Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Д-да...

Устя только головой качнула.

— Илюшенька, ты скажи ей, что жениться отец требует.

— Ты в своем ли уме, Устя?

— Скажи. И погляди, что она тебе отвечать будет. Я ж тебя не прошу расставаться с ней, обиженная женщина — что хочешь сделает. Просто скажи, что тебя оженить хотят.

— А как спросит — на ком?

— Ты ту невесту в жизни не видывал. Скажи — будет сговор скоро. Можешь? Имен не называй...

— Ты что, Устя? Ты о чем говоришь?

— О том, что разгневанная женщина много чего сделать может. Коли решит, что обидели ее, так и вдвойне. А за что тебе мстить? Батюшка все решил, ты и думать о таком не задумывался.

— И то верно. Думаешь сказать надобно?

— Обязательно. А как не скажешь, да она стороной узнает... отца в палаты пригласили. Скажет он слово не там или не так, мигом дойдет до чужих ушей.

Илья даже побледнел.

— Не думал я о таком-то, сестрица.

— Так подумай.

— Подумаю. И скажу.

* * *

— Как — живая?!

Полетело в стену зеркало, за ним шкатулка. Впрочем, человека в длинном темном плаще, с накинутым капюшоном, гнев собеседника не испугал.

— Живая. Я за подворьем следил, там холопка померла, а боярышня жива-живехонька.

— Я же... ах ты, дрянь! Это та девка... она мне чужую кровь продала, не иначе!

— Надо было о том раньше подумать.

В стену еще и чернильница полетела. Потом гнев утих.

— И пусть! Холопок много! Не жалко! Только вот кровь боярышни...

— Неуж никого еще продажного не найдется?

— А ежели опять то же самое? Знаешь, сколько сил этот ритуал тянет? Это не муху прихлопнуть, это человека в расцвете сил со свету сжить! И она сопротивляется, тут кто хочешь сопротивляться будет!

— Да уж понятно, — закудахтало из-под плаща. — Кому ж понравится?

Ответом ему было злобное шипение. Словно громадной гадюке на хвост наступили.

— Тебя спроссссить зсссабыли!

— Да и не надобно меня спрашивать, — с тем же кудахтаньем отозвались из-под капюшона. — Надобно было кому умному поручать, а не дураку набитому.

— Вот и займись! Достань мне кровь Устиньи Алексеевны!

— Наново порчу накинешь?

— А когда и так?

— Не пойду. И глупо это! Это тебе не девок морить, подзаборных, это боярышня! И царевич на нее глаз положил!

— Как положил, так и уберет.

— Или ты его вырвешь?

— Не твое дело!

— Не пойду я кровь доставать. И тебе то не советую. Подожди немного, к весне успокоится, тогда и порчу навести можно будет. Тебе что надобно? Чтобы умерла она?

— Чтобы за царевича замуж не вышла. Видел ты ее?

— Ну так?

— Ви-идел... а я тебе другое скажу, то, чего ты не осознаешь, не поймешь. Она ему и деток родить сможет! И даже несколько!

— Ты... КАК?!

— А вот так! Знаешь, что прабабка ее — волхва?

— Думаешь, в девке тоже сила проснулась?

— При встрече было такое. Есть в ней сила, есть...

— А кровь силой не напитана? Неуж неясно было?

— По крови сразу не поймешь, тем паче по старой.

— Так когда... на том и сыграть можно! Девка волховской крови, молодая, наглая, необученная... нет уж! Кровь добудем, а с порчей — погоди.

— Погодить?

— Для другого дела она потребна будет!

— Какого?

— Тебе ж хочется... — шепот был почти не слышен. А вот раздумчивое 'хммммм' — так даже очень.

— Хочется, — теперь голос мурлыкал почти, и было это еще жутче шипения. — Хочетссся.

— Вот мы это и сделаем. И кровь достанем, и замуж она выйти может. А уж по осени, как затяжелеет она, а то и ранее...

Капюшон вплотную приблизился к собеседнику. Шепот был практически не слышен, но...

— Хорошшшо. Если это получится — я перед тобой в долгу буду.

— Я запомню.

* * *

Патриарх Макарий царицу Марину не переваривал.

