Территория Холода

Знаю, что сам решил оградить соседей от себя и своих знаний, но не понимаю, какого черта меня никто не разыскивает. Меня нет ни на занятиях, ни в столовой. В проклятой комнате я на самообеспечении. Я, можно сказать, сделал все, чтобы не оставлять следов, но… почему никому не приходит в голову меня поискать? Почему никто не поднимается сюда? Особенно Старшая.

<>

Ночью слышал чей-то плач. Выглядывал в коридор и даже кого-то видел, но этот кто-то быстро сбежал. Я, наверное, помешанный, но уверен, что это была Старшая. Ее приход странно воодушевляет, хотя назвать мое настроение приподнятым не получается, даже если притягивать за уши.

По крайней мере, я теперь уверен, что ей тоже не все равно.

* * *

После трех дней общения с дневником (которое происходит куда менее регулярно, чем я рассчитывал) решаю передохнуть от записей. Жду ночи с удивительной терпеливостью: стараюсь не торопить ее и не призывать, потому что интернат уже достаточно натерпелся от моих манипуляций.

Я решаю вернуть все на круги своя и прошу снег уйти из царства вечной осени. Он тает и сходит за один день. Теперь на дворе снова что-то похожее на сентябрь. В мутное окно своей изоляционной капсулы я наблюдаю обитателей интерната, гуляющих без курток и без шапок. Для них выкрутасы погоды как будто не существуют.

Подсознание упорно добавляет: как не существую и я сам, повышая градус внутреннего драматизма. Стараюсь отмахнуться от него и убедить себя, что отсутствие интереса со стороны обитателей интерната — это хорошо, а не плохо. Мне нужно побыть невидимкой какое-то время.

Рациональный умный мозг соглашается.

Нерациональное глупое сердце заворачивается в серую вуаль обиды и скребется брошенным котенком в груди.

Как я, черт побери, устал это чувствовать!

* * *

Когда ночь наконец наступает, я тихо выбираюсь из ученического корпуса и уверенно иду в сторону Казармы.

— Спасатель! — вдруг доносится до меня.

Мгновенно чувствую тоску, потому что узнаю голос Сухаря. Он бежит ко мне от ученического корпуса, запыхавшись: похоже, заметил меня из окна комнаты и сразу бросился в погоню, боясь отстать.

Останавливаюсь, вздыхаю. Разговор, наверное, будет не из легких.

— Привет, Сухарь.

Он упирает руки в колени и пытается отдышаться. По его телосложению не скажешь, что бег дается ему тяжело, но, похоже, спортивность — штука тренируемая, а не врожденная.

— Привет? — возмущается он. — Это все, что ты можешь сказать?

— А что еще принято говорить, когда здороваешься с человеком? — необычайно безучастно спрашиваю я.

Сухарь изучает меня взглядом с головы до пят: не похудел ли, не выгляжу ли больным, все ли со мной хорошо. Даже когда злится, он думает о чужом благополучии. Удивительный человек.

— Мы места себе не находим, — серьезно говорит он, стараясь восстановить дыхание. Делает усилие и распрямляется. Смотрит на меня очень пронзительно, как разочарованный старший брат на нерадивого младшего. — Ты просто исчез! Мы всей комнатой тебя разыскивали, даже попытались расспросить Старшую, но она ощетинилась, как зверь. Напугала Стрижа. — Сухарь морщится и качает головой. — Куда ты делся? Почему ушел? Вы, что, расстались?

Должен признать, я впечатлен. Такая длинная речь для Сухаря совершенно нетипична. Обычно он говорит мало и по делу, а здесь разродился целой тирадой.

Киваю, жестом прошу его притормозить.

— Я понимаю, что вы волновались. Мне жаль, что доставил вам столько хлопот, правда. И простите за Старшую. Она не из-за вас звереет, а из-за меня.

