— Ну, уж нет!— оскалился майор,— я привык драться до конца. Вам хорошо с нами Акакий Валентинович?
Ничуть не лукавя, Вакслер утвердительно кивнул.
— Тогда вы отправляйтесь в Москву за Открытым археологическим листом. С вами командируется Ваше преподобие. Он главный бухгалтер в нашем ОПЧИ.
Батюшка важно надул щеки.
— Составите нужные бумаги на проведение изыскательских работ в Ильинском монастыре. Печать я дам.
— А чего сами не хотите составить компанию?— раскачивался на стуле ученый археолог.
Ответа майор Пилюгин не дал.
— Все остальные срочно передислоцируются в Тверскую губернию. Что с вами, батюшка?— испугался бывший особист неожиданно выкатившихся из орбит глаз Вашего преподобия.
— Ой!— схватился за живот поп.— Кажется, нечистая сила в кишках завелась.— Опрокинув стул, он выскочил на улицу.
Через минуту за святым отцом, не извинившись, так же проворно, последовали Федор, Валька и Запойный.
За столом, довольно улыбаясь, лишь восседал профессор Вакслер.
— Говорил миткэмпферам, что лучшее средство от похмелья — водка. Не верили. Вот и результат.
Владимир Семенович поднял за широкую горловину трехлитровую банку, заполненную наполовину разбухшими семенами укропа.
— Не знает святой отец меры,— ухмыльнулся капитан,— а прихожанам воздержание проповедует. Кто же столько сыпет?— Он пошарил по карманам, выудил, случайно завалявшийся со вчерашнего, пакетик с укропом.— Всю садоводческую лавку спьяну скупили. Так. Fructus Anethi. Здесь же написано: "При лечебном применении вызывает ветрогонное и слабительное действие". Ха, ха! А Ваше преподобие полкило заварил! Ладно, соратники вернуться, пусть немедленно собираются. Я за Кушнаревым.
Ленька уже не спал. На вопрос Пилюгина, не передумал ли он работать вместе, Кушнарь только хмыкнул:
— За падлу держишь?
— Денег в общаке много осталось?
-?!
— Люди пострадали, помочь надо.
— С капустой нет проблем. Сколько?
— Чем больше, тем лучше. Но чтобы и нам на дело осталось.
— Понял.
— Тогда чеши в город, на Н-скую улицу. Там дом сгорел. Разнюхай, где Сапуновы, погорельцы приютились. Не знаю, как, но передай им деньги. Моим подчиненным в Звенигороде появляться нельзя.
— Усек, капитан.
— Мы тебя ждем на железнодорожной платформе.
— Далеко отчаливаем?
— В тверскую глушь.
— Подходит. Только на электричке засветиться можем. Я к станции автобус подгоню. Посидите там где-нибудь в тенечке.
— Приятно иметь дело с разумным человеком.
— А то!
Поздним вечером того же дня миткэмпферы, за исключением профессора Вакслера и отца Лаврентия, добрались до Миголощ.
Арбузов отдал ключи от дома Вальке, а сам побежал на участок Молочковой, за своим любимым другом Федором Ивановичем.
Однако ни Настеньки, ни быка, ни недостроенного дома он не обнаружил. Вместо последнего, возвышалась гора бревен, досок и поломанных оконных рам.
Возвращение из Немецкой слободы.
Вдоль блестящей под луной, словно политой растопленным салом Москвы-реки, Емельян Арбузов несся как на крыльях.
Вот уже позади Мытный двор и Английское подворье. За пустыми торговыми рядами, возле полуразрушенной стены Китай-города, беглец, наконец, перевел дух.
Куда дальше, к Земляному валу?— отчаянно размышлял он.— Нет, на Скородоме точно споймают . Парень побрызгал лицо водой из оставленной для собак миски, побежал, низко пригибаясь, на Яузу.
