Но тут предстал с насмешливой улыбкой Томми, похлопывая по руке парой желтых перчаток. Сын покойной баронессы печально улыбался. Томми полез в карман за чеком, но Альфред спокойно положил руку ему на отворот пиджака и тихо проговорил:
— Не стоит, милейший, не стоит. Сейчас не время и не место улаживать дела. Приходите ко мне вечерком. Но не сегодня, естественно. Приходите завтра вечером в восемь. Адрес, я надеюсь, вам известен? Мне будет приятно с вами побеседовать.
Легонько отодвинув оторопевшего Томми, Альфред направился к красному "Астон Мартину", единственной приличной машине на стоянке. Вместе с лордом Чатамом они заняли места на заднем сидении. Шофер в форменной фуражке завел мотор. Через секунду автомобиль уже скрылся из глаз, обсыпав Томми галькой.
Следующую порцию гальки Томми получил из-под колес синего "Бентли", за рулем которого восседал профессор Арчибальд Муни. Томми сердито отбросил камешек, извлеченный из задника ботинка. Черная колымага сиротливо дожидалась на отшибе. Часы на церковном шпиле резким ударом возвестили конец траурной церемонии. Заперев склеп, сгорбленный старичок вернулся в пустую церковь за своей масленкой.
2
Томми вырулил на дорогу, опередив процессию старичков в инвалидных креслах. Сегодняшний день не принес поживы и был для него потерян. Теперь можно было расстегнуть жилетку и подышать полной грудью. Но возвращаться в город ему расхотелось. К тому же на сидении все еще белели два бумажных кулька с гостинцами для брата Стива. Настроение Томми испортилось, перспектива кружить в объезд его не привлекала, проще было остановиться на обочине и пройтись пешком по тропинке. В свое время он уже успел освоить эту тропу, она вела вниз, в ложбину, поросшую диким клевером. Если идти направо от шоссе, то можно было дойти до тренировочной базы футболистов, а если идти налево, то, минуя школу, легко было добраться и до приюта. Часы показывали без четверти одиннадцать, когда он вылез из машины на обочине дороги и начал преодолевать крутой подъем на пригорок.
На гребне возвышенности он оглянулся назад, смерил взором уходящую за горизонт серую полосу. На прощание он махнул городу рукой. Перед ним раскинулась идиллическая зеленая равнина, сельские постройки, разбросанные в живописном беспорядке, деревушка Ноттсбери с водонапорной башней и пожарной каланчей. А прямо в полумиле красовался старинный замок, тяжелый и приземистый, с остатками обширного парка. Томми и в голову не приходило, что он ступил ногой на землю, издавна принадлежащую потомкам доблестного адмирала Вилкокса, что нашли успокоение в склепе за церковью, и где обрела последний приют матушка нечестивого Альфреда. А тот самый приют, где исполнял свои обязанности братец Стив, был прежде ничем иным, как известной всему Лондону конюшней. Сюда не раз заезжали покататься на породистых арабских скакунах совсем юные королева Виктория и принц Альберт. И тогда в трапезной замка подавался ужин, и прислуживало не менее тридцати лакеев в форме канониров королевского флота. На веджвудских тарелках после ужина оставались бурые лужицы бычьей крови. Теперь же самым изысканным блюдом в этих местах остался невинный вареный шпинат, который школьники, равно как и пенсионеры потихоньку выбрасывали в помойное ведро.
По той тропинке въезжала на лужайку великолепная кавалькада, останавливалась у огромных чугунных ворот, коноводы брали коней за поводья и отводили к глубокому водоему с гранитным парапетом, чтобы разгоряченные кони могли утолить жажду кристально чистой родниковой водой. Престарелый адмирал подбегал к серому в яблоках скакуну, чтобы подать руку августейшей амазонке. Теперь же в глубине высохшего водоема копошилась дюжина кроликов, а единственным представителем племени скакунов была медлительная кобыла-тежеловоз, принадлежащая прижимистому пьянице-фермеру. Старинные, чудом уцелевшие ворота, гремя остатками чугунной решетки, тяжело отворялись, чтобы выпустить скрипучую телегу с помойной бадьей.
