Ну вот, потекла, наконец. Она и так уже хлюпает. А теперь ещё и носом. Жалко, конечно. Но программу надо откатать.
— Ты поняла — с чего я велел мне в глаза смотреть? Когда я тебе целку ломанул? Чтобы ты, дура сопливая, на всю жизнь запомнила — кто над тобой властен. Кто с тобой хоть какое, хоть самое, в твоей никчёмной жизнишке, наиважнейшее дело, сделал. Больно? А ведь ты сама пришла, сама легла, сама, всё чего я захотел, сделала. Вот, обругала ты меня давеча на озёрном берегу, посмеялась надо мною, а теперь здесь лежишь, растопыренная, поиспользованная, бесчестная. Ты думала — своей волей решаешь, своим умом живёшь. А ты, глупая, то делаешь, что я хочу, что мне с тобой сделать вздумалось. Ты ещё у себя на подворье прикрасам радовалась да на дворню фыркала, а я тебе здесь уже браслеты железные готовил. Недаром меня люди "Зверем Лютым" зовут. Не за зубы длинные да когти острые, а за ум, за разум мой изворотливый. И ныне, вот, уд мой в тебе. Чувствуешь? Глубоко? Аки печать архангельская на гордыне твоей. И ты вся — в воле моей. Очерчена.
Она рыдала уже в голос. Если можно назвать голосом невнятный вой из-под кляпа. А я продолжал методически "впихивать, и всовывать, и плотно утрамбовывать". Её тело содрогалась от беспорядочных рыданий. Которые постепенно гасились монотонным ритмом моих толчков. А я продолжал давить на психику:
— Забавно мне было смотреть в глазёнки твои блудливые. Вот в ту самую минуту. Когда честь твоя, и девическая, и боярская — из тебя дымом ушла, прахом высыпалась, влагой вытекла. Всё, нет более ни чЕстной девицы, ни доброй боярышни Катерины Ивановны. А есть Катюшка-побл...душка, для всякого прохожего — за серебрушку игрушка.
Тут бы надо издать сатанинский хохот. И удалиться под затихающее эхо ревербератора. Но я... увлёкся. Останавливаться в такой фазе... так опухнет же всё! Пришлось довести дело до конца. И просто слезать с девушки. Хорошо, что я ведром воды озаботился — есть чем смыть набор жидкостей, которые сопровождают такие процессы.
Уже одевшись, вновь запалив светец и отволоча волоковое оконце, отомкнул её наручники.
— Всё, Катька, вали отсюда.
Она тяжело возилась на постели, мешая стоны с негромким обругиванием меня, пола в избе, всего божьего мира...
Я побросал всякие мелочи в мешок, присел к столу, разглядывая один из своих метательных ножиков. Вот же забота! Ничего им не делал, в воду не ронял, а по лезвию ржавчина ползёт. Здесь, в Центральной России, постоянно влажно. Всё гниёт, преет и ржавеет. Металл — дрянь, покрытий защитных толковых — нет. Надо бы какое-нибудь анодирование с никелированием спрогрессировать. Какую-нибудь... гальванопластику с гальваностегией. Почему попандопулы борьбой с корродированием металла не занимаются? Для "Святой Руси" — очень перспективное направление...
Наступившая тишина заставила поднять голову. Катерина, уже одетая, стояла у двери и теребила кончики платка.
— Ну, чего встала? Хотя... Ты в курсе — где твой батянька серебро хранит? Захоронки у него есть? Может, грамотки долговые где спрятаны?
Она энергично затрясла отрицательно головой, не отрывая глаз от пола.
Я, собственно, так и думал, вопрос чисто для очищения совести — не будет такой коррупционер с дочкой-малолеткой о своих схемах толковать. Девический терем, при отсутствии эмансипации — не то место, где обсуждаются подробности хищения госсредств. Вот в моё время...
— Тогда ты мне больше без надобности. Иди, гуляй.
— А... А деньги? За моё... за... ну... за труды... Триста гривен кунских.
Какая цепкая! Можно сказать — упорная.
