Подследственному, по ряду оперативных признаков, — одному из среднемасштабных жучков на ниве м/с-пиратства, зафиксировали голову, а между век вставили специальные расширители, не дававшие ему возможности закрыть глаза и не смотреть на полусферический экран, в фокусе которого он как раз и находился. Раздался негромкий треск, и на экране вспыхнули, завились, закружились сетчатые многоцветные спирали.
— Как тебя зовут?
Жучок ответил истинную правду, но тошнотный бег рисунка на экране изменился по темпу и ритму. Так же, только все менее заметно, он менялся после всех прочих формальных вопросов, а потом человек в кресле вдруг заметил, что рот его открывается словно бы сам собой и из него, как из прохудившегося мешка, вываливается как раз то, что он меньше всего собирался выкладывать в столь неподходящей обстановке. Водоворот линий на экране засосал его существо, ему казалось, что он не успевает даже понять вопрос, заданный давяще-безличным голосом, но при этом тут же слышал, как слышат со стороны, собственные отрывистые, скандированные ответы. После полусотни разных вопросов тот же голос лязгнул, как будто захлопнув дверцу сейфа: "Режим". Аппаратура была настроена и пришла пора настоящих вопросов, к делу подключился сам Гаряев, а кандидат заплечных наук, и диссертацию-то защитивший по закрытой, по этой самой теме, вмешивался теперь только изредка, мягко останавливая шефа, когда тот слишком рьяно несся вперед, либо осторожно направляя его на слишком крутых поворотах. Иногда он делал условный жест, и генерал-лейтенант, которому культура труда была присуща в высшей степени, тут же замолкал, а подключался Сорокин:
— А как он выглядит? — Ласково говорил он и тут же отрывисто приказывал. — Молчи! — И снова ласково. — Ты не говори, ты лучше вспомни, вспомни... Ну, это вряд ли, так что попробуй еще раз... Молодец. Продолжай молчать, ты онемел, ты вообще не помнишь, как говорят, пока я тебе не скажу тебе слова: "Речь" — а пока что вспоминай, вспоминай его лицо...
На экране поменьше постепенно проступало, то размываясь, то проступая со всей четкостью графики и наливаясь все более точными оттенками цвета, чье-то лицо. Когда изображение почти перестало меняться, только изредка подрагивая, если у объекта в мозгах проскакивал какой-нибудь нестандартный ракурс, и "ПолиТоп" Режимного Отдела отбраковывал его, Сорокин занес портрет в память, и все началось сначала. Новые времена — новые требования к технологии допроса: а вот она-то как раз требовала, — в полный разрез с тысячелетней традицией, — чтобы подследственный имел мозг отдохнувший, а восприятие по возможности ясное, поэтому время от времени делались перерывы на прием пищи и короткий сон. Потом Гаряевские оперативники приволокли новую партию задержанных, тех, кто попал в мясорубку следствия по достовернейшим показаниям первого фигуранта. Поистине, одни только эти факты, — технологический гуманизм допросного дела и то, что полностью пропала необходимость на всякий случай хватать и вздергивать на дыбу непричастных, — говорили о наступлении поистине Новых Времен в нелегком деле добычи истины из живых людей. Зато сам по себе механизм расследования с применением углубленных технологий допроса с пристрастием остался неизменным со времен Тиберия: количество похищенных оперативниками Режимного Отдела ограничивалось только его пропускной способностью, так что пришлось размещать подследственных в так называемых Старых Дачах. Они давно пустовали, но специально ради такого случая были расконсервированы и ограждены оградой из бездефектных нитей, густо и хитроумно натянутых между тонкими столбиками, так что любой, попытавшийся преодолеть ограду непременно превратился бы в лапшу. Гаряев исхудал и спал с лица, но продолжал торопить своих сотрудников, потому что лучше всех понимал: вот-вот они своими действиями заденут какой-нибудь чувствительный нерв чудовищного организма "Черного Ромба", и тогда он отреагирует на всю катушку, а не случиться этого попросту не может, и до этого момента надо успеть, добраться до корней, противоестественно сливающихся с верхушкой, и тогда... Тогда расследование может запросто превратиться в войну, и еще черт его знает, кто останется победителем. Опомнившись, генерал-лейтенант раздирал глаза, тер холодные от усталости уши, наливал очередную чашку черного, как нефть марки "бренд", кофе и возвращался к своим отчаянным и непроглядно-мрачным мыслям.
