— Нет, — не задумываясь, ответил сэр Джон. — Да простит ваше высочество мою вольность в отношении вашей родственницы, особы королевской крови, но плод перезрел и, к тому же, имеет червоточину.
— Объяснитесь, милорд, и не бойтесь обидеть особу королевской крови, ведь нас никто не слышит.
— Женщина, которая почти до сорока лет не имела ни друга, ни любовника, не может относиться к мужчинам снисходительно, — а без этого ей невозможно любить и быть любимой. Она обижена на мужчин, она ненавидит их, — и в то же время тайно боготворит. Мужчина для неё чудовище и ангел в одном лице, но никак не земное существо со всеми недостатками и достоинствами. Если она найдёт себе мужа, то будет хотеть от него чересчур много и сама чересчур многое ему предлагать; она изведёт его требовательностью и самопожертвованием, сделает его жизнь невыносимой. О, если бы я был королём, то издал бы закон, по которому женщин, до тридцати лет не познавших мужчину, следовало бы отправлять в монастырь! Это очень серьёзно, моя принцесса — такой закон помог бы уменьшить количество зла на земле.
— Ах, сэр Джон, сэр Джон, положительно вы неисправимы! — сказала Елизавета, заливаясь смехом. — Но объясните, почему Мария не сможет стать заботливой матерью?
— Всё из-за той же червоточины, моя принцесса. Излишняя требовательность, как и постоянная жертвенность, — плохие воспитатели, они способны отравить детство не хуже холодности и жестокости. Ну, а кроме того... — сэр Джон замялся.
— Да, продолжайте? — вопросительно посмотрела на него Елизавета.
— Вы меня как-то уже спрашивали об этом, и я ответил: кто поручится, что королева Мария сможет родить? Не говоря о её возрасте, она страдает отёчностью, болями в пояснице и головными болями. Часто королева из-за приступов слабости не может выйти на официальные приёмы и ложится в постель посреди дня. Сможет ли он стать матерью?
— Но если она не сможет родить... — проговорила Елизавета.
— ...Тогда вы останетесь единственной наследницей престола, — подхватил сэр Джон, — ибо испанцу Филиппу ни за что не отдадут трон Англии. Это слишком даже для епископа Эдмунда.
— Не будем так далеко загадывать, — прервала Елизавета сэра Джона. — Вернёмся к лондонским слухам. О чём ещё болтают в столице?
— Есть ещё одна поразительная новость. У нашего общего знакомого сэра Роберт Дадли нашлась в провинции не то жена, не то невеста. Несчастного отправили к ней, — вы представляете, какой муж выйдет из Роберта Дадли? — усмехнулся сэр Джон.
— Муж из него выйдет, может быть, плохой, но напрасно вы так зло отзываетесь о сэре Роберте, — с неудовольствием заметила Елизавета. — Он был моим товарищем по заключению здесь, в Тауэре: мы гуляли с ним по этому самому двору. Сэр Роберт — благородный и честный человек; да, он не хватает звёзд с неба, но по-своему умен и не лишен наблюдательности.
— Роберт Дадли? — удивился сэр Джон. — Вы его ни с кем не перепутали? А может быть, это Тауэр творит с людьми такие чудеса? Вот уж, действительно, волшебное место!
— Ваше остроумие бывает чрезмерным, милорд, — отозвалась Елизавета с некоторым раздражением. — Вы разите им направо и налево, — вам не дела, на кого падают ваши удары.
— Виноват, моя принцесса. Вам, конечно, виднее, что за человек Роберт Дадли, — охотно извинился сэр Джон.
— Я знала, что его отсылают в провинцию к этой... как её... леди Эмми, кажется, — продолжала Елизавета. — Я могла бы удержать его, но зачем? Это лишь создало бы ненужные сейчас трудности. Но напрасно Мария думает, что моя дружба с сэром Робертом на этом прекратилась, — таинственно улыбнулась Елизавета.
— Вам виднее, моя принцесса, — повторил сэр Джон. — Что же, — пожалуй, это все новости, которые я вам принес, как сорока в клюве... А вон появился и стражник, недовольное лицо которого свидетельствует о том, что я разговаривал с вами больше положенного времени. Разрешите мне откланяться, моя принцесса, и не забывайте старика сэра Джона, искренне преданного вам.
