Фигуры вышли на квадраты падающего из окон света. Вроде бы теперь было легче в них попасть, но они оставались не задетыми и продолжали стрелять шприцами. Один за другим упали остальные "особые", и настала тишина.
Аврору обняли сильные руки, и знакомый голос сказал:
— Не бойся, родная. Всё кончилось.
Чёрная фигура сняла маску, и Аврора молча, что было сил обняла её. Генрих и Герман прижались с обеих сторон:
— Папа!
Папа сгрёб всех троих в объятия.
— Всё, ребята, пошли домой.
— 11.13. Горы, ёлки и радость
В доме горел свет, а на крыльце лежали пятеро сотрудников особого отдела. Наши... Наши здесь побывали! Радость сшибла меня с ног, накрыв, как волна цунами, и я осела на ступеньки. Горы, ёлки и радость.
У радости был запах спирта.
Выдернув шприц из ближайшего бесчувственного тела, я сжала его в кулаке... Наши.
А конкретнее — Цезарь, мой муж и отец моих детей.
Всё. Всё!
Альварес, пошёл ты в задницу! Мы сделали тебя!
Я сидела на ступеньках и смеялась.
И тут зазвонил телефон. (Мне его вернули, перед тем как я покинула базу).
— Сеньорита! Где ты?
— Привет, Цезарь, — ответила я сквозь смех. — Я возле домика... Тут... спящие красавцы, в количестве пяти штук. И спиртом пахнет...
— Малыш, дети со мной. Всё хорошо.
— Я уже поняла...
— А чего ты смеёшься?
— Да так... Просто хорошо, вот и смеюсь...
— Давай, дуй в замок, быстро! Ждём тебя!
— Уже лечу...
— Глава 12. Президент
— 12.1. Переговоры
— Временное прекращение военных действий? Как-то смущают меня ваши формулировки, господин Альварес. Может, всё-таки мир?
— До мира, уважаемые, нам ещё как до Луны и обратно.
Случилось то, чего Альварес так старался не допустить: "демоны" присоединились к Ордену. В ту же ночь посланный на базу Алекс привёл их всех с собой. Я приняла решение о расформировании отряда "демоны", и его члены теперь именовались достойными — кем они, по сути, и являлись. Места в замке уже не хватало, и их было решено разместить в заброшенной деревушке в его окрестностях: слишком далеко от себя я их держать не хотела, поскольку общение с ними мне предстояло каждодневное. Жильё там было хоть и ветхое, но привести его в мало-мальски божеский вид представлялось возможным, чем бывшим "демонам" и предстояло заняться в свободное от обучения время — разумеется, им нужно было срочно навёрстывать упущенное, чтобы сравняться с нами. Быть достойным — это не значило лишь уметь отклонять пули и наносить удары невидимой волной, моментально регенерировать и исцелять раны других. Достойный — это ещё много чего.
Мы втроём — я, Оскар и Альварес — сидели в президентском кабинете. И.о. президента уже оправился после ранения, но чувствовал себя не лучшим образом, причём скорее в моральном плане, нежели в физическом. Затруднения по мужской части, которые он теперь испытывал, отнюдь не способствовали смягчению его нрава, а выражаясь простым языком, он был злой как чёрт. Нет, он не кричал и не брызгал слюной, но злоба чувствовалась в каждом его движении и каждом слове. Он был не из тех, кто впадает в депрессию и распускает сопли, но в нашем случае, наверно, для всех было бы лучше, если бы он как раз являлся таким. Увы, к всеобщему несчастью, Альварес принадлежал к типу личности, которая, когда ей плохо, заставляет страдать и окружающих.
Чувствуя необходимость в переговорах, мы отправили "Авроре" официальное послание на имя и.о. президента Мигеля Альвареса, не особо надеясь на ответ, но неожиданно получили его: Альварес изъявил согласие сесть за стол переговоров. Что-то мне подсказывало, что миром здесь ещё не пахло, но такую возможность не следовало упускать.