Продирался меж прибрежных кустов осторожно, будто настоящий вор. Шел он в немецкую слободу, к своему давнему приятелю Гансу Хинтергрунду, в надежде отсидеться у него несколько дней, привести мысли в порядок. Отец Емельяна, до того как завел свое оружейное дело, работал подмастерьем у славившегося этим ремеслом на всю Московию австрияка Карла Хинтергрунда. У Карла рос сын, Емелькин одногодок, и ребята сразу же подружились. Ганс отличался удивительно невозмутимым нравом. Даже когда его в детстве пороли за проказы, не плакал, а лишь повторял: "Ich habe keine Trane". Действительно, Емельян никогда не видел на его глазах слез, даже когда хоронили старого Карла, погибшего при испытании ружья какой-то особенной конструкции.
Опытный мастер нарочно засыпал в ствол тройной заряд пороха, но ружье не выдержало, разлетелось на куски, смертельно ранив Хинтергрунда. На похороны австрийца пожаловал сам князь Федор Юрьевич Ромодановский, ценивший Карла за его "зело великолепное мастерство". На кладбище князь утирал рукавом слезы, а Ганс, стоявший с высоко поднятой головой, только еле слышно шептал: "Das ist unsere Schicksal".
Вспомнив о Ромодановском, Емельян воспрял духом. Ну, конечно, князь же возглавляет Преображенский приказ, а этот рябой, так, червяк на капусте. К Федору Юрьевичу и надобно идти на поклон, он, сказывают, человек необычайно добрый, мудрый. Впрочем, иначе не стал бы на него Петр Алексеевич теперь государство оставлять. Токмо вот как к нему подобраться?
"Как, как!— передразнил сам семя Арбузов.— Боярин Ганса хорошо знает и в память об отце, ни за что в аудиенции не откажет. Надобно к князю Хинтергрунда засылать".
Короткая июньская ночь сделалась прохладнее, светлее. Над неспешной Яузой кое-где заклубился туман. Со стороны Большой проезжей дороги послышался лошадиный топот и вскоре по мосту, ведущему на Кукуй, промчались всадники с факелами. Они прямиком направились к слободским воротам, которые стерегли русские стрельцы в широких кафтанах и иноземцы в приталенных платьях да белых париках.
Не иначе, по мою душу,— припал к земле Емельян,— видно рыжий приказной дьяк всех своих заплечников на ноги поднял . Парень вдруг вспомнил, что фамилия у рябого — Ражий, а кличут его Филькой. Но легче от этого беглецу не стало.
Тем временем, подъехавшие к кукуевским стражам всадники, спешились, стали им что-то громко объяснять. По реке в ночную пору слышно хорошо, но Емельян, тем не менее, смог разобрать лишь отдельные фразы: "Упырь длинноногай... Глазишша у Степки в яишницу превратились...Велено не мешкая к самому весть... Куды ж ему ешо, повсюду разъезды..."
Даже из того, что Емельян услышал, ему стало ясно, что ищут именно его.
Молодой человек мышью проскочил мимо моста, снова скрылся в кустах. Пройдя вдоль реки с полверсты, разделся, держа одежду над водой, переправился через неширокую Яузу.
Негустой, ухоженный иноземцами лес подступал прямо к слободе. За сосняком не было никакого забора, немцы потребности в нем не испытывали. Да и ворота со стражей появились на Кукуе только после того, как сюда повадился ездить царь. Москвичи смеялись — к чему ворота, когда они ничего не запирают!
На Кукуе Арбузову всегда дышалось легко. Вроде бы та же Москва, да не та. И розы распускаются здесь раньше обычного и кирши немецкие всегда хорошо плодоносят сочными, удивительно сладкими ягодами и овощи никогда не погибают в заморозки и...А, главное, что больше всего нравилось Емельяну, здесь не воняло, как по всей Москве, помоями, блевотиной. И люди жили в слободе отзывчивые, приветливые. " Почему так?— нередко задумывался сын оружейного мастера.— Ведь нехристи лютеранские, а все у них гладко, разумно.
"Может быть потому и гладко, что лютеранские". В таких случаях Емельян больно щипал себя за щеку — не богохульствуй. С Гансом на эту тему Арбузов никогда не говорил, было стыдно. Вдруг еще начнет смеяться над русскими. Разве возможно такое стерпеть от иноземца?
