— Я не могу... — повторил он, глядя на Миреле таким взглядом, как будто вспоминал что-то давно забытое. — У каждого свой путь.
Сказав это, он отвернулся.
Снова вышедшая из-за облаков луна осветила аллею, а также то, что Алайя бережно прижимал к груди. Миреле пригляделся и увидел в его руках ярко-лиловую накидку господина Маньюсарьи, расшитую ирисами.
— Иди, — сказал Алайя как-то обречённо и взмахнул рукой.
И Миреле пошёл. Он знал, что не будет задумываться ни о чём, что видел и слышал в эту ночь. Быть может, позже — если он сумеет хоть что-нибудь из этого вспомнить.
Но на его пути к беседке, где его ждал напиток забвения, ему предстояла ещё одна встреча.
Кто-то медленно шёл через темноту — сгорбившись, как будто от сильного ветра, дующего в лицо, или же от сильной усталости. Миреле даже на мгновение показалось — в императорский сад пробрался нищий, калека, из тех, что просят подаяние на паперти Нижнего Города, хотя такое предположение и было совершенно невероятным.
Но лунный свет вновь стал ярче, и Миреле увидел, что то, что поначалу представлялось ему лохмотьями, оказалось одеянием из золотой, богатой ткани. И оно даже не было потрёпанным — просто висело на плечах сгорбленного человека так, что наводило на ассоциации с болезнью и нищетой.
Тусклые волосы его свешивались до земли, похожие на грязную пряжу, выцветшую на солнце. В руках у него был один только веер, но казалось, что эта ноша непосильна для него, и он тащит её с таким трудом, так тащил бы мешок, наполненный грудой камней.
Потрясённый, Миреле догнал человека и схватил его за локоть. Тот обернул к нему заострившееся, обескровленное лицо.
— Как я устал, — проговорил он и опустил голову Миреле на плечо.
Тот обнял его, сдерживая слёзы, и бережно забрал веер из его рук. В реальности тот оказался совсем лёгким — не тяжелее лебяжьего пёрышка.
— Я никуда вас не отпущу!.. — сказал он.
Но уже мгновение спустя Хаалиа легко выскользнул из его объятий, как выскальзывал всегда.
— Миреле! — сказал он, остановившись чуть поодаль. — Вам понравилось моё представление? Хоть немного?
Улыбка, осветившая его лицо, казалась неуверенной и жалкой.
Миреле прислонился к стволу дерева, кусая губы.
— Да, — сумел выговорить он.
— Ну, значит, всё было не напрасно.
— Куда вы идёте?! Куда вы идёте?! — два раза повторил Миреле.
Ему бы хотелось снова догнать его и, схватив, всё-таки не отпустить, но словно какая-то невидимая сила приковывала его к стволу дерева, не позволяя сделать и шага.
— Туда, где надо мной свершится последний суд, — усмехнулся Хаалиа.
И, развернувшись, исчез в темноте.
Миреле так и стоял, глядя ему вслед и не имея возможности пошевелиться. Лишь спустя какое-то время невидимые путы, привязывавшие его, порвались, и он рухнул на колени в снег.
Однако теперь он уже был бессилен что-то сделать.
Зная это, он поднялся на ноги и продолжил свой путь.
Знакомая беседка была совсем близко. Он уже видел вдалеке её разноцветные огни — каждый угол подсвечивался светильником определённого цвета, и из каждого угла мир выглядел немного по-разному, в зависимости от того, какие тени — красные, синие, жёлтые, зелёные — ложились на пол. Только лишь в самой середине, где тени пересекались и накладывались друг на друга, можно было различить истинный цвет каждой вещи.
Печальный звон колокольчиков, раскачивавшихся без ветра, напоминал о шёпоте деревьев, склонённых над рекой — это была невыразимая тоска плакучей ивы, пытающейся дотянуться до своего отражения.
