Сперва я подумал, что барон "шутить изволили", что из желания поддержать разговор он спросил меня...А вот потом — ударом сосновой шишки по голове — пришло осознание: проверяет. Лотаринг решил оценить мои красноречие и сообразительность? Ну-ну, он просто не присутствовав на экзамене по огнарской истории: вот как уж там "валили"! Какие вопросы задавали гадкие, но да ничего, справился! И здесь справлюсь.
И только в третью очередь — пришло понимание: это не экзамен. Это реальная жизнь, и в итоге отнюдь не итоговая оценка зависит от моего ответа...
— Я бы, наверное, сперва несколько часов поговорил бы с этим наследником. А после...Хм...Возможно, захотел бы узнать, где он пребывал все эти годы. И уж затем — решал дальше, что делать. Всегда был падок на принятие решений в запале, а это опасно, милорд Лотаринг.
Интересно, не переиграл? Не посчитают ли меня позёром? Ну да ладно, сейчас узнаем...
— Верно говорите, рыцарь Николас, до чего же верно! — и Карл рассмеялся, по-доброму. Только вот на душе кошки заскребли от этой доброты...
А после — был пир, да какой пир! Замок встречал нас тысячеголосым торжеством, на которое собралось, похоже, всё дворянство, вся соль земель Беневаля! Лилось вино рекою, выпитое пиво следовало бы считать не бочками даже — телегами, нагруженными бочками до самого неба. Коровы целыми стадами, свиньи — гуртами, а куры — стаями отправлялись на вертела и жаровни, стоявшие тут же, в пиршественном зале, и наполняли воздух ни с чем не сравнимыми ароматами.
И всё же хорошо, что я ничего этого не видел, а только слышал. Не видел, как позади господ, прижавшись к стене, усевшись на грязном полу, дожидаются слуги в рубищах и тряпье. Чего дожидаются, спросите? Огрызков...Какой-нибудь из благородных, не целясь, бросал за спину обгрызенную куриную ножку, дабы слуга "полакомился". Дворянин не считал нужным даже посмотреть, точно ли его слуга доберётся до "угощенья" — или потеряет его в драке с такими же голодными и наглыми служками. Победитель же, довольно скалясь, вгрызался в подачку, чавкая, причмокивая и радостно рыгая. А уж если прилетало целое (ну разве что с неглубокими следами зубов) яблоко — так вообще, целое побоище начиналось! Вот тогда-то благородный и мог оторваться от пожирания очередного (третьего?пятого?) окорока, дабы насладиться картиной потасовки. А после, утирая рукавом "дорожки" жира с лица, подзывал виночерпия и опрокидывал себе в глотку содержимое одного кубка за другим. Вслед за тем, благороднейшим образом рыгнув, начинал рассказывать сидящей подле даме о том, скольких врагов и каким образом сей честнейший и куртуазнейший муж отправил на тот свет. Естественно, сия любопытнейшая повесть сопровождалось распиванием уже пива (либо же эля), ибо вино — это для слабаков! А настоящий...И блааароднейший...И прочее...Прочее...Прочее...
А между столов пирующих прохаживались жонглёры, голодными глазами провожая очередной кусок, бросаемый слугам, и каждый такой бросок сопровождался громоподобным урчанием. Если же артисту удавалось рассмешить иль позабавить кого-либо из сиятельных господ, то ему перепадал кусок-другой с щедрого стола, а то глоток вина из кубка.
Или, скажем...Ну да ладно, к чему это? Зачем разрушать образ, который станет известен потомкам, образ храбрых, честных, воспитанных рыцарей? Зачем? Ведь дав повод потомкам обругать ту грязь, что царила на пирах, тут же будет и "хай", обвинения в том, что ничего, кроме грязи, в нашей жизни и не было. И войн не было, и подвигов, и, смешное дело, нас самих — не было! Никого!Да...никого не было...Не погиб Реджинальд, не был предан Асфар, не пали смертью храбрых ни фердинандисты, ни реджинальдисты...Ничего не было...А в первую очередь — не было совести и чувства собственного достоинства у тех, кто после ругал наше время. Но ведь всем — не докажешь всем, не покажешь, как оно было, ведь не поверит тот, кто не хочет верить. Зато как такие любят обвинять и "открывать" преступления и прелюбодеяния других людей...
