— Изволь серебро показать.
Храбрится дурочка. Твёрдость характера демонстрирует. Тебе бы бечь отсюда надо быстренько, а не понты кидать. Я ж ведь не только тельце твоё, на боярских перинах взлелеянное, оттрахаю, но и душу твою, жизни ещё не пробовавшую, отымею.
— Вот.
Я пнул ногой мешок, в который убрал пояс от скотника. Развязал горловину, показал кармашки с гривнами и ногатами.
— Три сотни кунских гривен. Пересчитывать будешь?
Она заворожено смотрела на мешок серебра. У её папашки в обороте в разы больше, но, столько сразу — она не видела.
Нет, ошибся. Дело не в завораживающем зрелище кучи серебра, дело в её надежде избежать необходимости исполнения обещанного. В гибели этой надежды.
До этого момента "исполнение подвига самопожертвования" представлялось ей чем-то отдалённым, умозрительным. "Может, и пронесёт". Даже если и не пронесёт, случится, то как-то... обобщённо. "Вот я — до, вот я — после". Уже — героическая.
А вот детали, подробности, проза жизни... "Как тут ходят, как сдают"... Отдают-ся.
У неё задрожали губы, она даже сделала шаг назад. Но я не пошевелился.
Конечно, если я сейчас начну "исполнять первую скрипку" — предлагать, направлять, уговаривать... как обычно для меня при общении с женщинами... Она посопротивляется, поотнекивается, но не сильно. Потом соблаговолит позволить. Уступит, потерпит.
Нет, Катюха, надумала поработать проституткой — работай. "Сама-сама".
Пока я затягивал горловину мешка, она успела собраться с силами. Снова прежнее высокомерное, презрительное выражение на лице. Только глаза подозрительно блестят. Как от слёз.
— Ладно. Давай сделаем быстренько, что тебе там надобно, и я пойду. А то батюшка хватится — пошлёт стражу искать.
Это ты так угрожаешь? Забавно.
— Раздевайся и ложись.
Я задвинул мешок под лавку, сам уселся на лавку, подпёр щеку ладонью и радостно улыбнулся. Ну, я уже занял место в зрительном зале. Давай, подымай... занавес.
Под моим заинтересованно-раздевающим взглядом она снова смутилась, покраснела, начала теребить кончики платка. Потом лицо её окаменело, зубы сжались, взгляд уставился в стену выше моей головы. Она начала срывать с себя детали одежды.
"Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне".
Почти по Есенину. Так, мелочи: не "стоял" — а сидел, не "ходили" — а стояла, не "в лицо" — а на лавку.
Она нервно, резко, отшвыривая тряпки за спину, на лавку у двери, где стояло ведро с водой.
Впрочем, "деталей" на русских девках — немного. Пара платков, летник, поясок... Остановилась, замерла в растерянности. А дальше?
— Куда? Ну... Куда лечь?
— Рубаху сними. И ноговицы.
Вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, и вдруг, ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся, и, подхватив подолы обеих, надетых на неё рубах, выпрямляясь, вздёрнула их над головой.
Решительность жеста была несколько испорчена косой — рубахи зацепились у Катерины на голове и она, сначала зло, а потом уже просто панически, почувствовав себя вдруг полностью беззащитной, связанной, голой передо мною, даже и не видящей ничего, пыталась выпутаться, дёргая одежду.
Красивое зрелище. Такой каскад тело— и тазо— движений... такого тела... и такого таза... — радует взор.
Озлобленное фырканье перешло в жалобный скулёж, когда я не смог подавить своих инстинктов.
Нет-нет! Это не то, про что вы подумали! Просто у меня, ещё из первой жизни, есть инстинкт: если женщина раздевается — ей надо помочь. Лифтёром никогда не работали? Не в смысле подъёмного механизма.
Но стоило мне подойти и коснуться её пальцев в запутавшейся одежде, как она ойкнула и резко присела, пытаясь закрыть задранными локтями всё своё тело.
— Ну, ну. Не дёргайся. Сейчас распутаю.
