На воле литературные способности Кушнаря никому не понадобились. Помыкавшись без дела, заглянул на указанный Кобзарем огонек. Братва приняла Леньку с распростертыми объятьями. Так пошло и поехало. Слава богу, убийствами и разбоями не промышляли, трясли толстосумов и всяких зажравшихся фраеров. По рекомендации из Тувы, Ленька держал общак. Ждали с зоны самого Пашку Кобзаря. Когда он по осени "откинулся", велел свертывать бандитскую деятельность, "переходить на легальное положение"— зарабатывать деньги бизнесом и присматривать места во власти.
Но тут накатила первая волна разборок с конкурентами. Кобзаревцы не успевали хоронить своих погибших товарищей. После второго шторма не досчитались половины. Третий вал поглотил самого Пашку, выбросил на Ваганьковском кладбище с пробитой пулей головой. Не дремала и милиция. "Белая стрела" довершила разгром бригады и, в результате, из всей гвардии, осталось только семь человек, включая Леньку. Теперь верховодил некто Сидор. Полторы недели назад он велел Кушнарю отправляться в Звенигород, арендовать домик в каком-нибудь неприметном пансионате и поджидать братву. Вроде бы намечалось выгодное дело.
— А сегодня утром, совсем уже утомившись ждать,— окончательно перешел на русский литературный язык Ленька,— Я позвонил жене одного из наших... Из моих приятелей. Словом... Они все погибли в автокатастрофе. Еще неделю назад. Ехали сюда и разбились на РАФике. Под КАМАЗ угодили.
Собакам собачья смерть, чуть было не прокомментировал услышанное профессор Вакслер, но сдержался, запил застрявшие в глотке слова водкой.
— И?— поправил съехавшие на кончик носа очки Владимир Семенович.
— Что "и"?— не понял Ленька.
— Собираетесь продолжать противоправную деятельность? Не по адресу. Мы не бандиты и у нас не бригада.
— Я уже понял, что вы приличные люди. Вот.— Кушнарь достал из заднего кармана спортивных брюк два паспорта и бросил их на стол.— Получите.
Неверной рукой Валька Брусловский взял одну из красных книжечек и икнул.
— Мой.
— Второй ваш,— Кушнарев бросил взгляд на Федора.
Полистав документ, собственноручно отданный хохлу Кацапко, фермер грозно приподнялся из-за стола.
— Так ты с ними за одно?!
— Успокойтесь,— обрезал Арбузова учитель словесности.— Клянусь, что вчера, так же как и вы, я увидел Кацапко впервые. Я же говорил, что он вместе с какой-то телкой, извиняюсь, женщиной заходил ко мне, просил сигарету. А сегодня, после того как я по вашей просьбе, шуганул от монастыря студента, от нечего делать поехал в пивную. Гляжу, возле стойки знакомая рожа оттягивается. Ну, я этого Кацапку за жабры — почто, мол, хороших людей обидел. Он в отказ — ничего не брал, ничего, не знаю. Тут ко мне бармен подваливает. Я, говорит, с этим фраером уже по поводу ксив договорился. Если хочешь, перекупай. Иначе, нехорошо выйдет, не по понятиям. А коль тебе надо, хохла на пленере отоваривай. Он мне не кореш. Я законы знаю. За ксивы я бармену, конечно, отстегнул, а Кацапке за углом бока намял. Долго помнить будет.
— Сколько заплатили? — сел обратно на место Федор.
— Неважно. Деньги из общака. Бывшего. Все одно братишкам он больше не понадобится. Так возьмете меня в компаньоны?
— Мы не компаньоны,— ощерился Пилюгин,— мы миткэмпферы, соратники.
— А миткэмпферам деньги не нужны? Не для гулянки, на дело предлагаю. Но с одним условием.
Геркулес Панкратьевич недовольно поморщился, пронес вилку с селедкой мимо рта. Рыбий хвост соскользнул, плюхнулся на Ленькины штаны. Кушнарь невозмутимо подхватил жирный, в крупинках перца кусок, вышвырнул в окно.
— Условие такое — ничего от меня не скрывать и про общаковские деньги никому постороннему даже не заикаться.
