Книга 4. Воздушный стрелок. Наёмник

* * *

Над водной гладью стелился густой туман, словно периной укрывая воды неглубокой, но довольно широкой речки, и осторожно, словно щупальцами цепляясь за стволы голых по осени берез, выползал на низкий берег, скрывая под собой щетину кустов и молодые деревца, на тонких ветвях которых кое-где еще виднелись редкие пожелтевшие листья. Тишина природы, уже приготовившейся к приходу зимы, оглушала.

Одинокий турист, устроивший себе стоянку на высоком берегу реки, почти у самого обрыва, глубоко, с наслаждением вдохнул холодный, пропахший прелой листвой воздух и, невольно улыбнувшись, уставился в темноту над своей головой. Эта ночь выдалась удивительно ясной для поздней осени, да и поблизости не было ни одного городка, который мог бы "засветить" небо своими огнями. И человек, бросив взгляд вверх, так и застыл на месте, созерцая звездный ковер во всем его великолепии.

— Красиво. — Голос, произнесший это слово, заставил туриста вздрогнуть. Но он тут же взял себя в руки.

— Очень, — согласился человек и, отведя взгляд от зачаровавшей его глубины космоса, повернулся к гостю лицом. — Тоже редко смотришь вверх?

— Увы, — повинился тот. — Дела-заботы... но кому я это говорю, а?

— Это точно. С моей работой красотами любоваться некогда, — согласился турист. — Присядем?

— А на разговоры, значит, время найдется? — Усмехнувшись, гость, тем не менее, воспользовался приглашением и приземлился на одно из бревен, приготовленных для ночного костра-нодьи.

— Некоторые разговоры тоже можно отнести к работе, — вздохнул тот. — Или к исполнению долга.

— Долга перед государем? — Гость напрягся.

— Нет, Кирилл. Я имею в виду долг чести, — грустно улыбнулся турист.

— Интересно. — Голос его собеседника похолодел. — И что же от вас требует "долг чести", Владимир Александрович?

Глава 5. Русский ронин

Гдовицкой меня удивил. Вот от кого не ожидал ничего подобного, так это от него. Это ж как должно было тряхнуть бедолагу, что он вдруг развернул оглобли на сто восемьдесят градусов?! А ведь именно так он и поступил, вызвав меня на эту встречу.

О том, как ему удалось меня отыскать, равно как и о причинах своего поступка, Владимир Александрович рассказал сам и без всякого давления, да я и так знал большую часть этой эпопеи от другого ее участника. Но все же еще раз удивился тому, какими извилистыми путями порой ходит мысль человеческая... и тому, как по-разному люди могут реагировать на происходящее даже не с ними, а всего лишь рядом.

То, что Владимиру Александровичу совсем не в радость происходящее с одним из отпрысков Громова, было понятно не только мне, но и прежнему Кириллу. И как и мой предшественник, я понимаю, что изменить отношение родни к мальчишке Гдовицкой был не в состоянии. Чуть облегчить жизнь, прикрыть в совсем уж убийственных ситуациях, научить чуть большему — да. Это он мог и делал, но что-то большее — увы. Хватило одного предупреждения старого урода, чтобы начальник его службы безопасности перестал пытаться донести всю пагубность творимого с Кириллом до его родственничков. И этот факт бросил еще один черный камень на весы мнения самого Гдовицкого относительно именитых бояр вообще и рода Громовых в частности. Надо ли удивляться, что мечта Рюриковичей о полном переводе бояр в разряд служилых нашла горячий отклик в сердце Владимира Александровича? Их правила и устои казались ему куда более вменяемыми, чем абсолютная власть над родовичами, составляющая основу обычаев именитых вотчинников.

Он был искренне рад, когда его ученик, придя в себя после очередного смертельного номера, вдруг вырвался из-под опеки сумасшедшего старика и обрел свободу. Интерес, проявленный к моей персоне клубом эфирников, Владимир Александрович тоже посчитал положительным моментом. Ну как же, мещанина ведь каждый обидеть может. А государь с его присными способен дать достаточную защиту от любых посягательств. И пребывал в такой уверенности до моей экскурсии в "белый куб". Вот тогда и этот камень веры дал трещину. Дальнейшие события и происшествия с моим участием, за которыми Гдовицкой имел возможность наблюдать сразу с двух точек, как начальник не самой слабой в Москве службы безопасности и как член клуба эфирников, ту трещину старательно увеличивали, а известие о моей "гибели", как ему казалось, окончательно подорвало доверие Гдовицкого к прежним кумирам.

Смешно, но действительный крах всех идеалов у Владимира Александровича произошел, когда Федор Георгиевич Громов все же заметил, что с его подчиненным творится какая-то фигня, и вызвал начальника СБ на откровенный разговор, во время которого выяснились причины терзаний Гдовицкого, а чуть позже, после разговора Громова со мной, Владимиру Александровичу был объявлен как сам факт моего отсутствия в списках безвозвратных потерь, так и действия-бездействия цесаревича, приведшие ситуацию к нынешнему ее виду.