— Не забывайте и вы принцессу Елизавету, искренне к вам расположенную, — в тон ему ответила она. — Если когда-нибудь, со временем, вы вернётесь в Лондон...
— ...То я сразу предстану перед вами, — закончил за неё сэр Джон. — А если мне не суждено вернуться...
— ...То я буду вспоминать вас добрым словом, — сказала Елизавета.
— А это уже немало, — вздохнул сэр Джон. — Прощайте же, моя принцесса.
— Прощайте, мой славный сэр Джон.
Он пошёл к калитке и, обернувшись, увидел, как Елизавета помахала ему рукой...
* * *
Покидая Лондон, сэр Джон неспешно и большим удовольствием пообедал в "Свиной голове". Трактир был снова переполнен: слухи о том, что здесь готовился заговор против королевы, привлекли в "Свиную голову" десятки посетителей, каждый из которых считал своим долгом выпить хотя бы кружку эля в этом примечательном месте. Для сэра Джона как почётного завсегдатая нашли отдельную комнатку, — по иронии судьбы, именно ту, где он впервые встретился с сэром Томасом. В соседней комнате, в которой тогда заседали заговорщики, находчивый хозяин заведения устроил что-то вроде выставки вещей, которые, по его мнению, являлись обязательным набором для заговора. Сэр Джон понял это по восклицаниям посетителей: "Вот это пистолет! Посмотрите, какой нож! А это — потайной топор!". Сэру Джону захотелось взглянуть на потайной топор, но было лень вставать из-за стола.
Отобедав, он взобрался на свою лошадь и медленно направился к северным городским воротам. Лондон бурлил, как всегда, — распевал песни, ругался, дрался, обирал прохожих, торговал и назначал любовные свидания. Холод и снег нисколько не мешали обычному ходу лондонской жизни, — разве что костры, разведённые прямо на улице, притягивали к себе разношерстную публику, которая с утроенной силой пила, бранилась и устраивала потасовки.
Вскоре сэр Джон проехал мимо собора Святого Павла. Богослужение ещё не началось, но народу здесь было много — в основном, молодёжи. Было не похоже, что все эти франтоватые джентльмены и нарядные леди пришли к Святому Павлу молиться — сэр Джон готов был биться об заклад, что сегодня они не вспомнят "Отче наш". Посмеиваясь и от всей души желая молодым людям приятного времяпровождения, он поехал дальше.
Шумные яркие улицы центральной части города сменились вскоре унылыми и блёклыми улочками окраины. Сэр Джон вдруг прочёл пришедшие на память стихи:
Царь ассирийский, что в дни мира жил,
Дух осквернив для низменного чувства,
В войну, не возгорясь отвагой, был
Разбит, не знавший ратного искусства.
Сменил он поцелуи на мечи,
На латы дамский поменял альков,
Пиры же — на солдатские харчи,
И шлем был тяжелей его венков.
И он, что имя мужа не стяжал,
Что в женственном купался наслажденье,
Что слабым был, от трудностей бежал,
Когда и честь утратил, и владенья, -
На троне горд, дрожащий пред пучиной, -
Убил себя, чтоб в чем-то быть мужчиной.
...Нагруженная повозка больно задела ногу сэра Джона, и грубый мужской голос прорычал:
— Чего вы тут бормочете? Что встали на пути, господин? Ехали бы лучше своей дорогой и не мешали другим.
— Вы правы, мой друг, — отозвался сэр Джон, — поеду своей дорогой и не буду никому мешать... Ну же, Арабелла, — потрепал он лошадь по гриве, — вперёд! Выедем за ворота, а и там будет свободнее. Что нам ещё надо, кроме воли и покоя, — остальное всё в прошлом. Жизнь прошла, — и слава Богу, ведь если бы жизнь была хорошей штукой, человек не плакал бы, появляясь на свет. У нас всё в прошлом — и замечательно!.. Вперёд, Арабеллла, вперёд!..
