— Какая чудесная перепелка, — проговорил я, вгрызаясь в костлявую птицу, не иначе как умершую своей смертью, — право, если бы я знал, что у вас так чудно готовят, непременно заглянул бы к вам раньше.
— Вот как? — В глазах Елизаветы Магдалены снова появляется огонек. — А кстати, в прошлом году вы были так же недалеко от нас, но не удостоили своим посещением.
— Не говорите так громко, а то ваши бароны попадают в обморок, — расплылся я в улыбке, — их эстляндским соседям мой визит не слишком понравился.
— Говорят, ваши солдаты проявили большую жестокость.
— Ну, во-первых, не столько мои, сколько шведские. Ведь я тогда был всего лишь шведским генералом. К тому же их жестокость сильно преувеличена: к тем, кто не оказывал нам сопротивления, мы были вполне лояльны.
— А теперь вы соблаговолили-таки нас навестить, но при этом решили не разорять подчистую.
— Дорогая тетушка, вы несправедливы ко мне. Я не испытываю вражды ни к вам, ни к кому бы то ни было в Речи Посполитой. У меня частное дело к королю Сигизмунду и королевичу Владиславу.
— Вот как и какого же рода это дело?
— Самого заурядного. Вы, очевидно, знаете, что в семействе Ваза идет спор о том, кто более законный шведский король. Ну а поскольку я этой семье — как вы, вероятно, знаете — не чужой, то меня это тоже касается.
— А с Владиславом вы, вероятно, спорите, кто более законный царь в Москве?
— Совершенно верно, дорогая тетушка, преклоняюсь перед вашей проницательностью!
— Но с какой целью вы прибыли к нам? — не выдержал Фридрих.
— О, цель одна: помочь моим дорогим родственникам! Да-да, я не шучу. Король Сигизмунд своим упрямством несомненно навлечет на себя и свое государство беду. Шведы не хотят видеть его своим королем и готовы сражаться сколько потребуется. Ваш батюшка покрыл себя славой, сражаясь при Киргхольме, но те времена уже прошли. Мой брат король Густав Адольф совсем не похож на своего отца, и скоро поляки в этом убедятся. Мне бы не хотелось, чтобы ваша уютная Митава оказалась между молотом и наковальней.
— Не думаете же вы, что мы перейдем на сторону шведского короля? — взволнованно спросил герцог Вильгельм Курляндский.
— Ну зачем такие крайности? Для начала просто не будьте в первых рядах. В конце концов, вы ведь в Речи Посполитой, где каждый пан может плевать на мнение своего короля.
— И что нам это даст?
— Возможность избежать неприятностей — разорения, например.
— И это говорите вы, наславший диких татар на Литву?
— Так ведь на Литву, а не на Семигалию и Курляндию! Я ведь, в сущности, мягкий и добрый человек, а вот король Густав Адольф, боюсь, разбираться не будет... О, кажется несут следующую перемену! Что там, семга? Обожаю!..
После обеда пришло время танцев. Видя, что грозные пришельцы на самом деле не такие уж грозные, местные дамы и девицы оживились и стали многозначительно стрелять глазками в сторону мекленбургских офицеров, а некоторые и в русских. Никиту Вельяминова таким зрелищем было не удивить, насмотрелся; Корнилий, кажется, уже с кем-то затанцевал, а вот Мишка, Федька и Семен Буйносов смотрели на открывшееся действо во все глаза.
— Ваши молодые русские офицеры не танцуют? — показала на них глазами Елизавета Магдалена, как только мы снова оказались рядом.
— Увы, — отозвался я, — им нельзя.
— Отчего так?
— Ну, они мои телохранители и не могут меня покидать.
— Просто телохранители?
— Не просто, эти молодые люди принадлежат к старинной русской аристократии и по обычаю начинают свою службу именно так.
— Понятно, везде свои обычаи; впрочем, в их нарядах, наверное, не слишком удобно танцевать.
— Вы правы насчет различия в обычаях. Даже в Мекленбурге и Померании они отличаются, что уж говорить о других. Кстати, вы давно не получали вестей оттуда?
