Нет, он, Томми не нарушит пристойной и величественной тишины кладбищенского храма. Пред томным взором исступленной святой он не станет вытаскивать презренного чека, не осквернит святого воздуха меркантильным духом. Пусть печальная церемония пройдет своим чередом, пусть смерть близкого существа напомнит грешнику о бренности земного пути. Пусть его глаза наполнятся слезами. И если даже слеза его прошибет при выходе из церкви на яркий свет, то и эта слеза уместна. И тогда на паперти перед входом предстанет он, Томми, и вложит в протянутую для рукопожатия руку эти презренные реликвии, свидетельства разврата!
Томми выключил телевизор и улегся в постель. Одеяло было сыровато, и он с дрожью свернулся в комок. Завтра Бэкбон-стрит обойдется без него. Завтра у его девочек будет выходной день, только бы они не наделали глупостей. Весь день займет у него эта поездка, час туда, час оттуда, надо будет еще навестить братца, да не забыть купить ему гостинцев. Кулек земляных орешков, да кулек апельсинов. Нет, два кулька апельсинов. Почем нынче апельсины? Фунт тридцать — самые дешевые. Фунт тридцать помножить на два — два шестьдесят. Минус два шестьдесят... Зачем он выпил накануне столько пива, ведь он зарекся брать бутылки, пить надо было только бочковое. Потом от бутылочного во рту, как на ипподроме... Спокойной ночи, детка. Все будет хорошо? — Спокойной ночи, мамочка. Я уж постараюсь не обмочиться.
И вот рано поутру принаряженный Томми гнал свою машину с заправки на юго-запад. Ему предстояло проделать немалый путь, добраться до бетонки, пилить еще около двадцати миль до пересечения с двести четырнадцатой дорогой, кажется Баркинг-роуд, а там еще и еще плутать по закоулкам. Его черный костюм из плотной ткани уже утратил первозданный аромат и понемногу впитал запахи пота и крутых бицепсов нового хозяина. Так засушенная маргаритка дуновением ветерка уносится со страниц раскрытого семейного альбома и приземляется на промасленном полу гаража. Но все-таки, как славно, что он едет в церковь не в своей кожанке! В этот ранний час так приятно было крутить руль и ощущать под мышками шуршание шелковой пиджачной подкладки. В этот час, когда маячит впереди день, богатый приключениями, не так остро ощущается одиночество. Томми поначалу колебался, а не взять ли ему пассажира. Но в последний момент решил, что негоже гнаться сразу за двумя зайцами. Ничего, подумал он, на обратном пути в город он наверняка захватит кого-нибудь после похорон.
Рука его погладила счетчик, словно в утешение, но вместо него повернула включатель радиоприемника! Долго настраиваться не пришлось. Ага, это как раз то, что нужно — Дизи Гиллеспи, — как не узнать этого звука трубы, чистого и томного, то пронизывающего, как прохладный ветерок, то обжигающего, как сковородка. Музыка завладела всем, взяла в свои руки управление рулем, словно автопилот, а самого Томми увлекла в пучину воспоминаний.
И вот ему все еще четырнадцать лет, он уже не первый год сидит в одном классе. Но это уже последний год... Родители давно махнули рукой на свои прежние упования. Время не пробудило в нем задатков ни будущего врача, ни шерифа, ни даже футболиста. Юный отпрыск ничем не собирался баловать родителей, разве что ростом. Но ростом вышел и его братец Стив, а мозгу в нем было немного. Стив тогда разжирел до неприличия, школы не посещал, ходил за Томми по пятам, как собачка. Потом он ненадолго исчезал, чтобы не нарушать общественных приличий своими вредными привычками. Потом снова появлялся и снова ходил за Томми по пятам, и снова возвращался к старому. Бедный братец страдал клептоманией. А Томми уже досиживал свой последний год в школе. Он уже был на голову выше всех в классе, но черты его лица еще не обрели контрастности, не ожесточились и даже отличались благообразием. Он не был жесток, редко вступал в ссоры, но мало кто водил с ним дружбу. На него никто не обращал внимания, как на большое пустое место. Основной его чертой оставалась туповатая отрешенность от мира.
