Анайя мне нравилась. Я ей, кажется, не очень.
Ну и ладно. Я спрыгнул со скамейки, затушил сигарету о край урны и пошёл к машине. Анайя как раз выбралась с водительского сиденья, открыла заднюю дверь и помогла Талине пересесть в инвалидную коляску.
— Привет. — Шины зашуршали по асфальту. Талина по-птичьи склонила голову к плечу, разглядывая меня. — Круто выглядишь.
— Спасибо, ты тоже. Ой, то есть вы.
Серое закрытое платье и правда смотрелось неплохо, но не лучше её обычных белых. Кажется, единственным его предназначением было служить фоном для массивного золотого медальона на толстой цепочке. Четыре коротких луча звезды расходились от круглого портрета-миниатюры. Белый профиль на золотом фоне: усатый мужчина в берете.
Орден Кальдиса, учреждённый в память о геройски погибшем двести лет назад генерале. Как погибшем и что в его гибели было геройского, я, к стыду своему, вообще не помнил.
Волосы Талина собрала в тяжёлый сложный узел, но зачесала так гладко, что в первый момент мне показалось, что она коротко постриглась.
Нет, было действительно красиво, но меня не покидало ощущение, что всё это убранство — платье, орден, причёска — словно придавливает её к земле.
— Ну что, идём? — Талина решительно взялась за рычаги коляски. — Раньше начнём — раньше закончим.
Мы шли по школьному коридору. Старый паркет тихонько поскрипывал под колёсами инвалидной коляски. Везти себя Талина не позволила. Сама. Всегда сама.
И только Анайя следует за ней тенью. Ну, и я.
Хотя это против правил маленьких городков. Все знают, что есть дети, которые ходят в школу, и есть дети, которые сбежали из дома. Взрослые могут общаться и с теми, и с другими, но пересекаться они не должны. Так что высыпавшие из классов ученики глазели в том числе и на меня. Анайя, разумеется, попыталась впихнуть мне специально припасённый пиджак своего выросшего племянника и заставить снять бандану — я упёрся.
Талина долго вслушивалась в наш яростный шёпот, а потом сказала:
— Анайя, оставь парня в покое. Зачем ты из него приличного делаешь?
"Приличный" в её устах прозвучало как не слишком грубое, но всё же ругательство, и Анайя сдалась. Значит, наши с Талиной взгляды совпадают.
Мы добрались до актового зала, и тут возникла заминка: две ступеньки, отделявшие сцену от зрительного зала, оказались для коляски непреодолимой преградой. Никаких пандусов здесь, естественно, предусмотрено не было. Тот, что остался в машине, был слишком маленьким, чтобы исправить дело. Мне очень хотелось чем-то помочь, но тут с первого ряда поднялся верзила лет сорока, больше похожий на спецназовца, чем на учителя, и легко сгрёб Талину вместе с коляской. Талина не успела даже возмутиться, когда он с непрошибаемым видом поставил коляску на сцену у застеленного синим бархатом стола, будто большую куклу пересадил. Она холодно поблагодарила здоровяка и одёрнула подол платья. У меня в голове будто бомба взорвалась. Талина ревностно оберегала своё личное пространство; даже когда она просила внести в дом сумки с бельём, это выглядело не как просьба о помощи, а как вежливое требование хозяйки. Всё, что угодно, лишь бы не чувствовать себя калекой, целый бастион из слов, жестов, манеры держаться — и всё это было сметено одним движением, одним неосторожным поступком, вновь напомнившим о её увечье.
Но Талина не была бы Талиной, если бы позволила хотя бы тени смятения отразиться на её лице.
