Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Вы ей разве не желаете того же?
Майор отводит взгляд.
— Эгоистично я хотел бы, чтобы она осталась, — говорит он, и я вижу: не врет. — Но и удерживать никогда бы не стал.
— А сами вы почему отказываетесь проснуться? По той же причине, что и она?
Майор хмурится.
— Почти, но не совсем. Старшая хочет жить здесь полноценной жизнью, точнее, с полноценным телом, а я… — Он делает паузу, взгляд обращается внутрь себя, к каким-то светлым, но болезненным воспоминаниям. — А я просто хочу остаться героем. В той комплектации, в которой я очнусь, я им быть не смогу.
По мне, причина одна и та же, но я в кои-то веки решаю не доказывать ему свою точку зрения.
— А ты, я так понимаю, решил твердо? — спрашивает Майор.
— Да.
— Помнишь, что с тобой случилось и куда ты вернешься?
— Нет.
— Смелый, — улыбается он.
— Не согласен, — возражаю я. — Может, если б знал, предпочел бы остаться, как вы и Старшая. Меня тоже ждет возвращение в неполной, как вы сказали, комплектации. Но почему-то меня это не пугает.
— Я же говорю, смелый, — кивает Майор. — Но можешь спорить, если тебе от этого легче. Значит, сюда ты пришел попрощаться?
— Вроде того. И извиниться. Извиниться — в первую очередь.
Майор протягивает мне руку, и я пожимаю ее.
— Мне не за что тебя прощать, — искренне говорит он. — Ты хороший парень.
— Вы, как выяснилось, тоже, — улыбаюсь я.
— Удачи тебе, Спасатель. Не знаю, кем ты будешь и как сложится твоя жизнь за пределами этого места, но я желаю тебе всего хорошего. Тебя будет приятно вспоминать. И Старшую тоже, если уговоришь ее уйти вместе с тобой. Я буду по вам скучать.
Его слова режут меня без ножа, и ухожу я с ощущением еще большей дырки в груди, чем была.
Глава 43. Выпускной
СПАСАТЕЛЬ
Путь до столовой оказывается моей красной ковровой дорожкой: все, кто хоть немного меня знает, почему-то расступаются передо мной и перешептываются, как при появлении звезды. Не так я представлял себе выпускной, если вообще хоть как-то представлял его.
О чем, интересно, шепчутся обитатели интерната? Про меня, что, ходят слухи? Пожалуй, раньше меня бы это взволновало, а сейчас я не чувствую ничего, кроме снисходительности и фоновой усталости, гнездящейся где-то за пределами тела. А я и не думал, что можно так кардинально измениться за какие-то несколько дней!
Прохожу в старый домишко, вдыхая приятные ароматы местной кухни. Это запах дешевой столовой, старой посуды, горячей еды, конвейерного, не очень одухотворенного процесса готовки, ученического нетерпения и легкой дымки безопасности. Школьники любят столовую. Даже если в ней случается нечто неприятное, они почему-то продолжают слепо доверять ей и спешить сюда сломя голову. Если я запомню это место, то, наверное, тоже буду по нему скучать и испытывать странные приступы нежности. Сейчас я в этом не сомневаюсь.
Без труда нахожу стол Старшей, но он пустует. За столом, где пристроилась сорок седьмая, ее тоже нет.
Меня окрикивают с разных сторон и зовут подсесть. Кто-то даже встает и собирается зафрахтовать меня силой. Неопределенно машу рукой и покидаю столовую. Не хочу сидеть с друзьями, от которых и без того тяжело отвыкать. Не хватало еще смотреть им в глаза и слышать, как собственное сердце плачет осколками.
Нужно найти Старшую, и есть только одно место, где она сейчас может быть.
* * *
Наша поляна распахивает мне порывистые ветреные объятья, когда я приближаюсь и замечаю сгорбленную фигуру в сером балахоне и потертых джинсах, сидящую на старом бревне.
