'Павел Николаевич, нас не пускают в Думу. Просим немедленно прекратить произвол!' — таков был лейтмотив жалобщиков.
На вопрос Милюкова молодцеватый поручик ответил отказом: 'По распоряжению революционного коменданта, с сегодняшнего дня вход в Таврический дворец разрешен только по удостоверениям членов Думы и депутатов Петроградского совета. Остальных, исключительно по распоряжению коменданта дворца.
Милюкову оставалось только растерянно развести руками. Аналогично развел руками Родзянко:
— Извините Павел Николаевич, я точно так же не знаю, кто назначил энеса Львова комендантом, но охрана слушает его беспрекословно. Гучкова и еще нескольких деятелей он пропустил. Я звонил Хабалову узнать, куда делась прежняя команда, но генералу сейчас не до нас, поэтому прошу вас в зал.
Указ царя о приостановке заседаний Думы был зачитан в полном молчании. Большинство считали указ трагической ошибкой, и по этой причине не сговариваясь, все потянулись в полуциркульный зал, где сразу же раздались горячие речи.
Прогрессист Караулов предлагал не признавать царский указ и вернуться в зал заседаний. Прозвучало требования объявить Думу Учредительным собранием. Кто-то надумал отдать власть диктатору из военных, на роль которого предложил генерала Маниковского. Странный выбор. Впрочем, в этот день случилось много странного, но сейчас прошло предложение Милюкова создать Временный комитет Думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями". Сокращенно — ВКГД. То есть, Дума распущена, и как бы не работает, но о комитете царь и словом не обмолвился.
И вновь Самотаев стал свидетелем, как череда событий повторяет описанное переселенцами.
Пока в правом полуциркульном зале проходили выборы в состав Временной комиссии Думы. В левой части дворца левые думцы и депутаты от заводов и полков выбирали Исполком Петросовета. Оба конкурирующих органа власти избирались думой, и оба имели сходные проблемы с легитимностью. Многое думцы бегали голосовать то в Исполком, то в ВКГД, и все понимали — рождаются два соперника, скорее всего непримиримых.
И там, и там, выборы проходили в нервной обстановке — публика всерьез опасалась, как бы броневики не сменили знамена.
Трудно сказать, на что рассчитывал Керенский, но при выборе председателя военно-революционного комитета, он завел шарманку с рекламой эсера Василия Филипповского. В прошлом морского офицера и аж целого лейтенанта.
По мнению Керенского без Филипповского, военно-революционный комитет не проживет и дня. Но тут он напоролся:
— Хотелось бы услышать, в каких войсковых операциях принимал участие уважаемый Владимир Николаевич?
Ответ в стиле трепа о боях на баррикадах пятого года 'любознательного' депутата не удовлетворил, зато позволил отхлестать знатного трибуна.
— Извините, Александр Федорович, героическая оборона баррикад меня сейчас не интересует. Мне надо понять, имеет ли уважаемый господин Филипповский, хоть какое-то представление, как и какими силами, он остановит дивизии Юденича, которые сейчас собираются для подавление революции? Или вы с ним собираетесь утопить восстание в нашей крови?
А вот это бы удар ниже пояса, и удар тяжелейший. С другой стороны политика дело грязное, и нехрен было ломать закулисные договоренности.
Все вдруг осознали, что ничего еще не кончилось, и зале раздался рев: 'Братцы, да что же это такое? Генералы посылали нас на убой, и этот туда-же?! Не бывать такому!'
Этот возглас поставил точку на притязаниях Керенского, слова его не лишали, но достаточно ему было предложить вполне корректную правку в итоговое воззвание к народам России, как вызверившийся солдатик заорал:
— А ты, господин хороший, помолчал бы, пока я тебе кишки не выпустил.
Защитники, конечно, нашлись. Даже Самотаев высказался, в том плане, что он, де, понимает товарища депутата, но выпускать кишки заслуженному революционеру перебор.