Отцепил тряпки от гребней в волосах, откинул подол с лица, чуть придержал за темечко. Она сидела на корточках, и на меня, снизу вверх, смотрели огромные, в полутьме плохо освещённой избы, тёмные глаза. Растерянные, испуганные, молящие... Щенячьи.
Бедная девочка. Зачем я её мучаю? На кой чёрт мне эта достоевщина с карамазовщиной? Да, она хороша собой, но каких-то особых страстей... Да и вообще, какие могут быть сильные страсти у взрослого, не сильно глупого полувекового "мужчины со средиземноморским загаром" к сопливой малолетке?! "А поговорить?" — не получится. "О чем мне с тобой трахаться?".
Но эта картинка с взрослым мужчиной и несовершеннолетней девушкой, почти ребёнком, просуществовала только в моём мозгу и только пару секунд. Потом Катерина рывком выдернула голову из-под моей ладони, встала и, хоть и была пунцово-красной и автоматически прикрыла свои грудки локтем, но вздёрнула нос. Прерывающимся злым голосом спросила:
— Ну! Долго ты ещё телиться будешь? Показывай — куда лечь. И покончим с этим.
Мираж из образов, эмоций, оценок и стереотипов 21 века — развеялся.
Всё как обычно: вокруг "Святая Русь", нормальное средневековье. Передо мной — не юная нежная девушка, а гордая аристократка. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающее окружающих за это отношение долженствования.
Не ребёнок — вполне взрослая женщина, прожившая уже почти половину здешней женской жизни. Готовая, морально и физически, принять на себя роль хозяйки большого боярского дома, замужней женщины, боярыни. Ввязаться в околокняжеские интриги, терпеть, а может, и полюбить, так, как это слово здесь понимают, старого мужа, крутить им, как своим подолом... Прикрыть, отмазать отца-казнокрада. Использовать ворованное к собственному удовольствию. Возможно, и самой поддерживать, принимать участие в этих играх. Наплодить и взрастить следующее поколение таких же... "пиявок". Прирождённая "хозяйка жизни".
Да и я для неё — не человек, не "муж добрый", а "купчик мутный" — набродь плешивая, безродная, сопливая, мимопроходящая... с деньгами. Хорёк вонючий с претензиями.
Остаётся соответствовать ожидаемому публикой образу:
— Вон, с лежанки, подстилку на землю скинь, да расстели пошире.
Злоба во взоре сменилась недоумением.
— Чего? Постель стелить не умеешь? Не боярышни это дело? Так может — Агафью позвать?
Только головой мотнула. Не хочет. Хоть что-то человеческое ещё есть — служанки стесняется, стыдно ей.
Катерина рывком сдёрнула комковатое лоскутное одеяла на пол, начала, ползая на четвереньках, растягивать его поудобнее. Как вдруг, вспомнив обо мне, взглянула через плечо, ойкнула и прикрыла ладошкой попку.
— И долго ты так стоять будешь? Я-то до утра совершенно свободен.
Прежняя манера: остановившийся взгляд, устремлённый прямо перед собой в стену, плотно сжатые, аж до судороги, челюсти, резкие, отрывистые движения. Но вид... с этой стороны... ракурс, так сказать... Может, я преувеличиваю насчёт важности "А поговорить"?
Пожалуй, на разик меня и так хватит. Или — на два. Или — на три...
Девушка, сохраняя прежнее кирпичное, каменно-красное, выражение лица, легла на спину солдатиком. Вытянула вдоль тела руки, плотно сжала ноги. И крепко закрыла глаза. Но привычка подгонять и указывать вбита накрепко:
— Ну. Или ты только поговорить горазд?
Интересно, и как она это себе представляет? В такой позиции...
— Не нукай. Целка-понукалка. Ты меня ещё этому делу учить будешь! Повернись поперёк, подушку сунь под задницу, руки в стойку упри.
Я поплевал на пальцы и погасил лампадку перед иконами. В избе стало темно как... Да что я всё негров вспоминаю! Нету их тут!
Я не эксгибиционист. Да и хвастать своей "шкуркой с икоркой" где ни попадя, перед кем ни попало... Но сейчас мне темнота нужна чисто... инструментально.
— Ты где? Ага. Руки дальше закинь за голову. Вот, правильно.