... Мало того, что поимка этого мерзавца, — а он практически не сомневался в плане персоналий, — мало что даст, запросто может оказаться, что и ловить-то некого, и вовсе не потому что соискателя нет в живых, а потому как, в новых условиях, — а ЧТО ЭТО ТАКОЕ — тот же самый человек? Если он продолжает оставаться одной из центральных фигур, то у него почти наверняка другие документы, и запросто может оказаться другое лицо. Другая конфигурация костей черепа. Рост на три сантиметра больше. Особые приметы исчезнут без следа, зато появятся новые. Сабленок утверждал, что не составляет особой проблемы радикальная смена папиллярного узора на пальцах, а возможность изменения "рисунка" радужной оболочки — не вызывает принципиальных сомнений. Тут речь идет уже не о том, что правду не отыскать, а о том, что правды этой попросту не существует. Нет того человека, есть какой-то другой, ничем на прежнего не похожий... и только на это, только на поиск человека, которому неоткуда взяться, — воистину что Человека Ниоткуда, личности, не имеющей права на существование, — парадоксальным образом остается единственная надежда... очень, впрочем, зыбкая.
... Бывшая его, — и как только люди женятся на таких вот стервах? — о нем ни слуху, — ни духу, и никаких алиментов, зато время от времени получает порядочные переводы от несуществующих лиц. Ему сейчас — под сорок, так где ж это у нас всю жизнь мечтает поселиться советский человек, если у него каким-нибудь побытом скопится копеечка?
... А ведь не иначе, как на Кубани его придется искать, — только все это, — бесполезно это, досужие домыслы, и даже если мы возьмем его, то возьмем, не зная, что взяли. Ойй... — натворили мы дел — наворочали, никакой в мире не стало определенности, и даже я не знаю, на кого работаю, и для чего работаю не знаю я, и, может быть, кажется мне одно, а на самом деле — вовсе не на тех, не на то тружусь, на что думаю.
— Ты уверен? Может, кто-то залетный?
— Ага. А Саня Воронов позволит залетному заниматься такими делами на своей территории. Это похлеще будет, чем завалить бабу — в присутствии вполне трезвого мужа. Ку-уда хлеще! За такие подставы убивают сразу, без разговоров, а убитый даже не обижается. Ты, иногда, ка-ак скажешь! Он это, — только не знаю, что могло заставить его идти на такой идиотский риск: он, конечно, мужик рисковый и с гонором, но это...
— Ты говоришь о нем так, как будто являешься его лучшим приятелем.
— Слушай, Григорий, — голос Сергея Ивановича был полон яда, — ты вот не сочти за труд, съездий туда, прямо в областной центр.
— Ну?
— Прямо с утра сходи на центральный рынок...
— Ну?
— Подойди к первой попавшейся бабке, которая торгует у входа семечками. Или пакетами.
— Ну?
— И спроси ее, кто таков есть Александр Сергеевич Воронов! Ответит она тебе или нет, — другой вопрос, но она, в отличие от тебя, — знает!!! И в каждом областном центре, сколько их ни есть на необъятных просторах нашей ненаглядной Родины есть такой человек, которого знает каждая бабка на рынке... Но не ты!!! А что, — ищете?
— Это, сам понимаешь, — государственная тайна, но дело не в том, что ищем мы. Тут куда как более существенно, что активно ищет товарищ Гаряев. У него, к сожалению, весьма реальные шансы, а нам не хотелось бы, чтобы он успел первым...
