Она стала думать о Режущем Бивне, о своём муже. Что в нём особенного? Почему она выбрала именно его? Ей трудно ответить. Самой себе трудно ответить. Просто всё так сложилось. Будто судьба сама подтолкнула. И когда Режущий Бивень сказал, что любит её, она тоже ответила, что любит. Было ли это правдой, она не знает. Никогда не задумывалась. Раз так сказала, значит, так есть. Ведь она же сказала. Сама. А как будто кто-то другой сказал за неё. Так просто всё вышло. Так буднично. Сказала — и всё. Теперь она жена. И муж ждёт от неё сына. Она должна постараться. Должна.
Чёрная Ива поднялась на ноги, схватила острый серп. Всё-таки волк не даёт ей покоя. Тот неосторожный волк, который глядел ей в глаза. Куда тот исчез? Почему-то ей хочется знать, непременно нужно узнать. Был ли тот волком на самом деле? Может быть, это знак, плохой знак?
Её окликнули женщины, но она отмахнулась свободной рукой, не оглядываясь. Её глаза боязливо высматривали след. Если след вдруг таинственно оборвётся, если не будет и вовсе никакого следа — как ей тогда быть? Ведь она видела волка. Видела. Видела!
Кажется, след. Чёткого отпечатка лап невозможно найти, но примятая трава подтверждает, что здесь прошёл некто довольно тяжёлый. Чёрная Ива пошла по цепочке примятой травы, надеясь найти всё ж таки отпечаток хищной лапы — и ничего похожего не находила. Никаких отпечатков. Только примятости.
Примятости обвели её вокруг кустов, и она вышла на просторное поле, изрытое ямами нор. Здесь она остановилась. Возле самой большой норы вились жирные мухи, возле маленькой ямки рядом с большой норой. Уборная сурков. Туда приближаться ей незачем. Получалось, волк был вполне настоящий. Зачем оборотню интересоваться сурками? И тогда, раньше, он шёл не к ней, а проведать полёвок. Наверное. И это даже хорошо. Раз здесь бродит волк, значит, львов нет поблизости, потому что волки не любят львов, как и женщины.
Чёрная Ива присела на новом месте. Странно гудела её голова. Может быть, просто перегрелась на солнце, может быть — и всё же она не понимала, почему ей снова не по себе, почему так хочется завалиться в траву и ни о чём не вспоминать, совсем ни о чём. Особенно о сегодняшнем сне, в котором она видела всю вою жизнь.
Она сняла свою короткую юбку из мягкой оленьей замши и накрыла ею голову. Теперь она была полностью голой, как беззащитная девочка. Только крохотный материнский оберег болтался где-то на шее на тонком шнурке. Именно сегодня она его нацепила вместо бус, достала из короба. Она глядела на свои гладкие тёмные от загара ноги и выше глядела на заросший светлым пухом копьевидный холмик любви, который так манит её ненасытґного мужа — красивый, конечно, холмик, ей самой нравится, когда-то и она из-под такого же вышла, не она, а её тело. А она сумрачно улыбнулась. Говорят, будто есть щель между мирами. У всякой женщины своя щель. Или щелочка, как любовно её называют мужчины. Проходя между мужскими мирами, всё равно выйдешь наружу через женскую щель. Она устало закрыла глаза — и ей тут же привиделась мать. Серое сморщенное лицо, отвислые дряблые груди, кислая улыбка. Мать как живая, как в свой последний год. "Как быстро люди стареют", — так мать говорила в свой последний год. — "Почему же так быстро? Ну почему?" И дальше всегда неслись рассуждения про то, как все старики говорят, будто раньше люди жили счастливо. Так счастливо, что даже не подозревали о горе. Мать всплескивала руками: "Ведь я чувствую себя старой. Почему же я старая? Как я постарела? Зачем?"
Чёрная Ива открыла глаза, коснулась ладонями своих крепких грудей. Упругих, как ствол берёзы, наполненный соками. Что за дело ей до какой-то там старости, разве это с ней приключится? С кем-то другим. Она удерёт.
