Я умею прощать

А ведь когда-то в школьные и студенческие годы я очень любила московскую подземку. Даже не за музейную помпезность и красоту архитектуры, не за уходящие ввысь эскалаторы с яркими лампами по бокам и почти мистическую темноту тоннелей, а за неповторимую атмосферу и ритм этого места.

С особым трепетом я в те времена относилась к самой первой — Сокольнической — ветке метро. И оказываясь на ней, не могла отказать себе в искушении прокатиться именно в старом поезде — непременно в вагоне с дутыми коричневыми сиденьями, желтыми стенами и приглушенным светом. Пропускала все прочие. А потом стоя у дверей, вглядывалась в мелькающую за стеклом темноту и пыльные, увитые проводами плиты. Вслушивалась в голос диктора, объявляющего станции, и наслаждалась исконно московской мягкостью "д" в слове "двери".

Прошли годы. Машина полностью вытеснила метро из моей жизни. Причин много, но лидирующие позиции среди них занимали имиджевые мотивы, о которых в то утро не могло идти и речи. Мне срочно нужно было попасть домой. И это "срочно" никоим образом не вязалось с тем, что творилось на дорогах.

Досады не было. Была алая буква "М" в паре сотен метров от редакции, шквалистый ветер, обездвиженные дороги, а на другом конце Москвы Алиса, которая даже сквозь музыкальную сказку в плеере слышит истошный плач Нади. И я без лишних колебаний двинулась в противоположную от парковки сторону, уже через несколько минут ступив на уходящий далеко вниз эскалатор. Впервые за прошедшую пятилетку.

В метро в отличие от городских улиц было тепло и даже сравнительно малолюдно. К платформе подошел новый серебристый поезд, почему-то с первого взгляда вызвавший у меня отторжение. Будь у меня свободное время, вероятно, я бы пропустила его и дождалась привычного с детских лет синего-голубого. Но времени не было и даже странно, что я в тот момент придавала хоть какое-то значение таким мелочам, как модели поездов. Глупо...

В вагоне было хоть и вполне свободно, но все же очень душно. Витал тяжелый, смрадный запах, который я тут же соотнесла с бомжами. Оглянулась по сторонам, в поисках источника зловония, но так его и не обнаружив, решила, что из-за наглухо закрытых окон вонь попросту еще не успела выветриться с ночи.

Когда-то давно Матвей мне рассказывал, что зимой бомжи устраивают в вагонах метро ночлежку. И их оттуда никто не гоняет — то ли брезгуют подходить ближе чем на метр, то ли сердобольность проявляют.

Матвей никогда не понимал моих теплых чувств к подземке. Приравнивал поездку на метро то к подвигу, то к экстремальному приключению, а то и вовсе к добровольному визиту в газовую камеру. Раньше я смеялась над такими сравнениями, но в тот день вдруг поняла, что как минимум насчет последнего он был не так уж далек от истины. Впрочем, в столь симпатичных мне старых вагонах вентиляция была гораздо лучше.

Уткнувшись носом в шарф, в надежде, что исходящий от него аромат любимых духов хоть чуть-чуть перебьет прочие неприятные запахи, я отошла подальше от угловых сидений и остановилась у соседней двери.

Судя по замедляющемуся стуку колес, поезд приближался к очередной станции — Новокузнецкой. Ее я никогда не любила. Еще с детства она запомнилась мне тусклым освещением, кривым полом с выдолбоинами, фонарными столбами, напоминающими гигантские гвозди, тяжелыми сводами с массивными барельефами и столь же низким белым потолком, украшенным шестью мозаичными панно — хоть и многоцветными, жизнеутверждающей тематики, но столь же мрачными, как и вся станция. Иными они и быть не могли, наверное — ведь их сотворили голодные мастера-художники в блокадном Ленинграде.

Когда-то Серега — ярый любитель истории Москвы — рассказывал мне, что проект этой станции был удостоен Сталинской премии. Только моего отношения к ней сей факт не поменял. Серега спорил, доказывал, что это архитектурный шедевр, памятник во славу героизма советских войск в годы Великой Отечественной войны. Она и открыта-то была в самый разгар борьбы с фашистской Германией. Я согласно кивала, даже восхитилась разок-другой, но вовсе не оформлением станции...

