— Он не всегда был Рыбом, — продолжил я свои пояснения, — когда-то давно он был школьным учителем. Поэтому...
Меня прервал Жаб, прискакавший в кухню на всех четырех лапах, из которых одна была чуть короче остальных.
— Умаялся, — буркнул он, вспрыгнул на подоконник и завозился в своей миске, умащиваясь. — В жизни так не уставал. Спать буду. Если что, — добавил он, на минутку высунувшись из-под своего полотенца, — меня не будить. Даже если пожар.
— Аппарат ты хоть выключил, не забыл? — спросил я, он пробормотал нечто неразборчивое и захрапел.
Я пошел в ванную проверить, выключил ли Жаб аппарат живомертвой воды. Конечно, забыл. Я перекрыл воду и отсоединил питание. Хоть в аппарате и установлен вечный двигатель, все же энергию надо экономить. Даже вечность когда-нибудь да кончится.
Лада в бабушкиной комнате препиралась о чем-то с Вороном. Паук верхом на Петухе с интересом следил за их перепалкой, Домовушка собирал с полу мусор и то и дело нырял в шкаф с полным ведерком, а выныривал оттуда с пустым, Пес, как всегда, вздыхал. Он единственный обратил на меня внимание.
— Ну, что? — спросил он гулким шепотом, — доходит до нее что-нибудь?
— Еще не приступал, — отозвался я, разворачиваясь.
— А этот, новенький как? — задержал меня Пес. — Буйствует?
— Ой, я и забыл про него! — спохватился я. — Наверное, не буйствует, а то бы я услышал.
По дороге в кухню я взглянул на Крыса. Тот мирно спал, согнувшись в три погибели, потому что лечь вытянувшись в клетке он не мог — не хватало места, свернуться же клубочком он почему-то не захотел. Или не умел. Больную лапу он просунул сквозь прутья клетки.
Я подумал, что, когда он проснется, его надо будет подлечить и покормить, ведь при трансформации расходуется много энергии. Тут же я вспомнил, что и сам я сегодня не ужинал. А с вечера, должно быть, прошло уже несколько месяцев, если не лет — при такой-то скорости движения солнца по небу!
Тут я даже застыл на месте, пораженный. Мне в голову пришло одно обстоятельство, настолько очевидное, что я поразился, как это не додумался раньше.
Ведь это же не Солнце движется по небу, а Земля вращается вокруг своей оси! Чем и объясняется смена дня и ночи, а также и движение времени!
А если время для нас течет иначе — для нас, в нашей квартире, — то это значит, что мы вращаемся не вместе с Земным шаром, а отдельно от него! С другой скоростью, то есть быстрее или медленнее! А в таком случае нас должно разорвать центробежной силой, да и сам дом, в котором находится наша квартира, должен бы разрушиться по причине нашего выпадения из трехмерного пространства, как если бы из середины его (здания) вырвали кусок.
Правда, Ворон как-то обмолвился, что действие магических законов нарушает действие законов физических. Может быть, именно это и происходит сейчас? В отличие от физических законов, объективно действующих, законы магии действуют субъективно и избирательно. Поэтому продукты в комнате, сваленные на пол при падении стола, протухли и воняли теперь чрезвычайно, в то время как мы, обитатели квартиры, еще даже не успели как следует проголодаться!...
На всякий случай я решил больше на эту тему не думать, потому что голова моя от размышлений вспухла и грозила взорваться
Лёня сидела на краешке лавки, подложив под себя ладошки, вся в напряжении таком, что вот только тронь — и лопнет, как слишком натянутая гитарная струна.
— Ну, что? — спросила она меня, старательно отводя от меня взгляд. Ее здравый смысл протестовал против возможности вести беседу с котом, и она пыталась сохранить разум и не сойти с ума. — Мне кто-нибудь объяснит, почему я не могу пойти домой?
Некоторое время я толковал о магионах, о хронофагах и хроностазионах, о нашем многострадальном шкафу-хроностазисе, потом сдался. Она ничего не соображала.
