Блатные из тридевятого царства

Пока я осматривался, кореша набросились на угощенье. Оголодали в пути. Ложек, как и отдельных тарелок, здесь не полагалось. Ели руками с общих.

По счастливому Васькиному лицу тонкой струйкой, от губ к подбородку и ниже, стекает бульон. Ванька закусывает обжаренное баранье ребро куском вареной конины. Кузнец Сорока мастрячит на лепешке огромный бутерброд. Евсей с Федором по очереди из одной чашки запивают мясо бульоном. Антоха, утолив первый голод, как истинный гурман выбирает куски с жирком. Кондрат Силыч же кушает степенно, прежде, чем положить кусок в рот, осмотрит со всех сторон. Главное блюдо — вареная баранья голова, никого кроме Азама не привлекла. Хан пытался поделиться со мной, но я отмахнулся. У Губана переел.

К столу потянулись люди. Воины, женщины, старики и даже дети. Они подходили по очереди, согласно здешнего "табеля о рангах". Вставали на колени и трижды касались лбом земли.

— Это они чего? — Поинтересовался я.

— Меня приветствуют, Ханом своим признают, — ответил Азам.

Стоящие позади воины зорко следили за каждым. В руках плети для нерадивых и сомневающихся. Но таких не нашлось. Некоторых, в основном воинов, Азам угощал куском мяса с бараньей головы. Заслужившие такую милость кланялись пуще остальных. Я усмехнулся — политика однакось...

Подтвердив верноподданнические чувства, народ отходил в сторону и там сразу же появлялся ковер с едой. Через час большая часть орды пировала рядом с нами. Последним приперся шаман. Потоптался у костра и рухнул на карачки. Азам милостиво кивнул. Шаман отряхнул колени и уселся за наш стол. Грязные руки нагло потянулись к бараньей голове. Азам шепнул мне на ухо:

— Без него нельзя. Шаман любой орде нужен. Другого нет.

— А чего ж ты его лошадьми рвать хотел? — Спросил я.

Хан сделал вид, что не расслышал.

Шаман оторвал от бараньей башки челюсть, указательный палец демонстративно уперся в зубы. Азам сыто рыгнул и язвительно произнес:

— Великий Тенгри хотел тебя целиком, я уговорил взять только зубы. Не веришь — сам спроси. Вон нож, воткни в сердце и ты у него. Хочешь, я помогу, горло перережу. Тенгри отпустит — все назад срастется. Великим шаманом станешь. Кроме меня еще никто с неба не возвратился.

Шаман от такой чести отказался. Поверил на слово. Я б на его месте сделал тоже самое. Азам примирительно закончил:

— Ты теперь злых духов можешь улыбкой разгонять. Без колдовства. Я — хан ханов! Ты — шаман шаманов!

Шаман вздохнул и принялся обсасывать баранью челюсть. Политические дрязги в орде улеглись, не успев разгореться.

Я облокотился на подушку. Неуклюжий пришибленный степняк принес бурдюк с кумысом. Пахнуло кислым молоком. Я поморщился, от одного запаха спазмы в горле. Не по мне сей напиток, мой желудок и простое-то молоко не принимает. Несостоявшийся хан услужливо разлил кумыс по глубоким чашкам. Из уважения к Азаму я поднял свою. Улучил момент и выплеснул за спину. Корешам напиток пришелся по вкусу. Нугай еле успевал доливать. И каждый раз зараза набулькивал мне. Захмелевший Евсей поинтересовался:

— Бурдюк кумыса — это много?

— Смотря, какой по счету, — философски ответил Кондрат Силыч.

На поляну выскочило с десяток молодых женщин. Седой старик за соседним ковром-столом взял в руки непонятный инструмент с прямоугольным корпусом и длинным, почти метровым грифом, наконечник которого украшала искусно вырезанная конская голова. Две струны на прикосновение смычка ответили жалобным лошадиным ржаньем. Женщины заломили руки, полы широких халатов дернулись из стороны в сторону и в свете костра мелькнули стройные ножки в шелковых шароварах. Началась дискотека.