Что-то кольнуло сбоку выше колена и зачесалось. Взгляд Чёрной Ивы упал на еле приметную красную метку в виде высоко поднятых крыльев летящей птицы. Она почесала зудящую птицу а затем как бы прихлопнула ладонью. Заставила замолчать. Эта метка осталась у неё от рождения. Даже раньше. От прежней жизни. Перед ней умерла сестра, едва обретя душу. Люди в подобных случаях обычно проводят красной охрой на ноге умершего младенца специальный знак, чтобы удостовериться, что его душа не обиделась, что вскорости вновь вернётся. Солнце сделало оборот — и вернулась она, принеся с собой как раз такой родимый знак. Та, кто стала после Чёрной Ивой. На её ноге от рождения оказалась красная метка, чему никто и не удивлялся. Только мать много раз об этом ей повторяла. А она всё равно не помнит ту, прежнюю. Ту попытку не помнит. Лишь эту.
Чёрная Ива и не заметила, как глаза её снова закрылись, сами собою. Она опять их раскрыла, потому что не спать же пришла, потому что, наверное, пора ей идти за ячменем, покуда выдалась погода, медлить нельзя, пора — но она не успела подняться. Она увидела неподалёку крупного жирного сурка и замерла.
Жирный сурок вёл себя необычно. Принюхивался, приглядывался, обходил норы, словно чужой. Тёрся пухлыми щеками о землю. Почему же тогда хозяин не изгонит чужака? Вот один вылез навстречу, обнюхал — и удалился. И другой тоже. А тот, который словно чужой, опять что-то вынюхивает. Будто новый вождь знакомится с владениями. Присел в уборной, напрягся. И так увлёкся, что даже не чувствует потного запаха женщины. Не берёт во внимание.
Чёрная Ива отвлеклась от своих наблюдений и подумала о сурчином мясе. Жирном, сочном. Схожим с мясом мамонта и мясом полёвки. Ведь и сурки едят ячмень. Объедаются. А Чёрная Ива — пожалуй бы — съела сурка. Она едва не рассмеялась от такой мысли, неужели она становится обжорой, ей уже хочется другого мяса, не мамоны. Другого... Так она станет толстой подобно старухам.
Громкий визг оторвал её думы от мяса, вернул к сурку. Кажется, это и вправду был новый вождь. Потому что он обнаружил детёныша и схватил беднягу за горло своими длинными и острыми резцами. Чёрная Ива негодующе вскочила — но было уже поздно. Жирный сурок, конечно, улизнул, а окровавленный детёныш, размером чуть больше отъевшейся крысы, остался на месте. И когда Чёрная Ива к нему подошла, тот уже почти не дышал.
Она взяла умирающего на руки, хотела погладить, запачкалась кровью — а он испустил дух у неё на руках. И она теперь не знала, что с ним делать дальше. Она вернулась с сурчонком к тому месту, где раньше сидела. Наверное, бесполезно нести его в стойбище. Сколько тут нежного детского мяса? Крохи. Хотя ей одной. Ведь её муж, охотник, не может даже притрагиваться к зверю, убитому своими. Запрет. Женщина может притрагиваться и может даже поедать. Женщины , когда найдут, с большой охотой едят оленей, убитых другими оленями из-за оленух или зубров, убитых другими зубрами из-за зубрих, или медведей. Но детёныш сурка, убитый взрослым сурком — это ведь нечто другое, она даже не знает, как в таких случаях надлежит поступать. Она, наверное, спросит у женщин. Вдруг всё же нельзя это кушать, вдруг — запрет? Женщина и детёныш — между ними всегда присутствует связь. Потому Чёрная Ива расстроилась. Сколько у людей непостижимого. Многие запреты и обряды совсем непонятны, в какую сторону их толковать и почему они даны. Те, кто ведают, говорят, что это — щит. Щит против того, с чем обычному человеку незачем связываться. Если в щите появляется трещина, то через трещину хлынет то, с чем не справишься. Она запуталась! Можно есть сурчонка или нельзя. Кто ей скажет?
Чёрная Ива положила сурчонка на землю, надела обратно юбку. Всё равно ей было страшно. Опять её охватила мелкая зыбкая дрожь. До неё вдруг дошло, что она уже совершила ошибку. Раз она убитого взяла, раз она его пожалела — значит, она его уже как бы и съела. Всамделишно съела. Подхватила его слабость. И если это запрет, её ожидают несчастья. Лучше и не говорить ничего другим женщинам, не вызывать пересуды и опасения. Просто затолкать трупик ногой под кусты, забрать свой мешок и уйти.