Не баба — грех сплошной! Нельзя бабам такими быть! Им платком волосы покрывать положено, платья носить скромные, закрытые, мужчин не соблазнять, лиц не белить, не румянить... хотя последнего царице и не требуется.

И без того хороша, бесовка!

И преотлично о том знает! Гордится даже.

Вот и сейчас, прошла, ровно мимо стенки, не поклонилась, благословения не попросила... как такое можно стерпеть? Царица ж! За кем боярыни с боярышнями потянутся? То-то и оно...

— Безлепие творишь, государыня!

Остановилась Марина, на патриарха посмотрела, словно на пакость какую.

— Наново ты мне свои глупости рассказывать будешь? Успокойся, отче.

— Государь на богомолье поехал, а ты, царица? Нет бы тоже в храм сходить, а ты...

Марина только рассмеялась, глухо, гортанно. Другой кто о грехе подумал бы, патриарх же... не тот у него возраст, чтобы в грех впадать. А вот посохом бы ее огреть поперек хребта! Да добавить!

— Господь меня отовсюду услышит. Ты-то чего, старче, с царем не поехал?

Макарий крепче посох стиснул.

Чего-чего!

Тебе-то, змее, и не понять! У тебя и кости по утрам не болят, и кашель не мучает, и... и... список-то можно бесконечно продолжать, восьмой десяток уж пошел! Так поедешь в эту пору, да и не вернешься. С болезнью сляжешь! А на кого Россу оставлять? Есть сменщики, да достойного никак не приглядеть! Нет в них силы душевной, огня нет! Не справятся они!

Зар-раза!

— Пойдем, государыня, помолимся. Ты о супруге, я о детях ваших, чтобы дождаться их успел, на руки взять...

Марина глазами сверкнула.

— Успеешь. Дождешься.

Развернулась, черная прядь взлетела, руку патриарха зацепила, тот ее сбросил, ровно змею — и ушла. Бедра крутые алой тканью обтянуты, зад такой, талия — пальцами рук сомкнутых обхватишь...

Как есть — змея.

Дождаться б царевича, окрестить. Там уж и помирать можно будет...

* * *

Апухтины.

Николка Апухтин гостьюшек не встречал, не по чину то боярину. А вот супруга его на крыльце ждала.

— Евдокиюшка, радость-то какая! А это старшенькая твоя, Устяша?

— Растут детки, Танюша. Мы не молодеем, а они растут. А твоя красавица где ж?

— Сейчас тоже выйдет, все уборы примеряет. Илюша с вами не приехал?

— В палатах он сегодня. На службе царской. И супруг туда ж поехал...

Татьяна Апухтина скривилась. Почти незаметно, но для Усти явственно. Словно досадой потянуло, как от кислого зеленого яблока, аж рот слюной наполнился.

А вот так оно...

Никола Апухтин хоть и боярин, а только не в Думе он. И советов у него государь не спросит, и в хоромы царские его отродясь не приглашали. Шубой не вышел. Или шапкой.

А вот Заболоцкого позвали.

И Таньку Апухтину досада разбирала. Где справедливость-то?

Чего в той Устинье такого? Что в ней царевич углядел, чего в ее дочке нет? Та, небось, и бела, и румяна, и... и вообще! Лучше она!

И сама Татьяна...

Хотя тут ей лишь зубами скрипеть оставалось. Боярыня Евдокия, хоть и старше возрастом, а выглядела куда как лучше. Пышная, статная, настоящая женщина, хоть спереди, хоть сзади поглядеть приятно. И обнять, и погладить.

Самой Татьяне приходилось и юбки нижние пододевать, и в рубаху кое-что подкладывать. И все одно — муж ворчал, что тоща, как высохший мосол. А он-де, не собака, костей не грызет.

А что Таньке делать, когда она всю жизнь такая? Ни сзади, ни спереди... дрожжи хлебные не помогали, заговоры не действовали. В юности тоща была, в старости костлява стала.

— Проходите, гостьи дорогие, мне из лавки винца принесли дорогого, франконского, сладенького. Можно себя побаловать. *

*— забавно, но водку особенно на Руси не пили. А вот легкое вино, медовуха — было. И женщины вполне могли выпить в компании подруг. Прим. авт.