Беседка напоминала Миреле главный павильон, в котором всё было приготовлено для самого торжественного спектакля сезона — щедро залитый огнями, сияющий от разноцветных красок, сусального золота и росписи на стенах. Двери гостеприимно распахнуты настежь, на сцене установлены декорации, расписанные лучшими художницами, огромные барабаны и другие музыкальные инструменты ждут исполнителей, но ни одного зрителя ещё нет...
Но приблизившись, Миреле понял, что он не прав — кто-то ждал его в беседке.
Этот кто-то не был ни господином Маньюсарьей, ни Хаалиа; маленькая фигурка его издалека наводила на мысли о ребёнке. Впрочем, человек всего лишь сидел на полу, обхватив руками колени и втянув голову в плечи, и смотрел на Миреле испуганно, как застигнутый врасплох зверёк.
Покачивавшийся над его головой фонарь был лилового, как лепестки глицинии, цвета; нежный сиреневый свет лился с потолка, и оттого волосы мальчишки тоже казались сиреневыми, хотя в реальности — Миреле это помнил — они были светлыми. Но вот глаза, глаза были аметистовыми всегда...
"Аметист!" — вдруг молнией пронеслось в голове Миреле.
Он вспомнил прозвище, которое когда-то дал ребёнку, наблюдавшему за его неуклюжими репетициями ещё тогда, когда не было ни Кайто, ни кукольных представлений. Тот постоянно вертелся возле сцены, а потом куда-то пропал... и много лет спустя Миреле не узнал в талантливом самородке Канэ, которому отдал свою главную роль, того, кто когда-то был его первым зрителем.
Он остановился рядом с беседкой, не заходя в неё. Канэ опустил взгляд, словно человек, который знает, что он провинился, и пытается защититься от неминуемого осуждения.
Пытаясь понять, в чём мальчишка может быть виноват, Миреле огляделся и заметил на столике бокал, который ему преподнёс Хаалиа. Однако теперь бокал был пуст.
— Ты что же, выпил вино?! — вырвалось у него.
Мальчишка втянул голову в плечи сильнее, однако стиснул зубы, как будто готовился вступить в бой с серьёзным противником.
— Вылил, — пробормотал он и, не глядя, махнул рукой в сторону. — Туда.
Миреле обошёл беседку кругом и увидел на снегу узор из гранатово-алых пятен. Напиток ещё не успел впитаться, и казалось, что некто нарисовал на белоснежном фоне причудливый рисунок алой тушью; рисунок волшебной красоты, долго вглядываясь в который, можно было различить очень многое... Но линии уже начинали бледнеть и размываться, высыхая.
— Вылил! — воскликнул Миреле. — Ты вылил в снег напиток, одна капля которого стоит целое состояние!
Канэ нахохлился.
— Я заплачу, — пообещал он. — Верну вам все деньги, потраченные на него, до последней монеты.
— Да тебе жизни не хватит, — заметил Миреле, поднимаясь в беседку. — Ну и зачем ты это сделал?
Мальчишка продолжал глядеть на него исподлобья, и в этой позе напоминал готового укусить звереныша, однако в глазах его была тоска.
— Я думал... что там был яд, — наконец, признался он. — Я видел, как вы сжигали свою рукопись...
— А, рукопись. — Миреле приложил руку ко лбу, как будто вспоминая что-то давно забытое. — Да, прости. Честно говоря, я о тебе совсем и не подумал. Не будет теперь никакого спектакля. И ты не сможешь исполнить в нём главную роль.
Губы Канэ дёрнулись, а глаза болезненно сверкнули, как будто он услышал нечто, на что хотел бы яростно возразить, однако он сдержался и промолчал.
— Мне всё равно, — ответил он некоторое время спустя и, вздёрнув подбородок, отвёл взгляд в сторону. — Не нужна мне ваша роль.
— А ты что же, получается, следил за мной? — поинтересовался Миреле без возмущения, с отстранённым любопытством в голосе.
Выражение оскорблённой гордости на лице мальчишки вновь сменилось чувством вины; взгляд неуверенно заскользил по лицу Миреле.
— Всегда, — пробормотал он. — Только вы... никогда меня не замечали. И даже не вспомнили, что я...