Она вытерла кровь на руках и повернулась, чтоб уходить, но только теперь заметила идущую к ней Сквалыгу.
— Где пропала Чёрная Ива? Что-то случилось?
Чёрная Ива не дрогнула:
— Нет, ничего... Ничего. Как раз возвращаюсь.
К счастью, Сквалыга не стала заглядывать под кусты. Не такая досужая. Или подумала, что она оправлялась, или — мало ли что... Чёрной Иве всё же хотелось как-нибудь выведать о запретах, порасспросить словно бы ненароком — и она поскорее спросила другое. Совсем другое:
— Когда в животе появляется тяжесть... Как тогда быть?
Сквалыга остановилась, внимательно посмотрела в её глаза и рассмеялась:
— Поменьше всяких занятий, побольше отдыхать. Пускай твой Режущий Бивень попроворнее вертится... И побольше разнообразной еды. Всякой разной. Орехи, мёд, ячмень.
— А сурки годятся?
— И сурки тоже, конечно. Особенно когда кости болят, поясница или голова.
— А убитые сурчата?
— Сурчата? — Сквалыга наморщила тонкие брови, размеров мышиного хвостика. — Не понимаю. Кем убитые? Чёрная Ива всерьёз говорит? — она подозрительно сощурила глаза и вновь прыснула смехом. Но не по-настоящему. Чёрная Ива вдруг обнаружила, что Сквалыга смеётся не по-настоящему, а как-то не так, по-другому. И та, словно почувствовала разоблачение, прекратила смеяться, в глазах скользнула грусть, Чёрная Ива готова поспорить, настоящая грусть. Ей стало чуточку странно и непонятно. Почему эта грусть? Почему?
— Может, просто Чёрная Ива переела мамоны, как и все?.. Да, что-то не так у нас, Чёрная Ива, — теперь уже у Сквалыги и голос стал грустным, больше она не таится. — Скорей бы уж оргии. Хоть там отдохнём.
Оргии? Чёрная Ива про это совсем и не думала. Она печально улыбается. Нет, ничего не изменится. Ничего. Но Сквалыга не замечает её улыбки. Самой себе говорит. Саму себя убеждает:
"А хорошо, что у людей есть оргии. Из-за этого мужья не обижают своих жён. Особенно перед оргиями не обижают, очень стараются. А то вот обидел Пёстрый Фазан Сквалыгу — и она ему отомстит. Может, и не хочется ей ни к кому уходить, а вот специально уйдёт на два дня, чтоб муж помнил, чтоб больше ценил". "На два дня не уйдёшь", — почему-то захотелось прервать Чёрной Иве, но только мелькнуло такое желание и сразу же спряталось. Пускай говорит подруга. Пусть выговорится. Ей нетрудно послушать.
"...А ведь если б не было оргий, муж бы относился к жене, как к своему копью, как к своей вещи. Моё, мол, что хочу, то и делаю. Никто другой не посмеет притронуться... А вот наступают деньки, когда любой может притронуться, когда женщина может проверить: а вдруг с другим лучше, чем с мужем..."
Заговорилась совсем Сквалыга. Чёрная Ива махнула рукой, улыбнулась деланно и зашагала вперёд.
Женщины намного её обогнали, покуда она прохлаждалась. Их мешки были уже почти полны колосьев, она единственная отставала. И немного Сквалыга.
Ей помогли наполнить мешок, одолели всем миром, и когда солнце прошло уже почти две трети своей небесной дуги, они отправились назад, утомлённые, но весёлые.
Чёрная Ива шла последней. Тоже пыталась шутить, откликалась на прибаутки — и всё равно, в сторонке, думала о чём-то своём. Будто внутри её головы сидел кто-то ещё, совсем маленький, как та, чьей неудавшейся попытки она не помнила. И эти сторонние мысли мерцали так призрачно, словно далёкие звёзды туманной ночью, так призрачно, что она не могла за них ухватиться. Только знала, что размышляет совсем не о том, над чем хохочет со всеми вместе. Совсем не о том. Но о чём?..