Пока в Таврическом дворце шли выборы, улица демонстрировала свое собственное понимание революционной демократии.
Наблюдаемые Милюковым утренние беспорядки вылилось в бунт Волынского полка. Спустя час, к волынцам примкнули, солдаты Литовского и Преображенского полков.
На Литейном проспекте полки пополнились рабочими, студентами, гимназистами и ликующими обывателями. Зазвучали полковые оркестры, все чувствовали необыкновенный подъем. В этот солнечный день, в эти минуты всеобщего счастья никому и в голову не могло прийти, что уже к вечеру столицу захлестнет волна грабежей, что появление на улице в офицерской форме чревато расстрелом, а на городовых будет устроена охота.
Никто не знал, что в эти часы главный командир Кронштадтского порта адмирал Вирен, едва не арестовал Петра Локтева, за его настоятельное предложение провести аресты среди флотских экипажей. Оставалось только гадать, к каким трагедиям приведет его решение.
Толпа на проспекте росла. Волновалась солдаты, стреляли вверх. Часть пошла сманивать Саперный полк. Половина услышала клич: 'На Выборгскую, на Выборгскую, к Московцам!' и беспорядочный поток направился на другой берег Невы. Что их туда понесло, одному богу известно, но играла музыка, громыхали патронные двуколки, а впереди бежали подростки. Толпой управлял унтер-офицер лейб-гвардии Преображенского полка Круглов. Этот человек с горящими глазами фанатика мгновенно стал ее кумиром. Не видно было только офицеров. Некоторые из них уже стали жертвами 'бескровной революции'.
Перейдя Литейный мост, человеческий поток вновь раздробился. Одна часть завязла у Финляндского вокзала, где с утра шли непрерывные митинги. Вторая принесла свободу двум тысячам уголовников, 'безвинно' томящимся в 'Крестах'. Среди них оказались герои революции — меньшевики Борис Богданов и Кузьма Гвоздев, которые повели солдат оказывать поддержку Государственной Думе.
Вновь перейдя мост, толпу заинтересовал окружной суд. Точнее не толпу, а затесавшихся в нее уголовников и мошенников. Сжечь все дела, чтобы тебя вновь не законопатили за убийство, можно сказать, сам бог велел.
Не сложилось. Метнувшихся к парадному входу суда переломило злой пулеметной очередью.
И это произошло без всякого предупреждения! Отхлынувшая толпа заволновалась, завозмущалась, кто-то успел скинуть с плеча винтовку, но коротко рыкнувшие с соседних крыш пулеметы, высекли из мостовой искры, тем самым давая понять: 'Шли бы вы ребята своей дорогой', и 'ребята' пошли. Впереди все так же реяли знамена и транспаранты, но понимающие в военном деле фронтовики мигом смекнули: если бы не послушались, под огнем пяти пулеметов полегли бы, считай, все.
Подходящая колонна вооруженных людей вызвала в Думе нешуточный переполох. Кое-кто, распахнув окна, ломанулся в парк, кто-то замер, как тот кролик под взглядом удава, но всех привел в чувство рык Львова:
— Стоять! Это наши революционные полки. Господа руководители фракций, прошу на улицу приветствовать героев.
Когда колонна уткнулась в стоящий поперек Шпалерной броневик с красным знаменем, среди солдат пошли тревожные разговоры:
— Глянь, Федька, там у их ваши благородия, и еще один в стороне стоит.
— Где?
— Да вона, радом с броневиками в погонах.
— Эх ты, мать частная, неужто в засаду нас заманили?
Вспыхнувшее беспокойство развеял поднявшийся на трибуну Львов.
— Да здравствуют революционные солдаты, рабочие и граждане обыватели! — раздался из динамиков голос энеса. — Человек я простой, и говорить много не умею, а тута я заместо коменданта, и кличут меня Николай Львов, — говорить на языке московских окраин, выходцу с этих окраин труда не составляло.
