писала раньше. Не могла, честное слово. Было запрещено. Ну, сам понимаешь. У меня же отец из спецов. Твой ведь тоже раньше туда-сюда ездил? И сейчас, наверно, тоже ездит? Я слышала, он стал Координатором. И про твою маму я тоже слышала. Мне очень жаль.
Как ты? Напиши подробно, ладно? Странно, но я до сих пор по тебе скучаю. Впрочем, возможно, ты вообще забыл, кто такая Кларисса Гнецких. А еще может быть, что я зря пишу это письмо — ты мог и переменить почту за три-то года. Впрочем, теперь уже, наверно, все равно. В любом случае в реале мы не встретимся еще сколько-то лет. Я по-прежнему живу в одной из закрытых зон. И только сегодня нам разрешили переписку. Я тебе три года писала, если честно. Писала, складывала письма в архив, потом удаляла, когда устаревали. Мы ждали три года. У меня был доступ в инфосеть, конечно, но никакой исходящей информации... Ну, ты, я думаю, знаешь порядок.
В общем, сегодня нам разрешили. Сейчас мы в карантине на неопределенный срок, но хоть можно переписываться. До смерти надоело здесь сидеть.
Так, нет... Пожалуй. Письма не так должны выглядеть, а? Просто я сама еще толком не верю, что наконец-то имею хоть какую-то связь с большим миром. Надеюсь, ты все-таки ответишь..."
Задребезжал звонок.
Ян с досадой оторвался от чтения, мысленно ругательски выругав Леха, опять забывшего ключи. Ничего, письмо никуда не денется.
Но — не Лех. Опять незнакомый мужчина. И тоже темный. Тонкий, сутулый и невысокий. Им тут что, медом намазано?
— Вам Леха Волоша? — неприветливо и раздраженно спросил с крыльца. Жара и не думала спадать, асфальт плавился и пах горячо.
— Да. Неплохо бы... Леха Волоша... — пробормотал мужчина, окидывая Яна неприятным, тревожно-назойливым взглядом. — Да, неплохо бы...
— Лех Волош здесь не живет, извините...
— Обидно...
И стоит, ждет чего-то.
— Не живет. Я вообще не знаю ни одного Леха Волоша поблизости, — настойчиво повторил Ян, намереваясь уже закончить разговор и бежать читать дальше. Этот, впрочем, спешить не уходил, бормотнул непонятно:
— Но его брат тоже вполне сойдет...
И вдруг распрямился, внезапно становясь шире, больше, страшнее... Откуда-то взялся, поднялся черный матовый щит...И скользнула коротко-быстро черная петля захвата.
Ян закричал. Мысленно, по "нитке".
В слух не сумел, потому что горло перехлестнуло.
* * *
Инга Бауман, усталая и замотанная хозяйка лавки, протерла стол насухо и задернула жалюзи в лавке. Закрыто, всё. Не работаю. Выручки — двадцать злотых. За весь день. Всего. Муж, пьянчуга и лентяй, заберет все до грошика и еще побьет. Мало. Сволочь. У него третий месяц нет работы, а трубы горят. Выпить хочется. Хочется сидеть в пивнушке и глотать пойло. Работать — не хочется. Да и не предложит уже работы никто: кому в голову придет сделать заказ опустившемуся низшему с трясущимися руками? И вот он просиживает с утра до вечера штаны, торчит в своей забегаловке, а жена тут паши.
Впрочем... Впрочем, так было всегда. В Клане женщина занимает среднее положение между рабочим мулом и половой тряпкой. Всегда занимала и всегда будет занимать, потому что развод запрещен, а за убийство женщины все равно ничего и никому не будет. Кто бы Ингу, магичку клана Серых целителей, об этом предупредил до того, как она сказала "да" красивому и веселому парню с татуировкой-змейкой на спине? А Иво Бауман был красив, был весел и определенно имел подход к женщинам. Мозги пудрить умел. Теперь уже, обрюзгший и спившийся...
Инга, серая и подурневшая от такой жизни женщина за сорок, конечно, уже и не надеялась, что когда-нибудь станет лучше. Смирилась.