— Идем, глянем, — предложил я. Мне и самому было интересно посмотреть. — Только ни шагу, ты поняла? Опасно для жизни!
Я подвел ее к двери, сам стал впереди, осторожно сдвинул засов и потянул дверь на себя.
Ничего не произошло.
Тогда я полностью открыл дверь и, пораженный, замер.
За дверью не было лестничной площадки.
За дверью не было света.
И темноты тоже не было.
Там кружились световые водовороты (или, может, назвать их световоротами?), они переливались разными цветами радуги, они свивались и разделялись, они пушились сполохами и вытягивались тонкими нитями. В одном из световоротов мелькнул фрагмент лестницы, в другом — ступенька, в третьем я различил кусок стены возле лифта на втором этаже, потому что явственно виднелось неприличное слово, выцарапанное там неизвестно кем и неизвестно когда.
Все это выглядело прекрасным и пугающим.
Лёня за моей спиной издала сдавленный стон.
Я захлопнул дверь.
— Как видишь, дороги пока что нет. Подожди, пока Лада не справится со временем, тогда сможешь пойти домой. Если он еще будет, твой дом-то.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она жалобно и вместе с тем вызывающе.
— Ну, неизвестно же, сколько там времени пройдет. Может, год, может, два, а, может, все сто.
— Ты врешь! — закричала она, хватаясь за пальто. — Вы все тут с ума посходили! Ну, и сходите дальше, а я домой пойду!
Но не тут-то было!
В мановение ока я сплел сетку из магионов и спутал ее по рукам и ногам.
Она не могла пошевелиться, и только прохрипела:
— Отпусти меня!
— Скажи "пожалуйста", — потребовал я.
Она побрыкалась немножко, потом выдавила из себя нужное слово.
— А теперь пообещай, что ты никуда не пойдешь. Дай честное слово, и я тебя отпущу, — не сдавался я.
Она еще немножко посопротивлялась, потом согласилась на мои требования, и дала честное слово ничего без разрешения (моего или Лады) не предпринимать. Я освободил ее, сделав вид, что поверил ее честному слову. То есть я и в самом деле поверил, потому что она не производила на меня впечатления злостной обманщицы, но на всякий случай наложил на дверь охранительное заклятие. Так что даже и Лада могла теперь открыть дверь с очень большим трудом, а больше никто бы не смог. Я ведь хоть и начинающий маг, да зато талантливый. (И я не боюсь повториться! Я готов констатировать истину снова и снова!)
Домовушка, успевший уже прибраться в бабушкиной комнате, примчался в кухню, вручил мне совок, а Лёне веник, сам вооружился половой тряпкой и потащил нас убирать в комнате Лады. Надо отметить, что там уже не воняло — все, что могло гнить, сгнило окончательно, и высохло, оставив после себя только сухую пыль.
Лёня протестовала и капризничала. Она говорила, что является гостьей, а гост*й (и г*стий) никто не заставляет работать, если они сами (то есть гости и гостьи) не изъявляют такого желания. Еще она говорила, что устала, что хочет спать, а еще больше она хочет домой, и что готова не только дать честное слово, но даже и поклясться страшной и нерушимой клятвой, что никому ничего не расскажет, если после этого ее, Лёню, выпустят.
А мы с Домовушкой пытались ей объяснить, что никто ее тут не держит, а так сложились обстоятельства, что выйти из квартиры все равно невозможно, она же убедилась в том только что, своими глазами видела, что творится; и что никто над ней не шутит и не прикалывается, а поработать ей самой сейчас необходимо, потому что если она будет сидеть и ничего не делать, а только думать, то точно сойдет с ума, а пока она с ума еще не сошла, она может нам немного помочь.
— А ежели тебе худо, — закончил свою речь Домовушка, когда мы, за разговорами и не заметив, привели комнату Лады в порядок, — то ты нашу Ладушку попроси, она и тебя трансварнет. Трансварнутые — они весьма счастливые и благополучные, по причине совпадения внешности с внутренностью, и даже и обратно в человечий вид ворочаться не слишком желают. А мне не веришь — вот хоть Котейка поспрошай.