Он осёкся, и Миреле показалось, что из лиловых глаз вот-вот брызнут слёзы — жгучие, яростные и отчаянные.
Юности почти всегда свойственна гордость.
Несомненно, это признание далось Канэ тяжело.
Миреле вдруг ощутил что-то — душную усталость, наваливающуюся на него, однако в хорошем смысле. Это было измождение, которое накатывает после тяжёлого, однако плодотворного дня, когда, еле передвигая ноги от усталости, ты, наконец, добредаешь до постели, и остаётся сделать последний шаг, чтобы рухнуть на мягкие подушки. А наутро проснуться, исцелённым и вновь полным сил.
Он приблизился к Канэ, испытывая к нему сострадание, и протянул к нему руки, чтобы обнять.
Однако тот только отодвинулся, продолжая смотреть на Миреле взглядом, полным невыразимой тоски.
— Ну не хочешь — как хочешь, — хмыкнул он, опершись спиной об один из краеугольных столбов, поддерживавших беседку. — Я же знаю, что ты сейчас думаешь. "Я не потерплю, чтобы ко мне испытывали жалость!" Как-то так. Правда ведь?
Он улыбнулся.
Чувство нечеловеческой усталости становилось всё сильнее...
Канэ вдруг вскочил на ноги, как заводная игрушка, в которой резко распрямили пружину.
— Я не позволю, чтобы вы покончили с собой!!! — закричал он и, подпрыгнув к Миреле, вцепился в обе его руки, как будто бы тот сжимал в них нож, которым только что пытался полоснуть себя по горлу. — Лучше сначала убейте меня!!! Я не позволю вам! Лучше я убью их всех, всех других, кто причиняет вам боль...
Он умолкнул и всё-таки разрыдался, низко опустив голову и со злостью стирая со щёк предательские слёзы.
Миреле не знал, то ли ему тоже плакать, то ли смеяться.
— Канэ, — наконец, сказал он и положил ему руку на плечо, чтобы успокоить. — Да я и не собирался.
— Правда? — мальчишка в последний раз всхлипнул, вытирая слёзы рукавом, и поднял голову. В заплаканных глазах, теперь совсем ярко-лиловых, как лепестки ириса, умытые росой, светилось недоверие. — Тогда зачем здесь было это вино?..
— Вообще-то, обычно вино пьют, чтобы разогнать печаль, — заметил Миреле. — И избавиться на время от тягостных воспоминаний... Только это иллюзия, конечно. Что о чём-то важном можно по-настоящему забыть. Рано или поздно оно возвращается. И это, наверное, к лучшему.
Он замолчал, чувствуя, что колени всё-таки слабеют.
Миреле не стал сопротивляться — позволил чему-то подхватить себя и бережно уложить на мягкую пелерину. В реальности он, правда, рухнул на пол беседки, как подкошенный, и Канэ истошно завопил.
Упав на колени, он принялся неумело щупать сердцебиение, проверять дыхание и совершать другие суетливые действия, от которых Миреле было смешно, но он усилием воли удерживал улыбку на губах.
— Канэ, я не умер, — наконец, сказал он. — Просто устал.
Тот дёрнулся ещё пару раз по инерции и затих, очевидно, испытывая глубокий стыд за столь открытое проявление своих чувств. Миреле слышал его сдерживаемое дыхание и сердитое шмыганье носом, и эти звуки успокаивали его, как пение птиц, как шелест листвы в ночном саду, как звонкое журчание воды в лесном ручье...
Перед его закрытыми глазами разворачивались картины — грандиозные, величественные, полные ликования и неземной печали.
Человек в развевающихся одеждах шёл навстречу своему врагу, шёл прямо, уверенно и с бесстрашной улыбкой на лице.
Куда девались его измождённость, опустошённость, обескровленность?
Нет, теперь он был точно таким, как прежде — готовым показать всему миру, чего он стоит... и станцевать свой самый прекрасный танец, над которым будут плакать звёзды.
Враг, поджидавший его, насмешливо кривил губы, и глаза его в прорезях маски светились хищно, как у дикого зверя, готового наброситься на давно желанную добычу.