Сынок вон подрос — копия папочки в юности. Такой же, прости Тьма, негодяй. Девушку в дом приводил, красивенькую, как кукла. Инга отвела ее в уголок и шепнула дурочке пару слов. Теперь Изидор злится, а девчонка куда-то исчезла. Но Изидор пока еще молодой, пока еще веселый и ловкий. На него пока еще найдется свой заказчик, и денег сыночку пока хватает...
Инга устало привалилась к стене и так постояла пару минут — потемнело внезапно в глазах.
Припрется же уже скоро. А тут выручки двадцать злотых. А потому что никому больше уже не нужны "Травы пани Бауман". Всем нужны настои на крови младенца, сердца месячных львят и крылья нимфей. И плевать, что у нимфей не бывает крыльев, месячных львят еще нужно отловить, а кровь у младенцев забирать вообще запрещено Хартией баланса. Плевать. Штрафы смешные. Кое для кого. Не для Инги. Тут бы только концы с концами свести.
Придет же сейчас придурок...
Ох, пора идти накрывать на стол. Ужин он любит горячим. Может, он сегодня будет совсем в стельку и сразу упадет, свинья, и заснет?
А может, придет злой и трезвый. Вчера выручка маленькая тоже была.
И чуть не разбила тарелку от нового приступа дурноты.
Стук в дверь почудился. Но только почудился, потому что муженек в дверь не стучит, а ломится, пинает ее ногами и орет.
Половина седьмого — опаздывает к ужину. Придется снова греть.
Семь — еще нет. Снова подогревать.
Восемь. Нет. Может, сдох? Или спит под забором? Но все равно нужно еще раз подогреть.
И девять.
Тихо. Может, пойти его искать? Вдруг правда где-то валяется, пьянчуга несчастный? Нет, подождать еще...
И подождала. А потом походила, поискала. Уже совсем по темноте, хоть глаз выколи. Нет его нигде. Снова подогрела ужин.
Но он все не возвращался.
Ну, точно, где-то свалился и спит.
И тогда Инга позволила себе то, чего давно не позволяла. Проскользнула в спальню — с прежней опаской, тихонько. Но в спальне было тихо и темно. Наслаждаясь этой тишиной, сбросила верхнее, торопливо, как преступница, натянула ночную рубаху и упала на свободную, пустую и безопасную без муженька кровать. И тут же заснула. И уже не слышала, как муж все-таки возвратился. Но не стал за волосы стаскивать "сучку" с постели. И не полез за деньгами. И даже не шваркнул тарелку с остывшим бигусом об стену. Он был почти трезв. Возможно, впервые за долгие годы. Он ходил из угла в угол и бормотал себе под нос что-то про "толковые вещи" и "чувак дело говорит". Потом залез в шкаф, выволок оттуда давно уже заброшенный кожаный сверток, на кухне на столе развернул и долго с удовольствием натачивал и начищал кинжалы, сюрикены, правил дротики...
В спальне тихо разделся, отпихнул, впрочем, без злости, жену на край постели, лег. Она даже не заметила. Долго не спал. Опять бормотал про "толкового парня" и про то, что "стоит попробовать".
* * *
— И такой день настал! Пора, друзья мои!...
Толпа бесновалась. Толпа была человек всего сотня, может, чуть больше. Но в небольшом баре на окраине Скопне тряслись от выкриков и топота сотен ног стены. Сто человек — все-таки много для небольшого дешевого бара. Публика тут тоже дешевая. Мелочь подземковская, ворье и шваль.
Но Дариуш сказал — с этих начнем. Набиваем руку, ставим голос. Учимся.
— Такой день настал! Так кто пойдет за мной, чтобы заткнуть их лживые рты и укоротить длинные ручонки?!
— Яааааа! — орет плешивый, худой маг лет этак пятидесяти. Он сидит совсем близко, настолько, что обдает вонючим пьяным перегаром. Пытается вскочить, да подводят ноги. Ноги у мага заплетаются. И с мозгами непорядок.