Лёня разрыдалась.
— Ну, не реви, — сказал я с грубоватой нежностью. — Ты же у нас — барышня, тебя никто без твоего согласия трансформировать не будет. Это только особ мужского пола без предупреждения... И то — только если в квартиру войдут, порог переступят. А женщинам и девушкам — можно. Ты мне лучше скажи вот что — еще с того, первого с тобой знакомства мучаюсь вопросом: почему у тебя мальчиковое имя?
— Значит, это все-таки был ты! — сказала Лёня.
— Это все-таки был я, — согласно кивнул я, но от ответа уйти не дал: — И все-таки?
— Мои родители, — простонала Лёня, заливаясь слезами, шмыгая покрасневшим, как помидор, носиком, вытаскивая из рукава платочек, чтобы высморкаться в него. — Они хотели мальчика, и назвать Леонидом, а родилась я, и меня нарекли Леонидией, а то, что мне жить с этим именем — то не подумали, а меня задразнили просто мальчишки! А теперь вот даже и какой-то кот...
— Во-первых, я не дразню тебя, — сказал я мягко, не обидевшись, делая скидку на ее состояние. — А во-вторых, я не какой-то кот, я кот талантливый, очень способный, начинающий маг; пока что, правда, фамулус, то есть ученик, но с задатками... С очень хорошими задатками. Кроме того, я — Кот с большой буквы, потому что таково мое имя. А еще я — пушистый и ласковый. И чрезвычайно умный!
Она покосилась на меня недоверчиво, но ничего не сказала.
Домовушка между тем постелил свежую постель на тахте и сказал:
— Ты бы это, девка... Поспать бы прилегла. Все одно ждать, а во сне и время побыстрей пробежит. А на зорьке-то и пойдешь. Чего уж бодрствовать, да и бдить тебе нечего. Ладушка как управится, так сразу тебя и выпустит. А ты, в случае чего, не сомневайся, разбудим, как пора настанет.
Она, мне кажется, принципиально не желала соглашаться с нашими предложениями, что бы мы ей не предлагали. Даже на то, что нужно было в первую очередь ей самой. Например, выспаться.
Вместо того чтобы лечь в чистую свежую постель, она завернулась в свое пальто и уселась в кресло. Телевизор, конечно, нечего было и включать. Я предложил ей книжку.
— Не надо, — сказала она. — Лучше штору отодвинь. Я хочу посмотреть, что там за окном.
Я вздохнул и повиновался.
Шторы у нас толстые, добротные, посторонних звуков они не пропускают, и света тоже, и их вполне можно было бы использовать в качестве светомаскировочных. Поэтому только теперь, когда шторы были отодвинуты, мы услышали завывание — солнышко завывало, как реактивный самолет при взлете, и бегало по небу с прежней безумной скоростью.
Куда, то есть в когда нас занесет, мы не могли даже и догадываться. С одной стороны, интересно посмотреть на мир через сто лет. А с другой, отрываться от своего времени тоже не очень хочется.
Лёня тихо всхлипывала, свернувшись в кресле калачиком, а потом засопела ровно и почти неслышно. Заснула, значит.
И почти в тот же момент в комнату вошла Лада.
— Задерни шторы, — сказала она устало.
Я послушно пошел к окну. А когда выполнил требуемое и обернулся, Лада уже спала, упав на тахту прямо так, как была, в платье, не раздеваясь. Поверх постеленной для Лёни постели.
Я кликнул Домовушку. Вдвоем мы выпростали из-под нее одеяло и укрыли ее, чтобы она во сне не замерзла. Выглядела она ужасно — похудела, подурнела, ручки стали тоненькие, вот как у Лёни, щечки запали, а вокруг глаз легли темные круги.