Вот и теперь смотрела на нее через открывшиеся двери вагона и чувствовала, будто вся эта мраморная тяжесть лежит на моих плечах, сутулит мне спину, принуждает низко склонять голову. И судя по виду окружающих, такие чувства возникали не только у меня. Люди на этой станции напоминают угрюмые тени — мрачные и, да, сутулые.

Я не обращала на это внимания прежде, но в тот день взгляд сам собой цеплялся за мелочи и наполнял ими сознание. Заставлял думать о чем угодно, только не о том, что ждало меня дома. И гитариста, который вдруг вошел в вагон и стал петь пассажирам о стаях белых голубей, кружащих в синем небе, я тоже при иных обстоятельствах забыла бы, едва он скрылся с глаз. Но слова его песни запали в сердце, наполнили его чем-то светлым и обнадеживающим настолько, что даже выйдя из метро на улицу, спеша сквозь изморось и шквалистый ветер к дому, я продолжала напевать:

Вот уже роняет желтый лист осень,

Укрывает бережно зимы проседь.

Старые привычки бережешь свято,

Мелочи приковывают взгляд.

Но когда тоскою защемит сердце

Я спешу на встречу со своим детством

Поднимая в небо голубей белых

Словно много лет тому назад.

Голубей — ни белых, ни сизых — в моих воспоминания о светлых временах не было. Зато была гитара, метрополитен, московские улочки, дождливая осенняя ночь на Серегиной даче. Очень многое, что могло бы вывести меня из болотной топи на твердую землю.

* * *

Дома, как и предполагалось, меня встретил надрывный плач Нади и потерянный взгляд Алисы, показавшейся на пороге своей комнаты, едва я успела прикрыть за собой входную дверь.

— Ма-а-ам, — захныкала она и ринулась ко мне. — Ма-а-а-м, давай ее обратно отдадим. — Крепко стиснула в кулачках полу моего плаща, спрятав лицо в его складках. — Ну, пожалуйста.

— Лисен, ну как тебе не стыдно, — с трудом выдавила я и, погладив дочь по голове.

— Не стыдно! — не поднимая глаз.

И в тот же момент — как в худшей комедии абсурда — из спальни вышла Елена Валерьевна с Надей на руках.

— Ну, вот и мама пришла, — не тая облегчения, проворковала она, покачивая рыдающую девочку. Та увидела меня, прижавшуюся ко мне Алису, мою руку успокаивающе лежащую у Алисы на голове, и заголосила пуще прежнего. Еще надрывнее, отчаяннее, если такое вообще возможно.

— Мамочка, ну давай отдадим ее обратно, — снова настойчиво и требовательно повторила Алиса.

Подняла на меня полные слез глаза. Она никогда не любила плакать. Никогда. Всегда вела себя не по годам разумно, справедливо и честно. И тогда тоже была честна в своих желаниях. Она видела, понимала, чувствовала, что всё в нашей семье изменилось почти в одночасье и никому от этого не хорошо — ни ей самой, ни ее родителям, ни даже ее любимой няне. И естественно связывала произошедшее с появлением нового члена семьи. И да, я знала, что моей дочерью движет эгоизм — совершенно нормальный и объяснимый, выливающийся в нестерпимое желание вернуть все в прежнее, счастливое русло, где нет ни истошных криков, ни натянутых до предела нервов и посторонних людей в доме.

Я перевела затравленный взгляд на голосящий источник всего этого — на Надю — и стыдливо поджала губы. Она все понимала. Абсолютно всё. Пусть на инстинктивном уровне, но понимала. И что она в тягость в новой семье, и чего именно требовала от меня Алиса, и что сама я стою лишь в метре от нее, но не делаю ни шага навстречу. И тоже требовала. Так же безапелляционно, как и Алиса, только обратного — принять ее, не бросать. Я была ей нужна...

— Алис, ты же взрослая, добрая девочка. Мы с папой так любим тебя. Так гордимся тобой. Ты же это понимаешь, правда?