Сухарь некоторое время продолжает взглядом сообщать мне, что я очень расстраиваю его своим поведением. Затем глаза добреют и глядят сочувственно.

— Ладно, все поправимо, — ободряюще улыбается он. — Возвращайся в комнату. С остальным как-нибудь разберемся. Нам тебя не хватает.

Последняя фраза у него выходит угловатой и неловкой. Видимо, он не привык говорить о таких вещах. Я кладу руку ему на плечо и улыбаюсь, заранее догадываясь, что выйдет у меня печально.

— Мне вас тоже, — честно говорю я. — Ты бы знал, насколько.

Потому что в отличие от вас я уже понимаю, что мы друг друга потеряли.

Стараюсь заставить внутренний голос умолкнуть, иначе вот-вот не удержусь и разревусь. Такое я себе могу позволить только наедине с собой. А ведь здесь, если это кто-то увидит, его даже убить не получится по заветам старых шпионских фильмов. Криво улыбаюсь собственной шутке, хотя чувствую на языке ее горечь.

Сухарь расщедривается на объятие и тепло хлопает меня по спине.

— Зачем бы ты нас ни бойкотировал, давай забудем это все, — усмехается он, отстраняясь. — Дико как-то без тебя в комнате. Пусто. Возвращайся.

Поджимаю губы и качаю головой.

— Спасибо на добром слове, — смотрю ему прямо в глаза, чтобы не подумал, что отнекиваюсь или вру. — Мне бы этого, наверное, больше всего на свете хотелось. Но я не могу.

Впалые щеки Сухаря втягиваются еще сильнее, а глаза делаются большими от недоумения. Моя логика до него не доходит, да и как она, спрашивается, могла бы до него дойти?

— Почему?

— Сказать тоже не могу, — отвечаю обреченно.

Теперь я, как никто, понимаю Старшую: почему она уходила от моих вопросов, почему моя дотошность и желание во всем разобраться вызывали у нее либо апатию, либо бешенство… всё понимаю. А как еще реагировать, если ты знаешь, что ограждаешь какого-то наивного глупца от того, что может разрушить его нежный маленький мирок, а он, неблагодарный, стоит и требует от тебя правды?

— Спасатель, какого хрена… — начинает закипать Сухарь.

— Знаешь, я был на твоем месте, — обрываю я поток его назревающих возмущений. — Так что прекрасно представляю, каково тебе сейчас. Если скажу, что стараюсь для твоего же блага, ты мне не поверишь и сочтешь меня последней скотиной. А если расскажу о причинах своего поведения, это сломает жизнь тебе и, как эпидемия, прорастет в комнату. — Пронзительно на него смотрю. — Ты можешь желать этой правды так же страстно, как когда-то желал я. Но готов ли ты гарантировать, что остальные хотят того же? Готов принести в комнату то, что разрушит миры остальных? Стрижа, Нумеролога… даже на вид вечно умиротворенного Ламы.

Сухарь напряженно молчит, глаза у него подозрительные и испуганные, лицо вытянутое. Ухмыляюсь: понимаю, что нащупал верный рычаг воздействия.

— Посмотри на меня, — продолжаю я. В собственном голосе слышу вкрадчивого маньяка, дающего жертве последний шанс убежать. — Ты видишь, что во мне что-то поменялось. Не можешь сообразить, что именно, но тебе это не нравится. Ты уже сейчас ломаешь голову, как привести меня в норму. Отвечу тебе: никак. Это необратимый процесс — то, что со мной происходит. Так что лучше трижды подумай, хочешь ли ты, чтобы чем-то таким же неприятным фонило от тебя и остальных.

Сухарь громко сглатывает и глубоко вздыхает. Его руки непроизвольно сжимаются, теперь он смотрит на меня затравленно, как если бы я поставил его перед тяжким выбором. А я, по сути, и поставил — просто раньше, чем Старшая сделала то же самое со мной.

Киваю.