Над сонным немецким царством висели тишина и умиротворение. Вдоль главной улицы, мощенной мелким, укатанным щебнем, горели масляные фонари. Ни на дороге, да и вообще нигде в этот час, разумеется, никого не было. Под резными уличными скамьями, как обычно по всей Первопрестольной, не валялись упившиеся гуляки, а между ними не сновали голодные хищные псы.
Тем не менее, по улице Емельян не пошел. Знал, наверное, что сюда не сунутся заплечники из Преображенского приказа — царь запретил без его личного на то повеления, устраивать на Кукуе "сыскные бесчинства", и все же решил поостеречься. Пошел к дому Хинтергрунда оврагом.
На фоне уже совсем светлого на востоке неба, увидел свежевыстроенный дворец швейцарца Франца Лефорта. За ним крепкую домину барона Томаса фон Шредера, служившего ныне офицером Семеновского полка. А вот и знакомая живая изгородь из роз.
Ганс никогда не закрывал летом на ночь ставни, как остальные кукуевцы. Немцы боялись не воров, а просто так всегда следовало делать, и отказываться от давно установившегося порядка они не собирались. В этом приятель Емельяна являл собой исключение. В окнах австрийца света не было.
Как только калитка за Емельяном закрылась, к нему сразу же бросились две огромные белые, в коричневых пятнах, собаки. Звери остановились в сажени от молодого человека, грозно зарычали. Но Арбузов не испугался. Он давно знал и любил Утая и Тутая — двух сторожевых псов, привезенных еще старшим Хинтергрундом из Польши. Через секунду собаки признали гостя. Радостно закрутили хвостами , повизгивая, принялись совать в руки слюнявые морды.
Емельян искренне расцеловал собачьи носы, подумал о том, что среди ночи не следует будить Ганса с домашними. Перепугаются еще, поднимут ненароком шум. Лучше подремать пару часов во дворе.
— Ну, показывайте как живете,— шепнул он псам.
За сараем или, как говорили немцы, за шупеном, у каменной мастерской стояли две совершенно одинаковые, просторные собачьи будки. В одну из них и залез Арбузов. У него на коленях тут же устроился Утай. А Тутай расположился рядом с конурой и перегородил своим мощным телом весь выход.
— С вами никакой Ражий черт не страшен,— сладко зевнул беглец, зарылся лицом в мягкую, пахнущую молоком и сеном собачью шерсть.
Однако сон, несмотря на усталость, не приходил. " Примет ли Ромодановский Ганса? — мучился сомнениями Емельян.— А ежели нет? В самом деле, кто теперь для светлого князя молодой Хинтергрунд? Никто — ружей и пистолей не делает, с царем, али хотя бы с его холопами, дружбу не водит. Вот, прикажет Федор Юрьевич дознание Гансу учинить, что тогда? И себя погублю и австрийца. Разве, попросить Ганса к барону Шредеру обратиться, что бы тот аудиенции у боярина для него добился? А что, Ромодановский часто в Семеновский полк на смотры приезжает, Томасу раз плюнуть к князю подойти".
Задумавшись, сын оружейника так сильно сдавил ухо задремавший собаке, что Утай взвизгнул. В будку просунул морду Тутай, но, увидев, что все в порядке, снова со вздохом повалился на бок.
"И Шредер не годится,— продолжал рассуждать беглец.— Рожа у него противная, нечестная. Да что рожа! Сам он чересчур скользкий и жадный".
Парень припомнил, как однажды они бражничали с Гансом, и у друзей закончилось романея. Австриец потащил его к Шредеру, и тот вынес им две малюсенькие рюмочки вина, причем сразу же потребовал оплаты. Жадность, учил Емельяна батюшка, самый страшный и гнусный порок. Скаредный человек — всегда труслив, потому что боится потерять то, что имеет. А трус способен на любую измену.
"Значит, и Шредер не годится,— вздохнул Арбузов, и его мысли переключились на отца.— Вдруг Преображенские опричники нагрянут к старику, станут про него допытываться? Надобно уговорить Ганса, чтобы забрал батюшку на время к себе. А я... Да, да, только это может спасти от дыбы".