— Добрый день! — хорошо поставленный голос радиоведущей разнёсся по залу. — Сегодня мне вновь придётся говорить и отвечать на вопросы. Хотя обычно всё наоборот: вопросы задаю я, ведь я журналист. Журналист, а не солдат. Кеел Стальт, Ангерд Рифхейн и другие ребята из нашего города, не вернувшиеся с Островов, рассказали бы куда лучше меня. Хотя, возможно, у них вышло бы грубее. Но их здесь нет. Придётся мне говорить за них. Я родилась здесь и закончила эту самую школу. В семнадцать лет уехала учиться в Сайн, поступила на журфак. После защиты диплома мой руководитель предложил мне отправиться в горячую точку в качестве корреспондента. Нужные связи у него имелись. Шёл третий год войны, последний. Меня вместе с компанией новобранцев посадили в самолёт и отправили по месту назначения. Они много смеялись, вроде бы даже и без причины. Хвастались новой формой и фотографировались у трапа, чтобы потом отправить снимки подружкам. Курили. Пытались познакомиться и узнать, что же такая хорошенькая девушка делает в этом паршивом самолёте.
Судя по округлившимся глазам директора, детям, по его мнению, было рановато такое слушать. Самих детей, естественно, никто не спросил.
— Потом был пыльный аэропорт, незнакомые запахи джунглей. И первый текст, отправленный редактору. Что там было? Да так, пара историй о тех ребятах, которые фотографировали друг друга у трапа. Кто они, откуда, о чём мечтают. Одного выгнали из университета, и он решил уйти в армию, благо нужный возраст подошёл. Отслужившим обещали льготы при поступлении или восстановлении на прежнем месте учёбы. Ещё один рванул сам, закусив удила: вся его семья служила, даже маму отец встретил на какой-то дальней военной базе. Через несколько месяцев от них остались только фотографии и мои материалы.
Я осторожно сместился в сторону лестницы, ведущей на сцену. Если кто-то решит полезть... Но не решился никто. Анайя замерла в проходе, и в её глазах застыло отражение той боли, которую испытывала Талина.
— Заправлял там один генерал, седой и высохший, как щепка. Я всё упрашивала его разрешить мне отправиться с парнями за территорию базы. Где-то далеко глухо ухали взрывы, изредка расчерчивали ночь автоматные очереди. Как вспышки в темноте. Знаете, это очень красиво, когда издалека. А я торчала на дурацкой базе, где из всех развлечений были только пресс-центр и офицерский клуб. Мне хотелось работы. Настоящей информации, а не бесконечных интервью со штабными. Но я продолжала писать. Какие-то зарисовки из армейской жизни: как чинят машину, как проходит день новобранца, как принимают оружие на складах, что говорят старшие офицеры о войне. Много, очень много. Потом мне показывали газеты, большая часть всего этого даже была напечатана.
Талина перевела дух. Разгладила складку на бархатной скатерти.
— А потом привезли раненых. Их было много, несколько машин, и я помню, как все, кто прилетел со мной и надрывался на бесконечных тренировках и марш-бросках, высыпали к воротам, не дождавшись разрешения командиров. Кто-то бросил играть в мяч, кто-то выскочил из казарм. И все смотрели, как их выносили из машин. Обожжённых. Истерзанных. Мало похожих на людей. В одной из машин был парень с Островов. Его подобрала женщина-медик и положила в кузове рядом с нашими. Тощий генерал орал на неё. "Ты что, — кричал, — под трибунал хочешь? Врага в расположение части притащила? Или глаза вытекли, узкоглазых от своих не отличаешь?" А она... Она грудью закрывала этого парня и кричала в ответ: "Он же мучается!" Пока они ссорились, он умер. У него не было ног. — По губам Талины скользнула сухая усмешка, но вряд ли она сама это заметила. — Я тогда ещё подумала, как это ужасно — остаться беспомощным.
— А островитяне — они какие? — взвился в тишине тонкий неуверенный голосок. Я попытался выцепить его обладателя взглядом, но не разглядел в толпе учеников.
— Люди, — пожала плечами Талина, — две руки, две ноги. Волосы чёрные, глаза раскосые. Умирают точно так же.
Она выдержала паузу, словно ждала нового вопроса, но его не последовало.
— Мне было страшно. Теоретически я представляла, что нужно сделать с человеческим телом, чтобы оно превратилось в бесформенный обрубок, но не могла себе представить, как это происходит. Как осколки входят в плоть, как сгорает кожа. За себя я совсем не боялась. Но, кажется, тогда я впервые задумалась, за что же мы на самом деле воюем. Вы не волнуйтесь, история короткая, я скоро закончу.
Чем больше она говорила, тем больше я чувствовал, как твердеют скулы, а кулаки сжимаются сами собой. Хотелось ломать чьи-то кости голыми руками, защищая Талину... от кого? Не от былых врагов, не от командиров, бросивших безногого чужака умирать. Скорее уж от дурацких вопросов, от всего мира, от букетов алых роз, которые несут живой женщине, будто она — монумент.
— Естественно, с разведгруппой меня никто не отпустил. Не то чтобы я на это рассчитывала, но попробовать стоило. Дело в том, что разведчики не убивают. Да, в их работе тоже бывают просчёты, когда всё заканчивается перестрелкой. Но... Они приходят смотреть, а не убивать. Мне хотелось увидеть тех, с кем воюем. Живых, не изуродованных. И в конце концов мне... — Талина сделала паузу, — посчастливилось.
Посчастливилось...
— Мне разрешили отправиться в посёлок, который только что освободили наши войска. Меня усадили в бронетранспортёр, строго наказали бойцам беречь "госпожу журналистку". Опять были шутки, вопросы про красивую девушку, непонятно что делающую в этом богами забытом краю, но уже меньше. Я везла в рюкзаке диктофон, фотоаппарат и блокнот, а надеялась увезти правду о той войне. Мне следовало знать, что правда редко бывает привлекательной. Издалека этот их посёлок довольно празднично выглядел, если не считать нескольких сожжённых домов. И отметины от пуль тоже не сразу видны. Они стены в какие-то нежные цвета красили: в сиреневый, в голубой. Может, это не простые дома, а загородные домики каких-нибудь богачей, я не знаю. И очень тихо было. Я, оказывается, так привыкла к отзвукам дальних перестрелок, что почти перестала их замечать. А тут тишина, впервые за много дней. Я начала снимать развалины, вытоптанные палисадники, остатки взорванного орудия на площади с пересохшим фонтаном. Потом этот фотоаппарат разбился, так что ни один из снимков не уцелел.
Кто-то предложил мне осмотреть вражеский штаб. Какое-то поселковое правление, кабинет с претензией на роскошь, этнические безделушки, брезгливо сдвинутые сидевшим здесь островным офицером на угол стола. Я ещё подумала: если бы не статуэтки, комната вообще не отличалась бы от наших безликих начальственных кабинетов. Там как раз разбирали брошенные документы, переводили, раскладывали по папкам. Одну из них вручили сопровождавшему меня офицеру. Толстая такая папка, тёмно-вишнёвая, набитая до отказа, с накрепко стянутыми завязками. Мы ещё побродили по посёлку, я записала на диктофон несколько интервью, сфотографировала пару комнат в уцелевших домах. Там была кухня, почти нетронутая: угол здания снесло взрывом, как будто откусил кто, а на стене остались ковшики, поварёшки, начищенные кастрюльки. И ещё комната какого-то мальчишки: плакаты с машинами на стенах, гора комиксов на непонятном языке — у кровати. Ему было лет тринадцать, я думаю. Парни постарше уже вешают постеры с девчонками. В этой комнате я больше всего боялась увидеть следы крови.
Мы вышли к окраине, и бронетранспортёр двинулся обратно. Ехали тем же путём, и я даже не знаю, когда островитяне успели заминировать дорогу. Впрочем, это их земля, и они знали её лучше.
Мина между колеями дороги. Странно, но я даже не помню звука взрыва, просто днище бронетранспортёра вспухло под ногами и рванулось вверх. По ногам будто огромным тупым ножом полоснули. Машину снесло с дороги, меня придавило чьим-то телом. Как оказалось — моего сопровождающего. Он... Он всё тыкал мне чуть ли не в лицо этой своей папкой и повторял: "Только генерал-майору Крейду, слышишь, лично в руки". Он, наверное, кричал, горло срывал, а я полуоглохшая была после взрыва, вообще ничего не понимала.