Васька вперился глазами в ближайшую танцовщицу. Я ткнул локтем. Осторожней! От такого взгляда можно стать отцом не касаясь девушки. Но Васька не внял предупреждению. Он подполз к Азаму и зашептал. Хан кивнул и поманил пальцем шамана. Совещались они не долго. Шаман на минуту отлучился и вскоре к столу подсел хмурый джигит в замызганном халате. Азам разродился бурной речью. Булькающие крики заглушили музыку. Джигит ответил. Хан погрозил пальцем и усилил напор. Джигит возвел руки к небу. Азам помянул Тенгри. Разговор скомкался. Джигит поклонился и убыл восвояси.

— Уф! — Выдохнул хан, смахивая со лба капли пота. — Договорился. Калым пятьдесят овец. У меня возьмешь. Через месяц свадьба и она твоя!

— Чего!!! — Поперхнулся Васька. — Какая свадьба? Какой калым!

— Калым, бестолочь некультурная, это выкуп за невесту, — пояснил Кондрат Силыч.

Васька завибрировал, глазенки потухли, с губ ели слышно сорвалось:

— А по другому нельзя?

— А как еще? — Искренне удивился Азам.

Пришлось подключиться мне. Надо спасать Ваську.

— Ему еще пять лет жениться нельзя. Обет дал.

— Ничего, — заверил хан, — она подождет.

— Нет, нет! — Выпалил Васька. — Пущай кто-нибудь другой баранов ищет.

Азам пьяно икнул:

— Как хочешь. Алимцэцэг хорошая невеста, за такую сто баранов не жалко. — Хан соломинкой поковырялся в зубах и кивнул шаману: — Иди. Успокой Батбаяра. Скажи — свадьбы не будет. Тенгри против.

Я откинулся на подушку. Брякает музыка, изгибаются девушки в томном ритме. Корешам несут очередной бурдюк. Орда уверенно погружается в нирвану. Я нащупал в кармане листок с заклятием, билет домой. Настало время прикинуть, как лучше обыграть исчезновение. Уйти по-тихому, как думалось вначале, сильно смахивало на предательство. Да и чего греха таить, хотелось оставить о себе память в этом мире. Желательно хорошую. Душа жаждала эффекта. Может легенду сложат: — "И вскинул руки Пахан, и вздыбилась земля под ногами. Ангелы с небес упали. И исчез Пахан, ибо и на небесах твари божьи хотели слушать его и жить по понятиям!". Хоть и не узнаю, но приятно. Однако, как не ломал я голову, ничего вразумительного придумать не смог. Придется с утра озадачиться, на свежую голову.

За час до рассвета пьянка пошла на убыль. Степняки поползли по юртам, самые стойкие уснули на месте. Плясуньи шевелили только руками, да и то с трудом. Над нашим достарханом стоял смачный храп. Отрубились все, Азам первым. Я держался, как мог. Хотелось запомнить каждый миг этой последней ночи. Вроде и зевал не слишком широко и моргал редко — все одно уснул. Очнулся, когда два юрких человека под руководством Нугая тащили меня в ханскую юрту. Дернулся и плюнул. Пусть несут, работа у них такая.

Мое бренное тело без всякой почтительности бросили на мягкий ковер в центре юрты. Справа и слева в позах эмбрионов скрючились кореша. Азам, как вождь, удостоился особой чести, его уложили на груду подушек. Последнем приволокли шамана. Я блаженно закрыл глаза, последняя ночевка в этом мире обещала быть спокойной и тихой.

Разбудил меня внятный негромкий голос. Через откинутый полог в юрту влез первый солнечный луч, и я отчетливо рассмотрел лицо говорившего.

Возле хана, скрестив ноги, сидит Нугай. Узкие глаза прилипли к переносице, рваный шрам над правой бровью бешено пульсирует, а бескровные губы корежит свирепая ухмылка. Я смотрел и не верил. Еще пару часов назад несостоявшийся хан таскал к нашему столу бурдюки с кумысом, его трясло от одного вида Азама. Отобранный к забою баран смотрел в будущее уверенней, чем он. А теперь это другой человек. Жесткий, уверенный в себе.