— Рядом со мной самые главные люди Думы, что много лет приближали день, когда можно говорить без опаски. А охраняет наш покой Запасной броневой дивизион, героические офицеры которого с риском для жизни вырвали из лап кровожадных сатрапов боевые машины. Наших офицеров легко узнать по боевой красной звезде, внутри которой серп и молот. Получается, как бы единение армии со своим народом. Это вы все перескажите другим, и не забудьте, если вам попадется офицер, городовой или полицейский с такой же звездой, или с красным бантом, то помните — это наши люди, которые тайно работали на революцию и жизнь их неприкосновенна. И напоследок, если кому надо 'до ветру', то позади вас в скверике есть отхожее место, а то, знаю я вас, обсерите все кусты.
Последний перл снял остатки сомнений — перед ними свой. А потом начались речи. Керенского в экстазе стащили с трибуны и долго носили, как внезапно замолчавшую египетскую мумию. Родзянко с Милюковым оказались мудрее и до экстаза толпу не доводили. Больше их к микрофону не подпустили.
На смену одному полку приходил другой, и все желали продемонстрировать Думе свою поддержку. Многие возглавлялись офицерами с красными бантами на груди, и вновь звучали торжественные речи, и вновь летели в небо папахи.
Если верить Мишенину, то так же обстояло дело в другом мире. В той истории жизни офицеров подверглись нешуточной опасности уже вечером 27-го февраля. Если не принять меры, так же будет и в здешнем времени, поэтому с войсками говорили не велеречивые Чхеидзе, Керенский, и Милюков с Родзянко, а подготовленные люди из 'Вагнера'. Эти общались на понятном солдатам языке, и не стеснялись разъяснять, что бандитской вольницы не будет, а жизнь революционных офицеров неприкосновенна.
Такие наставления нравились не всем, но солдаты, еще не развращенные приказом ?1, и анархией полковых комитетов, такой подход в целом принимали и многим офицерам это спасет жизни.
Особо 'революционные' брались 'на карандаш', чтобы вскоре исчезнуть. Первым, кстати, 'пропал' унтер-офицер Преображенского полка Круглов. Вот он только что стоял, потом на минуту отошел и ... отряд не заметил потерю бойца, а кто и заметил, то ему отвечали: 'Небось пошел к своей зазнобе'.
Звереву же оставалось только изумляться, как в иной истории думские трибуны выдерживали такую нагрузку на голосовые связки без микрофонов.
* * *
В 16:00 состоялось последнее в истории Российской империи заседание Совета министров, на котором министры расписались в собственном бессилии и дружно свалили в отставку, посоветовав царю согласиться на ответственное министерство.
С той же просьбой к царю вновь воззвал неугомонный Родзянко: 'Занятия Госдумы вашим указом прерваны, тем самым устранен последний оплот порядка. Правительство бессильно подавить беспорядки. Запасные полки охвачены смутой. Убивают офицеров. Гражданская война началась и разгорается. Позвольте призвать новую власть'.
Вооружённое восстание действительно разрасталось. Взбунтовался Первый пулемётный полк в Ораниенбауме. Убив двенадцать офицеров, пулеметчики направились в Петроград. К пяти часам дня беспорядки перекинулись на Петербургскую сторону. Изголодавшиеся по благородному разбою уголовники стали с энтузиазмом грабить магазины и квартиры. Офицерские револьверы отнимались средь бела дня. А то, что убивали городовых и громили полицейские участки, так это издержки революционного 'производства', как и самозваные команды захватывающие все, на что только падал их пылающий революцией взор.
Больше всего донимали добровольные 'сыщики', пачками волокущие несчастных чиновников в Думу. Часто по второму-третьему кругу. Львову пришлось дать охране команду: 'Арестантов отпускать, а доброхотов гнать пинками'.
