| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
‒ Хм... Прикупить, что ли... Выходы есть.
‒ На твоё усмотрение. И ещё... Первое письмо открой, вторую страницу, где про Митрохина. ‒ Андропов подождал, пока Иванов найдёт и прочтёт нужный абзац. ‒ Его три недели Бояров вертит так и сяк. Про всё уже рассказал в мелких подробностях, кроме одного, ‒ кто ещё знал про бидон. Может статься, и врёт: одно дело ‒ умысел на предательство, другое ‒ само предательство. Но, помня про драгоценности в пакете муки из второго письма, про киноплёнку с садистскими записями, ‒ а МУР и Главное следственное управление всё указанное в том письме уже нашли, ‒ он, может, действительно никому и не говорил. ‒ Председатель сделал ещё одну паузу. ‒ Но в этом надо быть уверенными. В общем, забирай себе, работать можешь предельно жёстко, но ответ получи. Потом мне предложение по закрытию дела.
‒ А фальшивомонетчик этот? Один работал? Тоже взять в разработку?
Андропов отрицательно качнул головой:
‒ Нет. Допрашивать, конечно, допрашивай сколько хочешь, но исключительно в обычных рамках. Там приписку помнишь по нему, про милосердие? Мы должны быть очень отзывчивы к просьбам этого "Сенатора". ‒ Он подумал и добавил: ‒ По сути, это единственное пожелание, которое нам пока выставлено за весь объём информации.
‒ Согласен, ‒ кивнул Иванов. ‒ Тут жаться не стоит.
‒ Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да ещё и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в отдел техобеспечения, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.
Иванов весело рассмеялся:
‒ Получается, и тут мы в плюсе?
‒ Угу... А вообще, ‒ Андропов неопределённо взмахнул рукой, ‒ есть мысли?
Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределённый звук и задумался.
‒ Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь, чтобы не было потом мучительно стыдно. ‒ Он наморщил лоб. ‒ Спектатор ‒ это же вроде наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль... Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.
Суббота 14 мая, день
Москва, Старая площадь
Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, лёгкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провёл в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую боль в левом локте, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплёскивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.
Плохо чувствовать себя старым... Он всегда был не очень здоров, давал о себе знать детский туберкулёз, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Ещё, кажется, вчера, ну пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.
Память и та стала подводить. Нет, помнит он всё по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то являющиеся по ночам воспоминания безвкусны, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит, не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Всё серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.
С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетёт тяжёлой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырёх часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема...
Длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, ещё раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.
Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.
‒ Борис Николаевич звонил, пошёл на обед, ‒ доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка. ‒ А Пельше что-то нехорошо сегодня, в больницу поехал.
‒ Ясно. Ладно, с Пономаревым пока одним обсужу. ‒ Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. ‒ Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.
Встал и двинулся к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой площади, в цитадели партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.
Он легко мог стать и Первым: тогда, в шестьдесят четвёртом, многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Лёней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаённо складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.
От прокурора на трибуне до нового Первого ‒ один шаг, это было понятно всем участникам пленума. Но он отказался ‒ сам, заранее, добровольно уступил ещё на стадии договорённостей. Вся эта парадная мишура ‒ не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.
Он ни разу не пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить своё решение, если они расходились во мнениях, как, к примеру, в семьдесят втором, когда решали, посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по действительно важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не принимает решение сам, а бормочет: "А это как Михал Андреич посмотрит..." И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.
Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а после зачем-то одёрнула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошёл на обед, мысленно поставив в уме ещё одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казёнными бирками на квартире его вполне устраивает. Даже на даче он занимает лишь одну комнату. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.
В цековской столовой он привычно пристроился в короткую общую очередь и, доброжелательно улыбнувшись, так же привычно пресёк робкую попытку пары гостей здания пропустить Второго вперёд. Ему не надо привилегий. Никаких. Он даже своему водителю приказал ездить строго по правилам, поэтому его машина никогда не едет быстрее шестидесяти.