— Ойй... Про этот вариант я как раз и позабыл, а это непростительно. Слушай... Я чуть ли ни в первый раз за все время нашего знакомства прошу тебя: не сочти то, что я тебе сейчас скажу, за провокацию. Обещаешь?
— Посмотрим, — с омерзительным высокомерием ответил Григорий Фролович, — ты излагай.
— Я предлагаю тебе глянуть на ситуацию под совершенно неожиданным углом зрения: подумай, — а зачем тебе нужно, чтобы его изловила Контора? Не Шефу, не Государственным Интересам, которые непонятно чего из себя представляют, — тебе лично? Я не тороплю, — а пока ты думаешь, я изложу тебе ряд резонов. Попробуй найти, где я кривлю душой, и где тут спрятано мое ядовитое жало... Его поймают, и потрошить его будет, скорее всего, собственный подкожный следователь Юрия Валентиновича. Распотрошат. Дальше-то — что? Может быть — ничего, может быть — будет негласный, но отчаянный торг между твоим и моим шефом. А может быть, — старички возбудятся и наломают дров. От этого никому не будет лучше, а в первую очередь — им. Гриша, честное слово, — они прожили страшную жизнь и теперь, на старости лет, заслужили немного покоя. Бодрая, здоровая старость, при осознании того, что жизнь удалась, и достигнуто вообще все, о чем только можно было мечтать, — это лучшая награда человеку на склоне его дней. Планы перевыполняются, и это правда, Советская Армия крепка, как никогда, и это опять-таки правда, бескрайние нивы колосятся на диво, и самое смешное, что даже это правда, — так что не будем беспокоить таких уважаемых людей столь незначительным обстоятельством, что это не вся правда и даже не двадцать ее процентов... Они сделали все, от них зависящее, так что пусть получат, — право же! — трижды заслуженный покой... Наше дело — поберечь пожилых людей от... От совершенно непродуктивных волнений.
— Предположим, — только предположим! — что ты меня убедил. Что делать-то? Как лично ты предполагаешь останавливать две такие машинищи? Это только как минимум — две, а так...
— Для этого человечество придумало только один способ, — он пожал плечами, — найти первыми.
— И всего-то навсего? — Григорий расплылся в сладчайшей из улыбок. — Только я, знаешь ли, не оперативник. И ты, если мне не изменяет память, — тоже.
— Я лично считаю, что у нас с тобой нет особого выбора, а ты лично — говоришь о несущественных обстоятельствах. Как раз сейчас мы можем и потерять — все, и приобрести — очень много. В зависимости от того, успеем ли мы крутануться, или будем ждать сложа руки...
— Мы! — Взвизгнул Гриша.
— Как хочешь, — с равнодушным видом пожал плечами Сергей, — тогда жди, как баран: у них выбор невелик, — остригут или зарежут. Дурак, — проговорил он, не меняя интонации, — ты забыл, что существует инструмент, специально предназначенный для разрешения именно таких вот ситуации. И не говори, что не имеешь к нему отношения!
По-особому, строенной трелью промурлыкал "комбат" и это означало, что связи просят через "скремблер", по закрытой от всех посторонних линии. Никто посторонний не мог бы этого сделать просто по определению, но, однако же, — факт: голос звонившего был Воронову совершенно незнаком.
— Александр Сергеевич, — проговорил незнакомец, — нам совершенно необходимо с вами увидеться. Право же, — это прежде всего именно в ваших интересах.
— Интересно, — полюбопытствовал Воронов, — а, пытаясь соврать, — вы сказали бы что-нибудь другое? Любопытно было бы узнать, — а что именно?
— Вы даже не удивились, что посторонним известен этот номер?
— А какой смысл удивляться? — Лениво проговорил Воронов. — И без того ясно что либо кто-то сдал, либо где-то прошляпили. И то, что вы не собираетесь рассказывать мне кто и где, — тоже ясно. Интересно только, — зачем я вам понадобился?