— Я думал, ты перестанешь сюда приходить, — говорю, не здороваясь.
Старшая поднимает глаза, и я вижу на ее лице выражение, с которым уже несколько дней хожу сам. Наши души выглядят как больные старые животные, которые все никак не умрут, и их состояние проглядывает через человечьи маски.
— Почему? — хрипло спрашивает Старшая.
— Потому что сюда мог прийти и я. Это ведь наше место.
— Я нашла его задолго до того, как ты появился здесь, — отмахивается она. По отдельным ноткам ее безразличия я слышу, как ей сейчас больно.
— Тем больше ты должна на меня злиться за то, что отобрал его у тебя. Ведь я это сделал. Но ты не злишься, а значит, встречи ты хотела. — Подхожу и нависаю над ней с вымученной добродушной улыбкой. — И я хотел. Просто никто из нас, деланных смельчаков, на нее не решился.
Старшая не меняет позы, но почему-то начинает казаться еще меньше и хрупче, чем прежде. Меня тянет обнять ее, но я не лезу — не уверен, что мне уже мысленно дали добро.
— Я много думал над тем, что ты сказала, — киваю, давая понять, что не намерен долго ходить вокруг да около. — И, знаешь, у меня нет гарантий, которых тебе хотелось.
Старшая нарочито презрительно поджимает губы. Ей обидно, но она не хочет этого демонстрировать и утешает себя фразой «Я была права». Она произносит ее про себя так явно, что я почти вижу бегущую строку у нее на лбу.
— Чего и следовало ожидать, — тихо говорит она.
— У меня есть даже меньше, чем у тебя, — продолжаю, качая головой. — У меня нет воспоминаний. Вся моя настоящая жизнь — кот в мешке, о которой я знаю, только что курю и что у меня, скорее всего, нет правой ноги.
Старшая перестает казаться маленькой и снова превращается в затравленного хищного зверя. Ее поза говорит о том, что она готова на меня кинуться.
— Я тебя сейчас пожалеть должна? — ядовито шипит она.
— Зачем? — качаю головой. — Ты слишком занята тем, чтобы жалеть себя.
Она с вернувшейся к ней резкостью вскакивает с бревна и становится передо мной, заглядывает прямо в глаза.
— Пошел ты! Если возомнил, что знаешь меня, ты еще больший дурак, чем кажешься!
— Так проще, — не обращаю на нее внимания. — Оставаться здесь проще. Не сталкиваться с тем, что тебя ждет там, в реальном мире. Считать, что это место — такое же настоящее, как твоя прошлая жизнь. Можно ведь просто закрывать глаза на то, что большая часть происходящего здесь — декорация. Можно не думать о тех, кто тебя ждет и регулярно спрашивает докторов о твоем состоянии. А упиваться виной матери — это вообще отдельное удовольствие! Можно еще периодически включать радио из трещин в стенах, чтобы послушать ее исповеди, так впечатления будут медленнее стираться.
Старшая начинает дрожать, в глубине ее глаз загораются два уголька злости, на которых шипят и испаряются слезы.
— Заткнись, — качает головой она.
— А каково в какой-то момент будет включить это радио и услышать тишину? — Я и не думаю щадить ее иллюзии. — Каково в какой-то момент будет понять, что твое существование здесь — оно ни для чего? Кем ты можешь тут стать? Максимум, вторым Майором, когда от аппаратов отключат его. Если только тебя не решат отключить раньше. Может, твоя мать в какой-то момент решит, что ей проще пережить смерть дочери, чем вечно ждать ее возвращения.
— Замолчи! — вскрикивает Старшая.
— Ты же знаешь, что это когда-нибудь произойдет! — кричу в ответ. — И меня, и тебя, и его обязательно отключат от аппаратов, если мы не будем приходить в себя! Могут пройти годы, да, но это произойдет. Когда у твоих родных не останется средств на поддержание твоей жизни или с ними самими что-то случится, решать будут те, кому на тебя плевать! Консилиум докторов или кто-то в этом роде. В какой-то момент Холод просто возникнет за твоей спиной, коснется твоего плеча, и ты исчезнешь! Такого конца своей истории ты хочешь?