Пробежался глазами по строчкам меню и, быстро произведя в уме вычисления, заранее набрал из кошелька монет, с точностью до копейки. Яйцо с майонезом, щи из свежей капусты, пара сосисок с пюре, два куска чёрного хлеба и компот ‒ он всегда был неприхотлив в еде. Не в этом счастье, не в этом...
‒ Приятного аппетита, ‒ поприветствовал он Пономарева, осторожно водружая нагруженный поднос на стол.
Этот секретарь ЦК КПСС, его формальный заместитель, не был доверенным соратником, хоть и проработал в этом здании почти столько же. Не был он и другом ‒ не возникала между ними та особая химия, что вызывает взаимную симпатию. Но, будучи почти одного возраста и пройдя примерно по одним и тем же ступеням, имея даже одни и те же предпочтения, они были товарищами по работе. Да, это привычное слово "товарищ", произносимое часто бездумно, как артикль, имеет свой смысл и как нельзя лучше отражает связывающее их взаимное уважение. Суслову нравился такой тип отношений.
Ели неторопливо, обсуждая всякую всячину, и настоящий разговор в небольшом столовом кабинете, отделённом от общего зала лишь тяжёлой занавеской, завязался только к компоту.
‒ Прочёл я доклад Яниса, ‒ бросил Суслов, загоняя куском хлеба остатки пюре на вилку. ‒ Интересно, но не более того. Не вижу причин для той волны беспокойства, что он погнал в связи с этим. Арвида Яновича запугал чуть ли не до приступа, тебя взбаламутил... Спокойнее. Пусть Юра отрабатывает, его вопрос.
‒ Он уже и отрабатывает, аж зачистку начал. ‒ Пономарев приглушил, насколько смог, не сваливаясь в неуместный шёпот, свой мощный голос и теперь осторожно оглянулся, прикидывая, слышно ли его за занавеской.
‒ Даже удивительно, что осмелился, ‒ тонко улыбнулся Суслов, ‒ осторожный наш...
‒ Боится, ‒ сдержанно усмехнулся Пономарев.
‒ Да. И хорошо, пусть боится. Лишь бы от страха глупость не выкинул. ‒ Михаил Андреевич вытряхнул из стакана на ложку грушу и внимательно её осмотрел. ‒ Вот за этим и надо следить. А остальное ‒ блажь.
Пономарев озабоченно вздохнул и уточнил:
‒ А Морис? Так и спустим? Просто утрёмся?
Суслов спокойно догрыз разваренный сухофрукт, сложил кисти рук в замок и похрустел суставами, выглядывая что-то в глубине полированной столешницы.
Пономарев чуть заметно поморщился. Этот мертвящий хруст, издаваемый Михаилом Андреевичем в моменты задумчивости, был глубоко чужероден этому зданию с его говорящими вполголоса сотрудниками. Так, должно быть, хрустят у костров, попивая чифирь из оббитых эмалированных кружек, потные мужики в фуфайках, те, что только что валили лес и вязали плоты.
‒ Да... ‒ протянул Суслов. ‒ Кто бы мог подумать, десятилетиями проверенный товарищ... Самое плохое, Борис, даже не то, что через него шли деньги компартии США. Мы были с ним откровенны, вот что плохо. Предельно откровенны с агентом ФБР.
‒ Что делать будем? Мне же с ним встречаться придётся, а из меня актёр неважный.
‒ Из меня тоже. Да... ‒ Суслов ещё раз задумчиво хрустнул суставами. ‒ Нет, в такие игры мы играть не будем. Партия отказалась от использования крайних мер, мы не можем нарушать наше же решение. И не будем. Не тот случай.
Пономарев ограничился недовольным похмыкиванием.
‒ Предатели... Это болезненно, конечно, очень болезненно, как с Морисом, но не опасно. ‒ Суслов хладнокровно отодвинул пустую тарелку.
‒ Михал Андреич, ‒ не выдержал Пономарев, ‒ ты список видел? Ничего себе "не опасно"!