— Надо бы встретиться, поговорить о проблемах, представляющих собой обоюдный интерес...
— Я не фотогеничен.
— Простите, — что?
— Мы с вами не встречались, так что, полагаю, вы держите перед собой мою фотку, а я на ней, наверное, похож на идиота. Вот я вам и говорю, что впечатление от снимка может быть обманчивым.
— Хорошо. Я вам сейчас расскажу одну притчу, а там уж вы сами решите, как поступать. Хотя у меня есть сильнейшее искушение положить трубку и предоставить вас вашей печальной судьбе.
— Оп! А мешает вам поддаться искушению исключительно только забота о моем процветании, — или все-таки недвусмысленное распоряжение начальства? Но я вас слушаю: если уж вы знаете этот номер, вас все-таки следует послушать.
— Есть такая страна — Советский Союз, а в нем — Новогородская область. Там, в райцентре Курчино, располагается фармацевтический заводик, комбинат "Новфарм", головное предприятие объединения "Симплекс". Комбинат как комбинат, вот только Режимный Отдел в нем, — и во всем объединении, — возглавляет всего-навсего генерал-лейтенант КГБ Гаряев. Звание, конечно, не самое высокое, зато отчитывается Дмитрий Геннадиевич разве что перед двумя лицами в государстве. Как находит нужным, так и отчитывается. Когда отчитывается. Если отчитывается. Официальный контроль над ним не предусмотрен вполне сознательно, а все неофициальные попытки он пресекает надежно и со всей решительностью. Проблема состоит в том, что в связи с некоторыми обстоятельствами, не относящимися к делу, он приступил к активным поискам одного человечка. Ищет он вовсе не тебя, но тут, как на грех, вы, Александр Сергеевич, умудрились засветиться ТАК, что уж вас-то он по пути не минует, прихватит непременно...
— Это... Не телефонный разговор. Давайте встретимся.
— Когда?
— Через час у "Близнецов". Держите в руке... ну, хоть "Огонек", свернутый в трубку. Подойдет машина.
— А почему не вы к нам?
— Потому что мне не может быть никакого резона вас обижать. А вот ваших резонов я не знаю.
— Вы поскромничали, — сказал вместо приветствия визитер, невысокий жилистый мужичонка с неприметной внешностью и в неприметном костюмчике, зыркнув на Воронова маленькими, острыми глазками.
— Что?
— Ну да. Когда сказали, что не фотогеничны.
— А-а... Это, типа, что на идиота я похож не только на карточке? И откуда такой вывод?
— Да ведь думали, поди, что теперь-то уж, после подвига своего молодецкого, будете пользоваться непререкаемым авторитетом, жить в почете и стричь купоны со своей системы связи? Мол, — и посадят, так и в зоне буду жить, как хочу? Думали, ничего хуже с вами случится не может? Са-амую капельку только ошиблись. Товарища Гаряева не учли.
— Слыхал я о нем, — задумчиво проговорил Воронов, — большая, говорят, сволочь. Ну так на такой работе других и не держат. Если дергаться из-за каждой сволочи, или даже только из-за каждой очень большой сволочи, которая хочет за меня подержаться, так это было лучше с самого начала не жить...
— Сволочи, — как правило, чего-то нужно. Умной сволочи — всегда чего-нибудь нужно. Достаточно бывает понять, чего именно, и можно договориться. Или откупиться. Или подловить интересующегося на этом самом интересе. Возможны варианты, — если есть хоть какое-нибудь пересечение интересов. А тут ничего подобного нет. Единственный его интерес — это через вас добраться до интересующего его лица, и никакие ваши интересы, никакое ваше положение, никакое ваше влияние тут во внимание приниматься не будут. Вы будете материалом, — а потом превратитесь в отработанный материал. Никому не нужный и не интересный мусор, который просто из чистоплотности подцепят на совок.