Нугай встал. Корявые ломаные слова вылились в не менее уродливую фразу. Голос степняка сорвался на визг, лающие звуки ударились о стены и стихли под сводами юрты. А дальше произошло невероятное. Нугай плюнул в Азама. Рука хана сжалась в кулак, приподнялась и бессильно рухнула на ковер. Нугай засмеялся и вышел, полог встал на место, в юрте повис сумрак склепа.

Я бросился к Азаму. Хан силился подняться, но не мог. Заметив меня, он заговорил. Голос дрожал.

— Яд. В кумысе яд. Нугай... — Азам жадно облизал губы, — золото стражникам Волыни дал, они меня в темницу... Орде скажет — всех Тенгри забрал, ему велел остаться... ханом быть. — Азам захрипел, на губах выступила пена. — Прости Хан Па...

Тело Азама дернулось, глаза сверкнули молнией и погасли. У меня перехватило горло. В юрте стояла убийственная тишина. Кореша спят, а храпа нет! Я набросился на Евсея. До остервенения тряс за плечи, бил по щекам — не просыпается. У лежащего рядом шамана от судорог перекосилось лицо. Федька, Кондрат Силыч, Антоха, Васька и кузнец Сорока уже не дышали. Лишь у Ваньки слабо пульсировала жилка за ухом. Он простонал:

— Плохо мне Пахан... Очень пло...

Я отшатнулся к дальней стене. В груди нестерпимо давило. Один, совсем один. Смотрю вперед и ничего не вижу. Рука нашарила в кармане спасительный лист с заклятием. Мой единственный шанс. Пора уходить. Тихо и быстро.

Я закрываю глаза и стараюсь успокоиться. В голове сумбур, не одной отчетливой картинки. Мозг словно парализовало. Глотнул воздуха до боли в легких. Помогло. Сначала всплыло лицо Светки из соседнего подъезда, затем бабушкина деревня, а дальше воспоминания полились сами по себе, нескончаемым потоком — родители, школа, армия, первый курс института...

Вместе с памятью пришло успокоение. В глазах рябит от сочных и ярких картин прошлого. Я их отсматриваю как кинопленку, сортирую по значимости, выбираю нужную. Память хранит все, нужно только уметь вспомнить.

Собравшись с духом, выглядываю из юрты. Никого. Над сопкой щурится солнце, в десяти шагах тлеют угли ночного костра. Настал момент истины. Сую лист в самое пекло, бумага вспыхивает. Синюшное пламя несильно жжет руку, пентаграмма наливается золотом и обращается в пепел. Я улыбаюсь. Закрываю глаза...

...Чувства возвращаются медленно. Неохотно. Сначала кожа мелкими пупырышками отреагировала на прохладу, затем включились обоняние и слух, зрение восстановилось последним. Около минуты перед глазами мелькали неясные расплывчатые тени и лишь потом бесцветная муть обрела очертания и объем.

Вслед за чувствами явились желания. Точнее одно, но требующее немедленного удовлетворения. Рывком поднимаюсь с земли. Бегу в кусты и слышу родной Васькин голос:

— Пахан, у меня кишки в животе крутит, как карусель на ярмарке. Всю ночь почитай отсель не вылажу...

Получилось!!! Губан не соврал, я вернулся куда хотел. Я готов орать, но боюсь. Слишком требовательно урчит живот. Организму до лампочки, что я сотворил чудо. Беру левее, все, что с права уже занято. Я это знаю. Через двадцать шагов устраиваюсь там же, где и прошлый раз. Меня разбирает смех, надо же было выбрать для переноса именно этот момент, мог же более удачное место и время представить. Но кто виноват, что это утро оказалось самым памятным за последние дни. Перетерпим еще раз. Главное — все живы!

Я первым выбираюсь из кустов. Следом по одному подходят кореша. Я смотрю на них и молчу. Счастье переполняет душу. Наверно это забавно со стороны — быть счастливым. Кондрат Силыч удивленно спрашивает:

— Пахан, ты чего? Светишься, как купола на церкви.

— По вашим рожам соскучился. — Честно отвечаю я.

Евсей шевелит носом и лезет ворошить продукты. Я не жду, пока он доберется до жбана с медовухой. Говорю то, что выяснили еще в прошлый раз:

— Это Мишуки в питье слабительное подсыпали, отомстили.