Но это фигня. Дариуш учил — вот это и будет наша основная, пьяная, тупая масса, которая и приведет нас к победе. Она тупа, но она непрошибаема. Она раздавит своей темнотой и глухотой, сметет все на своем пути. Когда она такая тупая, пьяная и орущая — она непобедима. Она хочет водки и еще она хочет крови. Бери их тепленькими.
Нужно только найти к ним подход. Полюбить их хотя бы на эти двадцать минут выступления. Или наоборот, возненавидеть. О, как нужно ненавидеть тогда! Нужно орать и пылать этой ненавистью. Нужно плескать ее на всех и каждого, нужно...
— И вместе мы придем к победе!
— Дааааааааааа! — орут эти луженые, хриплые глотки.
— И вместе мы сильны!
— Дааааааааааа!
И Дариуш — где-то сбоку, на периферии — одобрительно кивает. У Леха стреляет в виске. Коротко. Паникой. Он вцепляется в стол, чтобы не упасть, но машинально еще толкает с губ следующий лозунг:
— Не дадим окончательно втоптать себя в грязь!
Хорошо, что позавчера Дариуш заставил выучить эту дрянь наизусть, так, чтобы среди ночи проснуться и заорать. Ведь это нельзя говорить, это можно только горланить, рычать, вопить и реветь. И желательно — сопровождая всяческими "спецэффектами" типа грохота, молний, битья стекла...
В виске гвоздь. Причины его Лех отыскать не мог никак...
...куда сильнее... знал, что никаких шансов... зачем... этот намного сильнее... ЛЕХ! Помоги!... пусти! Свет тебя побери... Пусти...
Возня... Простецы не понимают. Не могут Поверху увидеть — душит черная, липкая дрянь, "удавка"... Почему же не сразу — фаем и без всякого? Это же легче... Хотя, наверно... Со стороны — молодому человеку стало плохо прямо на пороге дома, другой человек помогает... Парень хрипит, нужно вызвать службу спасения! На пороге... на один шаг до защитного барьера...
— Не дадиииииим! — завывает толпа.
Подбирается ближе Дариуш, одними губамии спрашивает: "Что?"
Мотнул головой: "Не знаю".
"Ну, давай, не молчи!" — требует Дариуш взглядом.
— Долой Сейм!
— Долой! Да!
Кулаки чешутся у них. Мозги давно уже залиты пивом и водкой, глаза застит жажда громить и кромсать. Сейчас они выскочат уже из пивнушки и пойдут бить стекла и ломать заборы в Долине убогих. Сейчас...
"Ну, еще!" — требует беззвучно Дариуш.
В виске невыносимо ломит.
....Леееех! Лееееешка!...не слышит...И ведь совсем... всё...
И уже кто-то подбегает, что-то кричит...
Убери руки... уйди...
И, черт, как же не хочется... Лееееееееш!
"Нитка" молчит.
Нет!
— Долой власть Верхнего!
Дариуш поджимает губы — запал-то где? Где плещущая ненависть, где боевая ярость и прочая дрянь?!
Что-то с головой непонятное. Вгляделся в искаженные злостью и восторгом лица — кто из них? Да бред, Дариуш держит щит, тут безопасно. Это что-то с мозгами...
... Один шаг. До барьера. И спас бы этот один шаг.
Уберррри рррруки, заррраза...
Собраться. Лех не поможет. Лех не слышит. Почему не убьет сразу?!
Лех не поможет. И вовсе не так больно. И вовсе... Собраться. Нужен один шаг.
Лицо у этого злорадное. Думает, готово.
Кто-то кричит, что нужно "скорую", а этот говорит, что ничего...
"Всё, заканчивай", — взглядом разрешает Дариуш.
Толпа затихает, заглядывает в рот. С затверженными намертво благосклонно-повелительными интонациями сказал:
— Я рассчитываю на вас, друзья! А теперь выпейте хорошенько за наше с вами общее дело! Я угощаю!
И тишина ожидания лопнула одобрительным гулом.
А в виске продолжало дергать, Лех слабо кивнул еще, утирая пот со лба. Стараясь, чтобы незаметно было, как бросает этот больной висок из стороны в строну, ломанулся в "приват". К Дариушу. К его рукам, которые вынут из виска гвоздь.