‒ Да ты пойми, Боря, все эти игрища военных и разведок ‒ это борьба на периферии. Она не в состоянии отменить неизбежное, не может победить законы социального развития. Конечно, надо этот список тщательно отрабатывать. Конечно! Но это пусть КГБ трудится, Кэ-Гэ-Бэ. ‒ Он наставительно постучал вилкой по столу. ‒ Но никакой предатель или даже несколько предателей, даже будучи генералами, не погубят нашу страну. Максимум ‒ замедлят продвижение социализма по планете. Это плохо, мы должны с этим бороться всеми силами, должны ‒ и будем. Но у нас с тобой, у Арвида с Янисом ‒ другая задача, и эти ресурсы переданы нам для решения другого вопроса. Нам надо не пропустить удар в сердце. Для этого нашу службу и задумывали. И расконсервировать кадры, как того требует Янис, ‒ это тратить её ресурс на решение не своей задачи.
Пономарев озабоченно поёрзал в стуле:
‒ У Яниса чутье, ты же знаешь... Если он волнуется, то я нервничаю. Сильно нервничаю.
‒ Да хватает у Яниса ресурсов, хватает и так. Пусть посматривает за развитием из-за плеча Андропова. А самостоятельно действовать не надо. Пусть не отвлекается, московский горком сейчас важнее.
‒ А источник?
‒ А что источник... Найдёт его Иванов, тогда и подумаем. Если найдёт. Так Янису и передай. А Арвиду я сам скажу.
‒ Ну добро, ‒ согласился Пономарев. ‒ А насчёт Мориса я тогда сам прикину, как использовать.
‒ Да никак не используешь. ФБР не делится информацией с ЦРУ. А Мориса, не выкладывая обвинения товарищам из компартии, из игры не выключить. Так что пусть и дальше деньги носит. ‒ Суслов ухмыльнулся. ‒ А ФБР, значит, и дальше будет охранять наши передачки.
Пономарев ушёл, а Суслов ещё некоторое время побыл один, наслаждаясь покоем и удовольствием от принятия ещё одного правильного решения. Это на самом деле не сложно, если хорошо знать марксизм и владеть диалектикой.
Ещё в юности, пятьдесят лет назад, во время студенчества в институте имени Плеханова, он открыл для себя стройную красоту этого учения и, ослеплённый его простотой и логичностью, влюбился, влюбился весь, без остатка, раз и навсегда. Эта любовь стала стержнем его жизни, она дала ему все: и великую цель ‒ прекрасный в своей абстрактной справедливости коммунизм, и понимание, как её достичь. Всё, буквально всё может быть объяснено и понято с платформы этого учения. При этом, несмотря на универсальность, марксизм сохраняет стройность и элегантность, присущие скорее законам Ньютона или курсу оптики, чем законам социального развития.
Он никогда не рвался наверх. Работал, как честный коммунист, изо всех сил, творя Историю вокруг. И История была к нему благосклонна, выделив из прочих. Раз за разом его призывали всё выше и выше, вручали всё большую власть. Он вошёл в самый узкий круг высшего руководства ещё при Сталине, и с тех пор его влияние в стране и мире только росло. Десятилетиями он применял марксизм на практике и раз за разом достигал успеха. Практика ‒ критерий истины, что может быть лучшим свидетельством правильности марксизма, чем грандиозный прогресс СССР?
Всю свою жизнь он растил коммунизм. И он надеялся, что его запомнят именно таким ‒ скромным и мудрым пестуном юного коммунизма.
Ощущение правильности дарило где-то глубоко внутри тёплое уютное счастье, то самое, что испытываешь, сидя холодной зимней ночью у растопленного камина. Суслов, безусловно, был счастлив правотой своего дела, правотой своей уже почти прожитой жизни. Пожалуй, больше всего он хотел бы так счастливым и уйти.
Тот же день, день
Ленинград, улица Чернышевского
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