— Николас, тебе помочь? — в очередной раз спросил Конрад, сидевший подле меня. С другой стороны пристроился какой-то юный рыцарь, чей голос мне напомнил — и очень сильно — голос Карла Лотаринга.
— Рыцарь Николас, а этот человек — Ваш слуга? Если так, то отчего же он не сидит вместе с другими смердами, а занимает место меж благородными? А если не слуга, то отчего сей муж прислуживает Вам? — ну да, наверное, родич барона, даже манера то смеяться, то говорить всерьёз — истинно лотарингская.
Сперва захотелось вскипеть, воспылать гневом праведным, вскричав "Да как Вы смеете", — и непременно вызвать на поединок наглеца. После захотелось усмехнуться прямо в лицо (эх...ещё бы лицо найти, конечно). Но я вновь выбрал иной, третий путь.
— Я слеп, и потому мне нужна помощь. И я не вижу ничего скверного в том, чтобы один благородный человек помог другому благородному человеку, — интересно, оскорбится мой собеседник или...
Мне показалось — или всё вокруг затихло? Как будто даже жарящиеся быки стали тише шкварчать.
Эта тишина длилась непозволительно, невозможно долго, и я уже начал соображать, как же драться, если меня сейчас вызовут на поединок. Проклятье! А ведь забыл, существует ли в Кодексе Огнара, в дульном разделе, статья о калеках и увечных...
— Я приношу вам свои извинения, милорды. Надеюсь, я...
— Молодец, сынок! Рыцарь Николас, а Вы не обижайтесь на моего отпрыска, молод, горяч, быстр, весь в мать! Весь! Да и, знаете ли, я сам не сразу приметил, что слепота напала на Ваши глаза! Эй, слуги! Вина! Лучшего, имперского особого! Хочу, чтобы мой сын Роланд, неистовый и в миру, и на войне, выпил с Вами за дружбу меж нашими родами! До капли!
— До капли! — подхватили пирующие.
— До капли! — согласился я — и разволновался ещё пуще прежнего. Знаете ли, не любитель вина, не могу без колик в животе выпить и глотка...А тут...Я уже предвкушал штуковину, не уступающую объёмом доброй бадье.
— Николас, возьми, — Конрад вложил мне в руки нечто, на ощупь лишь отдалённо напоминавшее кубок. Так, короткая ножка...Зато сама чаша! Ох...Да ещё заполненная до краёв...
Что ж...На меня сейчас, наверное, весь зал смотрит пристально, а пуще всех — Лотаринги. Эх, была не была!
Я кое-как, едва не расплескав содержимое кубка-бадьи, глотнул...Какая же кислятина, фу, хотя запах, в общем-то, и ничего...Крепкая дрянь...Закружилась голова...Ну, здравствуй, тьма, давно не виделись...
Сперва я не понял, что уже покинул потёмки сна. Как-никак, что в дрёме — темно, что в реальности.
Руки нащупали что-то каменное, шершавое...Ага, стена. В голове загудело, и моё лицо в прямом смысле повстречалось с полом. Было, знаете ли, весьма неприятно и больно! Наверное, синяки останутся, а они совершенно не украшают лицо мужчины, скорее, наоборот...Да, шрамы благородней: их обладатель участвовал в благородном бою на мечах или булавах, или ещё на чём. А вот синяки, наоборот, так и кричат о том, что их владельца поколотили! Да ещё как поколотили!
— А как тебе этот возгордившийся слепой юнец? — внезапно донеслось до моих ушей.
Я замер: речь явно шла обо мне. Да и голос был знаком: кажется, он принадлежал кому-то из высокородных гостей Карла Лотаринга. Да, точно! Я слышал этого человека на пиру!
— Ты верно подметил — он молод, даже нет, он юн! Но все мы когда-то были в его возрасте, а? Хотя...Ты, наверное, и родился с брюшком, сединой и скверным старческим нравом! — Карл Лотаринг!
Это был он — и никто другой! Барон! Так, интересно, что же он скажет дальше?
— Ты не ответил, Карл.