Алиса снова опустила взгляд. Шмыгнула носом и еще крепче стиснула в кулаке полу моего плаща.

— У Нади никого, кроме нас нет. Совсем-совсем. И ей очень страшно, понимаешь? Страшно, что и нас тоже снова не станет. Помоги ей. Пожалуйста. Я без тебя не справлюсь.

— У меня не получается.

— Все когда-нибудь получится, если не идти на попятный.

— Что такое "попятный"?

— Если не отступать. Не отказываться от задуманного при первых же неудачах.

— Значит, мы отдадим ее обратно, если я не буду отступать?

— Лисен, отступать нельзя только, если ты поступаешь правильно и справедливо. Разве это справедливо бросить Надю?

Алиса насупилась, поджала губы, старательно отводя глаза. И на мой вопрос так и не ответила.

— Я ей куклу дала, когда она стала кричать.

— Молодец.

— А она... она ей ногу вывернула и бросила.

Стараясь не делать резких движений, я шагнула к Елене Валерьевне. Словно в полноводную реку, заведомо зная о подстерегающих в ней омутах. Взяла Надю на руки и впервые дотронулась губами ее лба. С легким содроганием в душе. Не поцеловала, а лишь коснулась. Будто температуру проверила.

— Что за крик? — придала голосу традиционно насмешливый тон. — Напугать нас всех решила, чтобы мы не расслаблялись?

Надя, не прекращая рыдать, крепко стиснула в кулаке прядь моих волос. Больно.

— Ну вот, а говорили, моторика слабая. Обманули. Отличная у нас моторика.

Плач превратился в завывания вперемешку с надрывными всхлипами.

— Ой-да-ой-да-ой-да! — мягко передразнила я, слегка покачав Надю на руках. — Какие же мы тут все нехорошие, да? Ну совсем на Надежду нашей эстрады внимания не обращаем. Ой-да-ой-да-ой-да! Правда, Лисён? — потрепала свободной рукой Алису по волосам. — Ну просто ой-да-ой-да-ой-да.

Алиса фыркнула сквозь всхлип. И пусть она по-прежнему упрямо отворачивалась, не желая смотреть ни на Надю, ни на меня, я сочла ее реакцию за хороший знак. Еще раз коснувшись губами Надиного лба, картинно бодро заявила:

— А вы знаете, девчонки, я сегодня в метро совершенно замечательного музыканта встретила. Гитариста. И вдруг вспомнила, что раньше тоже неплохо играла на гитаре. Может быть, споем с вами что-нибудь вместе?

* * *

С того момента моя жизнь потекла под лозунгом "Мне песня строить и жить помогает". Смешно, но так оно и было. Я отыскала в кладовке гитару. Подтянула струны и запела. Сперва неловко, оглядываясь на девчонок — Алису и Надю. И ловя на себе одобрительные взгляды Елены Валерьевны. А потом — гораздо увереннее, ободренная вниманием моих маленьких слушательниц.

К сожалению, ни одна детская песенка в тот день категорически не шла в голову. И я, боясь вспугнуть нечаянную удачу неловким перерывом на раздумья, продолжала петь то, что само срывалось с языка. ДДТ, Наутилус, Крематорий... не слишком подходящий случаю репертуар. Но ни Алиса, ни Надя не были против такого положения вещей. Наоборот, притихли на диване, время от времени с интересом поглядывая за движением моих пальцев, а порой и вовсе покачиваясь в такт мелодии.

И уже через час моего сольного концерта, ничего вокруг не напоминало о недавнем надрывном плаче Нади, настойчивом требовании Алисы отдать новую сестренку обратно и дрожащих в ее глазах слезинках. Не напоминало, только я все равно не могла выкинуть все это из головы. Отыгрывая последний аккорд одной песни, тут же судорожно воскрешала начальные аккорды следующей. Страшилась, что даже секундное промедление безвозвратно нарушит то хрупкое равновесие и спокойствие, которого нам удалось достичь. Чувствовала, что еще чуть-чуть и голос начнет сипеть с непривычки, и продолжала петь... Гнала прочь за кромку сознания мысли о том, как когда-то много лет назад пыталась с помощью гитары привлечь внимание Матвея. А ведь помогло...