То, что он предложил, было, однако, странным.
— Что вы подразумеваете под "временным прекращением военных действий"? Сколько оно продлится? Что может послужить причиной для их возобновления? Слишком туманные у вас формулировки, господин Альварес, — сказал Оскар.
Альварес восседал за президентским столом подобно сфинксу, наполняя пространство кабинета зловещими флюидами. Честное слово, паутина вблизи него просто корчилась в судорогах.
— Полагаю, "прекращение военных действий" означает именно "прекращение военных действий", и ничего иного, — ответил он. — А временное оно потому, что мы ещё не приняли окончательного решения по поводу дальнейших отношений с Орденом.
Я вздохнула.
— Мигель, давайте начистоту. Вы понимаете, что проигрываете. Не верю, что вы этого не осознаёте. Для чего нужно это упорство? Что и кому вы хотите доказать и чего этим добьётесь? Эта война бессмысленна. Да и не только эта — все войны вообще... Наилучшим решением было бы заключение мира — я так считаю.
Казалось, Альварес окончательно превратился в каменное изваяние, и вся жизнь замерла в нём, только губы шевелились, отвечая.
— Повторяю: мы ещё не приняли окончательного решения. О мире говорить рано, поэтому мы выступаем с предложением о временном прекращении военных действий. Если вас это не устраивает — ничего не могу поделать.
— Ну что ж, худой мир лучше доброй ссоры, — сказала я. — Хоть меня и сильно смущает эта формулировка, но ввиду отсутствия иных предложений придётся принять это.
— 12.2. Месяц
От Альвареса мы отправились в медицинский центр. В холле нас сразу остановили сотрудники особого отдела:
— Стойте. Вам сюда доступ запрещён.
— Спокойно, собратья, — улыбнулась я, кладя руку на плечо обратившегося к нам сотрудника. — Мы с дружеским визитом, и наши намерения абсолютно мирные.
Защита у хищников тоже имеется, хоть и не такая сильная, как у достойных — без "скорлупы", и толщина слоёв меньше. Лёгкое психоэнергетическое прикосновение оставило их в состоянии небольшого "зависания", и мы беспрепятственно прошли к палате Юли.
Хотя я была без диадемы и в форме "волков", дежуривший там сотрудник особого отдела сразу узнал меня. Он встал и сказал:
— Госпожа Великий Магистр, сюда вам нельзя. Прошу покинуть палату.
— Опять нельзя, — вздохнула я, используя тот же приём, каким я заставила "зависнуть" охрану в холле. — Почему ж нельзя-то, если мы пришли с миром и не причиним президенту никакого вреда?
Да и невозможно было уже, наверно, нанести ей больший вред, чем уже был нанесён. От того, что я увидела, сжалось горло.
Состояние Юли было близко к коме. Отвисшая нижняя челюсть, закатившиеся под верхние веки глаза. Я спросила у подошедшего врача, широкоплечего и высокого:
— Что с ней происходит?
Тот помялся и ответил, косясь на сотрудника особого отдела:
— Ну, возможно, вследствие поражения головного мозга...
Я повернулась к сотруднику и сказала:
— Друг мой, не могли бы вы оставить нас на пять минут?
С какой стати он, сотрудник особого отдела, должен был исполнять просьбы Великого Магистра Ордена? А с такой, что я ОЧЕНЬ УБЕДИТЕЛЬНО попросила. Я не нанесла ему вреда и не пробила защиту, только чуть-чуть затронула...
Он вышел.
— Итак, — сказала я, когда мы с врачом остались над Юлей вдвоём. — Что происходит? Только честно. Я чувствую, вам самому это не по душе.
— Спирт очень вреден для нашего организма, вы знаете, — ответил тот, всё ещё колеблясь. — Как наркотики для человека — так и он для нас. Приступы возбуждения, возникающие у госпожи президента, купируются только спиртом... В связи с привыканием приходится увеличивать дозу...
— Какова уже доза?