Твердое решение созрело у сына оружейного мастера. Следует немедленно возвращаться на Медведицу, на Гадючий остров за найденным золотым поясом Рюриковичей. С ним можно и самому в ноги к Ромодановскому броситься, не отвергнет. И СеливанаНалимова к князю привести, пущай за него свидетельствует. Глядишь, за чресленицу крестьянину еще и подарков поднесут. И чего сразу не скумекал?
"И верно,— говорил себе бывший чашник,— куда Селивану с поясницей? Ни продать, ни надеть — по любому в пыточную когда-нибудь отволокут".
Выбравшись из будки, Емельян оказался в густом тумане. Не то что дома, который находился в двадцати саженях, было не разглядеть, но даже и кузница, что стояла совсем близко, скрылась в утренней, зябкой дымке.
— O, mein Got!— всплеснул руками в открывшемся окне Ганс, после того как Емельян несколько раз стукнул по разноцветному стеклу длинной жердиной.
— Тебя давно ищут,— зашептал, появившись на пороге, в шелковом китайском халате до пят, австриец.— Уже несколько месяцев. Зачем ты убил бедного боярина Скоробоева и наместника монастыря?
— Может, все же позволишь войти?— нахмурился Арбузов.
— Selbstverstandlich,— испугался своей невежливости Ганс.
Друзья расположились в комнате Хинтергрунда возле камина.
— Я никого не убивал,— поковырял Емельян кочергой в потухших углях.— Слушай.
Австриец ни разу не прервал рассказа Арбузова, который, закончив свою исповедь, крепко схватил друга за рукав халата.
— Приюти на время батюшку, а я через пару дней вернусь с Медведицы и все объясню светлому князю.
— Das ist unmaglich,— мрачно покачал головой Хинтергрунд.
— Почему?— подскочил с кресла сын оружейника.— Почему невозможно? Боишься... Ну, так знай...
— Не кипятись,— оборвал австриец приятеля,— твой фатер давно уже в Зальцбурге.
Ошеломленному Емельяну пришлось дать немного вина, чтобы он, наконец, уразумел невероятные, но правдивые слова друга.
После того, как до Хинтергрунда донесся слух, что Емельян, находясь в Ильинском монастыре по государеву делу, лишил живота своего начальника, к коему был приставлен чашником, он сразу же побежал к Шредеру. За полученное вознаграждение, барон на следующий день вынюхал у осведомленных людишек, что Емельян Арбузов, сын Никифоров, пребывая в сговоре с какими-то наметчиками, учинил злой заговор опротив царского посланника— боярина Скоробоева. Решил погубить его и через то не дать выполнить царское поручение. "С сими мыслями он заманил государева человека в монастырское подземелье и путем вышибания каменьев из уступов, учинил страшенный обвал, в коем и принял мученическую смерть Ерофей Захарович Скоробоев, сын Петров, настоятель обители, воевода Пузырев и остальные людишки".
Ганс ни на секунду не поверил словам Шредера. Он сразу сообразил, что в этой истории замешаны высокие особы, а крайним решили сделать Емельяна.
— Как раз в Германию из Немецкой слободы уходил последний санный обоз,— говорил Ганс,— я и отправил с ним в Зальцбург твой фатер. Не волнуйся, пока поживет у моих родственников. Фатер плакал, говорил, что не может оставить тебя одного на растерзание приказным собакам. Но я сказал, что он сам раньше испустит дух на дыбе, прежде чем увидит тебя. Скоро и я еду в Зальцбург, насовсем. И ты со мной. В Московии жить теперь плохо. Как только Петр ускакал в Европу, нашу слободу пытались два раза поджечь. Немцам повсюду бьют Gesichte и забрасывают камнями. Дикая страна, дикие люди. Нас ненавидят за то, что мы живем лучше, но разве мы в этом виноваты? Живите и вы хорошо, а не валяйтесь день и ночь в лужах, как грязные Schweine.
— Хватит!— заскрипел зубами Емельян.— За родича спасибо, а русских не тронь. Вам иноземцам нас никогда не понять.
— Извини,— обнял Ганс друга за плечи.— Через седмицу очередной обоз.