Книга 3. Казнь Марии Стюарт, соперницы Елизаветы
Часть 1. Посольский приём
— О, нет, я не надену накрахмаленную нижнюю юбку! Нет, только шёлковую, — говорила Елизавета главной хранительнице королевского гардероба. — Да, крахмал хорошо поддерживает форму одежды; да, нам не требуется много времени на одевание, — но сколько других хлопот возникает с этими накрахмаленными вещами! Малейшее соприкосновение может оказаться губительным для накрахмаленной юбки, а на ветру она надувается, как парус, и трепещет, как свивальник... Шёлковую юбку, будьте любезны, она приятнее и удобнее. Шёлковую юбку с серебряным шитьем.
— Шёлк лёгок, как нежное прикосновение руки, он трепещет и изгибается, подобно девичьему стану в объятиях милого друга, — не так ли, дитя моё? — с улыбкой прибавила королева, обращаясь к своей любимой фрейлине Джейн.
— Вы правы, мадам, — отвечала она, — шёлк очень приятен для тела.
— А насчёт милого друга? — продолжала улыбаться королева.
— Вы смущаете меня, мадам...
— Ну, ну, ну, моя дорогая! — королева потрепала её по щеке. — Когда же нам посплетничать, как не за утренним одеванием? Тут все свои и мы можем не опасаться, что наши маленькие секреты станут известны двору... Что твой молодой джентльмен? Его зовут Энтони, кажется? Он тебе нравится, признайся?
— Но мадам, я не думала... — отвечала Джейн, но королева прервала её:
— Нижнее платье тоже шёлковое, белое, — сказала она главной хранительнице гардероба. — С серебром и синими камнями из Персии, — как они называются? Забыла...
— Так тебе нравится твой Энтони? — повернулась королева к фрейлине.
— Он вовсе не мой, мадам, — возразила Джейн.
— Да? Напрасно. Мужчины, которые нам нравятся, должны быть всецело нашими. Для этого не надо прилагать больших усилий, — ведь мужчины по природе своей удивительно просты и бесхитростны, и мы можем делать с ними всё что угодно. Ты не поверишь, Дженни, — прошептала королева, наклоняясь к уху фрейлины, — но мне приходится притворяться, беседуя с сэром Уильямом и сэром Френсисом, для того чтобы не обидеть их: я часто изображаю непонятливость, когда давно уже всё поняла, изумление, которого нет и в помине, и восхищение, порой скрывающее досаду. Мы, женщины, превозносим мужчин не по заслугам, а особенно тех, кого любим, — это у нас в крови...
— Верхнее платье из бархата, будьте любезны, — сказала королева главной хранительнице гардероба. — Нет, не это! Оно не подойдет к фижмам, в нём менее четырёх футов ширины, — его надо продать. За него можно назначить хорошую цену, правда? Платье, которое носила Елизавета, Божьей милостью правительница Англии, не может стоить дёшево... А мне дайте другое, из красного бархата, прошитое золотой нитью. Да, да, это, оно модное: с буфами на плечах, с жёстким лифом и глубоким декольте.
— Глубокое декольте просто необходимо для дам, не отмеченных красотой, — с усмешкой произнесла королева, глядя на Джейн. — Оно притягивает взгляд мужчин, заставляя их забыть о наших недостатках.
— Но мадам...
— Не спорь со мной, моя милая. Мы с тобою некрасивы и знаем это. Ну и пусть себе красавицы, вроде моей кузины Марии, выставляют напоказ свою природную прелесть, которая досталась им даром и которой они не умеют толком распорядиться. А мы владеем настоящим искусством обольщения, и оно настолько же выше незатейливого обаяния красавиц, насколько звучный стих поэта выше грубой речи простолюдина... Ты читаешь по латыни, Дженни?
— Плохо, мадам.
— Надо учиться, дорогуша. Гораций, Вергилий, Овидий — боже, какое совершенство, какая глубина! Но помимо мудрых мыслей ты найдёшь в книгах древних авторов множество забавных и трогательных историй, вызывающих как слёзы, так и смех.