— До тридцати граммов в сутки... Это притом, что максимальная допустимая — десять.
— Неужели нельзя использовать ничего другого, кроме спирта?
— Больше ничто не даёт такого эффекта.
— А психотехники не могут помочь?
— Нет. На обработку — неадекватная реакция. То, что можно сделать с более или менее здоровой психикой, здесь не проходит. Результат непредсказуем. Несмотря на все достижения современной медицины, тяжёлые психические расстройства и у людей-то по-прежнему мало поддаются лечению... У нашей расы с этим обстоит не лучше.
— Каков прогноз при дальнейшем использовании спирта?
— Неблагоприятный... Как я уже сказал, поражение важнейших структур мозга... — Доктор почесал нос, устало нахмурился. — Разрушение высших психических функций. Необратимая кома, развитие хронического вегетативного состояния... Состояния "овоща", проще говоря. Ну, и как итог — необратимый анабиоз, понятие которого у нас эквивалентно понятию смерти.
— Сроки?
— Мы, конечно, используем все известные средства для поддержания мозга и минимизации вредного воздействия спирта, но в данном случае это только на десять-пятнадцать процентов... продлевает мучения. Три недели такой "терапии" она ещё выдержит. Максимум — месяц.
В тишине я слышала только скорбный звон нитей паутины. Доктор выглядел усталым и задумчивым. Указом Альвареса Гермиона и её заместитель Иоширо Такаги были сняты с должностей в центре и исключены из "Авроры" — заочно, поскольку с той ночи они находились под защитой Ордена и ни дома, ни на своих рабочих местах не появлялись.
— Кого назначили вместо Гермионы? — спросила я.
Доктор, выйдя из задумчивости, ответил:
— Меня. Я доктор Отто Береш.
Квадратное лицо с мужественным подбородком, узкие губы, намечающиеся вертикальные складки на щеках — всё как будто говорило о воле и жёсткости, но глаза — большие, задумчивые — были совершенно "из другой оперы". Как части двух разных лиц, составленные вместе. Глаза мечтательного юноши, а лицо — генерала. Забавно. Телосложение прекрасное, в плечах — косая сажень. Шатен, стрижка не слишком короткая, с падающими на лоб прядями.
— Давно здесь работаете? — спросила я.
— Со дня основания. Начинал вместе с Гермионой. Просто не представляю, как центр будет без неё и Иоширо...
Я улыбнулась.
— Уже скучаете по ним? А давайте тоже — к нам?
Он тоже улыбнулся.
— Я бы с удовольствием... Но на кого центр останется?
— Прогнётесь под Альвареса?
Пожал плечами.
— Он мне безразличен. Для меня важен центр.
— Надеюсь, вас не коснётся его... гм, правящая рука, — сказала я. — Но если что — мы с радостью вас примем. Доктор Гермиона теперь возглавляет наш небольшой медицинский центр. Он — не то что этот, но всё-таки...
— Благодарю вас. Буду иметь в виду, — улыбнулся доктор Береш.
Неужели Юле осталось жить месяц?
— 12.3. Спасти
Это не давало мне покоя ни днём, ни ночью. Однако у меня было много хлопот с обучением новых достойных; я поручила собратьям помочь им обустроить их жизнь, и в деревушку свозились стройматериалы для ремонта домов, нужные в быту вещи, одежда. Впрочем, перед тем как приступать к обучению, нужно было добиться, чтобы их психика "оттаяла" после обработки, чтобы их эмоции вернулись в нормальное русло, а лучшего средства для этого, чем упражнение "единство", просто не было.
На просторном лугу за деревней мы разжигали большой костёр и становились вокруг него. Я передавала по кругу чувство любви-единения, и оно, пройдя сквозь их души, отогревало их, как огонь костра, плясавший свой танец страсти под тёмным вечерним небом; по тому, в каком виде чувство возвращалось ко мне, я оценивала состояние группы и степень их готовности к восприятию новых знаний. Не нужны были сложные и длинные психологические тесты, беседы и анализы: всю нужную информацию давал отпечаток, с которым, пройдя сквозь круг, возвращалось ко мне отправленное мной чувство. Оно приходило в несколько искажённом виде, но раз за разом искажение становилось всё меньше, а это значило, что достойные приходят в нужную для начала занятий форму.