Томми знал эту тропинку, почти незаметную среди высокой травы. Во время своих нечастых визитов к брату он всегда оставлял машину на обочине дороги и шел пешком, чтобы срезать угол. В эти дни он непременно надевал свой черный смокинг, тот самый, что сейчас сушился на крыше шестиэтажного дома. В этом своем смокинге он издали напоминал методистского каноника, размышляющего на ходу о превратностях божьего промысла. Ветерок поигрывал густой травой, волны расходились причудливыми дугами, а он плыл по колено в траве, дыша полной грудью. Уже при самом подходе к замку ему предстояло нырнуть в неглубокую излучину и снова взобраться по откосу. Кому могло прийти в голову, что это остатки крепостного рва? На дне излучины порой хлюпала вода, сновали серебристые ужи, столбами роилась мошкара, но упорному страннику все было нипочем. Тропинка бесследно терялась под ногами, но он шел напролом, рискуя увязнуть в зеленоватой жиже. Путь его пролегал не прямо, к самим воротам замка, а наискосок, вдоль ржавой сетки школьного забора. Впереди чернел старинный парк. Там, в сени вековых вязов, сопровождаемая поскрипыванием колес, доживала свой век стайка тихих старичков и старушек. Там же он мог издали заметить своего рослого братца, везущего инвалидное кресло или часами торчащего у пограничного забора и любующегося на цветущую юную поросль школяров. Да и сам Томми не мог удержаться от соблазна, не мог не замедлить шага у школьного забора. Всякий раз на душу ему ложилась неясная тревога и трепет. Он чувствовал, что силы оставляют его, он не мог удержать предательской дрожи в коленях. В преддверии встречи вся природа словно замирала в трепете, смолкал согласный птичий хор, ветерок переставал заигрывать с травой. И тогда его взору представала одинокая детская фигурка. Ангелоподобное золотоволосое существо, склонив головку и потупив взор, стояло у края водоема и любовалось собственным отражением. Томми не мог отвести глаз от этого видения, оно казалось миражем. Если бы он существовал наяву, этот мальчик, то наверняка бы заметил Томми в его черном одеянии. И Томми отступал, страшась себя обнаружить, спугнуть мираж, пригибал спину и почти ползком проскальзывал вдоль забора. Однажды, приблизившись к проволочной сетке, он убедился, что перед ним вовсе не мираж, треснул сучок под ногой. Мальчик обернулся, поглядел своими ясными глазами и что-то беззвучно проговорил. Растерянному Томми показалось, что мальчик пригласил его войти. И тогда шофер ощутил над собой странную власть. В момент, когда мальчик повернулся к нему спиной, Томми протянул руку, легко раздвинул проволочную сетку и ступил на школьный двор. Под его тяжелыми шагами осыпался щебень и один камешек упал в водоем. Мальчик резко обернулся и снова что-то беззвучно проговорил. Томми отступил на шаг, чтобы не причинить ему вреда своим присутствием, но было поздно. Мальчик пошатнулся и упал на землю, словно подломленный. Шофер в ужасе бросился бежать, споткнулся, оцарапал себе ногу проволокой. В тот день он не так и не навестил брата, и до самого вечера сидел в кабине за рулем, не в силах придти в себя. Возвратившись в город, он в тот вечер жестоко напился и двое суток не показывался в окрестностях рынка.