— Ты пришёл! — закричал он, не сдерживая в голосе ликования. — Я же говорил, что рано или поздно ты попадёшься в мою ловушку! Всегда это говорил!
Глаза Хаалиа тоже сверкнули, однако ярости в них не было. Он остановился, стряхивая с плеч золотую накидку, и остался только в белоснежном исподнем одеянии.
— Молчи... демон, — проговорил он холодно и даже с презрением.
Демон торжествующе захохотал.
"Ах-ха-ха!" — кричало непроглядно тёмное небо, насмехаясь над солнцем, которое было в этот момент далеко.
"Ах-ха-ха!" — кривлялись деревья, протягивая к уставшему страннику, прошедшему до конца свой земной путь, скрюченные узловатые ветви.
"Ах-ха-ха!" — содрогались от смеха птицы, рыбы, звери и бабочки, порхающие над цветами. Все они смеялись над человеком, пытающимся постичь свою суть и совершающим что-то, что было очевидно бессмысленным с точки зрения законов бытия.
Хаалиа слушал всё это с равнодушием, глядя куда-то в сторону.
— Ну, мы можем приступать? — наконец, поинтересовался он ровным тоном.
Смех на мгновение прекратился.
Господин Маньюсарья тоже скинул в себя верхнее одеяние, оставаясь в исподнем, а после отшвырнул в сторону парик и маску. Хаалиа лишь на мгновение вздрогнул, увидев его истинный облик и посмотрев в глаза, пронизывающие его насквозь, а потом стиснул зубы и, не издав ни единого звука боли, опустил руку и стащил с себя всю остававшуюся на нём одежду — вместе с плотью.
Он выбрался из своего земного тела, как змея выбирается из старой кожи, или как гусеница выбирается из кокона. Гигантские огненные крылья, распахнувшиеся в ночи, разогнали темноту, как ярко пылающий факел.
Теперь пришёл черёд господина Маньюсарьи вздрогнуть. Однако он также продолжал преображаться — теперь уже мало что в его облике напоминало человека, знакомым оставался только смех, подобный раскатам грома или визжанию вьюги в непроглядную зимнюю ночь.
Они схлестнулись, и небо содрогнулось.
Две гигантские птицы — чёрно-белая и золотая — взмыли в ночное небо, не прекращая своей битвы. Перья сыпались из их крыльев, падая на землю; снег кружился, сверкая, в воздухе, подсвеченный разноцветными огнями фонарей.
Где-то высоко над облаками рождались тысячи новых звёзд, и, складываясь в волшебный, меняющийся на глазах узор, образовывали новое королевство. Небесный художник рисовал, не жалея сил.
Тот, кто был Хаалиа, выпустил из рук то, что было остатками его последней земной оболочки, и налетевший ветер, подхватив их, разорвал на множество клочков, которые полетели вниз.
Яркие отблески вспыхнувшего костра озарили Нижний Город — Ксае оказался не прав, и палачи не стали дожидаться утра и толпы людей, чтобы казнить Энсаро. Его сожгли в последний предрассветный, самый тёмный и мучительный ночной час.
...Где-то вдалеке Кайто, который также не знал сна в эту ночь, держал в руках раскрытую тетрадь и водил пальцем по исписанным листам:
"В этом мире существует также бесчисленное множество других миров. Все они вложены друг в друга, как маленькая кукла бывает вложена в большую, и, в то же время, соседствуют, пересекаются и пронизывают друг друга. Далёкое прошлое может легко соприкоснуться с далёким будущим. Два человека, живущие в двух разных мирах, могут не понимать, что они - одно и то же. Каждая вещь - лишь отражение другой. Видя луну в волнах озера, мы можем протянуть к ней руку, но дотронемся лишь до отражения, и от одного прикосновения оно тотчас пойдёт рябью и исчезнет. Мир - это множество гигантских зеркал, поставленных друг напротив друга. Нет ничего истинного, всё иллюзорно. Зная это, как можно чего-то по-настоящему желать? Я уйду в жрицы".
