Тот ничего не ответил, и волшебник, кивнув ему, осушил свой бокал до дна.
Потрясённый Миреле глядел ему в лицо и силился понять, что увидит на нём мгновение спустя — пустой взгляд человека, который позабыл о том, кто он и что он, и зачем появился в этом мире? Даже помыслить об этом было невероятно.
Хаалиа сидел с закрытыми глазами, на губах его играла лёгкая улыбка.
— Приятный напиток, — наконец, заметил он. — По вкусу напоминает кансийское вино, но лучше. И в прямом смысле утоляет все печали. Баснословно дорогой. Верите или нет, но я потратил чуть ли не всё своё состояние на этот графин...
Он распахнул глаза и подмигнул Миреле.
Тот приоткрыл рот.
— Да, я забыл вам сказать, что на меня это зелье не действует, — сообщил Хаалиа, предупреждая неизбежный вопрос. — Но вы — другое дело. Не сомневайтесь, что вам этот напиток принесёт долгожданное облегчение и избавление от всех воспоминаний. Вы проснётесь, не испытывая никакой боли в сердце, и сможете начать свой путь заново. Многие мечтают о такой возможности... Я сегодня щедр, воспользуйтесь этим.
— Зачем же вы пьёте его, если он на вас не действует? — выдохнул Миреле.
— Мне захотелось на мгновение поверить в то, что это не так, — пожал плечами Хаалиа. И добавил, поглядев в лицо Миреле своими пронизывающими зелёными глазами. — Приятно бывает предаться сладкой иллюзии, не правда ли?
Тот отшатнулся и поставил свой бокал на столик.
— Что же вы, не будете пить? — удивился волшебник.
— Потом, — проговорил Миреле через силу. — Позже.
— Что ж, это ваше право, — согласился Хаалиа. — Ночь сегодня длинная... У вас ещё будет время. Побродите по саду, завершите дела, которые считаете незавершёнными, и возвращайтесь. И раз уж так, могу сказать вам, что устраиваю сегодня представление. Буду рад видеть вас в качестве моего почётного гостя.
— Представление в честь смерти вашего брата? — горько усмехнулся Миреле.
— Именно так, — серьёзно кивнул Хаалиа. — Кто сказал, что о смерти нужно горевать? Смерти нужно радоваться!
С этими словами он поднялся на ноги и удалился, шелестя одеяниями.
Миреле смотрел, как он растворился в ночной темноте, оставив позади себя призрачно мерцающий след — будто за ним летела стая светлячков. Потом он обернулся к оставленному ему бокалу, содержимое которого, если верить Хаалиа, стоило целое состояние.
"Что делает игрок после того, как его партия проиграна? — думал он. — Начинает новую. Вероятно, и в прошлый раз всё закончилось тем же самым. Сколько раз я уже выпивал вино забвения в этой беседке? Может быть, я совершаю одно и то же на протяжении столетий? Может быть, в этом и есть смысл всего? Бесконечная игра в шахматы с самим собой... Возможно, что все партии похожи, а, может быть, они и отличаются. Кто-то где-то записывает их — на небесных скрижалях, так это говорится. Кто-то когда-то их прочитает. Может быть, я сам, когда сумею выиграть хотя бы одну. Что ж... Мне следует усложнить свою задачу и спрятать все те вещи, которые смогут напомнить мне о себе. Игра должна быть честной. Подсказки сводят её на нет. Также мне следует предупредить Алайю... Хотя, вполне вероятно, что он и так всё знает".
Оставив бокал дожидаться его в беседке, Миреле отправился обратно.
Вернувшись в свой павильон, он взялся за тщательную уборку — так, как будто готовил комнату для нового жильца; да, впрочем, так оно и было. Большую часть своих вещей Миреле забрал отсюда ещё утром — теперь они были у Ксае. Вспомнив о нём, он остановился посреди комнаты.
"Мне остаётся надеяться, что он сделает то, что должен был сделать я, — печально подумал он. — Раз уж я оказался негоден даже на такую малость".