Очень хороша также французская литература. Читала ли ты Клемана Маро? Превосходный был поэт, с независимым умом, с пылким и горячим воображением, — а язык его образен и ярок. Маргарита Наваррская выпестовала Маро при своём дворе, — нет, это не жена нашего славного повесы Генриха, который тратит на своих любовниц деньги, что мы посылаем ему на борьбу с Гизами. Мой астролог уверяет меня, что он станет королем Франции, великим королем, и я не удивлена — Бог мой, у французов всё может быть! Представляю Генриха на престоле, — что за комическое зрелище! — рассмеялась Елизавета. — Хотя следует признать, что сражается он храбро, да и народ его любит, как нам докладывают, — во всяком случае, не меньше, чем Генриха Гиза, и больше, чем Генриха Валуа, которого нынче, кажется, никто уже не считает королём во Франции. Пусть Господь поможет нашему Генриху, — в конце концов, не зря же мы потратили на него горы золота...
— Ай, ты уколола меня! — вскрикнула Елизавета, оттолкнув камеристку. — Надо быть осторожнее, когда одеваешь королеву!
— Мадам, ваше величество, — засуетились вокруг Елизаветы другие камеристки, — сейчас мы уберём булавку. Вот так... Всё в порядке. Позвольте продолжать?
— Конечно, продолжайте, — или вы хотите, чтобы я вышла к послу полуголой?.. О чём мы говорили? — Елизавета посмотрела на Джейн.
— О Генрихе Наваррском, мадам.
— Да, о Генрихе. Его ветреную жену зовут Маргаритой, но такое же имя носила и его достойнейшая бабушка. Она была католичкой, однако протестанты находили защиту и покровительство при её дворе. Так и должно быть, — не гнать же нам от себя иноверцев, если они приносят пользу стране? Мой отец, король Генрих — Царствие ему Небесное! — после разрыва с Римом убивал у нас католиков; моя старшая сестра, королева Мария — упокой, Господи, её душу! — убивала протестантов, — а у меня и те, и другие исправно служат нашей короне...
У Маргариты Наваррской был дар привечать таланты: многие поэты, литераторы, ученые стали известными благодаря ей, и Клеман Маро — один из них. Вот послушай, что он написал, когда в Лувре поставили статую Венеры:
Взгляните на мое прекраснейшее тело:
Я та, что яблоком раздора овладела.
Но чтобы сохранить божественную стать,
Обильных яств и вин не смею я вкушать.
Простите, сир, что я бесчувственна сверх меры:
Венера холодна без Вакха и Цереры.
Тонко подмечено, правда? Мы не можем позволить себе излишества в еде и питье, дабы не утратить стройность фигуры, но подобные ограничения делают нас вялыми, слабыми и холодными, как лёд! Какое ужасное сочетание: прекрасное тело, божественная стать — и бесчувственность! Быть может, оно подходит для мраморной статуи, но не для живой женщины из плоти и крови.
— К вам это замечание не относится, мадам. Вы ни в чём не ограничиваете себя, но вашей фигуре завидуют все молодые девушки при дворе, — сказала Джейн.
— Мне постоянно твердят это, — улыбнулась довольная Елизавета. — Мой отец был очень тучным, в старости он еле-еле ходил, а я, как видишь, не такая. Наверное, я пошла в мать, но я плохо помню её: всего несколько эпизодов детства, какие-то игры, обрывки разговоров. Бедная леди Энни — она вознеслась на вершину власти вопреки своему желанию, а погибла вопреки своему положению. Когда её привели на место казни, она сказала: "Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня". После этого она упала на колени и до последнего повторяла: "Иисус, прими мою душу".
Придворные сочинили историю о том, что леди Энни простила моего отца перед смертью, и даже приписывают ей льстивые слова о нём, сказанные на эшафоте, — но это неправда. Я знаю, что она не простила его: не отказывая себе в праве на любовь, он лишил этого права мою мать. Он отнял у неё жизнь, а достаточно было низвести леди Энни с престола. Обида была слишком велика, а как говорила Маргарита Наваррская: "Обида имеет больше власти над женщиной, чем даже любовь, особенно если у этой женщины благородное и гордое сердце". Боже, даруй вечное блаженство Анне Болейн в твоих райских садах!..