— Какие "твои труды"?! Это я на тебе старался! Аж по сю пору... в штанах болит. А ты — тюфяком лежала да охала. Ни обнять, ни подмахнуть — не умеешь. Неумеха бестолковая. Даже словам ласковым — самому учить пришлось! Да, видать, не доучил. Ну-ка, как по вежеству говорить надобно? Перво-наперво, поблагодари меня. Давай, повторяй: "Спасибо тебе, благодетель и господин мой Иван Акимович, за заботу, да за ласку, да за научение". И поклон в пояс. Ну, истовее. Дальше говори: "Сколь господь жить дозволит, во всяк день и ночь милость твою помнить буду, как ты, господине, меня, дуру корявую, разложил-приспособил, дырку мою срамную отворил — не побрезговал".
Плохо. Бесполезно. Катерина, не поднимая глаз, монотонно повторяет любой произносимый текст, размеренно кланяется. Смысл не воспринимается, произносимые слова не вызывают внутренних картинок, связанных с ними эмоций. Девочка впала в ступор.
А что по этому поводу думал Митя Карамазов?
"...поглядеть на нее с насмешкой... и огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать:
— Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Сотенки две я, пожалуй, с моим даже удовольствием и охотою, а четыре тысячи — это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать...".
Я — не Карамазов, не купчик, да и откуда у меня 4 тысячи? Но идея — понятна.
— Подь сюда, дура.
Слазил в кошель, достал ногату, положил в протянутую ладошку.
— Вот тебе оплата за... за ублажание. А вот вторая. За девичество твоё, тута, на постели, вытекшее. Ишь, полотно хозяйское замарала. Неряха. Ну, чего молчишь? Благодари да проваливай.
Она непонимающе уставилась на две монетки, лежащие на ладони. Чего смотреть? Нормальное серебро, в совокупности, примерно — 5 грамм.
— А... А где... Ты ж говорил — триста гривен... Мы ж уговаривались....!
— Тихо! Разоралась тут! Это ты говорила: "триста гривен, триста гривен...". Это ты — сама себе придумала. А я говорил: "триста гривен — у твоего отца недостача", "триста гривен — в мешке лежит". Не — "тебе заплатить", а — "вон лежит". А тебе я обещал заплатить серебром. Вот оно, на ладони твоей. А сколько заплачу... ты, часом не заболела? "Триста гривен"... Это деньги не такие, чтоб их на такое легкомыслие кидать. Да и по рукам мы с тобой не били. Бери, что даю от щедрости своей, да и топай отсюда. У меня тут ещё дел куча.
Вот только тут её прошибло. Глядя на моё радостное лицо, она вдруг утратила несколько туповатое, растерянное выражение, со злобной гримасой запулила в меня монетками, и, ударившись мгновенно в рёв, кинулась в двери.
Взвизг лежащего за порогом Курта, стук двери в сенях, встревоженный голос Агафьи на дворе, хлопанье калитки.
Выглядываю в сени:
— Сухан, позови кормщика, да скажи остальным чтоб собирались. Через четверть часа выходим. Вещички мои забери.
Хорошо, что у меня в сенях Сухан — остальные бы обязательно начали возмущаться и спрашивать:
— Как это выходим?! Куда выходим?! На ночь глядючи?!!!
А деваться-то некуда, после таких игрищ с посадниковой дочкой — только быстро сматываться.
* * *
Я — виноват.
Я виноват в том, что у меня хорошая память, что хорошо учился в школе: текст, вбитый когда-то, в другой жизни, десятилетия назад, на школьном уроке, где мы по ролям читали кусок русской классики, остался на персональной "свалке".
Училка добивалась "правильной" интонации — для контроля "правильности" понимания персонажей. И вот — оно зацепилось, застряло. И — всплыло. Даже без ясно осознаваемого желания. Аналогия имён, ситуации — вызвала фразу: "А ведь у папаши казенных-то денег недостача". И пошёл... "храповик" — одно неизбежно тянет следующее.
Но ситуация-то — иная! Митя мог отдать денег — они его личные. Я — нет. Моё серебро — из наворованного. Митя влюблён в Катерину, я — нет. Мите её папашка... Мне здешний посадник — цель в охоте.