— Мы подумаем,— ответил как всегда за всех майор Пилюгин.— Утром вынесем вердикт. А теперь всем спать. Объявляю отбой. А у меня еще небольшое дельце.
Кавказец Муслим вытащил на крыльцо административного корпуса старенькое казенное кресло и, удобно в нем расположившись, таращился на звездное июльское небо. Заметив майора Пилюгина, голову не опустил, только ткнул пальцем куда-то во вселенскую бездну.
— Азеллюс Австралис. Самое яркое светило созвездия Рака. Читал Нострадамуса? " Хотя планета Марс и закончит свой цикл, в конце его последнего века, все снова повторится. Некоторые звезды скопятся в Водолее на несколько лет, другие же в Раке на более долгий срок и навсегда".
— У тебя, Муслим, всегда по ночам пропадает кавказский акцент?— не ответил на заданный вопрос Владимир Семенович.
— А зачем он мне сейчас? В такие часы я становлюсь самим собой.
— И про газават шутка?
— Нет. Резать буду.
— Кого?
— Неверных.
— И меня?
Муслим опустил голову.
— Тебя не трону. Ты не русский.
Очки чуть не соскочили с носа отставного особиста.
— Кто же я по-твоему?
— Не знаю. Хитрый и осторожный, как лис. Наверное, еврей. А евреи ничего плохого моему народу не сделали,— в голосе чеченца вновь появились горские нотки.— Еврей войны не хочет. Русский нас убивает.
— Чего же в Россию приперся?— внутри Пилюгина закипало раздражение, хотя он и понимал, что Муслим просто дурачится.— Оставался бы в Чечне и воевал с врагами, как настоящий мужчина, лицом к лицу.
— А, успею,— махнул рукой Муслим, и вновь переключился на мерцающие в небесной черноте галактики светила.— Я до войны дома телескоп держал. Хотел астрономом стать. Звезды жуть как люблю. А, правда, что люди, когда дни нашей планеты будут сочтены, улетят на созвездие Рака?
От такого, полного детской непосредственности, вопроса, Владимир Семенович размяк совершенным образом. Черт его знает, куда там занесет наших потомков! Но хмельной мозг приказал капитану не демонстрировать незнание предмета.
— Думаю, именно туда всем и светит дорога. Но это пока неважно. Машина ждет.
Чеченец с трудом оторвался от манящей и пугающей космической бесконечности.
— Может, оставишь свою затею, Владимир?— повернул он к капитану страшенное личико.— Как бы на неприятности не нарваться. Тебе то что, а я чеченец.
— Еще раз повторяю, никуда и ни о чем никто не заявит. Попугаешь и все. Но так чтобы на всю жизнь запомнили!— особист погрозил кому-то в темноте кулаком.— У них свой театр, но и мои подмостки не из гнилых помидоров слеплены. Иди, переодевайся.
Через пару минут пред Лоскутным стоял настоящий чеченский полевой командир — в натовской камуфляжной форме, коротких, крепко зашнурованных берцах. Подпоясанному брезентовым офицерским ремнем и портупеей Муслиму, для полного перевоплощения не хватало только Глока.
— Джихадку на месте надену.
— Зачем осветительные патроны взял?— Пилюгин ухватил чеченца за кожаный ремень, за которым торчали два матовых бумажных цилиндра.
— Для большего психологического эффекта. Все равно игрушки. Завтра с тобой запустим. Белый огонь на парашюте — красиво.
— Ты смотри,— погрозил пальцем Владимир Семенович.— Никакого физического насилия. Только моральная обработка. Взяты, мол, в заложники, а потому кайтесь где книги, без них не уйду. Я и сам бы завтра мог с Любатовичами потолковать, да долг платежом красен.
— Значит, через окошко?
— Да, в сенях. Если закрыто, аккуратно вынешь. Боевик ты или нет?
— А...
— Баксы получишь после бурных и продолжительных аплодисментов,— Пилюгин вспомнил деловое предложения Кушнаря и уже окончательно для себя решил, что непременно его примет в коллектив. Личные финансовые закрома Владимира Семеновича таяли, словно мартовский снег, а конца и края предприятию видно не было.