— Я же говорю: скверный у тебя нрав! Но, кроме шуток: мне этот паренёк не нравится. Маг, ученик Тенперона Даркхама — и его же ставленник. Тем более замок Беневаль во владение получил каким-то тёмным путём, в обход древних правил, благодаря милости Фердинанда. Тёмная лошадка, которая явно поскачет туда, куда укажет Архимаг. Мне не нравится его соседство, вот что я тебе скажу. Ох как не нравится!
— И что же ты собираешься предпринять?
— Собираюсь? Ха, я уже предпринял!
— Даже так?
— Именно! Завтра его...
И вновь моя голова закружилась, толкая меня в объятья тьмы...
Королевство. Герцогство Сагирина.
— Так это ж наш блаженный, Костка! — утирая смешливые слёзы, наконец ответил деревенский староста. — Костка! Костка! Сколько ж тебя здесь не было, а?
— А не врёшь, старик? Точно знаешь? — недоверчиво переспросил тайсар, до того избивавший Эльфреда. — Костка?
— Он, сучий сын, ну точно — он! Ах, Костка, ну, насмешил, ну насмешил! Господины-судари мои, не надо его бить, он и так ущербный, сами же видите! Зачем он вам сдался? Ну к чему?
— Потешный...Забирай...Смотри у меня, — подозрительный тайсар сунул кулак прямо под нос старосты. — Если врёшь — сдохнешь.
— Сдохну, сдохну, когда-нибудь уж точно сдохну, господины-судари мои! — староста перевёл взгляд на "Костку"-Эльфреда. — Костка, ну-ка — за мной! Домой пошли, домой! Соскучился-то, поди по дому? Вижу — соскучился! Ну, мой хороший, ну пойдём! Славный...— староста вовремя опомнился. — Славный мальчик. Пойдём!
— То-то же. Потешный, потешный: затронутые Небом не потешные, а опасные. Помни, староста, помни, — зыркнул степняк на прощание.
— Как ну помнить-то? Запомню, будьте покойны, господины-судари! Сударики-государики, будьте покойны! — в устах пожилого огнара последнее слово звучало совсем не многозначительно.
Если бы кто прислушался, то почувствовал бы могильный холод, услышал шум далёкой тризны и ощутил бы на своих щеках влагу пролитых по умершему слёз. Только степняки не захотели прислушиваться: метнув взгляды-стрелы в огнаров, они пошли по своим делам. Едва завернув за угол, староста схватил "Костку" за грудки, приподнял (ступни Эльфреда замолотили по воздуху!) и заглянул прямо в глаза. Сколько пылающего морозом гнева читалось во взгляде деревенского головы, а уж лицо-то, лицо! Одно его выражение с лихвой заменяло тысячи, миллионы слов!
— Ты вообще кто? Ты чего сюда пришёл? Зачем, дурной? Зачем?! Неужели впрямь — блаженненький? Нет, вижу по глазам, мозги ещё не потерял, не покинул тебя Тарик. Не покинул. Отвечай!
Как сильно отличался этот староста от человека, подобострастно, но не без издёвки, разговаривавшего с тайсарами. Сейчас ни тени шутки нельзя было отыскать в словах огнара, бичами хлеставших Эльфреда. Тот даже не сразу смог собраться с мыслями, настолько оказался ошарашен переменой в старосте.
— Я...Я...Четверо нас...— наконец-то смог выдавить из себя жутко разволновавшийся Эльфред. Только потом он понял, какую же глупость произнёс.
— Четверо? — староста, переспросив, наклонил голову и посмотрел в пустоту за бывшим менестрелем. — Ошибся я: как есть умалишённый. Эх, что за жизнь-то...
— Так...Я...Я первый пришёл, остальные поблизости дожидаются. Только знака и ждут.
К сожалению, люди творчества слишком редко задумываются о таких вещах, как скрытность, секретность и прочих, не менее полезных. К счастью, староста принял это известие спокойно и не стал звать тайсаров. Впрочем, это было бы весьма странно после той глупой сцены с "Косткой".
