— Подожди. Мне нужно присесть. На меня смотри. На меня.
И Бурмахель опустил тяжелое тело отца на камень, не сводя с него глаз. Хотел отвести, оглянуться, посмотреть, что происходит за спиной, что за зверь зарычал, зашевелится, заскреб когтями по камню, но глаза отца не отпускали, как не отпускали раньше его руки, прижимавшие сына лицом к каменному животу, закрывавшие глаза и уши. И только когда зверь умер, рассеялся, растворился, рассеялся, отец обмяк. Бурмахель обернулся и увидел почти уже пустую площадь, темные пятна посредине ее, и последних горожан, что подходили к огню и бросали в него вымазанные кровью повязки и какие-то красные лоскуты.
— Отец!
— Все, парень, — начетчик ударил отца Бурмахеля по щеке, подергал его за нос. — Губы синие. Слабак твой отец, умер со страху.
— Мой отец не трус! — зарычал Бурмахель, почти так же, как рычал недавно зверь за его спиной.
— Но-но! — хмыкнул начетчик. — Трус он или не трус — теперь все едино.
— Это был не наш камень, — прошептал Бурмахель и обессилено упал на колени.
— Пойдем, — Халса потрясла его за плечо, поймала ладонь, потянула за собой.
— Подожди, — Бурмахель вздрогнул от акульего рта, от незрячих глаз, от человеческой речи, которой на его памяти девчонка воспользовалась впервые. — Подожди. Отец!
— Его уже нет здесь.
Она говорила спокойно и смотрела на плечо Бурмахеля, словно пыталась высмотреть там что-то важное.
— Чего ты хочешь? — он, наконец, проглотил короткие слезы.
— Пойдем, — она потянула его за собой. — Только не оборачивайся.
Она повела его прочь с онемевшей площади, повела по узким улочкам, спускающимся с известковых холмов к морю, повела через распахнутые настежь городские ворота, стражники на которых показались Бурмахелю или пьяными или сумасшедшими. У нее была узкая, прохладная рука.
— Это был не наш камень, — повторил Бурмахель.
Она кивнула.
— Куда мы идем? — спросил Бурмахель.
— К скалам, — ответила Халса.
Солнце вновь опускалось в море, но оставалось желтым, словно Бурмахель и в самом деле расплющил его прошлым вечером. Или вся кровь осталась на камнях городской площади. Узкая, еле приметная тропинка убегала вверх, виляла между валунов и колючек, пробиралась через заросли можжевельника, прыгала с камня на камень.
— Вон! — вытянула к горизонту руку Халса, все так же не сводя незрячих глаз с плеча Бурмахеля.— Видишь?
Бурмахель прищурился. Горизонт покрывали завитки далеких парусов. Сотен или тысяч парусов.
— Савойские пираты, — гордо сказала Халса. — Я долго пела, пока не разогнала туманы. А потом приплывут корабли иноземных королей. Я подсказала им проходы между мелей и рифов. А потом придет буря и смоет в море и тех, и других. Но до бури мы успеем спрятаться в твоем погребе. Ты не волнуйся, мы подождем здесь только пару дней. Там в ложбине я припасла бутыли с водой, немного сушеной рыбы и хлебных корок.
Бурмахель посмотрел на город. Он показался ему оранжевым от лучей солнца. Тихим и добрым.
— Как ты спаслась тогда?
Она все еще смотрела ему на плечо.
— Разве я спаслась?
2010 год
Билет в чудесную страну
Луис почти не говорил по-английски. Я ненавидел его обрюзгшее лицо, выпученные глаза и гнилые зубы. Все это довершалось отвратительным запахом. У него была дырка в животе, и моча через резиновую трубку текла в подвешенную бутылку. Вряд ли он своевременно опустошал ее. Вонь так и шибала в нос, стоило подойти ближе, чем на пять шагов. Кроме того у него была сломана спина, поэтому все, что находилось выше пояса — было мексиканское дерьмо. А все, что ниже пояса — мертвое мексиканское дерьмо. Он сидел в старом инвалидном кресле и смотрел телевизор. В одиночестве. Целыми днями. Что ему еще было делать здесь, в Лаура Лисаррага, грязной тихуанской тюрьме почти в середине двадцать первого века, за два часа до обеденного перерыва, пока вся тюремная мерзость занималась плетением дешевых тростниковых циновок? Все, кроме него — инвалида, и меня — жалкого тюремного отброса. Смертная казнь отменена, эвтаназия вне закона. Да он и не хотел умирать. Жажды жизни, которая била из этого полутрупа, хватило бы на десять, таких как я.