Все листы рукописи он аккуратно уложил и перевязал, собираясь отдать Алайе вместе с оставшимися в павильоне куклами.
В последний момент он снял с себя верхнее платье, чтобы переодеться в новое, простое — то, которое он ещё никогда не надевал, и которое не хранило никаких воспоминаний. Из рукава вылетела записка и спланировала на пол, похожая на бумажную бабочку.
"Здесь записаны итоги моей предыдущей партии... — промелькнуло в голове Миреле, и он замер, наклонившись. — Но должно ли мне быть до них хоть какое-то дело, если я точно знаю, что она закончилась так же неудачно, как теперешняя?"
Всё-таки, он дотронулся до записки, и внезапно листок бумаг обжёг ему ладонь, как пучок крапивы. От этого ожога он весь задрожал, и то, о чём он не думал весь вечер, внезапно нахлынуло на него, возвращаясь вместе с чувствами, которые не могли исчезнуть за несколько часов.
"Неужто же всё, что я ощущал на протяжении пяти лет, было иллюзией и обманом? Неужто все мои чувства, все прозрения... — думал он, комкая дрожащими руками листок бумаги. — Ведь я же точно знал, что это правда. Я не мог ошибаться. А если мог, то, значит, в мире не существует истины вообще. Кайто солгал мне. Он и в этот раз мне солгал. Он обманул. Мы не могли не быть знакомы прежде. Я знал его всегда..."
В нескольких сян от павильона Хаалиа приглашал обитателей квартала полюбоваться его сольным представлением. На этот раз актёрам предстояло стать зрителями, и они с радостью готовы были взять на себя такую роль; увидеть своё божество и кумира на сцене, вдохновиться его волшебством жаждал каждый.
Все аллеи возле главного павильона были ярко освещены, Хаалиа же — одет в парадный костюм, и ничего более роскошного манрёсю ещё не приходилось на нём видеть. Верхняя парчовая накидка ломилась от тяжести нашитых на неё драгоценных камней и была перепоясана золотым поясом в виде дракона с головой льва. Шею его прикрывал длинный шарф из легчайшей ткани, серебрившейся и мерцавшей так, что на ум могли прийти сравнения только лишь со звёздным сиянием. Волосы были убраны в сложную причёску и увенчаны короной.
Подобный торжественный наряд, наверное, имела право надеть лишь Императрица в день коронации, но — это же был Хаалиа. Актёры привыкли, что ему подвластно всё.
— Приглашаю вас всех повеселиться! — звучный голос Хаалиа, взошедшего на сцену, прогремел на весь квартал, и Миреле, сидевший на полу своей вылизанной до блеска комнаты, тоже услышал его и вздрогнул.
Правой рукой он сжимал трясущуюся левую, в которой был зажат клочок бумаги, не позволяя себе поднести его к глазам.
"В этой записке написано то, что позволит мне удостовериться, — остервенело думал он. — Если я прочитаю её, то всё встанет на свои места. Кайто солгал мне, солгал! Я же знаю. Я просто хочу убедиться в этом. А потом я выброшу эту записку навсегда и выпью напиток забвения. Всё, что я хочу знать — это то, что я не ошибался. Пусть всё остальное развеется в дым, но это должно быть правдой... Моё сердце не могло мне врать. Какая мне разница?! Ведь я и так уже проиграл эту игру".
И всё же, несмотря на эти доводы, он почему-то продолжал сдерживать самого себя, боролся с желанием развернуть записку и увидеть правду.
Звон в его ушах делался всё сильнее и всё нестерпимее — и вдруг он слился с громом литавр, с грохотом барабанов, с музыкой, грянувшей поодаль возле центрального павильона.
Миреле испустил истошный вопль, как человек, которого раздирают на части, и повалился на пол, зажимая руками уши.
Хаалиа принялся танцевать, и танец его становился его всё более страстным, буйным и неистовым. Он сорвал со своей головы корону и швырнул её вниз со сцены, растрепав волосы. Глаза его горели ярким зелёным пламенем, как у дикого зверя, пришедшего в бешенство. Он провёл рукавом по лицу, стирая с него любезную улыбку, как стирал бы грим. Впрочем, улыбка осталась, но теперь она была такой же яростной, как и взгляд.