И звуки трубы тогда еще не касались его души, — к музыке, как и ко всему остальному в этом мире он был не причастен. А дело происходило в одном из средних штатов, куда все новые веяния доходили с опозданием. Так, к примеру, с опозданием пришел закон о совместном обучении мальчиков и девочек. Родители сетовали на это зло долгие годы и с теплотой вспоминали прежние времена. Другой закон, закон о десегрегации, был принят давно, но первый негритенок появился в классе уже на памяти Томми.
Это был странный парнишка, звали его Патрик. Долговязый, хилый и нескладный, он носил очки в круглой железной оправе, скрывая за ними огромные, как две луны глаза. Он был тих, скромен и очень воспитан, а, кроме того, он еще играл в школьном оркестре. Это был уникальный трубач. Он едва успел освоить ноты, играл, в основном же, на слух. Техника его была беспредельна, с трубой он делал все, что хотел. Именно благодаря этому дару он снискал к себе всеобщее уважение и уже не стеснялся цвета кожи. Но тот же дар и отталкивал от него сверстников, мало кто захотел бы водить дружбу с этим чернокожим небожителем. Патрик и сам не хотел сближаться ни с кем, рядом с ним была одна труба. Он был слаб здоровьем и освобожден от всех тренировок, не умел плавать и ездить на велосипеде. А, кроме того, у него была куча братьев и сестер мал мала меньше, с которыми он проводил все свободное время.
Однажды после утренней тренировки Томми первым покинул раздевалку и пробрался в свой пустующий класс. Его тогда постоянно терзал голод, и он старался незамеченным вернуться, пошарить в оставленных сумках в надежде отломить кусочек кекса или булки. Сверстники догадывались о его вылазках, и потому всегда кто-нибудь из больных оставался дежурить. Он и тогда крался по коридору, пробираясь вдоль стеночки к полуоткрытой двери класса. Класс не пустовал, две ученицы, имена которых он давно уже забыл, о чем-то оживленно беседовали. Часть разговора дошла до его ушей. Одна из школьниц, прерывающимся от восторга голосом исповедывалась перед подружкой в своих сокровенных тайнах. Другой бы на месте Томми не вытерпел бы и с шумом ворвался, с тем, чтобы поднять бедняжку на смех. Но Томми, затаив дыхание, дослушал до конца и незаметно удалился в задумчивости. Бедная школьница с трепетом восторгалась чернокожим Патриком, мечтательно описывала его высокий лоб, его прекрасные огромные глаза, а главное... главное, губы. Эти самые губы, на которых был едва заметен круглый след от мундштука трубы. О, она бы отдала все на свете, чтобы эти губы... эти губы... Ну, что? Чтобы эти губы ее когда-нибудь поцеловали!
С того дня что-то в его жизни круто изменилось, словно он ступил в воду и поплыл. Если еще вчера в нем теплился какой-то интерес к занятиям, то теперь он угас. Еще месяц он промучился на школьной скамье, а затем исчез. Никакие попытки вернуть его к учебе успеха не возымели. Целый год он околачивался неизвестно где. Но его бывшие соученики знали, что рано или поздно Томми появится. Его голова проплывет над невысоким школьным палисадником, он будет ходить вразвалку у школьных ворот, приблизится, как бы невзначай, замрет и станет прислушиваться, не донесется ли из актового зала школы звук трубы... И тогда душа его впервые попадет в непроходимый тупик. И выхода назад просто не будет. Он падет, он осквернит святыню, он навлечет беду и позор на себя и на семью. Но время все поставит на свои места, господь милостив, больше он не позволит дьяволу искушать его бедную душу.