Двойной щелчок наручников, серия нарастающих её рывков в попытке освободить защёлкнутые, за вбитой в землю стойкой лежанки, руки. Вскрик:
— А... Ты...! Змей гадский...!!!
И рушничок — прямо в аудио-выход. Куча суеты, извиваний и дёрганий, мычания и сопения. Теперь, прижав ладонью лицо, так, что и нос зажат пальцами, можно неторопливо посчитать про себя. Нормальный человек держится без воздуха до трёх минут. Но здесь...
Ага, пошла новая серия рывков. "Дышать! Дышать!". Уже не возмущение, не сословная гордыня и прочая высшая нервная деятельность, а нормальная физиологическая паника.
Мда, поскреби любого хомосапиенса и через три минуты отсутствия кислорода — в каждом обнаружится инфузория туфелька. Ну, почти в каждом.
— Ладно, дыши. Дыши и слушай. Ты пришла сюда отдаться за серебрушки. Как любая шлюшка пристанская делает. Так и делай тако же. Отрабатывай. Ублажай. Ты, Катька, дура. Дура бестолковая, неумелая. Навыка у тебя нет. Поэтому делать будешь — чего я велю. А что б ты, покуда научение будет, руками не дёргала, с мысли не сбивала, я тебя и пристегнул. Отработаешь своё, ублажишь сладко — отстегну. Будешь орать да своевольничать, в нерадивости да в неумелости упорствовать — взыщу, не помилую. Поняла?
Вроде — кивает. Но только убираю руку с лица, как снова поток рывков, мычания, шипения. Пытается ударить меня ногой.
Господи, девочка! Ну, так я просто снова зажму тебе нос. Со мной-то поспорить можно, а вот с законами природы? С твоим собственным телом, которое хочет дышать?
— Не надоело? Успокоилась? Ну и хорошо. Ноги раздвинь. Шире. Коленки согни. Ты так славно только что тут извивалась. Сейчас так и подо мной елозить будешь. Будешь? Вот и умница. Ты же за этим сюда и пришла.
Чуть точнее: она пришла сюда за серебром. А не — за "этим". Но... стереотипы и обычаи, табу и умолчания... девице явиться одной, ночью, в дом к чужому мужчине — бесчестье. Потому что все предполагают: будет секс. Можно, конечно, и чайку попить, и плюшками побаловаться. А потом трахаться. Или — до того. Но — обязательно. Без этого — никак. Это — обычай. Повсеместный и всенародный. "Все это знают".
Вот и Катя, решившись придти ко мне, изначально, в своей красивой головке, убедила себя в том, что она идёт на случку. Поэтому и команду мою: "Раздевайся" восприняла как должное, как ожидаемое. Пусть и неприятное, но очевидное, неизбежное. Согласно стереотипам здешнего "святорусского" социума.
Чем полезны общефилософские рассуждения? — Притормаживают эрекцию. И это хорошо, потому что аж больно. Даже темнота не помогает. "Мужчины любят глазами"... Хоть закрой глаза, хоть открой — всё едино — ничего не видно. Но когда так хочется... можно и не глядя.
Разобрался в темноте с её и своими ногами, поплевал на ладонь, смазал... предполагаемые к использованию части тела.
Кстати о смазке. Работал я как-то на сверлильном станке, и оборвался у меня патрубок маслоподачи... Нет, об том случае — не сейчас.
— Катька! Что ты пыхтишь да крутишься?! Я ж с тобой ещё ничего не делал!
Мычит чего-то. Пришлось улечься между её раздвинутых ляжек и вытащить кляп изо рта. Молчит, сопит нервно. Я что, такой тяжёлый? А как же она со старым казначеем собиралась?
— Ты кончай лениться да лодырничать. Задумала курву гулящую изобразить — так работай. А то оплаты не будет.
Нервно дрожащий голосок на грани плача:
— Я... Я не знаю! Я не умею!
— Так я научу! Перво-наперво расскажи мне — какой я хороший. Ну, типа: О! Какой ты могучий! Или — сильный. Или — быстрый... Не, "быстрый" в этом деле... не пойдёт. Короче: всё, что вспомнишь вроде золотой-яхонтовый.