— Довольно давно, а вы?
— Увы, я их вообще не имею более года.
— Тогда мои свежее. О чем вам рассказать?
— О чем угодно.
— Ну что же... о том, что мой брат Филип Юлий стал герцогом Вольгастским, вы, верно, слышали. Ваш дядя Филип Набожный находится в добром здравии и, оправдывая свое прозвище, посвящает богословию все свое время. Ах да, вам, верно, интересны новости из Дарлова. Княгиня Агнесса Магдалена живет весьма уединенно, посвятив себя воспитанию сына. Кстати, вы слышали, как она его назвала?
— Э... кажется, Иоганн?
— Иоганн Альбрехт.
— Неожиданно.
— Дорогой племянник, вы совершенно не умеете лгать! Это очень важный недостаток для монарха, так что советую вам его восполнить.
— Право, я не понимаю...
— Полно, на семью Грифичей обрушился какой-то рок. У моего деда и отца было много детей. У Богуслава Тринадцатого, вашего деда, тоже. Но, похоже, наше поколение будет последним. Если у женщин дети еще случаются, то у мужчин — увы!
— Не думаю, что все так плохо, ваш брат всего на пару лет старше меня...
— Вот-вот, и если о ваших альковных подвигах идет молва, то Филип Юлий, кажется, вообще не знает, зачем Господь создал женщин. Слава богу, вы Грифич хотя бы по матери.
— Не отчаивайтесь, тридцать три года — прекрасный возраст.
— Почему вы так говорите?
— Вы были откровенны со мной, и я отплачу вам тем же. В вашем возрасте женщины еще красивы, но уже не дуры.
— О чем вы?
— Вы ведь страдаете от того, что не стали матерью?
— Да, но к чему вы клоните?
— К тому, что у его светлости моего дяди не может быть детей без вашей светлости, а вот вы, тетушка, в этом деле вполне можете без него обойтись.
Герцогиня какое-то время сидела молча, потом, очевидно взяв себя в руки, спросила:
— Что за конфликт случился у вас с Филипом Набожным?
— Вы и об этом знаете... Он пытался убить ребенка княгини Агнессы.
— Это серьезное обвинение!
— Я не собираюсь никого обвинять. Мне достаточно того, что я успел ему помешать.
— Это многое объясняет...
— Простите, если я вас расстроил.
— Ничего страшного; кстати, когда вы говорили о наследниках его светлости, вы имели в виду кого-то конкретного?
— Пожалуй, что нет, хотя... Вы знаете, есть такая странная русская поговорка, у нее много смыслов, но один из них таков: из тех, кто плохо танцует, получаются хорошие любовники. Посмотрите на моих рынд — менуэт у них точно не получится.
Встав, я наклонил голову, изображая поклон ошарашенной герцогине, и вышел из танцевальной залы на балкон. Там меня догнал Вельяминов и, оглянувшись по сторонам, горячо зашептал:
— И чего нас сюда нелегкая принесла — я слышал, что ты с герцогами сими толковал... Да не пойдут они с нами против Жигимонта!..
— Ты чего, по-немецки наловчился?
— С тобой и не хочешь, так научишься! Что сам понял, что Корнилий объяснил.
— А, ну раз так, тогда слушай. Мне все равно, что они Сигизмунда не покинут — что надо, я и так сделал.
— Это как же?
— Ну, во-первых, я через них доведу до кого надо, что война у меня только с королем, а не со всей Речью Посполитой. А во-вторых, вот представь, что ты — Гонсевский и знаешь, что я на всю Литву татар с казаками напустил, Ригу взял изгоном и контрибуцию на нее наложил, а в Курляндии был — и никого не ограбил, не убил, только герцогине соболей на шубу пожаловал. Вот что он подумает? То-то же!