Неужели прошло столько лет? Не додумав свою историю, он сбился на припоминание имен. Не впервые он бился над этой загадкой, — как звали этих двух девочек за классной дверью? Под каким номером был его ящик в раздевалке? Как звали учителя математики? На сколько ярдов тогда устраивался забег? Какого цвета была краска на стенах? Ничего не сохранилось, только холод от поверхности стены, которой он касался руками, только этот звонок, только звук трубы, несмолкаемый, протяжный...
Сигнал грузовика вывел его из задумчивости. Томми дал себя обогнать, поискал глазами указатель километров или другой опознавательный щит. Следовало свернуть на Балейн-Граунд. Дорога на протяжении нескольких миль представляла собой ровный пологий спуск и чем-то напоминала страницы телефонной книги. Отпустишь пальцами переплет — страницы мелькают, ложась стопкой. Так мелькали за стеклом одинаково невзрачные одно— и двухэтажные виллы, вплоть до самого стадиона Эптон. Его братец Стив, очутившись в Лондоне, именно здесь впервые получил настоящую работу — подбирать пивные бутылки и мусор после матчей. Дирекция стадиона тогда заметила его, да и как было не заметить шести с половиной футов! Эй, ты! — кричали в его сторону, а он всегда отзывался: "Да, сэр!" Его недюжинная сила пригодилась на тяжелой работе — помогать подтаскивать инвалидные кресла вместе с седоками по крутому пандусу западной трибуны. Пусть и несчастные калеки насладятся матчем! Томми очень гордился братом, и одновременно волновался за него. Не поддастся ли Стив искушению клептомании среди толпы болельщиков? Увы, случались проколы, но дирекция первое время смотрела на это сквозь пальцы. И тогда от греха подальше пришлось забрать братца и пристроить его в пансион на полставки санитара. Вот кто теперь нашел себя, обрел постоянство, вкушает душевный покой! Пусть теперь порадуется гостинцам!
Томми не стал заезжать на Грин-стрит, а свернул на проселочную дорогу. До цели оставалось еще около двух миль. Все реже мелькали виллы, все чаще пустыри и чахлые рощицы. Вовсю зеленела травка, именно эти места облюбовали господа для игры в гольф. То и дело попадались фигуры в жилетках и с клюшками в руках. Вот уже остался позади и узкий мост через Бул-серс, тот самый проток, который вращал водяное колесо храма. Ответвление асфальтированного шоссе вело прямо к воротам кладбища. Никакого оживления на трассе не наблюдалось, видимо, покойная не принадлежала верхнему эшелону аристократии. И только подъехав к воротам, Томми убедился, что печальная церемония уже в самом разгаре. Все было обставлено очень скромно, строго и значительно. С десяток не самых породистых автомобилей выстроился на стоянке. Там же стояли рядком несколько инвалидных кресел, которым не под силу было преодолеть пяти ступенек. Часть кресел была оснащена навесами от дождя, часть — зонтиками, прикрученными проволокой. Денек стоял погожий, автобуса никто не заказывал, в помощи братца Стива не было нужды. Покойную, как видно, хорошо знали, а если не знали, то просто явились поглядеть на аристократические похороны.
Томми оставил машину немного поодаль, вышел и огляделся. Его костюм после дальней дороги выглядел пристойно, не мешало только заправить сорочку и застегнуть жилетку. Томми поджал живот, приосанился и направился пружинящей походкой к храму, поскрипывая щебнем под ногами.
Сухонькая старушенция восседала в своем кресле за правой колонной, покинутая всеми. Ее беззубый рот равномерно жевал. Томми низко поклонился и справился о том, кого хоронят. Со второй попытки старушка поняла вопрос, закивала головой и ответила: "Мэгги Эшли". Томми решил, было, что эта Мэгги первая на очереди, а уже за ней последует леди Вилкокс-Клайв. Но старушка замахала ручкой и заявила, что Мэгги и та самая леди — одно и то же лицо. Томми немного опешил — он ожидал встретить, по крайней мере, похороны фрейлины королевы Виктории. А в ответ на его сочувственные слова старушка захихикала. "Наша Мэгги откинула концы!" — торжествовала она, указывая пальцем на отдаленный склеп и радуясь, что сама еще жива и продолжает забег на дальнюю дистанцию. Томми направился к паперти, ощущая позади себя хихиканье. Неужели эту развалину так потешают его короткие штаны? Что теперь поделаешь, — пусть думает, что нынче такая мода.