— Я облегчу тебе задачу. Уходи, я с тобой в комнату не вернусь. Если тебе от этого легче, можешь злиться. Я могу даже сказать, что ни ты, ни остальные мне не нужны и мне на вас плевать. — От этих слов что-то у меня в груди рвется, но я стараюсь не подавать виду. — И пока ты будешь жить в тридцать шестой и хотеть, чтобы такая жизнь продолжалась, лучше просто не вспоминай обо мне.

Наверное, жестоко оставлять его так?

Я бы счел это жестоким. Спасаю я его или обрекаю на опасность попасться Холоду? Не знаю. Ни черта я не знаю! Поэтому принимаю решение, которое кажется мне единственно верным, и обращаюсь к территории интерната, которая по какой-то причине решила меня слушаться.

Это послание я хочу приготовить для Сухаря на случай, если он пожелает уйти. Обещай, что если он вознамерится сбежать, ты его отпустишь. Пусть услышит плач болотницы и поймет, где искать мою подсказку. Если его не остановит страх, значит желание будет настоящим. Пусть тогда он вспомнит обо мне и об этом разговоре. Ты сделаешь это для меня?

Ни осенний лес, ни старые корпуса мне не отвечают, поэтому я не могу понять, согласилась ли со мной территория. Но проверить я уже не смогу. Я принял решение, которого не изменю — похоже, я знал это еще до начала своей изоляции, просто не был готов озвучить.

Сухарь пятится от меня, я явно кажусь ему больным на голову.

— Я знаю, что вопросы будут продолжать тебя мучить, — киваю ему, — если только ты не предпочтешь обо всем забыть. Здесь ведь это модно. — Невольно ядовито усмехаюсь. — Но я напишу тебе кое-что и оставлю там, где я сейчас бываю.

Сухарь останавливается и всматривается в меня в поисках подвоха.

— И где это?

— Ты поймешь, когда придет время. Если придет.

Он качает головой.

— Каким образом?

— Если вдруг ощутишь непреодолимое желание уйти отсюда, ты поймешь.

— Уйти? Куда? Здесь же вокруг ничего нет…

— Я же говорил: когда придет время и если придет, — улыбаюсь ему. Мысленно передаю привет Пуделю и желаю ему счастливой жизни изо всех сил. Вот уж не думал, что так легко смогу выглядеть сумасшедшим в чужих глазах! А оказывается, это плевое дело.

— Уходи, Сухарь. Когда услышишь мою подсказку, она будет очень характерной. Ты не ошибешься.

Не дожидаюсь его реакции, поворачиваюсь к нему спиной и возобновляю путь в сторону Казармы. Некоторое время Сухарь не двигается, а потом делает несколько неуверенных шагов. По звуку я понимаю, что они удаляются, закрываю глаза и иду вслепую. Надеюсь, что слезы успеют высохнуть к тому моменту, как я дойду до Казармы.

* * *

Самый устрашающий корпус интерната мрачен, каким ему и полагается быть. У выдвинутой челюсти крыльца стоит одинокая фигура в камуфляже и пускает вверх призрачные облачка дыма. Обычно Майор замечает меня задолго до того, как я приближусь, но в этот раз то ли слишком занят своими мыслями, то ли я окончательно его достал, и обращать на меня внимание он не хочет.

Справедливо, если так. Я заслужил.

Подхожу к нему, борясь с желанием опустить голову, как для покаяния.

Он наконец поворачивается ко мне, и я даже на расстоянии в несколько шагов чувствую, как от него веет депрессией. Впрочем, до нее удается добраться, только если всматриваться глубоко. На первый взгляд ее совсем не видно.

— Удивительно потеплело на улице, не правда ли? — спрашиваю, не дожидаясь от него приветствия.

— Ты серьезно пришел поговорить о погоде, малыш? — Он приподнимает бровь с деланным скепсисом. — Я, по идее, не должен поощрять твои ночные гулянья по территории. — Он хочет сказать что-то еще, но не говорит, и я догадываюсь, что упущенная реплика связана с погибшим директором.