Старшая закрывает лицо руками, сгибается и страдальчески стонет.
— Я тебя ненавижу! Сволочь! — прорывается сквозь ладони. — Почему ты не можешь просто заткнуться?!
— Я тебя люблю, поэтому и говорю все это.
Старшая отнимает руки от раскрасневшегося лица, по щекам бегут ручейки слез.
— Жестокая у тебя любовь. — Ее голос дрожит, и я больше читаю по губам, чем слышу ее срывающийся шепоток.
— А у тебя жестокая жизнь, — говорю, приближаясь к ней. — То, что с тобой произошло, ужасно. То, в какой обстановке тебе придется жить, тоже сулит много страшных вещей. Заботу, которую ты будешь ненавидеть. Зависть и обиду, с которыми тебе придется постоянно бороться. Ты станешь грозой психологов, к которым тебя будет насильно водить мать. Вы будете много скандалить — возможно, не один год. Ты будешь много тосковать по отцу, с которым запросто могло что-то случиться, пока ты здесь.
— Тебе так нравится меня изводить? Ты мне мстишь?
Если б Старшая могла убить меня здесь, она бы сделала это, не задумываясь. Наверное, только псих стал бы добровольно приближаться к человеку, который настроен к нему так радикально. Но Старшая когда-то была права на мой счет, у меня проблемы с инстинктом самосохранения, поэтому я делаю к ней шаг.
— А еще у тебя будет будущее, которое создашь ты сама, — смягчаю голос. — Люди, которые будут с тобой и которые тебя никогда не забудут. Скорее всего, какая-то общественная активность, у тебя же активная гражданская позиция на лице написана. — Невольно улыбаюсь. — Возглавишь общество инвалидов, будешь воинственно мотивировать их быть сильными, хотя сама будешь реветь ночами в подушку. Свои слезы ты покажешь только тому, кто будет достаточно отбитым, чтобы не испугаться твоей резкости.
Старшая настороженно поднимает на меня глаза и следит за каждым моим шагом, а я медленно, очень медленно двигаюсь в ее сторону.
— Ты будешь ставить себе цели и достигать их с таким запалом, что другие будут на тебя равняться. И я говорю о тех, кого ты будешь презирать: о здоровых людях, которые позволят себе при тебе ныть. Тебе будет больно, но ты научишься даже этим гордиться и долго не захочешь это отпускать. Ты будешь продолжать блюсти образ одиночки, пока не появится кто-то, кто разгадает, что ты не такая. Возможно, годам к тридцати пяти у тебя будет свой успешный бизнес, и ты утрешь нос матери, с которой формально помиришься. Хотя, мне кажется, для нее ты навсегда останешься недоступной.
— Что за жизнь ты описываешь? — осторожно спрашивает Старшая. — Откуда ты можешь знать?
— Просто я знаю тебя. И описываю, какой будет твоя жизнь без меня. Без гарантий, которых ты требовала. Путь, который я описываю, сложный. Но, согласись, он лучше, чем этот учебный год без начала и конца. В тебе ведь столько энергии! Никогда не поверю, что тебе действительно хочется здесь застревать! Когда ты переделаешь все дела и закончишь здесь все задачи, эта петля начнет душить тебя. Ты думаешь, она нужна тебе, чтобы оставаться полноценной, но ты ошибаешься, Старшая, здесь ты застрянешь и застоишься! Ты будешь полноценной, только если продолжить развиваться в реальной жизни. Даже если мы с тобой по каким-то причинам не отыщем или не вспомним друг друга.
Старшая замирает, слезы перестают течь по ее щекам.
— А если… ты тоже… там будешь? — боязливо спрашивает она.
Я приближаюсь достаточно, чтобы взять ее за руку.