— Благодарствую, — Евдокия лебедью проплыла, Татьяна наново зубами скрипнула, на Устинью поглядела.

— И ты проходи, боярышня. Сейчас моя Машенька спустится, найдется вам, о чем поговорить.

— Надеюсь на то, боярыня. Сестрами нам быть с ней, когда сговор состоится.

Боярыня кивнула.

А и то неплохо.

Сейчас Устинья так говорит, надобно, чтобы потом слова свои не позабыла. Да, ходили по столице сплетни, не удержишь. И что приглашали Заболоцкого к государю, и что царевич с Устиньей Алексеевной, вроде как, виделся. К отцу ее зачем-то приезжал...

Точно никто не знал, ну так сами сплетники чего захотят, додумают.

Устя потихоньку оглядывалась.

В той, прошлой жизни, никто ее сюда не приглашал. Да и к чему?

Сидит девица, шелками шьет, вот и пусть сидит себе. И хватит с нее.

А сейчас шла, думала, что глупа боярыня Татьяна. Понятно, мода всегда есть, на франконское, на лембергское, на джерманское.... Только моду сочетать надобно. Глупо ж!

Стена лебедями расписана, а на ней картина из Франконии. Баба на кушетке лежит, кавалер ей руку целует. Оба так изогнулись, словно и костей у них нет. Живому человеку так и не сподобиться-то!

Печь росская, изразцовая, а рядом с ней столик туалетный, перламутром отделанный. И уместен он тут, как седло на коровушке.

На столе набор столовый, джерманский, дорогущий, да боярыня половину не знает, куда приткнуть. Вот эти щипчики для торта, а она их в орехи колотые положила. Устинья ей про то не скажет, пусть ее. А только вещи мало покупать. Надобно вкус иметь и понимание.

А вот и Мария Апухтина.

Устя ее такой и помнила. Не в мать боярышня пошла, в отца. Статная, ширококостная, с пшеничной косой, с громадными карими глазами... у матери ее глаза тоже карие, но маленькие и острые, словно две иголки. А Мария смотрит на мир...

Мария смотрит на мир глазами раненого животного.

Нипочем бы Устя это раньше не заметила, не поняла. А вот поди ж ты! И дорогой летник, шитый речным жемчугом, и убор девичий — ничего не спасало. Не скрывало этой тоски.

Заныло в груди. Шевельнулся под сердцем горячий черный огонек.

Устя и сама не поняла, что с ней случилось.

Подошла к Марии, за руку ее взяла.

— Здравствуй, Машенька. Надеюсь, подружимся мы.

— Здравствуй, боярышня.

— Называй меня Устей, Машенька. А как породнимся, можешь сестрой звать.

— Хорошо, Устя.

— Вот и ладно, — боярыня Татьяна захлопотала над столом, ровно курица, ручками замахала. — Давайте, девочки, я вам винца налью, попробуете сладенького...

* * *

Пять минут, десять, полчаса, час...

Боярыни сплетничали.

Устя молчала и слушала. Вино она даже не пригубила. Под стол выплеснула. Знает она это франконское, Истерман с Федей делился. И рассказывал, что сладкое-то оно сладкое, да есть в нем подвох. Пьется, ровно водичка, а потом ноги не ходят. Перебьется Устя без такой радости.

И Мария вино не пила. Так, пригубливала для вида. Сначала боярыня Татьяна им за то пеняла, потом, после третьей рюмки, уже и внимания не обращала.

Устя до руки Марии дотронулась.

— Машенька, не вышиваешь ты?

— Бывает.

— Может, пройдемся, ноги разомнем, о вышивках поговорим?

Мария дурой не была, так что...

— Матушка, мы ненадолго.

— Куда?! — возмутилась боярыня.

Маша к ее уху наклонилась, пару слов шепнула, боярыня рукой махнула.

— А, ну идите тогда...

Устя и так знала, что боярышня сказала. До ветру им надобно. Как тут не отпустить?

Впрочем, туда они не дошли.

Устя на боярышню посмотрела строго. Научилась в монастыре, там и не так матушка-игуменья смотрела. Вроде и добрая, а как глянет — кровь в жилах стынет.

— Где мы побеседовать можем? Так, чтобы не услышали нас, не подслушали?

Мария оглянулась затравленно, но Устинья отказа не приняла.

— Я-то и здесь могу, да только у стен уши водятся. Тебе, боярышня, надобно, чтобы твои дела все холопы знали?

Не надобно. Так что Мария повернула в свою светелку. Внутрь прошла, дверь закрыла, к окну отошла. Отвернулась.

— Чего ты от меня хочешь, Устинья Алексеевна.

— Правды. Понятно, что мой брат не люб тебе. А кто — люб?

Спрашивала Устинья наугад, да угадала верно. Мария всхлипнула, руками всплеснула.

— Откуда ты...

— Откуда ведаю? А чего тут сложного? Мир не без добрых людей. Как зовут-то его?

— А про то тебе не донесли?

— Ты рассказывай, Машенька. Не хочется ведь тебе позора?

— Боярину, отцу твоему, про все ведомо.

— А жить тебе не с боярином, жить тебе с Илюшей. Когда узнает брат, как обвели его, неуж порадуется?

Машенька разревелась.

— Порадуется, огорчится... что мне до него за дело-то?! Когда доченька моя, кровиночка моя...

— Рассказывай, Машенька. Не бойся, не враг я тебе. И брату счастья хочу. Как отец тебя выбрал, так нам с братом только смириться остается. Ну так по-разному можно сделать. А там, где тебе хорошо будет, там и брат счастлив окажется, разве нет? Все одно ж, правда выплывет. Так пусть сейчас, не после свадьбы.

Маша Устинье в плечо уткнулась, слезы потоком хлынули.

А история-то самая обыкновенная, неинтересная даже.

Созрела девица-красавица рано, фигура уж как у взрослой, а ум еще девичий. И приглянулась она одному из друзей отцовских. Она-то и не думала ничего плохого, сама не поняла, как на сеновале оказалась. Просто отказать не смогла.

Да и не ждала подвоха...

Сложно ли опытному мужчине с наивной девкой справиться? Минутное дело!

Всего пару раз и было-то! А потом живот на нос полез.

Ох, как родители орали. А Маша и сама не понимала, что с ней происходит. У нее и крОви не прекращались, она думала, пополнела просто.

Мать так злобилась, что даже страшно было. Ходила к знахарке, хотела зелье у нее взять, да та сказала, что поздно уж. Ребенка оно убьет, да Марию тоже....

Рожать пришлось.

Девочка у нее получилась, Варварой названная, Варенькой... уж такая хорошая, да ладная... сокровище, а не малышка.

Устя о таком и не помнила из той жизни.

Хотя...

А ведь было что-то, на самой грани памяти... вроде как Маша затяжелела, а к ней из деревни нянька приехала, с малышкой. Помогать.

Куда она потом делась?

Кажется, Илья ее обратно отослал. Может — это оно?

Узнал он обо всем, сжалился, разрешил Маше дочь забрать, она к нему и прикипела. Сначала из благодарности, потом просто... Илюша — он такой. Он хороший, просто его твердой рукой вести надобно, а какая там у Маши пока рука? Ничего, Устя ей поможет.

Проверить?

— Сейчас твоя дочка где? В имении?

— Родители сказали, что как я послушна буду, и замуж выйду, они Вареньку при себе оставят, воспитают, пропасть не дадут.

Да уж, это не девство порушенное. Такое-то бабы испокон веков подделывают. И склянки с кровью прячут. А вот рожавшую от нерожавшей отличить — можно. Есть признаки.

Потому и договорились родители. Потому и приданое за Марией богатое.

— Машенька, так что ж ты? Давай я с Илюшей поговорю? Пусть Вареньку к себе забирает, да и признать ее можно, почему ж нет?

— УСТЯ?!

Маша так на нее смотрела, словно чудо чудное увидела.

А и то — другая б кричала, ногами топала, обвиняла ее во всем — довольно таких попреков Маша от матери наслушалась. А вот понимания не ожидала. И поддержки.

Растерялась, носом шмыгнула, Устя ее обняла.

— Когда Илюшка скажет, что его это дочь, никто и не возразит.