Отрабатываем интонацию, уточняем реплики. С дыханием у неё... пришлось приподняться. Но всё равно... ахает посреди текста и замирает. Прислушиваясь к собственным тактильным ощущениям.
Как говаривал Гамлет: "Буты чи нэ буты — ось дэ заковыка". Мелкая суетня ногами посреди произнесения очередного "ах, какой ты... ох, какой у тебя..." — вызывают чувство дисгармонии и плохой самодеятельности. Мы же оба чувствуем мою... "заковыку". Хотя и с разных сторон кожи. И вообще — чего дёргаться? Заранее же известно: "буты!".
— Теперь перейдём к пожеланиям. Что-нибудь с восторгом и страстью. Попробуй произнести: Ах! Обними меня крепко! О! Возьми в меня сильно! У-у-у! Засади в меня глубоко!
Нормалёк. Смысла произносимых слов она уже не понимает, а вот музыку, страстно-жаждущий тон, хоть и с дозой истеричности — выдерживает. И уже пошла моторика: тело подо мной согрелось, начало двигаться, чуть выгибаться, чуть сжиматься и расслабляться. А то лежала, понимаешь, как бревно. Раскидистое в некоторых местах.
— Глаза закрой.
Щелчок "зиппы", оставленной мною на краю лежанки, выбрасывает небольшой тусклый огонёк. Но в окружающей тьме он кажется маленьким кусочком солнца, вдруг появившимся в избе.
Катерина отдёргивает от света голову, но я возвращаю её лицо в прежнее положение и, успокаивающе объясняю, впихивая рушничок снова ей в рот:
— Это так, на всякий случай. Чтоб ты не кричала. Ты ж не хочешь, чтобы на твой крик люди сбежались? Вот и молодец.
Сдвигаюсь вперёд, нависаю над ней, так, что ей приходится запрокидывать голову. Дальше ей не сдвинуться — упирается темечком в стойку.
— А теперь смотри мне в глаза. Не отрываясь. Сейчас я... тут... ещё чуток... Не закрывать! Смотреть! Ну!
И ме-е-едленно... потихоньку усиливая давление, растягивая и натягивая, воздвигаясь над нею, над её запрокинутым лицом и опускаясь в неё...
Её, и без того большие глаза — распахиваются до предела, она выгибается, скулит, какими-то беспорядочными мелкими движениями пытается отодвинуться, отдалится от меня. Потом ахает, захлёбываясь рушничком.
Ну и вот. И произошёл очередной "мир, труд, май". "Мир" и "май" тут и так были. А теперь и "труд" случился.
Правильно сказал в 1926 году известный детский поэт Корней Иванович Чуковский:
"Ох, нелёгкая это работа -
Отворять у девицы ворота!".
Или как-то примерно так... И мы, весь совейский народ, поколение за поколением...
Аж вспотела. Заботливо вынимаю рушничок, вытираю выступившие у неё слёзы. Даже жалко. Бедненькая...
И слышу шёпот:
— Сволота архимерзкая... Живьём шкуру на ремни... Удилище... калёным железом...
Ух какая упрямая! Хотя по звучанию — это не упрямство, а — истерика на грани срыва. Пока не пошла в разнос — заправляем рушничок обратно. И заправляем обратно не только рушничок. И ещё раз. И ещё разик. "Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз...". Как веслом на этих... "сто вёрст с гаком". Неотвратимо, размерено, безысходно... Это — навсегда. Вечность успокаивает. Успокоилась? Тогда проезжаемся по ушам:
— Позволь поздравить тебя, Екатерина свет Ивановна. Со вступлением в сословие девок непотребных, бабёнок гулящих, давалок, подстилок и пробл...ей. И прозвание тебе отныне будет: Катька-бл...дка.
Она снова начинает рваться, но я прижимаю её телом к земле и, на разные голоса, с разной интонацией, повторяю на ухо услышанную когда-то в детстве уличную дразнилку. Глупость, конечно, несусветная. Взрослому человеку — плюнуть и растереть. Но... С одной стороны, она взрослая женщина, уже просватанная. А вот с другой...