— Я приглашаю вас всех подняться ко мне! — закричал он. — Всех вас, кто поддерживал меня на протяжении долгих лет, и кого поддерживал я! Моих актёров и моих зрителей! Моих врагов и моих возлюбленных!
Зрители потянулись на сцену долгой чередой. Среди них Миреле видел своих первых соседей: Ксае, Ихиссе и Лай-ле, Ленардо и Андрене, художницу Мерею, Вторую Принцессу и даже саму Светлейшую Госпожу — всех людей, которых он когда-то встречал в этой жизни, а также множество других, которых не знал никогда.
Зрители окружили Хаалиа плотным полукольцом, а он продолжал неистово танцевать меж ними.
Миреле пригляделся и вдруг увидел, что это не люди обступают его, а куклы в человеческий рост, деревянные куклы, чьи лица были закрыты искусно выполненными масками.
Хаалиа сорвал с себя своё роскошное одеяние и, отрывая от него драгоценные камни, расшвыривал их вокруг себя, как мог бы расшвыривать крошки хлеба, чтобы устроить пир для голубей.
В небо со свистом взлетела ракета, и тёмное небо над главным павильоном раскрасилось во все цвета радуги. Гигантские огненные цветы расцвели над кварталом, и огненные бабочки устремились к ним, ослепив Миреле так же, как до этого оглушил гром музыки.
Он испустил новый вопль и на четвереньках пополз по полу подальше от окна.
— Прекратите это, — мычал он. — Пожалуйста, пусть только это прекратится.
Он вдруг вспомнил про записку в своей руке и, поглядев на неё, содрогнулся.
"Я знаю", — мелькнуло у него.
И, вытащив на середину комнаты жаровню, Миреле принялся разводить в ней огонь.
Демонический танец Хаалиа, окружённого марионетками, становился всё более исступлённым. Изорвав в клочья свою верхнюю накидку, он внезапно приблизился к первой из кукол и, сорвав с неё фарфоровую маску, швырнул её на пол, где она разбилась на множество осколков.
Маски с других марионеток полетели следом; Хаалиа носился меж ними, подобно урагану, и обнажал деревянные лица, безразличные, пустые, абсолютно ничем не отличающиеся друг от друга.
Наконец, все маски были сорваны и вдребезги разбиты. Тогда Хаалиа достал из рукава единственную целую, изображавшую господина Маньюсарью, и приложил её к своему лицу.
Миреле занёс руку со своей запиской над разведённым в жаровне пламенем.
— Я же предупреждал тебя, что сжечь её — то же самое, что и прочитать! — закричал ему со сцены Хаалиа под маской господина Маньюсарьи.
Миреле смотрел безумным взглядом в высоко взвивающиеся языки пламени.
"Сожги её, сожги, — уговаривало его последнее, что, вероятно, оставалось от голоса разума в нём. — Сожги, а иначе ты всё равно не удержишься от искушения прочитать".
Одно мгновение... два... Миреле отшвырнул куда-то в сторону записку, протянул руку к столу за рукописью, аккуратно сложенной на нём, и бросил верхнюю стопку листов в огонь. Пламя высоко взметнулось, набрасываясь на свою добычу, и жар опалил Миреле брови.
— Нет, и этот лик мне тоже не идёт, — проговорил Хаалиа как будто бы с сожалением и, отбросив маску господина Маньюсарьи, достал откуда-то графин с рубиново-красной жидкостью. Он был полон меньше, чем наполовину, однако, как ни странно, напиток всё не кончался и не кончался, когда Хаалиа, спрыгнув со сцены и выскочив из павильона, обливал им всё, что видел вокруг себя — стены, пол, двери, кусты, деревья, снег.
Наконец, он остановился и вскинул руку.
Пламя моментально охватило главный павильон, переметнувшись с него на крыши других, и поднялось стеной, как будто деревья были облиты не вином, а маслом.
Квартал господина Маньюсарьи пылал, как яркая детская игрушка, брошенная в костёр.