— Понятно. Из ополчения? Из деревни соседней? Хотя нет, тебя я что-то не припомню. Откуда? И зачем вы сюда сунуться решили? Постой. Не будем здесь говорить, пойдём-ка лучше ко мне. Там и расскажешь. А друзья твои подождут, мхом, поди, не обрастут, — переменил гнев на милость староста. — Только вот тебе вновь на четвереньки встать придётся. Назвался Косткой — уж изволь им быть.
Деревня более походила на кладбище: практически все её жители были либо на полевых работах, либо же попрятались, от лихих тайсаров подальше. "Королём" селения стало ожидание, котором многим известно, но мало кто может выразить его словами. Что, не верите? Помните ощущение, что сейчас (а может, через минуту, через день, через два, а может, и никогда) вот-вот что-то должно случиться. Вам вот столечко не хватает, чтобы понять, что же именно случится, кажется, ещё чуть — и озарение снизойдёт на вас. Но проходит время, а ни духота сердечная, ни тяжесть всё не проходят. Мнится уже: страшное не произойдёт, но происходит, только не понять, а что же именно происходит? Однако же самое отвратительное не в этом — самое отвратительное в мысли, что изменить ты ничегошеньки и не можешь.
Вот и Эльфред чувствовал то же самое, но не только. Не просто деревня, а весь мир — так показалось бывшему менестрелю, а ныне беглецу в родной стране — напитался страхом и наполнился неопределённостью, ожидая, как бы кто пришёл и спас его, бедняжку-мир, от опасности. А только некому было, некому...Только скрип открываемой двери — двери в жилище старосты — избавил (на время ли, навсегда ли?) Эльфреда от этого не просто гнетущего, но изничтожающего ощущения. И оттого певцу "хоромы" деревенского старосты показались преддверьем царства Тайтоса.
Собственно, "хоромы" не были хоромами. Обычное жилище обычных жителей южного Королевства, разве что опрятней иных. Очаг посреди общей комнаты, над которым зияла дыра в крыше — дымоход. Плошки, ложки, котелки бравой когортой выстроились вокруг очага. Здесь же был и общий стол, за которым перед самым закатом трапезничали дети, жена и сам хозяин дома. Потемневшая от времени и пролитой похлёбки столешница. После трапезы все ложились спать на соломенных тюфяках, зимой страдая от холода, а летом от духоты. Здесь же работала и жены главы семейства. Она не была стара, ей, должно быть, едва ли исполнилось тридцать лет, но труды и дни состарили её раньше времени. Тому виной, должно быть, являлись и многочисленные дети, рождавшиеся едва ли не каждый год — и лишь немногим реже умиравшие, во младенчестве ли, в юности ли. Да и муж, наверное, не очень чтобы очень берёг благоверную. Морщины и оспины, избороздившие, изъевшие лицо, потерявшие былой блеск волосы, потускневшие глаза и огрубевшие за пряжей руки...
Вы спросите, откуда же мог Эльфред столько много узнать о внешности жены старосты? Да чего тут знать — вот она, здесь, сидела за прялкой, с покрасневшими (то ли от слёз, то ли от работы при плохом свете) глазами, когда муж привёл "дорогого гостя" в дом.
— Встречай, Ребекка, встречай...Непростые у нас гости, а беглянские. Да, сударыня-государыня, беглянские. Собери чего-нибудь на стол, нехорошо на пустой желудок о серьёзных вещах разговаривать, — лицо старосты, до того напряжённое, смягчилось. — Да и о несерьёзных — тоже.
Жена с лёгким укором посмотрела на мужа, подошла к котелкам-склянкам, порылась и выудила на свет божий деревянную щербатую тарелку с парой луковиц и лепёшкой, которую поставила перед Эльфредом.
— Спасибо тебе, — староста кивнул вернувшейся за работу жене. — Ты кушай, кушай, блаженненький, не ел же, небось, сколько. Кушай, а я думать буду, как бы друзей твоих сюда привести сподручней было.
Эльфред стеснялся поначалу, но нещадно заурчавший желудок развеял последние стеснения — и огнар с жадностью набросился на скудную трапезу. А староста и его жена меж тем обменивались взглядами.Взглядами, которые были красноречивей самых выспренних речей: жена боялась за мужа, которого тайсары могли наказать за помощь беглецам.