— Тогда бизнес будет годам к двадцати пяти, — говорю с уверенностью. — Мы сможем пропустить все годы, которые уйдут на скандалы с мамой и на бесконечных психологов.
Старшая несколько секунд тупо моргает, затем смеется, как смертельно больной, получивший надежду на исцеление.
— И ты действительно меня любишь? Вот… такую? — спрашивает она.
— Ты же сама говорила, что у меня проблемы с инстинктом самосохранения, — смеюсь я, и она тоже хихикает сквозь периодически возвращающиеся слезы.
Я целую ее и крепко обнимаю. И пока она медленно сбрасывает свои дикобразьи иголки в моих объятьях, говорю:
— Только для всей этой страшноватой сказки, которую я описал, нужно кое-что сделать. Нужно очнуться.
Старшая отстраняется и смотрит на меня. В ней бушует страх, не надо быть экстрасенсом, чтобы это почувствовать. Но что-то еще начинает зарождаться в глубине ее глаз, и я сжимаю ее руки, чтобы не дать этому погаснуть.
— Старшая, я ухожу сегодня ночью, — с трепетом, за которым прячу собственный ужас, говорю я. — И, если хочешь, это будет наш выпускной. Завершенная задача. Ты же больше обожаешь завершать задачи, правильно? После того, как погасят свет, я прожду тебя у ворот ровно полчаса. У тебя есть время подумать до этого момента. Я собираюсь очнуться в любом случае, но все еще прошу: давай сделаем это вместе. Если тебе хоть на минуту показалось интересным то, что я описал; если тебе хоть на одно мгновение захотелось вырваться из петли, которая замыкается здесь, я обещаю, что поддержу тебя в этом. Не знаю, как, но я это сделаю. Может, реальность меня тоже хоть немножечко слушается?
Старшая утыкается мне в грудь, ее плечи изредка содрогаются от слез.
— Послушай, я не знаю, смогу ли вспомнить тебя — по крайней мере сразу. Но попрошу: если решишься и найдешь меня, пожалуйста, прояви упорство. Заинтересуй меня своими недоговорками, как сделала это здесь. Я же знаю, ты это умеешь! Просто не надо сразу делать вид, что тебе ничего не нужно. И тогда у тебя появится твоя гарантия, в этом я уверен.
Я понятия не имею, уйдет она со мной или нет. На этот вопрос ответит погасший коридорный свет.
* * *
Темнота опускается на территорию интерната незаметно, но очень стремительно. В царстве осени сумерки скоротечны и очень быстро сменяются темнотой цвета протекшей шариковой ручки. Под ночным небом интернат будто раздваивается и наполовину становится похожим на территорию Холода, которая является во снах-бродунах.
Я помню, что время здесь течет по-своему для каждого обитателя, поэтому мысленно прошу интернат подсказать мне, когда пройдет полчаса после отбоя для Старшей, с помощью громко треснувшей ветки.
Ожидание в неизвестности — пожалуй, самое страшное, что я могу вообразить. Оно обезоруживает, скручивает, подвешивает, и оставляет тебя в страхе сделать шаг. Не знаю, чья нервная система способна долго это выдерживать.
Слышу треск ветки и понимаю: время пришло. Но я не хочу уходить без Старшей. Может, отыскать ее и снова попытаться уговорить? На нашей полянке мне казалось, что она почти поддалась.
Останавливаю эти мысли. Я не имею права так поступать. Если Старшая решила, что не хочет уходить, это ее выбор, и я должен уважать его, как бы этот выбор не разрывал мне сердце.
Поворачиваюсь спиной к убегающей вдаль плиточной дорожке и закрываю глаза, мысленно отсекая себя от интерната. Он невидимыми нитями столь же невидимого кукловода тянет меня назад, но я делаю огромное усилие и выхожу за ворота. На какой-то миг мне кажется, что вся территория интерната исчезнет, как только я выйду на грунтовую дорогу, поэтому даже оборачиваюсь.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |