Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Так ведь имя же! Семейное! Наследное... кровь чужая!

— Машенька, ну так девочка же! Ей род не наследовать, все одно замуж выйдет. Разве плохо?

— Х-хорошо.

— Вот и давай с Илюшей поговорим? Втроем встанем, нам и родители не возразят? Им оно тоже выгодно будет со всех сторон.

— Выгодно?

— Машенька, дочь твоя полов не протопчет, лавки не просидит. Зато ты довольна и счастлива будешь. А довольная жена — и муж счастлив. Разве нет?

— Д-да...

— И родителям твоим хорошо. Будут всем говорить, что не дотерпели вы с Илюшей до свадьбы, а как призналась ты им, так и повенчали вас. Вот, сразу после Рождественского поста и обвенчают, как можно будет. Как раз и малышку привезти успеют, и Илюша все обдумает.

— Устенька...

Устя едва успела Машу подхватить — боярышня ей едва в ноги не рухнула.

— Миленькая, родная, сделай это! Век благодарна буду, век за тебя Богу молиться стану, на руках брата твоего носить буду... верните мне доченьку!

Устя обнимала несчастную, по голове гладила, и чувствовала, как под сердцем горит теплом черный огонек. Правильно она все сделала. Верно.

Может, и гибели напрасной избежать удастся? Пусть живет Машенька, пусть дочку свою нянчит, Илюшке еще десяток малышей рОдит — и ладно будет.

Ведь не об отце малышки она печалится, не было там любви, а за ребеночка своего она горло перегрызть готова.

Может, и правда так было.

Уломала она Илюшку, тот и поддался. А Машенька его и полюбила в благодарность. Тогда Устя не заинтересовалась, ну хоть сейчас наверстает.

— Сегодня же с братом поговорю. И тебе грамотку пришлю. Коли согласится Илюша... ох! Завтра поговорю. В палатах он сегодня. Очередь его на карауле стоять.

— Хорошо, Устяша.

— Завтра, как сменится он с караула, поговорю я с ним. И тебе отпишу. Бог милостив, может, завтра к вечеру он и к отцу твоему приедет?

— Спаси тебя Бог, Устяша.

— Машенька, Бог тому помогает, кто сам рук не покладает. Вот и давай сделаем... родители решили, а жить-то вам, с Илюшей. Пусть вам хорошо будет, и я за вас порадуюсь.

— Добрая ты...

— Не добрая я. Разумная. Подумай сама. Больше нас будет, род крепче станет. Да и вы с Илюшкой друг друга лучше поймете, стоять друг за друга станете. Мало ли, что в жизни случится, а вы друг друга и поддержите, и опереться сможете. И я, ежели что, к вам со своей бедой прибегу. Не поможете, так хоть слезы вытрете. Понимаешь?

— Устя... когда получится — все для тебя сделаю.

— Сделай. Будь счастливой, Машенька. И я порадуюсь.

* * *

— Боярин, сможешь ли ты такое сделать?

Когда б сейчас кто боярина Данилу Захарьина увидел, не поверил бы себе.

Разве ж боярин это?

Бледный весь, трясется, глаза, ровно у жабы, выпучены.

— Да ты что?! Ты в уме ли?!

— Что тебя так пугает, боярин? Тебе и надо-то самую малость сделать!

— Такое? Нет, не могу я. На такое — не пойду.

— Магистр сказал — должен будет.

— Ума ваш магистр лишился! Это ж верная души погибель! И не проси, и не умоляй. На такое — не пойду.

И так это было сказано, проси — не проси, уговаривай — не уговаривай.

Конец.

Ну, когда так...

— Жаль, боярин. Очень жаль, что не помощник ты нам.

Данила и ахнуть не успел. Тонкий стилет ровно вошел, уверенно, аккурат между ребер, к сердцу. Только и смог, что глазами хлопнуть — а потом и все. Темнота накатила, вниз потянула, куда-то...

Посланец Ордена равнодушно смотрел на мертвое тело.

Сейчас он уйдет. Просто не сию секунду.... Стилет забрать надо, а выдернуть — кровь брызнет, надо подождать пару минут.

Вот он и подождет.

Жаль, конечно, полезный боярин был. Да не он один у Ордена есть. А отпускать? После услышанного?

Не смешно даже. Неуж сам боярин не понимал, что так оно и бывает?

Шаг, второй, третий, потом бег, а потом и с обрыва. А не кинешься, так подтолкнут тебя.

Не согласишься? Уберут.

Потому как знаешь много, разболтать можешь много, а совесть для предателя и вовсе роскошь непозволительная. Смешно даже.

Душу погублю...

Если дело Ордена требует — и погубишь! И ничего страшного!

Если Магистр приказывает — слушаться надо, а не перебирать, тут могу сделать, там не могу... все ты сможешь. Вообще все.

А вот это сю-сю, му-му...

Ты не знал, куда пришел? На что соглашался?

Стилет был извлечен из раны, обтерт об одежду мертвеца и спрятан в потайной карман. Жаль его, хорошая сталь, витиеватая...*

*— аналог дамасской, прим. авт.

Тело боярина Данилы Захарьина осталось лежать в ничем не примечательном доме на окраине Ладоги.

Когда его найдут?

А вот это убийцу вообще не волновало. У него было другое задание.

* * *

— Илюшенька, приходи, куда обычно.

Илья и ждал этих слов, и радостно ему было, и боязно.

И решительно как-то на сердце.

Словно не к красивой женщине он шел, а в бой. Тяжкий, может, и без надежды на победу.

Но — шел.

Вот и комната потайная, вот и Маринушка, на подушках раскинулась, к себе его манит...

Илья как вошел, так и упал на колени.

— Не вели казнить, любимая, дозволь слово молвить.

Маринушка бровки точеные подняла.

— Что случилось, Илюшенька. Аль не люба я тебе?

— Люба! Как никогда люба! А только лгать я тебе не смогу, Маринушка, не насмелюсь. Отец меня женить решил, сговор устраивает. Простишь ли ты?

Царица задумалась.

— Женить? А на ком?

— На ком скажет. Я невесту, поди, и не видывал ни разу.

— Илюша, бедный... — ревнивые нотки в голосе ушли, успокоились, и Илья добрым словом сестру вспомнил. Устя посоветовала, умничка его родная...

— Я все твои слова помню, Маринушка, помню, сказала ты, что коли твой буду — то ничей более. Весь я в твоей власти, скажи, что мне сделать теперь? От невесты отказаться, отца ослушаться?

И это ему Устинья подсказала. Предложила — говори, пусть она за тебя решит. Ей то лестно будет, а как уж решит... там и смотреть станем.

Марина задумалась.

Илья так и стоял, голову вниз опустил. Ждал.

И почему-то так легче было.

Когда красота невероятная в глаза не била, когда не ранила, и мысли легче текли, и увереннее... почему так? Илья и сам себе на вопрос ответить не мог.

Так вот.

Шорох послышался рядом, Марина с кровати поднялась, одеяние набросила, шелками прошелестела.

— Огорчил ты меня, Илюша. Опечалил.

— Прости, Маринушка. Что прикажешь — то и сделаю.

Царица рядом прошлась, по голове погладила, ровно зверя ручного, ноготки шею царапнули...

— Послушный сын — радость для родителей. Ну, коли так... женись, Илюша. Когда отец тебя сватает?

— Сразу после поста, чтобы жениться можно было.

— Вот и женись. А я тебя после свадьбы позову. Может быть...

— Государыня!

— Поделом тебе! Вон поди, тебя проводят!

Марина в ладоши хлопнула, сенная девка появилась.

— Иди, Илюшенька. Иди отсюда...

Илья и пошел, голову повесив. А только...

Три дня назад еще, не ушел бы никуда. На коленях ползал, голову бы об стену разбил. А сейчас идет, вот... и помирать не собирается.

Зато шепот сестры мерещится.

— Иди, Илюшенька. Все хорошо будет, я знаю. Даже коли кричать будет — терпи. Обойдется. Хуже, как обиду затаит, да мстить примется. Тогда все наплачемся.

Умна у него сестренка. И как он раньше про то не догадывался?

* * *

— Мишенька, радость моя!

— Ксюшенька! Птичка моя райская, яблочко спелое...

Каких только слов парень для девки не найдет. Особливо, когда не люба она ему, а только надобно, чтобы она послушала, да сделала, как велят.

Аксинья про то не догадывалась, слушала, как музыку.

— Мишенька, меня в палаты царские не пускают. Не берут с собой.

Вот и ладно.

Нужна ты там, как прошлогоднее... гнилое яблоко.

Но вслух Михайла то не сказал.

И обнял, и приласкал, и погладил, и успокоил.

— Ксюшенька, неужто ты на сестру родную управы не найдешь? Ты у меня умница, все у тебя получится... сделай вид, что одумалась, поняла все... вот и видеться чаще сможем!

Аксинья закивала.

Михайла довольно улыбался.

Вот ведь дура набитая... но и польза от нее есть. И он все про свою красавицу любимую знает. И царевичу расскажет, что тому надобно. А царевич слушает, радуется, Михайлу приближает...

А рядом с царевичем — выгодно. Приятно рядом с ним, сытно, спокойно... да и просто так в палатах царских побывать...

Михайла уже пару сенных девушек в тихий уголок затащил, а почему нет? Коли бабы тают от красивого наглеца? Пользоваться надобно!

А еще....

Разные ведь случаи бывают.

Где монетку прихватишь, где камушек, а места, чтобы добычу сбыть, парень и так знал хорошо. Пусть пятую часть цены он получит... нет-нет, он не увлекался.

Но у воды быть, да не напиться?

Брал только то, что опознать нельзя. К примеру, жемчуг — ежели у кого пара жемчужин с одежды отпоролась, так ведь мало ли, где оно могло потеряться?

А Михайле в прибыточек. Ему вид поддерживать надобно. И за оказанные услуги благодарить, и...

Мало ли что.

Мало ли кто...

Язык-то у Михайлы хорошо был подвешен, вот он уши Ксюше и заговаривал. А сам бдительности не терял. Не ровен час, застанут их вдвоем... жениться ведь придется! А ему не эта дурища нужна! И даже если открутиться получится... Устя потом на Михайлу обидится.

Не надобно ему такого!

Так что с полчаса еще Михайла покрутился, да и к дыре в заборе. Хорошо еще, Аксинья его провожать не пошла, на сеновале осталась. А сам он сторожко шел, к каждой тени приглядывался, к каждому ветерку принюхивался.

Потому и услышал.

Возился кто-то у потаенного лаза. Сопел в темноте. И кислыми щами от кого-тио воняло безбожно. Михайла враз затаился, с забором слился. А вдруг — его караулят? Ксюха ж дура, могла и не утаиться. Вот и поставил боярин кого — его, Михайлу, хватать, да на правеж?

Не надобно нам такое!

Подождем. Посмотрим... но кажись, не боярские то люди. Не такие они. Неправильные. Чем ему те две тени показались подозрительными?

Да кто ж знает?

А вот только нечего им было рядом с лазом делать, вот нечего! А еще...

— Трут еще мне дай.

— На.

Михайле и того хватило. Это в пиесках, на ярмарке скоморохами сыгранных, тати свое черное дело подробно обсуждают, да ждут, покамест не схватят их. А в жизни не так оно

Все до дела обсуждается. Все проговаривается. Кому и откуда идти, кого и когда бить... понятно, бой все поменяет, но основа останется. И вот такие мелочи.

Кому трута не хватит, кому пара стрел понадобится, или нож наточить...

Михайла и не колебался, когда две тени полезли в дыру. Дождался, пока второй пролезет — и отлепился от забора, прямо у него за спиной.

Кистень, гирька на цепочке, только свистнул. Ударил, с воском ворога встретился, аж хрупнуло. После такого удара если и живут, то недолго и плохо.

А Михайла уже заорал, что есть силы.

— РАТУЙТЕ, ПРАВОСЛАВНЫЕ!!! ПОЖАР!!! ГОРИМ!!!

Рассчитал он совершенно верно. На такой вопль и все, кто рядом был, и кто мог — все кинулись.

Пожар же!

А Ладога больше, чем наполовину деревянная, страшно это.

Когда скачет огонь, от крыши к крыше, когда пожирает дома, когда проваливаются стропила, поднимая тучи огненных брызг — и все это летит дальше, и губит, губит...

Орал Михайла так — и мертвые бы поднялись.

Тать ощерился, в темноте лезвие ножа блеснуло.

Михайла дыру загородил, а куда ему еще? Там, за ней, свобода и жизнь. А здесь его... вот уже, бегут люди, шум раздается...

Взмах... еще один.

И наново!

Уйти от удара до конца Михайла не успевает, нож рассекает рубаху, добирается до тела... больно!

Он отмахивается чем попало, кистень-то застрял в лежащем... только вот доска гнилая против ножа — плохо...

Чуть-чуть бы продержаться. Минуту еще....

И когда разбойника ударяют чем-то тяжелым, сбивают с ног, начинают пинать...

Михайла облегченно приваливается к почти уже родному забору. И позволяет себе перевести дыхание. Все обошлось.

Он жив.

И Устя жива, и подворье ее не запалят.

Разве то не счастье?

* * *

Устинья бы никогда в стороне от шума не осталась. Как тут не услышать? Когда кричат, когда ПОЖАР!!!*

*— даже в наше время это страшно. А тогда — города выгорали. Жертв было — не счесть. Прим. авт.

Устинья вперед себя, ног не чуя, из терема кинулась.

Не просто так, нет.

К матери заглянула, к нянюшке... Аксиньи не было на лавке. Куда ее унесло, шебутную?! Хоть бы не пострадала!

Илья еще не пришел...

Когда Устя во двор выбежала, все уж кончено было.

Факелы все освещали, как ясным днем. Все видно было, соседям, которые заборы облепили в три ряда — тоже. И было на что посмотреть.

Стоял, привалившись к забору, Михайла, окровавленную рубаху на боку прижимал. А сам бледный, ровно печь побеленная.

Лежал у его ног какой-то мужчина — там явно насмерть.

Второго татя явно обыскали, и нашли у него кремень, огниво, трут... пока его не били, но это пока не расскажет, что и откуда. Потом точно пришибут.

Боярин привычно распоряжался.

Командовал тело в сарай унести, утром попа позвать надобно, отпеть, все ж человек был. Второго татя в погреб с овощами спустить, посидит ночку связанный, небось сговорчивее станет, попинать можно, только не насмерть.

Спасителя от забора отскребите и в терем ведите, да осторожнее, криворукие...

Устя смотрела на Михайлу, Михайла на нее. И что-то было такое в зеленых глазах... вызов? Решимость?

Нет, не понять.

Потом Михайла глаза скосил, и Устя ее увидела.

Кссссссюха!

Несется, блажная, глаза по пятаку, рот открыт... Устя б ее одна не удержала, нянюшка помогла.

— Ксюшенька, да все прошло, детка, все обошлось. Поймали татей...

— А...

— Мальчик-то? — для нянюшки Михайла мальчиком и был, понятно. — Все хорошо с ним, жив, здоров...

Устя сестру за косу дернула, внимание отвлекла.

— С ума сошла? Хочешь, чтобы батюшка понял, к кому он приходил?!

Аксинья так глазами сверкнула — хоть ты от нее терем поджигай.

— И пусть!

— То-то Михайла тебе благодарен будет.

Не хотела Устинья такого говорить, да вот выскочило. Само собой получилось, не удержалась. Аксинья на нее прищурилась, как на нечисть какую.

— Ты... он...

Устя только рукой махнула.

— А беги, давай. Вот радости-то будет...

Аксинья замешкалась, тут ее Дарёна и уволокла, почти силой. А Устя развернулась, да и обратно пошла.

Не будет она Михайлу лечить. Не сможет.

И помогать ему не будет. Слишком уж хорошо ей эти зеленые глаза памятны. И торжество, в них горящее, и боль от насилия. Как бы хуже не сделать.

Любому другому она бы помогла с радостью, вот, как Дарёне... хоть что бы сделать попробовала. А здесь не решится даже.

Не сможет.

Слишком уж ей больно было. Слишком страшно.

Как бы не добить, заместо помощи. И уже не видела, как Михайла почти картинно сполз по забору, как подхватил его под здоровую руку боярин и поволок на себе в покои.