— Сволочи! — Взрывается Фраер. — Чтоб дети их под старость лет так поили! Чтоб...

Я перебиваю:

— Выходим. Остатки еды не брать, потерпим до вечера.

— А что вечером? — Спрашивает Антоха.

— Увидишь.

Первый привал делаем на вершине знакомой сопки. Отдыхаем больше часа. Я не тороплю. Куда-то подевались тучи, и солнце, в отличие от прошлого раза, жарит сильнее. Одежда, от рубах до исподнего, пропиталась потом. Я подсаживаюсь к Азаму. Спрашиваю:

— Как в орде выбирают хана?

— Зачем выбирать? Я хан! — Отвечает Азам.

— А если тебя не станет?

— Мой сын будет.

— А если нет сына?

— Великий Тенгри укажет.

— Как?

— Не знаю. — Признается Азам и уверенно добавляет: — У меня будет сын!

— Конечно, — киваю я, и продолжаю допрос. — А женщина может ханом стать?

Азам вскакивает, смотрит на меня, как удав на кролика.

— Нет!

Именно это я и хотел услышать. Командую подъем. Идем по прямой. Темп ниже среднего, осиливаем километра три в час, может чуть больше.

Степной пейзаж приелся еще в прошлый раз, смотреть по сторонам нет ни сил, ни желания. Ноги налились свинцом. Каждый шаг как подвиг. Но все же обошлись без привала и к оврагу вышли в нужное время.

— Стой! Раз, два! — Командую я.

— Зачем стой! — Удивляется Азам. — Надо идти. Один холм, два холм, потом все. Придем — праздник будет. Кумыс пить будем, барана кушать будем...

— Будем, будем, — перебиваю хана, пока он про шамана не вспомнил. — Я мигом, живот крутит.

Зачем решил отойти — не знаю. Еще на холме глаза до слез измозолил, но избушку Губана не увидел. Даже сволочной туман не проявился. Человеческая сущность вещь непостижимая. Когда жег заклятие, знал — назад дороги нет. А в душе все одно слабенький, микроскопический лучик надежды теплится. А вдруг!

Четверть часа я топтал ковыль в нужном месте. Ничего. Только степь кругом во всем великолепии и безвкусии. Плюнул. Развернулся и побрел прочь. За спиной ворчливый голос:

— И чего, дурачок, приперся?

Я обрадовался колдуну, как отцу родному.

— Губан!!!

— Не ори, я не глухой.

— Ты где? Покажись! — Попросил я.

— Ага, щас! — Ответил Губан. — Я покажусь, а ты мне головенку свернешь. Фигушки! Тебе это не поможет уже, а меня угробишь. Сказано было — думай, прежде, чем заклятие в огонь совать. Второй попытки в таких вещах не бывает.

— Помоги! — Взмолился я.

— Опять дурак! — Огрызнулся Губан. — Чем же я помогу, коли заклятие не мной сотворено. Раньше не мог, а теперь, когда оно в пепел обратилось и вовсе не с руки. Огонь из всех стихий самую большую магическую силу имеет. Так что ступай. — У моих ног вырос кувшин с вином. — Залей грусть-тоску, по себе знаю, помогает. Меня больше не ищи — не отзовусь, а Агате кланяйся.

Долго я еще надрывал голосовые связки. Давил на жалость, взывал к совести Губана, но старый хрыч молчал. Вдоволь наоравшись, помянув всех родственников Губана до седьмого колена, я заткнулся. Честно говоря, помощи я не ждал. Но мог же зараза поговорить, утешить...

Я протер глаза — исчез кувшин с вином. Пришлось резко сбавить обороты.

— Извини, погорячился. — Никаких подвижек. — Ну, прости, прости, — сдался я окончательно. — Беру свои слова назад. Твои деды и бабки в отличие от тебя вполне хорошие люди. Не порть им репутацию — верни вино.

Дрогнул воздух, у правой ноги серым сгустком крутанулся вихрь, степная пыль приняла форму кувшина и он пребольно долбанул меня по лодыжке. На губах повисло созревшее ругательство, но я сдержался. На кувшине сорвана пробка, вина убавилось на хороший глот, Губан зараза успел приложиться. Я тоже пригубил самую малость и поплелся назад.