... никто не поможет... а мы сами... а вот не ожидал... не ожидал, гад...
Глаза у него делаются испуганные, изумленные... Отдергивает руку. Но липкая дрянь продолжает душить.
Но пси-завеса ему всё равно не нравится. Где-то далеко воет сирена.
Удавка продолжает душить, но уже можно пошевелить рукой. А это главное. Это — "пыльный мешок". Это пальцы щепотью и резкий выброс.
Щит!
Черт.
Зато — не ожидал.
И, пока не ожидал, слегка отпускает. И не успевает. Один-единственный шаг.
— Ну и? Всё? Мне показалось, что ты забыл слова...
— Чшшш... Тихо. Голова. Погоди. Дай присесть.
Вне шумного зала висок примолкает, словно бы прислушиваясь к чему-то.
— Голова болит? Иди-ка ко мне...
И вдруг разрывается ослепительным, болезненным: "Лееееееееех!"
Фейерверк.
И смолкает.
— О, черт! Ян!
Ничего. Пусто. Тихо. "Нитка" истаяла, как и не было.
— Эй, ты куда?! Стой! Стой, я тебе говорю! — метнулся, пытаясь схватить за рукав.
Но поздно.
Перемычка.
Робкий шаг. Чувствуя лопатками дверь и безопасность. Странно, но испугалась только сейчас.
Впрочем, вроде ничего.
Комната. Светлая и просторная. Без окон. Стены белые, пол белый, легкий плетеный столик, на столике графин и стаканы. Графин пустой. На полу лужа. Странно. Дальше. Койка. Стандартная, какие были и будут всегда. На койке клетчатый коричневый плед. На ней же, подтянув колени к груди и спрятав лицо — Ян Ревич.
То есть, конечно, никакой не Раевич. Янош Валеры Горецки — вот как. Плоть от плоти Присциллы Анелии Горецки.
— Ян? — осторожно окликнула.
Он поднял лицо. Мокрые волосы налипли на лоб, лезут в глаза, а глаза — дикие. Испуганные — вот сейчас или закричит, или метнется в угол, как перепуганный до смерти зверёк.
Шевельнула губами, хотела что-то сказать. Что, придумать не успела. Взгляд потух, уткнулся в пустоту.
— Ян? Ян, ты меня боишься?
Но нет, больше на Прис внимания не обращали. И от этого сделалось неуютно — аж вот сейчас сбежать из комнаты и отдышаться в коридоре. Сдержала порыв.
Ян мазнул теперь уже равнодушным взглядом, снова уткнулся лицом в колени и затих. И что, так и будет сидеть? Координатор просил с ним поговорить.
— Ян... Послушай... Нам нужно поговорить, да? Ну, я же вроде бы... твоя мать?
Ян поднялся, растерянно огляделся по сторонам. Мокрая челка сползла на глаза, с досадой тряхнул головой. Аккуратно обошел Присциллу и подошел к столу. Схватил графин и вылил себе на голову. Отфыркиваясь, протер глаза.
Что ж, лужа объясняется. И мокрые волосы.
Не объясняется — зачем.
— Что ты делаешь, Ян?
Ноль внимания. Отфыркался, отряхнулся, как мокрая собака. Огляделся по сторонам. Прошёлся, опять же аккуратно и опасливо обходя Присциллу.
— Ян!
Замер, одарил женщину растерянно-беспомощным взглядом, словно бы увидал нечто из ряда вон и не знает, как теперь быть. Круто развернулся, ушел к столу. Там растерянно звенел графином, но воду-то он всю вылил уже... Тогда принялся за странное. Ловко на этот раз миновав Присциллу, уткнувшись взглядом в пол, добрался до противоположной стены и уверенно... это он что, сквозь стену пройти пытается?... Свет. Он ведь совсем сумасшедший! Бедный мальчик.
Из затеи его, как и следовало ожидать, ничего не вышло, но провал Яна явно обескуражил. Он попытался еще раз, однако стена вела себя ровно так же, как и обязана вести себя всякая стена. То есть проявлять все свойства твердого тела. Тогда принялся шарить по ней явственно трясущимися руками, искать что-то...