— Паук сказывает, три месяца она там, не пивши, не евши, болезная, — прошептал мне Домовушка и уронил слезинку. — Веришь ли, сделала какую-то ловушку необыкновенную. Теперича не надобно с сачком по квартире прыгать, врямяжоров ловить. Сами, как мухи на мед, летят.
— А где "там"? — не понял я.
— Да в шкапчике, где же еще! Там у Бабушки нашей лабатория была, Ладушка в прежнее время частенько ей, Бабушке то есть, помогала. Однако же столь долго там находиться неладно, нездорово. Вот, гляди, каков*-то она исхудала, побледнела, кралечка-то наша... — Домовушка утер слезы и потащил меня за собой. В кухню.
В кухне уже собрались все, то есть Пес, Ворон, Паук с Петухом. Крыс проснулся, и сидел в клетке тихо, только время от времени поглядывал на всех на нас красными глазками. Жаб храпел в своей миске, накрывшись полотенцем, и полотенце вздымалось и опадало в такт его храпу. Рыб по-прежнему уставился в окно.
Солнце уже не носилось стремительно по небу, а только катилось, и его скорость постоянно уменьшалась. Ловушки для хронофагов я нигде не заметил.
— А вон, на притолоке висит, — указал на нее Домовушка в ответ на мой вопрос. — Вроде бы для мух липучка.
Я поглядел. Действительно, к притолоке тоненьким гвоздиком была прибита клейкая лента для мух. Она слегка колебалась в воздухе, как будто от сквозняка, но сквозняка в нашей квартире не было и быть не могло, когда двери и окна были закрыты. Квартира наша запечатывалась в таких случаях наглухо. Герметически. Что вы хотите — магия!
Видеть хроночастицы я не мог, потому что я только начал учиться, и мое магическое зрение было еще недостаточно развито. Однако по колебаниям липучки я понял, что процесс очистки воздуха от вредных частиц идет полным ходом.
Хотя движению хроночастиц никакие запоры и преграды не были помехой. Пусть и в небольшом количестве, но все же они могли просачиваться сквозь стены, то есть у непосредственных наших соседей время тоже текло быстрее, чем в других местах земного шара.
— Ворон, — спросил я, — а хронофаги и хроностазионы — это элементарные частицы? Или нет?
— Нет! — каркнул Ворон. Он с вожделением следил за действиями Домовушки, а Домовушка пытался собрать на стол, то есть сварить кашу — без молока, разумеется, и даже без масла, потому что подсолнечное масло прогоркло, а сливочное протухло. Крупа была вполне съедобна, а вот лук пророс, свекла и морковка сморщились и засохли, сушеные грибы превратились в труху.
— А что тогда это такое? — не сдавался я.
— Примо, не "что такое", а "кто такие", — снизошел до ответа Ворон. — Секундо, не знаю, кто они такие. И никто не знает. Даже и Бабушка.
Я, со вздохом, потому что чувствовал себя усталым, поплелся в ванную комнату налаживать аппарат живомертвой воды. Надо было лечить Крыса.
Честно говоря, мне пришлось попотеть. Сращивать кости и залечивать раны теплокровным мне еще не приходилось. Я очень боялся напутать с концентрацией магионов, потому как а вдруг вместо того, чтобы вылечить Крыса, я его уморю? Но ждать, пока Лада проснется, мне показалось нецелесообразным.
Однако мое беспокойство было напрасным. Когда призванный мною на помощь Пес опустил клетку с Крысом (мы побоялись пока что возвращать ему свободу) в пронизанную пузыриками воду, раненая лапа срослась и порванная мышца затянулась на глазах, за считанные минуты. Крыс, вначале визжавший и шипевший, посмотрел на свою здоровую лапу с недоумением и даже, кажется, хотел что-то сказать. Но промолчал.
Каша между тем сварилась. Домовушка, кряхтя от огорчения, что не может сдобрить ее, как полагается, разложил кашу по тарелкам, стараясь размазать тонким слоем, чтобы быстрее остудить.