Честно говоря, когда дядя Федор предупредил меня о своем внезапном желании просветить Гдовицкого в отношении истории с моим исчезновением, я был сильно удивлен и... настроен крайне отрицательно. Но надо отдать должное Громову, он сумел убедить меня в том, что Гдовицкой не побежит с этой информацией к эфирникам. Долго убеждал, правда, но у него получилось. Я поверил. И даже не столько потому, что дядя Федор бил себя пяткой в грудь и клятвенно обещал, что все будет путем, сколько потому что помнил Владимира Александровича, пусть это и были, по большей части, воспоминания прежнего Кирилла. Но даже с удвоенным недоверием, коего хватало и у Росомахи, и у Кирилла Громова, я не смог отыскать в памяти ни одного намека на то, что Гдовицкой хоть раз повел себя бесчестно. Даже слухов таких среди громовских людей не ходило. Зато свидетельств его честности и какой-то почти болезненной щепетильности в делах было хоть отбавляй.

В общем, я дал добро на рассказ, а когда посмотрел запись разговора, продолжившегося после нашей с дядей Федором беседы, увидел то, чего никак не ожидал. С Гдовицкого в тот момент можно было писать картину-аллегорию "Крушение идеалов". Я бы заподозрил его в мастерской актерской игре, если бы не тот шторм в эмоциях, что записал качественный фиксатор, установленный в кабинете главы рода Громовых. Да, он не предназначен для запечатления эмоций напрямую, но те тоже оставляют свой след в Эфире, иначе в мире просто не было бы эмпатов, и хороший фиксатор вполне может их засечь. Что и произошло. Эмоции Гдовицкого весьма ощутимо врезали мне по мозгам, я потом еще несколько часов головной болью мучился и жрать ничего не мог, словно после серьезного сотрясения мозга, все тут же выплескивал. Это был очень неприятный опыт.

Спустя еще пару дней дядя Федор вновь связался со мной и сообщил, что его подчиненный просит встречи. Я был удивлен.

— Зачем ему это?

— Хм, не могу быть полностью уверен, но... есть немаленькая вероятность того, что Гдовицкой хочет перед тобой извиниться, — как-то неопределенно высказался Федор Георгиевич.

— А это обязательно делать лично? — скривился я.

— Кирилл, я тебя прошу, уважь эту просьбу, — неожиданно усталым тоном произнес дядя Федор. — Ему действительно это очень нужно.

— Да зачем?!

— Он сломается, Кирилл, — вздохнул Громов. — Гдовицкой всегда был ведомым. Он великолепный специалист, служака, каких мало. Да, не обделен инициативой и умением управлять и направлять. Но для этого ему самому нужен тот, кто будет вести вперед. Тот, кто укажет цель. Твой... мой отец его разочаровал, как и все именитые скопом. Рюриковичи тоже показали себя... в общем, сам понимаешь. Владимира эта ситуация просто ломает. Выжигает, можно сказать.

— А я здесь при чем? — невольно скривившись, проворчал я.

— Мне очень хочется надеяться, что, получив твое прощение, он сможет справиться с собой, — медленно произнес дядя Федор.

— А если нет?

— Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьей на родину. Он и правнука воспитал... соответственно, — развел руками Громов, и я опешил.

— Да ну... бред, — протянул я. — Он что, всерьез решил сделать сеппуку?

— Этот может, — кивнул дядя Федор.

— Ша-антаж! — Я ошеломленно покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.

— Это не шантаж, Кирилл. Это только мое предположение, — произнес он. — Но я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать он, может, и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное вполне способен. Особенно учитывая, что не далее как сегодня утром я освободил его от клятвы.

— Жуть. Двадцать первый век на дворе, — схватившись за голову, промычал я. — А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири... сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Бр-р...

— Так что, Кирилл? Встретишься с ним? — даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Федор.

— Куда ж я денусь!

Вот так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и черной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрет. Собственно, он уже и так почти труп.

Признаюсь честно, никогда не верил в то, что самураи действительно сами лишали себя жизни, потеряв сюзерена. Но вот в тот момент, когда я увидел Гдовицкого, больше похожего на тень, чем на сильного человека, каким он был еще год назад, почувствовав его эмоции... понял, что был неправ. Не в сюзеренах дело. Дело в служении. Для Гдовицкого служба была смыслом жизни, но те, кому он служил, не оправдали доверия своего вассала, не вписались в четкий кодекс его чести и тем самым обесчестили его самого. На самом деле это жутко — видеть такую веру в свои убеждения, жутко и... восхитительно. Страшное сочетание.

Мы проговорили с Владимиром Александровичем до самого утра. Точнее, говорил Гдовицкой, а я слушал. Он не просил прощения, как предполагал Громов, не пытался оправдаться или в чем-то убедить ни меня, ни себя. Владимир Александрович рассказывал о себе и своей жизни, о чем-то долго и красочно, о чем-то сухо и коротко... но исчерпывающе. Он словно читал собственное жизнеописание, а в эмоциях этого странного, ни на кого не похожего человека я чувствовал, как он переживает каждое воспоминание, словно проживает его заново. Я не перебивал его, не переспрашивал. Просто сидел рядом и слушал, запоминал...