Он щелкал пультом, на котором пальцами сотен заключенных были стерты номера каналов, попадал на эту новомодную книжную рекламу и то и дело пытался бросить пультом в экран. Я знал испанский, но не понимал тех грязных ругательств, которые он изрыгал при этом.
— Убить! — прохрипел он в тот день. — Убить всех этих бумагомарак! Всех этих сочинителей и словоплетов!
Я бросил мокрую тряпку на пол, доковылял до телевизора, поднял пульт и подал его Луису. Глаза стали слезиться от аммиака, но отойти не удалось. Он поймал меня за рукав, перехватил стальными пальцами запястье, притянул к себе и, перебивая запах мочи отвратительным запахом изо рта, прошептал:
— Что ты забыл здесь, гринго? Чего тебе не сиделось в Сан-Диего? Захотел получить приключений на свою белую задницу? Ну, так ты их получил! Тебе понравилось?
Я знал, что он убил двадцать человек или больше, и будет сидеть в этом кресле, пока не сгниет заживо. Но я знал, что и мне придется провести здесь же еще не один год. Наверное, было бы лучше, если бы эти стальные пальцы сомкнулись на моем горле. Ах, если бы два года назад курьер прибыл к месту встречи, если бы я не поехал за ним в Тихуану, и не соблазнился дозой на грязном тихуанском рынке...
— Чем тебе досадили книги? — заскулил я, вырываясь из его рук. — Они вновь перестали быть редкостью. Теперь они всюду!
— Двадцать долларов, гринго, — прохрипел Луис. — Когда мне было столько лет, как тебе сейчас, я решил научиться читать, и отнес в школу для таких как я двадцать долларов, и ничего не получил взамен. Они сказали, что я слишком туп, чтобы прочитать хоть слово!
Если бы курьер прибыл к месту встречи. Если бы этот очкастый Билли со шрамом на переносице от клюшки для гольфа прибыл к месту встречи, я не попал бы в Тихуану, и местные полицейские не считали бы мне ребра ботинками, вытаскивая меня из мягкого облака, в котором так заманчиво было укрыться от мерзости жизни. Хотя, может оно и к лучшему? То, что по милости Билли могло меня ожидать в Сан-Диего от босса, моя задница не перенесла бы однозначно.
— Зачем тебе была нужна грамота? — прокричал я, выкрутившись и оказавшись в недосягаемости.
Он медленно повернул голову в мою сторону, смерил взглядом, с шумом набрал полный рот соплей и выплюнул их на только что вымытый пол. С каким удовольствием я смял бы жестяное ведро о его голову!
— Я хотел прочитать хоть одну книгу, — закашлялся Луис. — Я люблю кино, любил играть в компьютерные игры, но больше всего я хотел прочитать хоть одну книгу. Ты видел эту рекламу? Ты видел эту рекламу о новых книгах? О настоящих книгах, изданных на бумаге? Ты знаешь, чем отличается настоящая книга от кино и от игр? Картинка образуется вот здесь!
Луис постучал себя по голове, после чего почти ткнул себя пальцами в глаза и снова постучал по голове.
— Вот здесь! Не здесь, не в глазах, а прямо в чертовой башке! Но эти гринго сказали, что я не способен. Они сказали, что я — дерьмо. Что они потратили на меня неделю, но я не продвинулся ни на шаг.
— Зачем тебе даже настоящие книги? — спросил я его, стараясь вложить издевку в дрожащий голос. — Ты сгниешь тут заживо с ними или без них!
— Я не попал бы сюда, если бы умел читать, — ответил Луис.
Он смотрел зло, но в тот день словно видел меня впервые.