Она умела держать лицо: голос остался ровным и спокойным, глаза — сухими.
— Нас достали довольно быстро, — продолжила Талина. — Из бронированной коробки, ставшей братской могилой. Для всех, кроме меня. Но достали не свои. Очнулась я, когда услышала где-то над головой чужую речь. Певучую, красивую. Говорят, от вражеского языка мороз по коже должен продирать. Не знаю, я почему-то подумала: красивый язык, на нём, наверное, колыбельные хорошо петь. Так я увидела островитян. Помню, что молодые совсем, в бледно-зелёной форме, смуглые. И работали они быстро, слаженно и спокойно. Как будто и не трупы ворочали, а мешки. Искали что-то. И тут меня как молнией ударило. Что они могут искать? Ту папку, которую мне умирающий офицер дал. Значит, рано или поздно найдут. Её надо было спрятать, вот только куда? До рюкзака я не дотянусь, тем более его точно не пропустят. На груди? Не брезгливые, обыщут. В общем, я запихнула эту папку под рубашку и ухитрилась протолкнуть её за спину. Ног не чувствовала, тяжести придавившего меня тела — тоже, а вот то, как её углы мне в спину и поясницу врезались — до сих пор помню. Я даже не думала, что передать её кому-то должна, просто жалко было: человек последние силы потратил на то, чтобы её сохранить, а я его подведу.
Повезло, на самом деле. Как раз когда ко мне начали подбираться, по броне пули застучали. Я тогда отключилась и в себя пришла только по дороге в госпиталь. Меня обкололи обезболивающим, я как-то ухитрилась приподняться и увидеть то, что от моих ног осталось. Медики тут же назад уложили, старались удержать, хотя сил ещё раз посмотреть у меня бы не нашлось. Я потом в полубреду себя уговаривала: может, почудилось, может, не мои, может, кто-то рядом лежал, может, мне вообще всё это снится в ночь перед выездом, и сейчас будильник запищит. Папку нашли, когда раздевали меня перед операцией, и я исхитрилась прохрипеть: генерал-майору Крейду, лично в руки, больше никому. Вы знаете, он примчался. Непонятно откуда, но успел, пока операционную готовили. Я его и не запомнила толком, так, мундир перед глазами плывёт — и всё. Вроде бы он даже честь мне отдал, а потом наркоз подействовал. И во второй раз я его тоже не разглядела, когда после операции отходила. Только слова урывками запомнила: за беспримерную храбрость и верность. И коробочка с орденом на подушке. Если голову повернуть, как раз разглядеть можно.
— А что... — голос какой-то девочки сорвался. — Что было в папке?
— А я даже не знаю, — ответила Талина. — Наверное, что-то важное, раз за ней целый генерал-майор приезжал. Если повезёт, лет через двадцать узнаем.
Конец встречи получился скомканным. Торжественности, на которую рассчитывала школьное начальство, не вышло. Вышла правда — грязная, кровавая и несуразная. После такой громкие слова как-то уже не звучат.
— Талина, зачем это? — Анайя вывернула руль, выезжая со школьного двора. — Я всё понимаю, но, по-моему, сегодня ты перегнула палку.
— Если хоть кому-то из них не понадобится лишаться ног, чтобы вырастить мозги, значит, я не зря тут распиналась. — Талина вцепилась в подлокотники специального сиденья — кажется, её бесила сама необходимость пристёгиваться ремнями к автомобильному креслу и не иметь возможности двигаться самостоятельно.
Да она же сейчас расплачется, неожиданно понял я. Талина вытянула шпильки из волос, и они хлынули на платье пепельным водопадом. Откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Анайя следила за дорогой и не видела, что её ресницы потемнели от влаги. Я пожалел, что сижу рядом с водителем и не могу хотя бы взять Талину за руку.