И всё-таки меня беспокоило состояние Юли. Всякий раз, когда я вспоминала о ней, сердце сжималось от щемящей жалости, а перед мысленным взглядом вставало её лицо с отвисшей челюстью и закатившимися глазами. Лицо, в выражении которого не было ничего разумного и осмысленного. Насколько повреждён её мозг? Сколько теперь требуется спирта в сутки, чтобы снять приступы возбуждения? Может, уже не тридцать граммов, а больше? Ремни и даже цепи для хищника — не препятствие, поэтому, видимо, без успокоительного средства нельзя было обойтись. Но как быть, если это средство разрушало её разум ещё сильнее?
И всякий раз, думая об этом, я испытывала непреодолимое желание что-то сделать, как-то помочь. Спасти её. Это желание поднималось во мне, как приливная волна, властное и неумолимое, смывая собой все преграды и обиды. Да собственно, даже слово "обиды" тут не совсем подходит: обиды как таковой на Юлю у меня не было, только боль от натворённых ею безумств и их последствий. Что с ней произошло? Как она могла превратиться из той хрупкой и неуверенной питерской девушки в это неуравновешенное, беспринципное, стремящееся к власти любыми средствами существо? Или всё это в ней уже тогда БЫЛО?
Нужно что-то сделать. Не дать ей умереть.
Да, она выгнала меня из "Авроры". Да Бог с ним, "Аврору" я никогда не считала своей. Я была там как пятое колесо. Как ни парадоксально звучит, Орден мне ближе и роднее, он по-настоящему мой. И тут нет ничего искусственного, всё идёт от сердца, из души.
Да, она подстроила повод к войне и таки развязала её. Это уже серьёзнее, но...
Я не могу допустить её смерти. Она не должна умирать вот так. Если я могу что-то сделать, я должна это сделать.
— 12.4. Без спирта
Я снова отправилась в центр. Дежурившие там сотрудники особого отдела снова преградили мне путь, но я раздвинула их, как занавески, и прошла сквозь заслон.
Палату Юли оглашал дикий звериный рык, как будто там пытались укротить льва. Четверо сотрудников центра, весьма крепкого телосложения, удерживали бьющуюся Юлю за руки и ноги, а доктор Береш целился шприц-ампулой ей в шею. Я выбросила вперёд руку:
— Отто, подождите! Не надо!
Он обернулся, и вырвавшаяся из хватки ассистента нога Юли ударила его по руке. Шприц-ампула вылетела и покатилась по полу.
— Отто, в сторону! Пустите меня к ней! — воскликнула я.
Вглядываясь в неузнаваемо искажённое яростью лицо с оскаленными клыками, я взяла его в свои ладони.
— Юля... Всё хорошо. Не хочешь укол? И не надо. Никто тебе его не поставит.
Она вдруг перестала биться. Ассистенты ещё держали её, но бешеное напряжение её мускулов уже пропало, яростный оскал сменился плаксивым выражением. По её щекам покатились слёзы, и она протяжно и душераздирающе завыла. Это даже не было похоже на человеческий плач, это был именно вой — вой страдающего зверя. Он пронзил меня до глубины души... и мне самой захотелось завыть — от жалости к страданиям живого существа. И мне было всё равно, что она сделала, когда была разумной. Я гладила её по коротким волосам — её подстригли для удобства ухода — и повторяла успокаивающе:
— Всё, Юля, всё... Никто тебе не сделает больно. — И добавила, обращаясь к ассистентам: — Можете отпустить её.
Те не спешили исполнять, всё ещё недоверчиво косясь на неё. Я повторила:
— Отпустите. Она не опасна.