— Я не попал бы сюда, — повторил Луис, отправляя на пол следующую порцию соплей. — Дон отбирал на дело только тех, кто неграмотен. Это было главным условием. Тогда я еще не знал почему и радовался, что попал на дело. Тут в стороне от границы есть маленькая гостиница. Два этажа. Дон сказал, что там будет ночевать курьер. Он вез партию нового наркотика через границу. Дон сказал, что это очень сильное средство. Новый наркотик, который трудно обнаружить, который пропускает таможня, и который действует сильнее героина. Он стоил так дорого, что небольшая сумка с этим наркотиком могла обеспечить человека деньгами до конца его дней. У каждого из нас мелькнула мысль, что неплохо было бы взять эту партию и исчезнуть. Но каждый знал, что эту мысль лучше оставить при себе. Только Сальвадор не думал об этом. Он всегда думал только о бабах. Даже возвратившись от шлюхи, он мог запереться в туалете и дрочить не менее часа. Он сказал, что слышал, будто тот, кто попробует этот наркотик хоть раз, подсаживается на него навсегда. Но еще он сказал, что если принять слишком большую дозу его, человек улетает. Он попадает в чудесную страну. Время останавливается для него. Времени для него не существует. Смерть не страшна ему!
Луис вновь натужно закашлялся, моча из бутылки выплеснулась на пол, сопли повисли на мясистой губе. Рассказывай, рассказывай, грязный чикано, — подумал я про себя. — Мне, у которого ломка начинается при одной мысли о возможной дозе. Пусть даже старого наркотика.
— Мы вошли в ту гостиницу ночью. Сальвадор включил глушилку сотовой связи. Педро встал на дверях. Антонио и Родриго должны были убивать всех, кто попытается выпрыгнуть из окон. Мы с Сальвадором вошли внутрь. У нас не было ничего, ни примет курьера, ни того, как выглядит этот наркотик. Нас это не пугало. Когда относишься к человеку как к куску мяса, он становится очень разговорчивым. Первым, кто нам попался, был хозяин. Он сидел возле стойки. Наверное, было что-то в лице Сальвадора, отчего хозяин не стал предлагать нам номер. Он попытался закричать, но не успел. Сальвадор очень ловко управлялся с мачете. Он перерубил ему глотку. Только гортань. Этого было достаточно. Хозяин просто захлебнулся в собственной крови. Я остался у трупа, а Сальвадор нырнул в комнатушку за стойкой. Судя по звукам, похожим на те, которые бывают на рынке, когда мясник рубит тушу свиньи на части, хозяйка отправилась вслед за своим мужем. Затем Сальвадор выглянул и прошипел, что в дальней комнате спит хозяйская дочка. Иди, — сказал он мне, — начинай без меня, я порезвлюсь тут немного. И я пошел.
Луис замолк, вновь смерил меня взглядом и судорожно заработал пультом.
— И что же? — спросил я.
— Ничего, — ответил Луис, остановившись на какой-то передаче о невинных зверюшках. — Когда идешь убивать, ты не должен ни о чем думать. И уж о бабах в особенности. Мысли, которые возникают в голове, мешают хорошей работе. Я не думал. Это Сальвадор завалил дело. Если Сальвадор убивал человека, он вдруг начинал думать. Особенно над тем, что отрезать, чтобы жертва дольше оставалась живой. Я делал свою работу просто. На первом этаже я убил восемь человек. У меня был нож и револьвер, но я обходился маленькой кувалдой. Мой брат с ее помощью отбивал покрышки с дисков в придорожном сервисе, пока один гринго не переехал его на автомобиле. На башке этого гринго я и испытал кувалду в первый раз. Мне понравилось. Одно движение, и освобожденная душа улетает в небеса. Работа с кувалдой — это наука. Ударишь слишком слабо, и жертва начинает трепыхаться. Ударишь слишком сильно, и разлетающиеся мозги испачкают твою одежду.
Луис помолчал немного, сжимая пальцы, как бы ощупывая воображаемую рукоять, затем продолжил:
— Дон сказал, что курьер — гринго. Он сказал, что в живых его оставлять не следует. Остальное было на наше усмотрение. Эти восемь человек на первом этаже все были мексиканцы. Поэтому я убивал их, ни о чем не спрашивая. Никто из них не успел не только спросить меня о чем-то, но даже вскрикнуть. Я не трогал их кошельки. Те деньги, которые мог принести нам наркотик, были значительно больше того, что я мог обнаружить у этих мексиканцев. Я бил по их затылкам и думал, что хорошо делаю свою работу. И каждый удар приближал меня к цели. А когда я был на лестнице, в комнате хозяйки раздался выстрел. Я остановился и сказал про себя в адрес Сальвадора все испанские ругательства, которые знал.