Пошли к воротам.
— Совсем заждался железный конь,— Муслим погладил свою вконец "убитую" четверку по крыше, опять его прошиб акцент,— Вертуны, шакалы, под Грозным две ракеты запустили. Одна далеко улетел. Другой рядом бабахнула. Правое колесо полчаса искал. Ничего, починил, снова как новый.
— Заводи. Wir haben keine Zeit.
С десятой попытки стартер запустил двигатель, который взревел так, будто рядом объявилось стадо узревших оазис верблюдов. Правая фара не горела, зато другая била на километр.
По кочкам и канавам лесной дороги Муслим рулил лихо и весело, изредка отпуская не понятные капитану Пилюгину чеченские выражения.
Остановились на обочине дороги, перпендикулярной Н-ской улице, на которой стоял дом Любатовичей. Над ним занимался оранжевый, в алых прожилках рассвет.
— Все понял, ичкериец? — нервно дернул глазом капитан.
Муслим изобразил на лице недовольную мину и Пилюгин подумал, что если бы попал к такому в плен, то сразу бы выдал все военные тайны. Нацепив черную маску из спортивной шапочки и поверх нее зеленую повязку — газаватку, с белыми иероглифами, чеченец выскочил из автомобиля, осторожно, словно на фронте, стал пробираться кустами к Н-ской улице.
Вскоре на дом Пульхерии Даниловны легла его еле заметная тень и... И метнулась в правую сторону.
Прожженный чекист Пилюгин шлепнул себя по лбу. Он же не сказал Муслиму, с какой стороны живет тетка Пульха! И чеченец намылился к соседям.
— Teifel!— выругался полковой особист,— Besser scher dich zum Teifel, чем туда.
Владимир Семенович не без труда, потому как дверцу заело, выбрался из машины, бросился на Н-скую дорогу, но поздно. В форточке соседских сеней он разглядел лишь исчезающие внутри дома военные ботинки ичкерийца.
— Е... твою мать!— выдал капитан уже по-русски.— Что же теперь будет?!
Ответ не заставил себя долго ждать.
В правом крыле бывшего купеческого дома несколько раз вспыхнул огонек, затем отчетливо послышались крики, по большей части нецензурные и, наконец, какой-то хлопок. Внутренности жилища ярко осветились. Причем источник света метался за окнами, словно огненная муха. Неожиданно стекло одного из них разлетелось вдребезги, и на волю вырвалась белая дымящаяся, фыркающая ракета. Она срикошетила о землю, унеслась ввысь, отчетливо осветив все безобразие, творившееся на земле. Из разбитого окна рыбкой вылетел Муслим. Он ловко приземлился, перевернувшись через голову, и в следующее мгновение уже скрылся за ближайшим сараем.
С такими трудно воевать, подумал Владимир Семенович. Не побежал ведь к машине, решил в одиночку уходить, как волк.
Кругом отчаянно залаяли собаки. А из потревоженного дома повыскакивали почти голые жильцы. Высокий нечесаный детина размахивал ружьем, что-то кричал. Пару раз пальнул в воздух.
Ракета в небе заискрила, потухла, но возле дома темнее не стало. Приглядевшись, Пилюгин понял, что внутри горит не электрический свет, а пылает пожар. Женщина в ночной рубашке заголосила на всю округу. В соседних домах начали открываться окна.
— Караул!— кричала баба. Она попыталась заскочить в распахнутую дверь, но мужчина с ружьем ухватил ее за ночную рубашку, отшвырнул в сторону. На проезжей части жались друг к другу детишки, державшие на руках кошку.
Майор Пилюгин сел в муслимовскую машину, закрыл лицо руками. Причинять людям горе он не собирался.
Когда подоспели пожарные, а потребовалось им всего минут десять, весь дом купца Касьянова пылал как лучина. В том числе и половина Любатовичей. Может быть, что-нибудь бы и уцелело, да рванул газовый баллон.
Искореженный кусок металла рухнул рядом с автомобилем. Майор завел машину, хотел уже трогаться, но в толпе сбежавшегося народа он заметил знакомую фигуру.