К утру Владимир Александрович выдохся, и его хриплый голос утих. Гдовицкой поболтал опустевшей флягой, содержимым которой всю ночь смачивал горло, и, печально вздохнув, отбросил ее в сторону. После чего повернулся лицом к восходящему солнцу и застыл на месте.

Дядя Федор был неправ. Гдовицкой не сломался. Он просто решил, что его служение закончено. Люди, которым он доверил свою жизнь, силы и умения, не смогли по достоинству оценить доверенное. Но ведь это не вина клинка, что ему достался косорукий хозяин, правда? Да, Владимир Александрович не клинок, у него есть своя воля. Только думается мне, что, будь такая воля у того меча, он бы тоже предпочел треснуться со всей дури о ближайший камень, так чтоб сразу в осколки! Собственно, за этим, как выяснилось, Гдовицкой и явился.

Долг чести. Владимир Александрович почему-то посчитал, что во всех моих бедах есть немалая доля его вины, и он решил ее избыть. Избыть так, как сам считал правильным. От такого завихрения в мозгах ниппонутого эфирника я слегка... да кой черт! Я был в шоке!

— Владимир Александрович, я правильно понимаю ситуацию: вы хотите, чтобы я помог вам отбросить копыта? — произнес я, окинув взглядом сидящего напротив меня мужчину.

Тот вздохнул.

— Я хочу, чтобы ты проводил меня боем, Кирилл, — ответил он. — Боем... а не зарезал, как глупую курицу.

— Понимаю. — Я на миг застыл, вспоминая, как сам ушел из прошлого мира. А в следующую секунду в голове искрой проскочила совершенно сумасшедшая мысль. — Хорошо, Владимир Александрович, я вас понял и готов помочь. Но у меня есть условие.

— Выполню, если это в моих силах, — словно ожидая такого поворота, невозмутимо кивнул мой визави. Что ж, и это хорошо. — Озвучишь?

— Разумеется, — ответил я. На формулировку требуемого условия у меня ушло несколько секунд. Услышав же мои пожелания, Гдовицкой вздрогнул.

— Ты уверен, что этого хочешь? — спросил он.

— В том случае, если вы уверены, что такой исход вас устроит. Только честно, — кивнул я в ответ.

— Я буду рад такой твоей победе. Но учти, сделаю все, чтобы ты бился беспощадно, — неожиданно улыбнулся он, поднимаясь на ноги. — Честный бой, честная плата, а, Кирилл Николаевич?

— Именно, Владимир Александрович. Поединок без ограничений, победитель получает все! — отскакивая от резко зафонившего Эфиром противника, воскликнул я.

Бой!

Гдовицкой не зря прослыл серьезным бойцом. Быстрый, жесткий и с потрясающе развитой чувствительностью, позволяющей ему предугадывать атаки противника. Но самое паршивое, что он каким-то образом смог блокировать мою способность к перемещениям. Первое же окно, открытое за его спиной, тут же пошло рябью и схлопнулось, попутно отшвырнув меня на добрых пять метров. А в следующую секунду в меня прилетела мощная водная плеть. Она моментально изорвала в лоскуты куртку, рубаху, личный кинетический щит и достала до плоти, чтобы тут же истаять, оросив землю кровавыми брызгами.

Только разгон и совершенно сумасшедший бросок в сторону уберегли меня от следующей водной техники, пушечным ядром ударившей в грунт. Рывок вперед, с рук слетают воздушные серпы, почти безобидные для противника, прикрытого мерцающим щитом воды, но я и не пытался его пробить. Достаточно того, что поток этих самых серпов, вспарывая воду, мутит ее, заставляет вспениться, перекрывая обзор. И этого хватает, чтобы отвести глаза и скользнуть в сторону, огибая Гдовицкого по большой дуге. Черт!

Потеряв меня из виду, противник не стал крутить головой, а просто накрыл пространство вокруг себя рукотворным туманом. И стоило мне коснуться его полупрозрачных языков, как в центре техники что-то ухнуло, и я едва успел пригнуться, пропуская над головой очередное ядро воды. Пролетев надо мной, техника угодила в дерево, и то, вздрогнув от корней до верхушки, с жутким треском рухнуло наземь. Отпрянув от тумана, который мой противник, оказывается, способен чувствовать, словно собственное тело, я, не снимая отвода глаз, отошел в лес... подумать.

Итак, что мы имеем? Окно не открывается. Гдовицкой каким-то образом искажает собственные эфирные вибрации, отчего я попросту не могу на него "навестись". Отвод глаз не действует в созданном им тумане. Так как же мне подобраться к Владимиру Александровичу, чтобы его вырубить?

По всему выходит, пат. Я не могу подойти к нему вплотную, он же не может учуять меня за пределами своего "туманного тела" и, соответственно, не способен атаковать. Попробовать взять под контроль Эфир? Не получится. Область, укрытая туманом, раза в три больше радиуса моего воздействия. С другой стороны, кто сказал, что я обязательно должен контролировать весь объем? Ну-ка...