Луис замолчал, как бы успокаивая вновь заклокотавшую в нем ярость, с гримасой пошарил ладонью у себя в штанах, и стал рассказывать дальше.
— На втором этаже я убивал уже из пистолета. Они выбегали из номеров и попадали под пули. Я убил еще десять человек. Это были еще четверо мексиканцев, которые очень смешно смотрелись в белых подштанниках. Потом еще две женщины выбежали в коридор. Мне показалось, что я слышал, как пули входили в их тела. Вряд ли, потому что выстрелы были громче. Но это, наверное, было как удар кулаком по тесту. Я бы с удовольствием послушал этот звук. Самое приятное, что никто из них не кричал. Мне показалось, что у них просто не оказалось голоса. Это так хорошо, когда твое присутствие лишает людей голоса.
Луис зажмурился на мгновение, собрал ладонью сопли, висящие на губе, и наклеил их на воротник куртки.
— Затем я убил трех гринго. Это была семья. Мужчина, женщина, оба лет по тридцать, и маленькая девочка. Женщина прикрыла собой ребенка, а этот урод пытался спрятаться под кроватью. Я отбросил ее в сторону и воткнул нож ему в загривок. Я прибил ему руки, которыми он загораживал голову, к его поганой шее. И пока он хрюкал, исходя на полу кровью, я убил женщину. Она не двинулась с места, когда я поднимал прядь волос с ее лба и размахивался кувалдой. Она смотрела мне в глаза. Хотел бы я, чтобы у меня была такая женщина с такими глазами. Ее дочь потеряла сознание от страха. Я просто раздавил ее каблуком. Это было легко.
— Ты дерьмо, Луис, — сказал я ему. — Ты самое поганое дерьмо, которое только могло бы быть. Ты гниль и мерзость. Будь проклята женщина, которая произвела тебя на этот свет.
— Она и так проклята, — медленно прохрипел Луис. — Но я с тобой не согласен, что я дерьмо. Я ничего не имел против этих людей. Я убивал их, потому что это была моя работа. Дерьмом был Сальвадор. Когда я уже нашел наркокурьера в дальней комнате, где он пытался укрыться в бельевом шкафу, Сальвадор приполз ко мне. У него был прострелено легкое, он кашлял кровью. Оказалось, что, изнасиловав девчонку, разорвав ей нутро, он взялся за полуразделанный труп хозяйки. Ему показалась соблазнительной ее окровавленная ляжка. Он не мог и предположить, что девчонка очнется и выпустит ему в спину пулю из отцовского пистолета. Он ударил ее кулаком в лицо, раскроил переносицу и приполз подыхать наверх. Ни он, ни я не знали, что она выживет и после этого удара. Я потом видел ее в суде. Смазливая простушка. Такие в Акапулько бродят тысячами, готовые отдаться за мелкую монету. Она очнулась и все-таки позвонила в полицию. Кто мог подумать, что в этой развалюхе сохранился обычный проводной телефон? Только Сальвадору на это было наплевать. Я убил его этой же кувалдой. Такая у меня была работа. И на этот раз моя работа доставила мне удовольствие.
Луис хрипло засмеялся, смех вновь перешел в кашель, и в животе у него в такт этому смеху что-то забулькало и заскрипело.
— Я вытащил гринго из шкафа, и спросил, он ли наркокурьер? Сначала он мне ничего не ответил, и мне пришлось расплющить ему кувалдой запястье левой руки. Видимо он понял, что может остаться без обеих рук, поэтому, как только смог перебороть собственный вой, ответил, что он. Хотя, может быть, он согласился бы на что угодно. Как раз в этот момент я услышал полицейские сирены и выстрелы внизу. Полицейские прикончили Педро. Антонио и Родриго благополучно слиняли. Если произошло чудо, может быть, они до сих пор топчут камни Калифорнии. Хотя вряд ли. Дон достал бы их даже в центре Соноры. Я забаррикадировал дверь и, приставив пистолет к яйцам этого белого слизняка, предложил отдать мне этот новый чудесный наркотик. Он тут же открыл кейс и отдал толстую папку.