Уже один её приход ко мне ночью — преступление. Моё преступление — так оно будет представлено посадником. Мой смертельный риск. Потому что её отец здесь не начальник гарнизонного батальона, а "вся власть" в этом городишке.
Но главная разница: для Карамазова Катерина, по большому счёту — ровня. Для меня — "туземка святорусская с гонором глупым". Так что, трахнул я её правильно. "Чтоб знала своё место". Но теперь надо бечь. Иначе...
Ассоциативный кретинизм — изощрённая форма самоубийства?
* * *
Люди мои — злые, не выспавшиеся, собирают вещи. На соседнем подворье, где как-бы гости стоят, какая-то возня и шевеление — как бы в спину не ударили. Наш хозяин смотрит зло:
— Мало платишь. Добавить надо. Сынишка мой через тебя богу душу отдал.
Извини дядя — бог подаст. А сына — серебром не вернёшь.
Уже грузимся в лодку, а я не могу мешок найти. Тот самый! С тремя сотнями...
— Николай, ты не видал?
— А я в него велел сена наложить. А то спать в лодке жёстко.
— Чего?! А...?!!!
— Так пересыпал. Вон, кожаные баулы. И удобнее, и надёжнее. После рассортирую.
Уф... Так же и помереть можно. С перепугу.
— Все? Сидельцев наших крепко увязали? Ну, сталкивайте лодку.
— Постой. А Мичуры-то нет. Только что крутился тут... И мешка его нету.
— Убёг, что ли? Слышь, боярич, а волк твой человечка посреди города найти сможет?
— Некогда искать. Гляньте.
Сперва на соседнем подворье, а потом и на недавнем нашем постое какие-то люди ходят с факелами. Скверно: мирные поселяне с факелами не шляются.
— Сталкивай. На вёсла — навались.
Мы разворачиваем лодку и дружно начинаем грести по озеру к югу. Пройдя береговую линию посада, выходим в протоку, но поворачиваем не к югу, к Гобзе, а к северу. Выгребаем во второе озеро, Ржавец, и тихонько гребём через него, подальше от городского берега.
Идём тихо, без обычных команд и плеска. Хорошо — звёзды видать. И чего я компас не спрогрессировал? Так вот бегаешь-бегаешь, а тут какой-нибудь полезной мелочью не озаботился заблаговременно и бздынь — конец забега...
Ещё темно, но уже чувствуется приближение утра. Я начинаю паниковать — над озером стелется туман. Кормщик всё более раздражённо, но пока ещё тихо препирается с Николаем — у того свои воспоминания и своё представление о правильном направлении. Но тут Ивашка, взглянув через плечо, подтверждает:
— Ещё с сотню гребков. Там какая-то хрень высокая чернеет. Вышка, поди.
— Да какая вышка?! Не было тут отродясь никакой вышки!
— Николай, уймись. Ты три года назад здесь проходил. Может, поставили. Ты лучше скажи: а что там дальше?
— Поставили... Дождёшься от них... А дальше — болото. Гиблое. Вержавские мхи называется. Волок по нему. Длинный. Две версты с гаком. Дальше речка, Васильевка. Тоже... курице по колено. Опять, ёшкин корень, весь день комарей кормить!
Раздражение так и лезет из него, в каждом слове. Но тяга к знаниям у меня сильнее:
— Слушай, мы ж тут считай на пятачке, на полусотне вёрст столько крутимся. Неужели нельзя как-то... по прямее?
— Да нет же. Там (он машет в сторону правого борта) — холмы сухие. Хоть и недалеко до того же Хмостя, а лодейкой не пройти.
— А почему купцы этой длинной дорогой ходят? Здесь же два волока. А если по Каспле и в Катынь — один.
— Гос-с-споди! Иване! Ну ты будто... хрен заморский. Тут хоть и два, а по болоту. А там хоть и один, а вверх да по сухому. Пупки развяжутся, лодейки поломаются. Да и по верстам считать: тут на двух — пяти вёрст нет, а там на одном — десять.