Миреле методично сжигал свою рукопись, подкармливая огонь в жаровне всё новыми и новыми листами. Пламя с шипением пожирало страницы, написанные десять лет назад, точно так же как и те, которые появились несколько недель назад. Слова, написанные синей тушью, казалось, пытались убежать от края листа, чернеющего и съёживающегося на глазах, как животные бегут из леса, охваченного пожаром, но всё было напрасно.
Наконец, последняя страница нашла своё пристанище в огне.
Убедившись в том, что всё кончено, Миреле повалился на пол и долго, обессиленно смотрел на пожар, пылавший за окном. Инстинкт подсказывал ему, что надо бы бежать, но он не мог заставить себя даже пошевелиться.
Из жаровни валил чёрный дым, от которого жгло глаза. Безвкусные — а вовсе не солёные, нет — слёзы текли по щекам, и Миреле слизывал их, чувствуя на губах всё тот же горький привкус.
Музыка прекратилась.
Звон в ушах затих.
* * *
Когда Миреле очнулся и выбрался из павильона, на улице царила глубокая ночь. Большая часть фонарей была потушена, а те, которые оставались, не давали почти никакого света, теряясь среди высоких сугробов.
Главный павильон, целый и невредимый, темнел посреди квартала. Миреле добрёл до него, распахнул двери и уставился на сцену, подсвеченную лунным сиянием. Никаких разбросанных драгоценностей, осколков фарфоровых масок или обрывков императорского одеяния здесь не было, равно как и следов пламени.
Стволы деревьев вокруг были не чёрными, а серебристыми; гибкие ветви чуть сгибались под пышными снеговыми шапками, зимние ягоды алели, как капли крови.
Постояв немного на пороге, Миреле закрыл двери и двинулся дальше.
Кто-то, помимо него, бродил по саду в эту ночь, выстукивая тростью беспокойный ритм. Миреле постоял под ветвями двух каштанов, причудливо переплетёнными у него над головой, вглядываясь в темноту аллеи. Часто посаженные деревья образовывали длинный коридор; в пространство между их стволами лился бледный лунный свет и ложился на землю тонкими светящимися полосами.
Человек, добравшийся до самого конца этого живого коридора, развернулся и пошёл обратно.
По мере его приближения, Миреле всё ярче различал знакомые черты — длинные светлые волосы, бледно-розовое одеяние, губы, искривлённые в болезненно-недовольной усмешке. К груди Алайя прижимал какой-то свёрток.
Миреле вспомнил, что собирался отдать ему на хранение оригинал своей рукописи, но теперь рукописи больше не было.
Тем не менее, он всё равно его дождался.
Вид у учителя танцев был непривычный — можно было даже сказать, что растерянный и потрясённый, несмотря на то, что Алайя старался сохранить своё прежнее выражение лица. Однако Миреле было слишком хорошо заметно, что это даётся ему лишь усилием воли.
— Вы тоже видели представление, не так ли? — спросил он, озарённый мелькнувшей у него догадкой.
Но губы у Алайи нервно дёрнулись, на миг делая его вновь похожим на самого себя — так он выглядел, когда кто-то из учеников совершал особенно неповоротливое движение или же городил несусветную чушь.
— Какое представление, о чём ты? — спросил он, раздражённо взметнув пшеничную бровь. И тут же добавил совсем другим голосом, удивительно мягким: — Миреле... как давно ты не видел господина Маньюсарью?
— Его? Давно.
— Вот и я тоже.
Алайя прикрыл глаза и развернулся к Миреле вполоборота, очевидно, снова погружаясь в какие-то свои мысли.
— Он... — наконец, проговорил он как будто через силу. — Его считают демоном, но что бы мы все делали, если бы не было этого квартала? А квартала бы не было, если бы не было его. Я не могу позволить...
Не договорив, он вдруг снова резко повернулся к Миреле и, протянув к нему руку, как-то осторожно дотронулся до его щеки, как притрагивался бы, быть может, к хрустальной фигурке. Или к бесплотному видению, готовому рассеяться в любой момент.