Впрочем, в те годы в моем арсенале были гораздо более разнообразные методы. Теперь — лишь гитара и сиплый голос.

На помощь пришла Елена Валерьевна. Как всегда.

— Т-а-а-а-к, мои хорошие! — мелодично проворковала она, остановившись в дверях гостиной. — Ужин готов. И не смотрите на меня, как на Фрекен Бок... А то и правда, придется, мне чаем с плюшками после ужина без вас лакомиться. Мама тем временем вконец охрипнет, и завтра уже ничего вам спеть не сможет. А ведь песен на свете еще очень и очень много.

Так прошел еще один день и, кажется, худо-бедно нам с Еленой Валерьевной удалось выйти победителями из очередного витка этой изнуряющей битвы. Гитара, чай с плюшками, банные процедуры наложившись на все утренние переживания усыпили девчонок даже без положенной сказки на ночь и я, проводив няню, неспешно прошлась по тихой квартире.

Остановившись у окна, вдруг зачем-то отдернула занавеску и распахнула его настежь.

Глубоко вдохнула промозглый осенний воздух, бездумно взирая не вниз на бульвар, как бывало прежде, а на крыши домов напротив. Прищурилась... Взгляд зацепился за два темных силуэта у массивной трубы. Между ними вспыхнул яркий розовато-алый огонек и начал быстро увеличиваться. И вдруг чарующе подмигивая, устремился ввысь.

Не в силах оторвать от него взгляда, я не сразу поняла, что это. Фонарик. Бумажный фонарик, устремившийся в песочно-рыжее московское небо к крошечному просвету между туч. К яркому рогалику полумесяца на фоне холодной смолянистой синевы. Он знал куда тянуться. И я знала... К свету!

К свету, который вдруг снова появился в глазах Алисы, когда я в тот вечер пела под гитару. К свету, которым нет-нет, да озарялось беспокойное лицо Нади при звуке моего голоса и гитарных аккордов... К свету, который был и во мне когда-то...

Мне вдруг нестерпимо захотелось рассказать о наших новых успехах Матвею. Настолько нестерпимо, что на мгновение в сердце всколыхнулась совершенно детская и никому ненужная обида. На то, что вечер, темно, в окнах соседних домов горит свет, чужие люди рассаживаются за накрытыми столами, ужинают, смотрят телевизор или, быть может, даже признаются друг другу в любви, попивая шампанское при свечах... А я... я одна, тешу себя мыслями о благотворном воздействии песен под гитару на Алису и Надю. А поделиться этими мыслями не с кем. Совсем не с кем. Потому что у Матвея очень важные дела. Финансовый кризис и черт знает что еще. Не важно, главное, сейчас — именно в эту секунду, его попросту нет рядом. И да, я могу достать из кармана телефон, скользнуть пару раз пальцем по дисплею и позвонить ему... Но ведь это совсем не то. Совсем.

Я закрыла окно. Задернула штору и медленно побрела обратно в гостиную. Снова взяла в руки прислоненную к дивану гитару и, безуспешно поискав взглядом чехол, двинулась в кладовку.

— Ну что ж, спасибо тебе, милая, — погладив струны, улыбнулась. — Выручила. И не в первый раз...

* * *

Матвей пришел очень не скоро. То ли поздно вечером, то ли уже ночью. Осенью не глядя на часы сложно понять, который час. Я на часы не смотрела. Мне почему-то казалось, что это придает ожиданию театральности и наигранного драматизма. А на деле демонстрирует лишь твое праздное времяпровождение. А оно у меня в тот вечер было именно таковым.

Я даже не пыталась чем-то заняться. Просто сидела на диване с бокалом белого вина, нарочито лениво покачивала ногой и бездумно скользила взглядом по выцветшим рукописным строкам в тетрадке с аккордами. По сути, это была лишь мизансцена и не более, ведь за весь вечер я, кажется, не перевернула ни одной страницы.