Глава 263
Повторить опыт Бобылёвского волока с самообслуживанием и дармовщиной не удалось: за зарослями камыша, между полосой чистой воды и заводью, сплошь заросшей белыми лилиями, песчаная коса. На косе какие-то барачного типа строения, характерные силуэты сушил для рыбы, растянутые на просушку сети. И костерок. От которого встаёт и машет нам рукой невысокий широкоплечий мужик.
— Гости? На ту сторону? Четыре гривны.
Николай сходу начинает ругаться, божиться. Мужик скучно его терпит. Послушав, подводит итог:
— Четыре гривны. Серебро — вперёд. Торгу не будет. Разбудишь артельщиков — ещё за беспокойство заплатишь. Не любо — не кушай, топай взад.
— Да мы...! Да у нас...! У нас от самого князя грамотка! Нам — по княжьему делу! Спешно!
Мужик снова внимательно осматривает нашу команду. Особенно — прицепленные сабли, двух связанных, с мешками на головах, страдальцев.
— Тогда — восемь. За спешность.
Глядя на ошарашенного таким поворотом Николая, удовлетворённо хмыкает и объясняет:
— Ты меня рубить будешь? Тогда ты тут до-о-олго не пройдёшь. Князь-то, поди, за задержку-то... сильно спросит. Тебе дороже встанет.
Платим, разгружаем лодку, нагружаем мешки на себя. Хорошо хоть часть высыпавших из барака нечесаных, почёсывающихся в разных местах, мужичков, подставляет плечи под наши узлы. Дедок-проводник предупреждает:
— Идти только след в след. С тропинки сходить — борони господи! Даже по нужде какой — тока как добредём. Тута трясина такая вокруг...! Только бульк и случится.
Может — цену набивает, может — над пришлыми посмеивается. Николай с Терентием нервничают:
— Воры ж! Тати прожжённые! Клейма ж ставить некуда! Попрут-попятят! Майно из узлов повынимают — мха для вида напихают...
Эх, ребятки, не летали вы с пересадками через аэропорт Шарля де Голля! Вот там, куда бы ни..., и откуда бы ни..., а багаж целиком... как корова языком. Такие арабы грузчиками работают...! И концов не сыскать.
В стороне, по гати видно, мужички неторопливо тащат нашу лодейку. Какие лошади?! Гати на волоках — решетчатые. Чтобы вода выступала, чтобы топли легче. Коней пустить — ноги поломают. Вот хомосапиенсы по этим деревам, матерно вспоминая заветы предков... не, не лазают — упираются.
Выпихнулись в Васильевку, пошли вниз. Удивительно мучительное занятие: топкие берега, илистое дно. Ширина — весла не выставишь. Идём на шестах.
Второе мучение — думанье. Приступ обычного утреннего самоедства после ночных приключений.
Как говаривал Жванецкий: "Порядочного человека можно легко узнать по тому, как неуклюже он делает подлости".
Мда... так я очень порядочный!
На кой чёрт было такое устраивать?! С этой Катериной Ивановной... А всё Достоевский виноват! Всё он! Cо своим "аналогичным случаем" из Бердичева...
Что более всего обидно — сам дурак. Без ансамбля. Не считая Федор Михалыча.
Дела-то мои — дрянь. Назад, через Вержавск, хода нет: посадникова суда мне не пережить. Вообще — встречи с его людьми... Только вперёд. Там, говорят, редкостной красоты озёра. Сапшо и всё такое. Будущее поместье главного русского изобретателя лошади. Пыр, извините за выражение, жевальское.
Потом можно сделать круг по Двине, рвануть двести вёрст с гаком вверх по Каспле, вернуться в Смоленск... И вот он я, тёпленький. Тут кто быстрее успеет: епископский суд — по удочерению, княжеский — по подложной грамотке, ещё какой-нибудь — по дефлорации девицы... и просто желающие... чтобы я замолчал. Навечно.
Ну кто же?! Кто?!! Кто укрепит мой мятущийся дух в тяжкую годину испытаний?! Перед лицом одолевающих со всех сторон грядущих неизбежных бедствий?! Ниспосланных высшими силами, русской классикой и собственной глупостью?! — Только фольк. Исключительно наш, исконно-посконный, хоть и не вполне "святорусский":
"Ребята, уж если мы по горло в дерьме, возьмемся за руки!".