После переезда в Москву жизнь Алены Вельяминовой круто переменилась. Прежде она жила, может быть, и небогато, зато свободно. Вольно гуляла по лесу, собирала луговые цветы, водила хороводы с деревенскими подружками. Теперь же об этом нельзя было и мечтать. На улицу нельзя, хороводы с подружками нельзя... впрочем, и самих подружек тут тоже нет. Да что там, в церковь — и то одной нельзя. Хорошо еще, что своего терема у брата Никиты еще не было, и жила девушка покуда в доме его друга, стрелецкого полуголовы Анисима Пушкарева. Сам Анисим ушел в поход, оставив терем и лавку на жену Авдотью. Той срок близился рожать, и так получилось, что скоро весь дом оказался на боярышне. Впрочем, с домом особых хлопот не было, а вот с назваными дочерями полуголовы иногда случались. Две девочки — Глафира, десяти лет, и Мария, семи, — казалось, и вовсе не были сестрами. Старшая, чернявая в мать Глаша, была послушна, тиха и не доставляла особых хлопот, но вот белокурая егоза Маша иной раз вела себя как сущий чертенок. Неизвестно почему, но государь очень благоволил семье Авдотьи, и особенно Маше. Кроме всего прочего, выразилось это в том, что он повелел учить девочек грамоте, для чего был найден диакон Филофей, служащий в стоящей неподалеку церкви Архистратига Михаила. Увы, долго трудиться на ниве заморской науки педагогики ему не пришлось. Случилось это еще до того, как брат Никита и Анисим ушли в поход. День был праздничный, и ради него отца диакона пригласили за стол и угостили доброй чарой медовухи. Затем еще одной, потом другой и, в конце концов, святой отец немного захмелел. Гнать священнослужителя никто, разумеется, не стал, и ему постелили в людской. Силы, впрочем, вскоре вернулись к отцу Филофею, после чего он отправился восвояси, благословляя по пути всех встречных. Те с интересом посматривали на диакона, кто хихикая, кто осуждающе хмуря брови, глядя на разрисованное лицо служителя церкви. Придя в храм, Филофей немедленно получил взбучку от отца настоятеля за то, что вместо богоподобного лика нес на себе неподобную харю, и вскоре наотрез отказался от учительской деятельности. Чья это была проделка, никто не сомневался, но, как говорится, не пойман — не вор. Найти другого учителя долго не удавалось, пока государев духовник отец Мелентий не узнал, что Алена разумеет грамоту, и не возложил эту обязанность на нее. Пришлось боярышне самой учить девочек, а приходивший раз в неделю иеромонах проверял, чему они научились, и снабжал по мере надобности книгами. Впрочем, нет худа без добра. Прознав, что сестра царского кравчего немного знает немецкий, отец Мелентий стал иногда приводить с собой отца Игнатия, чтобы он учил девушку. Отец Игнатий явно был из немецких земель, но, недолго живя в Москве, быстро выучил русский язык настолько, что уже мог более-менее понятно объясняться с местными жителями и преподавать русским школярам латынь в устроенной по царскому указу школе, именуемой на греческий манер гимназией. Одевался он в простую рясу и, отпустив бороду, вскоре ничем не отличался от прочих монахов.
Вскоре после того как боярин князь Пожарский разгромил вздумавшего подойти к Москве атамана Баловня, ко двору Пушкарева подошел обоз. Авдотье было вот-вот рожать, и выйти встретить приезжих пришлось самой Алене. Командовал приехавшими знакомый боярышне по жизни в деревне боярский сын Ефим Лемешев.
— Здравствуй, дядя Ефим, — почтительно поклонилась ему девушка, поднося ковш с квасом.
— Здравствуй Алена Ивановна, — отвечал признавший ее бывший сосед, — как поживается на новом месте?
— Слава богу.
— А я из Смоленска с обозом государевым прибыл сегодня. Добро кое-какое, государем взятое, да пленных привез. Ну а с оказией такой Никита Иванович попросил кое-чего доставить, по старой дружбе. Все же мы соседи.
— Благодарствую, дядя Ефим, сами-то благополучны?
— Грех жаловаться, поход удачный. Четыре больших города у ляхов отбили, не считая малых. Потерь немного совсем, а многие ратники из немецких земель, прослышав про доблесть государя нашего, пожелали к нему на службу перейти.
