Главный рубильник

Байки из бункера

1. Комары

Ни в одно из окошек в караулке и голова бы не пролезла. Ленивец уже сколько раз объяснял Куцему, что это бойницы, но тот все не соглашался; какие же бойницы, если через них обзора нет? Разве это обзор — четвертушка от четвертушки? Ладно бы еще на север или на восток — минные поля, чего на них смотреть, а запад? Там же пуща! И пусть до нее полчаса пешни по плеши, а потом еще час пешни по сухостою горелому, но дальше-то она самая, чаща непролазная! Понятно, что своими глазами не видел, так Панкрат сказывал.

— Эти бойницы на всякий случай, — в который раз начинает бормотать Ленивец. — Вот раньше, — он бьет ногой по стальной станине, свисающей с потолка, — на крыше пулемет стоял. Вот у него был обзор.

— А сейчас? — размахивает руками Куцый. — Что ты мне про раньше?

— Зачем тебе обзор? — недоумевает Ленивец. — У тебя два патрона в ружье. Только чтобы застрелиться с запасом на один промах.

— Застрелишься тут, как же, — продолжает нудеть Куцый. — В нем четыре локтя. В глаз себе ствол вставишь, так до запала не дотянешься. Если только ногой, но разве моим башмаком крючок стронешь?

— А ты разуйся, чего тебе башмак портить? — хмурится Ленивец. — Пальцем запал легко стронешь. У тебя ж пальцы, а не копыта?

Конечно пальцы. Носил бы он тогда башмаки, если бы копыта были! Вот, у Мякиша — копыта, так сплошная экономия: и зимой, и летом босым ходит. Зимой, правда, падает часто, потому как скользит. Панкрат подковать его предлагал, а Мякиш не хочет. Боится. А Куцый Ленивца боится. Разуется, Ленивец сразу башмаки упрет. У самого-то совсем износились, проволокой подошву примотал, новые взять негде.

— И чего тебе стреляться? — не может понять Ленивец. — Вода из крана каплет, консервы подносят, сухари сухие. Как небо посветлеет, смена должна прийти.

— Придет она, как же, — мрачно гудит Куцый, приникая глазом к южной бойнице. Что он мог увидеть в той стороне, которую Панкрат называл тылом? Дорогу, по которой посыльный раз в день волочет сетку с консервами? Дорогу, стерню коричневую по краям и куполок сторожки вдали, где и горячий борщ, и белило к борщу, и Станина в облепившем могучую грудь платье, и запах пота не кислый, а сладкий? Эх, Панкрат, где она, твоя смена? А не врал ли ты, что по пуще разгуливал? И когда это небо посветлеет? Тучи так и прут с запада, у плеши напротив железных грибов тормозятся и льют, льют тягучее варево на выжженную землю.

— Слышь, Ленивец? А чего тучи дальше не идут? Словно в границу упираются и плещут на плешь.

— А ты меня не спрашивай, — раздраженно отвечает напарник, пытаясь дотянуться языком до дна банки, вроде бы поблескивающего жиром. — Ты Кудра спроси. Чего это он у строжки костры раскладывает да в бубны бьет? Спроси, спроси. Он тебе объяснит — тоже до ветру не на яму, а на плешь ходить будешь, как Панкрат.

"У Кудра спроси". Сам и спроси, если шкура не дорога. Не нравился Куцему Кудр. Глаз у него желтый, зубы белые. За плечо крепкими пальцами схватывал, встряхивал, все нутро глазом выворачивал и довольно замечал — и этот поганец туп как валун. Конечно, туп. Был бы умен, не торчал бы в караулке, а в деревянный потолок плевал. И не в сторожке, что все одно — коробок посреди дерьма, а еще дальше на юг, в поселке; где и трава, и солнце, и домики беленые, и молоко в горшке на окне теплое, с пенкой.

— А чего Панкрата в пущу потянуло? — спрашивает Куцый.

— А кто его знает? — Ленивец отбрасывает в строну банку, морщит толстое лицо и сам себе отвешивает оплеуху. — Комары налетели. Не иначе где-то рядом комариная шутиха повисла. Ты бы нашел, Куцый, да камнями ее забросал. Три камня — и нет шутихи, а то ведь пожрут они нас, заживо пожрут.

"Пожрут тебя, как же, — подумал Куцый, глядя на Ленивца. — Если бы не надобность по нужде, так бы и сидел в караулке, скамейку полировал. Вон уже и скамейки из-под тебя не видно. И чем ты только отжираешься?"

По-первости Куцый глупил, пайку в тумбочку клал. А что Ленивцу тумбочка? Он же как еду увидит — словно разум теряет. А потом уже спрашивать бесполезно, будет глазами хлопать да пузо чесать, и все. Бывалые — значит, ученые. "Однако, что он за банку лизал? Свои-то он еще с утра долизал. А не пойти ли и не проверить схрон?"

— Стреляться он вздумал, — пробормотал Ленивец, глядя на отброшенную в сторону банку: а ну как пропустил под ободком натеки тушенки? — А как караулку сдавать? Придет смена, а сменщика нет. Кто ж у меня тогда караулку примет? Опять оживляж вставлять? А его и осталось на три вставки. Кудр за оживляж голову оторвет. И то уже спрашивал, куда один шарик оживляжа делся. А что я ему скажу? Куцый по минному полю пошел прогуляться? Хорошо еще, что его осколком под куцесть подсекло, а не на куски разбросало. Вот же пакость! — Ленивец снова хлопнул себя по лбу. — Куцый! Иди, забросай камнями комариную шутиху, а то ведь пожрут они нас!