И вот теперь он снова стоял на пригорке и припоминал свое тогдашнее приключение. Там, за спиной раскинулся в сером мареве огромный город. А впереди ласково манила зеленая долина. С двумя бумажными пакетами в руке он нерешительно ступил на тропинку. Казалось, что перед ним растворились невидимые врата, его уши наполнил гармоничный птичий щебет, в легкие влился настой горьковатых трав. Он медленно шел, неся в руке шесть апельсинов и фунт земляных орешков. Распахнутый ворот рубашки позволял ветерку овевать его шею, а кончик галстука свисал из брючного кармана. Земля под ногами стелилась мягким мшистым ковром, листья травы игриво похлестывали его щиколотки. Эхо доносило до слуха отдаленные голоса, то ли детские, то ли взрослые. Скоро носки намокли, а шнурки на ботинках ослабли. Если бы трава еще не была столь влажной, то он с радостью завалился бы на спину, погрыз бы сочную соломинку и немного поразмышлял. Ему давно было пора собраться с мыслями, рассортировать разрозненные клочья воспоминаний и впечатлений, отыскать во всем разумный смысл и волю. Когда всю жизнь проводишь за рулем, когда слева и справа чужая жизнь мелькает в бешеном однообразном ритме, когда время проносится в суетной скачке, где, как не сейчас, прильнув к земле, позволено было думать о небе? Томми присел на корточки, чтобы завязать шнурки. Пара земляных орешков выпала из кулька, он подобрал их и отправил в рот.
Но лишь только он привстал, как тут же птичий гомон смолк. Воцарилась тревожная тишина. Томми пригляделся и различил вдали человеческую фигуру. Человек шел, а вернее, бежал прямиком через заросли, изредка спотыкаясь и исчезая за высокой зеленой стеной. По мере приближения Томми все явственнее различал хрупкую детскую фигуру, расстегнутую клетчатую рубашку и золотистый венчик волос. Мальчишка держал курс на дорогу, но почему-то петлял из стороны в сторону. И только отыскав тропинку под ногами, он остановился на миг передохнуть. Томми еще издали узнал его, но все надеялся на ошибку. Нет, ошибки быть не могло, это был он. Что могло с ним такого приключиться? Теперь он остановился и тяжело дышит. Почему он не позовет на помощь? Кто его обидел. Ведь Томми здесь, рядом, он всем сердцем готов броситься по первому зову. Что-что? Томми ничего не расслышал. Мальчишка снова беззвучно шевелил губами. И при первом же его шаге навстречу мальчишка взмахнул руками, как птица и резко упал в траву. От неожиданности Томми похолодел, задрожал, растерянно оглянулся по сторонам. В вышине хрипло закаркали вороны.
Но где же он? Куда он исчез? Что это за странная игра? Эй, где ты? Ответа на зов не последовало. Томми отбросил кульки и принялся разгребать руками заросли клевера и осоки. Через пару мгновений он нашел его. Мальчик лежал, свернувшись на боку, и дрожал мелкой дрожью. Глаза его были прикрыты, а изо рта истекала прозрачная струйка слюны. Томми оглядел его, не решаясь потрясти за плечо. Клетчатая рубашка была расстегнута, на колене зияла прореха. Томми замер, прислушиваясь к вороньему граю и приглядываясь к маленькой ладони, раскрытой солнечным лучам. Муравей уже успел на нее взобраться и деловито пустился в путь по линии жизни. Листья осоки клонились и овевали златокудрую головку, свесившуюся набок. Капельки пота серебрились у бледно-голубых висков. Тонкая шея обнажила прозрачные жилки, и, казалось, что господний ваятель только что смахнул пыльцу с полированной поверхности каррарского камня, и лишь набирает в легкие воздух, чтобы вдохнуть в свое творение жизнь. И стоило только протянуть руку, чтобы убедиться, что это не сон, стоило прикоснуться к клетчатой фланели и ощутить под ней теплоту нежной кожи...
Томми опустился на корточки, возвел глаза к небу за поддержкой. Но небо было пусто, господь отправился почивать, препоручив дела тому, кто все мог обернуть во зло. И тогда Томми опустился на колени и принялся высвобождать свою сорочку из-под ремня. Напрасно ему почудилось, никого рядом нет, а эти голоса — только мутация тяжелых ударов пульса. Хотя, нет! Голоса действительно доносились со стороны шоссе.
— Да вот же он, клянусь вам!
— Бросьте, что за шутки!
— Да приглядитесь внимательнее, вот он, левее!
— Кто, где, что? Не морочьте голову! Вам, как всегда, померещилось!