— Отрадно слышать; а братец мне ничего передать не просил?
— Да как же — просил, конечно. В сумке седельной письмо, сейчас достану.
— Благодарствую, будете дома — кланяйтесь супруге и дочкам. Давно их не видела.
— Непременно передам, Алена Ивановна. А там кто знает, может, с Ефросиньей вскоре опять соседками будете.
— Как так?
— Да Федор-то, воспитанник мой, в службе преуспел. Уже в стряпчие пожалован, к тому же было и что подле государя рындой стоял. А когда он знатного литвина в полон взял, государь его еще больше пожаловал. Проси, говорит, чего хочешь. Ну тот и сказал, что невесту имеет, а по скудости жениться не может. Так царь-батюшка и пообещал, что сразу после похода свадьбу сыграют.
— Не может быть!.. — ахнула побледневшая Алена.
— Сам бы не поверил, кабы своими ушами не слышал, — горделиво приосанился Лемешев, — так что скоро моя Фроська за царева стряпчего выйдет, а там, глядишь, еще и в стольничихи выйдет или боярыни!
— Ах вот оно что... — заулыбалась боярышня, — не забудьте на свадьбу позвать.
— Как можно, Алена Ивановна, кого же еще звать, как не вас с братом. Все же мы соседи.
Тем временем во двор въезжали одна за другой крепкие телеги, наполненные всяким добром. Наблюдавший за этим действом подьячий что-то черкал писалом по вощеной табличке, очевидно помечая количество возов.
— А ты куда прешь, антихрист!.. — закричал он вдруг на поворачивавший во двор большой фургон.
Сидевший в нем пожилой немец в ответ только помотал головой, дескать, не понимаю.
— Вот же еще навязалась нелегкая на мою голову, — сокрушенно вздохнул Лемешев, — ничего не соображает немчура проклятая.
— Кто это? — удивленно спросила Алена.
— Да государев дядька невесть откуда взялся со своей то ли дочкою, то ли внучкою, — пояснил в ответ дядька Ефим, — велено их в иноземную слободу препроводить. Да ведь она разорена, а он все-таки государю нашему с детства служит, нельзя бросать. Царский дядька, как ни крути — чин немалый! Вот и мучаюсь, а хуже всего, что они по-нашему ни бельмеса!
Услышавший пояснения Лемешева подьячий гаденько улыбнулся и пробурчал:
— Что там дядька — вот у внучки его чин так чин: царские постели стелить!
— Но-но, — прикрикнул на него боярский сын, — не твоего ума дело! Ты своей службой занимайся, а будешь языком мести, так быстро на съезжей окажешься!
— А я чего? Я ничего... — пошел тот сразу на попятную.
Из фургона тем временем выглянула красивая девушка в немецкой одежде и немного испуганно посмотрела по сторонам. Не увидев знакомых лиц, она хотела было юркнуть назад в фургон, но наткнулась на строгий взгляд Алены Вельяминовой.
— Кто ты такая? — строго спросила боярышня по-немецки.
— Меня зовут Лизхен, а почему ты спрашиваешь?
— Добрая госпожа говорит по-нашему? — обрадованно воскликнул пожилой немец, отодвинув девушку и спрыгивая на землю. — Меня зовут Фридрих, и я служил еще покойному герцогу Сигизмунду Августу Мекленбург-Стрелицкому, отцу вашего кайзера, а это моя дочка Лизхен.
— А вы не слишком стары, чтобы быть ее отцом?
— На все воля божья, добрая госпожа. Его величество велел мне отправляться в Москву и купить для нас с Лизхен домик в немецком квартале. Но никто не может объяснить нам, как туда добраться.
— Немецкая слобода еще не отстроилась после Смуты, но вы можете остановиться здесь. Завтра я прикажу слугам проводить вас.
— Благослови вас Бог, добрая госпожа! Лизхен, поблагодари ее милость.
— Благослови вас Бог, сударыня, — сделала книксен слезшая с фургона девушка, — простите мне мою неучтивость, но вы так строго посмотрели на меня, что я испугалась.