Зайдя под темные и сырые своды храма, он первым делом оставил запись в памятной книге — Томас Гэллоп. Церковь была не полна, человек тридцать занимали первые скамьи. Священник, тряся головой, произносил проникновенное прощальное слово, но разобрать его речи было почти невозможно, дикция оставляла желать лучшего. Крашенный темным суриком гроб на постаменте был увит лентами и усыпан бумажными георгинами.
С высоты своего роста Томми безуспешно пытался отыскать затылок Реджинальда в первом ряду. Рука его уже прощупывала внутренний карман пиджака. "...Легкая душа, унесенная порывом горнего ветра в тот миг...каждый день она дарила нас отблеском своей чистой... стезя страданий и молитв, торный путь раскаяния и слез..." — жаль, что столь красноречивый дар не был подкреплен достойным выговором. Речь святого отца изредка прерывалась пристойным покашливанием и сморканием. К этим звукам примешивался и едва различимый говор подземных струй. Речь священника становилась все тише, невнятнее и все чаще зияла паузами. Ему на помощь пришел негромкий треск компрессора и свист закачиваемого воздуха. При этих звуках, как по команде все встали, и зазвучал орган. Спотыкающаяся мелодия и резкие голоса слились в нестройном хоре. Пение смолкло, и треск компрессора постепенно затих. Проводить покойную в последний путь через боковой выход отправились только самые близкие родственники и друзья. Большинство же присутствующих покинуло сень храма. Ведомые под ручку или с помощью костылей проковыляли несколько старичков и старушек. Помогали им служители, среди которых выделялась массивная негритянка. Томми проводил их всех у входа, потупив взор. Последним покинул свои владения согбенный служка с тяжелой связкой ключей. Томми последовал за ним, но лишь до угла. Старичок обогнул церковь и торопливо направился к стоящему неподалеку старинному склепу, чтобы отпереть его и впустить гроб. Четверо служителей похоронной конторы уже медленно выносили гроб из бокового притвора.
Не один Томми наблюдал за церемонией у косяка церковной стены. Невысокий человек в темно-синем смокинге ответил кивком на его поклон. "Гэллоп, Томас Гэллоп!" — представился Томми. "Муни, Арчибальд Муни" — тихо произнес человек, и вяло пожал руку. Фамилия эта показалась знакомой. Томми спросил у мистера Муни имена близких, следовавших за гробом покойной. Мистер Муни сухо их перечислил: — Альфред, сын леди Эшли, справа лорд Чатам, капитан Твинглтон, мистер Лоббс, мистер Оливи, низкорослого джентльмена знать не доводилось, а последний — доктор Треси. Томми вежливо поблагодарил, раскланялся и спустился по ступенькам. Он решил подождать Альфреда у стоянки.
Ну что ж, это имя Альфред больше ему подходит. Ни дать, ни взять — Альфред. Сын покойной выглядел моложаво, и только морщинистая дряблая шея прибавляла ему лишний десяток лет. Его набриолиненная голова ярко сверкала в солнечных лучах, черный фрак подчеркивал стройность фигуры. Он подавал сочувствующим руку, держа в левой руке пару белых перчаток. Если бы он их надел, то его нельзя было уже отличить от служащих похоронной конторы. Последнее печальное таинство длилось недолго. Альфред не заставил себя ждать. Он предстал во всей красе на паперти храма, величаво и торжественно ответил на прощальные рукопожатия капитана Твинглтона, мистера Муни и других. Затем прямо на паперти он надел перчатки и под ручку с лордом Чатамом направился вниз по ступенькам.