— Можете не пытаться выжимать из себя светскую беседу. Я знаю, что здесь происходит, — сообщаю без предисловий. Мой голос звучит мягко, но видимо, слух Майора замылился моими извечными претензиями к нему, поэтому он принимает оборонительную позу. Боль его потери исчезает из вида и прячется за нерушимую броню, которую он так привык выставлять напоказ.

— Даже интересно послушать, в какой теории заговора ты пришел обвинить меня на этот раз, — хмурится он.

Я делаю к нему еще шаг и качаю головой.

— Простите меня, майор, — обращаюсь к нему. Кажется, первый раз называю его кличку при нем самом. Раньше я использовал обезличенное «вы». Впрочем, я назвал его даже не совсем по кличке. Скорее всего, это его настоящее звание или нечто, очень близкое к тому. По крайней мере, я вкладываю в свое обращение именно такой смысл. Он это чувствует и вздрагивает, а я решаю продолжить, пока он не перехватил инициативу: — Вы столько стерпели от меня. Упреки, обвинения… я вас в чем только ни подозревал. Представляю, каково вам было все это сносить, учитывая, что вы делали на самом деле. — Опускаю голову и выдерживаю небольшую паузу. — Простите. Я был идиотом и ничего не знал. Вел себя с вами как последняя свинья. Не знаю, как выразить, насколько мне на самом деле жаль. Я представить не мог, что это за место и что такое Холод, но мое незнание меня не оправдывает. Я виноват перед вами.

Замолкаю, не зная, что еще могу ему сказать, и поднимаю глаза.

Клянусь, что никогда не видел лицо Майора таким шокированным.

— Никаких теорий заговора, — киваю для подтверждения своих слов. — Я действительно пришел извиниться. Не смог бы уйти, не сделав этого.

Майор выдыхает, тушит сигарету и убирает окурок в карман. Лицо у него ошеломленное, но секунду спустя он уже берет себя в руки.

— Так ты теперь в курсе, — неуверенно говорит он. — Как ты узнал?

— Вынудил Старшую рассказать. Обстоятельства так сложились. — Мнусь и зачем-то добавляю: — Я… видел смерть директора. Он ушел… достойно, если вам это важно. Простите, что говорю об этом. Знаю, он был вашим другом. И знаю, что вы его помните.

Майор поднимает глаза к небу, и я замечаю, как едва различимо подрагивает его нижняя губа. Затем он глубоко вздыхает и кивает.

— Спасибо. Да, мне это важно. — Он печально обводит взглядом территорию. — Старшая не говорила, что ты теперь в курсе положения дел. Она давненько не заходила.

Киваю.

— Из-за меня. Я предложил ей проснуться, — прикрываю глаза и морщусь, вспоминая тот разговор.

Майор вздыхает, и я слышу сочувствие, даже не видя его выражения лица.

— Старшая — дитя этого места, — печально усмехается он. — Она не захочет уходить. Скорее, уломает тебя остаться тут вместе с ней. Она ведь пыталась, да?

Опять киваю. Майор закуривает еще одну сигарету.

— Ты первый такой, — зачем-то сообщает он. — Старшая — одиночка, она никого к себе близко старается не подпускать. Кроме меня, разве что, но я сам ее вынудил.

— Она говорила.

— Ты осуждаешь ее за трусость? — спрашивает Майор.

Вопрос-испытание. Он ждет от меня «да», чтобы поучительно попросить меня вызнать ее историю попадания в кому. Ухмыляюсь, понимая, что при всех своих достойных мотивах Майор — все-таки манипулятор. Впрочем, теперь меня это уже не так бесит.

— Я знаю ее историю, если вы об этом, — говорю. — И осудить Старшую я не могу: слишком хорошо понимаю ее страхи.

— Но все равно хочешь, чтобы она согласилась очнуться?