Выключив зажигание, Владимир Семенович направился к пожарищу. На плече Пульхерии Даниловны горько рыдала Серафима. Во всяком случае, данная на нее Запойным ориентировка, полностью совпадала.
Погорелец с ружьем очумело носился среди перепуганных людей и всем рассказывал о подлом бандите, вероятно чеченце, который неожиданно ворвался среди ночи и объявил домочадцев заложниками.
— Ну, я ему в морду дал,— объяснял он уже капитану милиции,— А он, гад, вынул ракетницу и подпалил дом. Надо город оцепить.
— Оцепим,— успокоил мужика мент, не сдвинувшись с места.
Особист протиснулся поближе к Любатовичам. Теперь он увидел топтавшегося рядом с женщинами Гаврилу.
— Сказывал-ть вам, что не нужно из дома уходить,— бубнил придурок,— чего испугались? После вашего-ть шапито Запойный с дружками век бы не сунулися. Поди-ть теперя на Камчатке, а то и в Америке. А мы без дома-ть и книжек.
Оторвавшись от плеча тетки, Серафима вскинулась на братца:
— Молчи, дебил! Тебе же велено было за всем домом с берега приглядывать.
— Я-ить только на минуту отлучился,— оправдывался Гаврила.— А это ты, родненькая, книжицы на чердаке припрятала. Да-ть. Чего теперь? Поехали к нам, тетка Пульха.
— Какой такой чеченец?— не отрываясь, глядела на языки пламени черная "графиня". Может сообщник этих?
— Откуда-ть,— возразил Гаврила.— Те в штаны наложили. Чего бы им к Сапуновым лезть? Теперя чеченцы энти, как дикие собаки, повсюду бродять, добычу ищуть.
Долее оставаться у пожарища майору не имело смысла. Все итак ясно — старинные книги, похищенные Серафимой из музея, погибли. И все из-за его глупой затеи. Но Пилюгин был не из тех людей, что едят себя за неудачи поедом. Еще не все пропало, Genosse, пошевелил он несколько раз бледными, потрескавшимися губами и тихо, чтобы не быть замеченным, скрылся в темноте.
Поджигатель Муслим уже ждал его возле ворот пансионата. Особист бросил ему ключи от четверки, спокойно спросил:
— Забыл где лево, а где право? Не к тем сунулся.
— Ты и не сказал.
— Зачем дом подпалил?
— Это не я. Хозяин бешенный попался, сразу драться. Один осветительный патрон без колпачка был, он веревку и задел. Ладно, денег ты, конечно, не дашь, а мне с товарищами, от греха подальше, сваливать надо. Поедем в Александров. Там наших много.
— Ваших везде много.
— Верно,— осклабился Муслим,— на дорогу-то подкинь. По твоей милости осечка вышла.
Спорить с чеченцем капитану не хотелось. Он достал несколько смятых зеленых купюр, сунул в протянутую руку.
— Никому о...словом сам знаешь, ни звука,— предупредил Владимир Семенович ичкерийца.
Тот молча перешнуровал левый ботинок и, не оборачиваясь, зашагал к административному зданию.
Ранняя побудка пришлась не по душе миткэмпферам, но Пилюгин так грозно рычал на всех и каждого в отдельности, что вскоре вялые с похмелья соратники продрали глаза.
Батюшка запустил руку под раскладушку, выудил трехлитровую банку с укропным настоем. Ополовинив ее, передал по кругу.
— Гадость!— сплюнул Федор,— Неужели поможет?
— Не сомневайся, сын мой,— успокоил святой отец,— " Аргументы и факты"— газета уважаемая.
— На сборы полчаса,— объявил Пилюгин.— Срочно перебазируемся. Пока в Миголощи.
— В чем дело?— недовольно проворчал профессор археологии, втихаря уже ополовинивший припрятанную с вечера четвертинку анисовой водки.
О своем провалившемся плане, последствием которого стал пожар на Н-ской улице, Владимир Семенович рассказывать не стал. Сообщил лишь, что дом Пульхерии Любатович сгорел синим пламенем, а в месте с ним и древние книги.
— То есть, поискам заряйки конец?— взметнулся Валька Брусловский.