Томми вздрогнул, в панике заправил штаны и замер. Голоса раздавались совсем рядом. Кроме голосов он ощутил еще и непривычный запах. Отдавало гарью.
— Ах, сэр, я вам поражаюсь! Я в свои годы вижу все, а вы слепы, как крот.
Томми сразу же узнал скрипучий голос старухи, с которой он разговаривал час назад. Ее ворчанию вторили еще с полдюжины старческих голосов. Машина! Он оставил машину на обочине! Надо быть последним идиотом, чтобы забыть об этой улике. Томми почти ползком покинул мальчика, подобрал в кулек рассыпавшиеся апельсины и стал красться под прикрытием высокой насыпи.
Его машина дожидалась на обочине. А чуть поодаль группа двухколесных старичков и старушек, уже порядком обогнавшая его, шествовала вниз по шоссе и поглядывала в небо. Томми подождал немного, встал во весь рост, бросил прощальный взгляд в сторону зеленой долины. Ничто не нарушало идиллической гармонии, нигде не чернел дымок пожарища. Откуда же этот запах, неужели тянет из города? Когда он вернется, не застанет ли он пепелище? Господь однажды наказал это блудилище, но решил, что одного раза довольно.
Машина набрала скорость, группа старичков мелькнула незаметно, так что и лиц почти нельзя было разобрать. Томми вел машину, ощущая, что пережил одно из самых страшных мгновений жизни. Он не верил во всю эту историю. Он не верил, что она так просто закончилась, он не верил в десницу Господню, остановившую его поползновение. Он поразился мелочности создателя, воздвигшего столь смехотворную преграду на его пути.
Его левая рука крутила ручку настройки радиоприемника. Ему необходимо было отвлечься. Пусть хоть бы радио поговорит с ним о всяких разностях, наставит на путь истинный. Но на этих окраинах трудно было поймать что-либо кроме треска и невнятного шипения. Он ожидал голоса диктора, как манны небесной. В первом же слове, в первой же фразе будет дано ему познать сокровенный метафизический смысл жизни.
Но вместо диктора кабину вдруг наполнил чистый и внятный, как небесная синь, призыв трубы. Это был не Дизи Гиллеспи, это был Патрик. Он звал его, он сулил ему прощение и награду...
16
ДАНТОВСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВИКОНТА
1
Не один Джонни Хопкинс предпочитал лестницу лифтам. Но в отличие от Джонни баронет Альфред Вилкокс вовсе не отличался стеснительностью. Просто его не привлекала перспектива оказаться в лифте один на один с кредиторами.
Мы оставили Альфреда в тот момент, когда на повороте лестницы третьего этажа на Парк-Лейн он одарил многозначительным взглядом единственного наследника состояния леди Эшли. Несколько минут назад он с ужасом для себя узнал, что матушка его одурачила. Никогда в жизни он не предполагал, что нежная материнская любовь к нему обернется стойкой и упорной ненавистью. Он был убежден, что претензии предъявлять она к нему не вправе. В последние годы он надеялся, что все дурное забыто, и потому мало заботился о здоровье матушки. Но чуяло его сердце, что у нее что-то не в порядке с памятью: старая леди почему-то все помнила.
Ее последний поступок был просто неприличен, он не входил ни в какие рамки. Дело было вовсе не в том, что она обошла своей милостью своего единственного отпрыска. Если иметь в виду столь ничтожную сумму, как четыреста фунтов, — бог с ней. Конечно же, будь у нее за душой более солидная сумма, тысяч пять или шесть, она ни за что бы не решилась одарить ими первого попавшегося проходимца. Вся беда была в том, что у нее не было этих пяти тысяч, не было единственной реальной и достоверной суммы, оставленной ей сэром Питером Вилкоксом, ее первым мужем. Куда же девались эти деньги, не унесла же она их с собой в могилу? О, если бы унесла... Альфред знал каждый закоулок фамильного склепа, он бы перевернул каждый камень! Нет, она разбазарила их, разбазарила самым постыдным и преступным образом.