Грустно ей было. Грустно гляделось по сторонам, грустно чувствовалось. Что-то чувствовалось. Что-то щемящее, что-то такое... Не могла она высказать, что. Не понимала сама. Только грустно ей было. Совсем.
Войдя в стойбище, стали все расходиться по своим чумам, и она направилась к своему с мешком на взмокшей спине. Она думала, как сейчас сбросит мешок и первым делом отправится на реку, искупаться, вместе с Режущим Бивнем, если он дома, у своего очага, или с другими, если его в чуме нет. Да хоть с Львиным Хвостом. Этот ей не откажет никогда и ни в чём. Она подумала об этом, о Львином Хвосте, но не испугалась. Мысли о Львином Хвосте не испугалась. Потому что было другое, более важное. Что-то таилось ещё у неё внутри, что-то её беспокоило, и от того щемило в груди. Под сердцем щемило.
На земле играли дети. Они прорыли палками длинную канаву, в которую даже принесли воды, и вода сочилась на дне этой детской реки. Чёрная Ива сначала хотела её обойти, сделать несколько лишних шагов — но надоевший мешок нудно скребал горящую спину, и она поленилась обходить детскую реку, она её переступила с виноватой улыбкой, она не ожидала, что маленький мальчик, один из копателей, придёт в ярость.
А маленький мальчик ударился в слёзы и начал кричать:
— Какая ты вредная! Вредная! Вредная!
Она остановилась, сбросила свой мешок. Она хотела сказать крикуну ласковых слов и одарить колосками ячменя — но он неистово сжал свои хлипкие кулачки и готов был кинуться драться. Ей казалось, будто она всё ещё спит на солнцепёке, её голова перегрелась и впустила в нутро кошмарный сон. Кошмарный, кошмарный, кошмарный. Ей так казалось, а мальчик кричал и махал кулачками, остальные дети смотрели в недоумении, не понимая, что происходит, как и она. И ей захотелось поскорее прервать этот сон. Она схватила под мышку противный мешок и бросилась прочь, рассыпая колосья, устилая дорогу жёлто-зелёными метёлками ячменя.
Она ворвалась в свой чум и бросилась на лежанку. Её мужа не было в этом дурном сне. Её голова раскалывалась пополам, как будто в оба уха вбили острые колья. А потом ей снова привиделась мать с ежевичным лицом. Кислым-кислым.
Она обхватила ладонью глаза и попыталась уснуть. Или, наоборот, проснуться.
Где-то над стойбищем очумело каркали вороны.
* * *
Маковый Лепесток поправила рукой волосы и непринуждённо оглянулась. Из-за куста тут же вышел охотник с обритой чёрной головой и как будто бы улыбнулся. Зловещая получилась улыбка. Маковому Лепестку стало не по себе. Этот мрачный охотник слишком часто ей встречается. Даже теперь. У него колючие маленькие глаза, у этого Угрюмого Носорога, и противная щетина на щёках. Хотя в трауре кто выглядит лучше? Но всё равно он ей не нравится, как бы ни улыбался.
— Маковый Лепесток, ты не выспалась ночью? Что же ты делала? Может, с призраком виделась? — заливисто захохотала подружка, Лесная Поляна, и другая подружка, Жёлтый Мотылёк, тоже засмеялась.
— Угрюмый Носорог в который раз проходит мимо, — смутившись, высказала свои мысли вслух Маковый Лепесток. И услышала новую порцию смеха в ответ.
— Он в кого-то влюбился из нас... Уж не в тебя ли?.. Ждёт не дождётся, когда ты станешь женщиной.
Безостановочный хохот дурёх стал раздражать, и Маковый Лепесток сердито огрызнулась:
— А, может, как раз в тебя, Лесная Поляна... Мне показалось, он на этот раз глядел как раз на тебя... Хотя в прошлый раз вроде бы на Жёлтого Мотылька. Наверное, он посватается к вам обеим. Одна будет первой женой, а другая второй.
Выпад получился очень удачным. Подружки быстро угомонились и даже обе немного нахмурились, зато сама Маковый Лепесток уже, наоборот, улыбалась.