Одним словом, в столице творился самый обыкновенный революционный беспредел, но почту, телеграф и еще ряд объектов, Самотаев толпе не отдал.
* * *
Когда революционный отряд Гренадерского полка в две сотни гавриков подошел к зданию полицейского архива на Екатерининском канале, путь ему преградил двухбашенный 'Путиловец' и жиденькая цепочка необычно экипированных солдат. На всех добротные пятнистые куртки, на головах шапки-ушанки, с красной звездой. Все вооружены самозарядными карабинами.
Если бы не броневик, то на усиленную мегафоном команду: 'Всем стоять, старшего ко мне', внимания бы не обратили, но пулеметные стволы вызвали особое почтение, и от команды отделились двое — решительно шагавший небольшого росточка гражданский с красным бантом на груди, и звероватого вида фельдфебель.
— Кто такие? — заносчиво начал революционер.
— Тебя послать, али сам дорогу найдешь? — лениво ответил, развалившийся на теплом моторе унтер-офицер Федор Твердых.
— Я командир особого отряда революционных солдат, имею задачу разорить это змеиное гнездо!
— А зачем? — не меняя интонации, поинтересовался унтер.
— Как зачем? — опешил гражданский. — Это наследие царизма должно быть уничтожено!
— А ну заглохни, — гаркнул на 'уничтожителя' Федор, — а ты служивый присаживайся, — совсем другим тоном обратился к фельдфебелю командир 'Вагнера'.
— Воевал? — взгляд Федора скользнул по двум 'Георгиям' на груди фельдфебеля.
— Ты я смотрю тоже не всегда дома сидел, — не остался в долгу гренадер.
— Тогда давай знакомиться — Федор Твердых, командир отряда Красной гвардии.
— Илья Трескин, фельдфебель третьей роты Гренадерского полка, — протянул лопатообразную ладонь служивый.
— Вот, значит, какое дело Илья. Этот гусь говорит, что хранится здесь наследие царизма, и надо его разорить. А я так себе думаю, коль скоро это наследие, так неужто оно нам не сгодится? Как сам думаешь?
— Вроде, царское же.
— Было царское, стало наше, народное, так и что, пригодится? — гнул свое Твердых.
— Может и сгодится, — озадаченно почесал голову Илья.
— То-то и оно. А теперь давай думать. Начнем мы искать тайных агентов охранки и что мы найдем, если все бумаги спалит этот придурок? — Твердых кивнул головой в сторону 'гражданского командира'. — А может он и есть тот самый агент, и сейчас заметает следы?
— Мать честная! — сгребая гражданского за шиворот, фельдфебель умудрился смачно приложить его о приоткрытую стальную дверь броневика. — Я те голову моментом сверну, а ну говори все как есть!
— Хм, да оно и правильно, — меланхолично заметил командир Красной гвардии, — зубы этому гусю только мешают.
Потом был обстоятельный разговор. Федор рассказывал, что Красная гвардия только создается, что в нее войдут стоящие на страже революции полки, а уголовники сейчас грабят честных граждан. Труднее всего Илье было согласится с мыслью о переходе на сторону трудового народа городовых, бить которых теперь нельзя. Как это ни странно, но возвращение офицеров он воспринимал с меньшим сопротивлением.
Гражданский, кстати, оказался идейным эсером, но это стало известно на следующий день, когда после встречи со стальной дверью 'Путиловца' его с трудом признал Зензинов.
* * *
Телефонную станцию попытался взять в плен 'Первый студенческий отряд'. Так себя обозвали восемнадцатилетние оболтусы. Мальчишек поставили в 'боевое охранение', чем они гордились целых три часа, пока не разбежались по домам.
Охранное отделение на Гороховой дом-2 внимание революционеров не привлекло, чего нельзя было сказать о здании охранки на перекрестке Мытнинской набережной и Александровского проспекта, где в этот день базировался штаб начальника Петроградского охранного отделения генерал-майора Константина Глобачева.