— Пойду, чего не пойти, — пробормотал Куцый и начал тянуть на плечи фуфайку; непонятно, то ли дождь снаружи, то ли еще какая хмарь, но мокнуть охоты не было. Опять же — где сушиться? Дров у печки мало, надо еще дрова искать. Завтра банный день к тому же, а какой банный день без горячей воды? И как дрова искать? Через плешь на сухостой пехать? Нудотно пехать по плеши, и потом на ней шутиха на шутихе — комариная баловством покажется, замучаешься нагибаться и отпрыгивать. Не, за дровами надо на минное поле идти. Там много дерева, и все сухое, выдержанное, взрывами переломанное. Тут главное под ноги смотреть, да нюхать.

Да и в тот раз, разве Куцый виноват, что его осколком под куцесть подсекло? Все Ленивец! Вывалился всей тушей на бруствер и заверещал так, что, небось, в сторожке слышно было: — "Куда ты поперся, Куцый, на минное поле? Кто тебе велел, Куцый? Надо за дровами на плешь ходить!" Так ведь выполз и выполз, зачем сам на поле шагнул? Это ж не консерву вскрывать, тут нюх нужен. А не то зацепишь окраинную нитку, она взведет гляделку на дальних столбах, а уж гляделка запустит пехотку. Хорошо хоть кроты тротил выжрали, а то ведь не только под куцесть засадило бы, а и в самом деле бы на куски разорвало. Что бы тогда Ленивец делал? Куда бы оживляж вставлял?

"Сожрал бы, — уверенно сказал про себя Куцый. — Точно бы сожрал. Пожарил и сожрал".

— Эй! — заорал вслед Куцему Ленивец. — Не забудь. Три камня на шутиху надо, только тогда расползется!

— Не забуду, — буркнул Куцый. — Взялся ученик училока учить, да училище сломал...

Спустился по лестнице в теплый бункер, шагнул через стальную дверь в тамбур, вышел в траншею, обтер боком бочку с дождевой водой и сразу потянул на шею воротник. И в самом деле обложило дождем, хотя разве это тучи? Вот над плешью — тучи. Льют что-то и льют, а сырости не добавляют. Как была сухой плешь, так и остается, только железные грибы мокрым поблескивают. А здесь почти болото уже. Вода по брустверам стекает, на дне траншеи копится. Хорошо, что у Куцего ботинки прорезинены, спасибо матушке, от отца сберегла. Конечно, кирзовые сапоги лучше, но это только до лужи. Как лужа, так сразу лучше прорезиненные. Главное, чтобы через край вода не захлестывала. Поэтому идти нужно осторожно и волну не гнать.

Вот и ячейка для боезапаса в стене траншеи. Конечно, боезапаса там никакого нет. Давно нет, с еще той большой войны, которая тогда случилась, когда еще и никакого Куцего не было. Это Кудр до сих пор каких-то врагов ждет, а остальные давно знают, что все враги на той войне кончились, а остались только свои, придурки и мертвяки. Но придурков давно уже не было, а мертвяков Куцый так и вовсе не видел. Зря Ленивец ломом по железным грибам стучит, мертвяков приманивает. Как идет до ветру, так крюк делает и стучит. Он бы так траншею чистил или шутихи камнями забрасывал. Но мертвяк Ленивцу для какой-то сладости нужен, для новых башмаков придурок потребен. Сколько Куцый Ленивца знает, тот придурка высматривал, башмаки с него надеялся снять. Сам Куцый последнего придурка полгода назад видел, но издали. Тот на минное поле забрел, но долго не прошагал, на куски разлетелся. И башмаков не осталось. Что с него взять, придурок...

Так, однако, что с пайком-то? Три банки должно быть. Одна тушенки и две гречки с мясом. Гречку Куцый для Станины сберегал. Станина очень гречку любит. За банку гречки может дать потрогать теплую и мягкую грудь. Главное, чтобы Кудр не видел. А за две банки гречки? Что она может разрешить Куцему за две банки гречки? А за три? Это если посыльный опять гречку принесет? Оно конечно, от голода порой и в глазах мутит, но что еда? Вот она есть, и вот уже ее нет. А Станина во всякий день в сторожке властвует, ходит, грудью колышет, бедром перекатывает, аж дух захватывает. Вот если бы не Кудр... Панкрат как-то зажал Станину в подсобке, та только раз пискнула немым ртом — тут же Кудр прискакал на деревянной ноге. Так Панкрата отметелил, что тот неделю в подсобке в себя приходил, да и то без оживляжа не обошлось.

"Так, и что тут у нас?.."

Присел Куцый у ячейки, потянул за рукоять, выдернул гнилое тряпье, для отворота напиханное, нащупал в глубине три тяжелых банки в солидоле и пергаментный пакет с сухарями. Зашелестел пергаментом, пересчитал сухари, выудил один, сунул за щеку, затолкал ветошь обратно. Сухари-то можно было не прятать, не любит Ленивец сухари. А вот банки только покажи, с руками откусит. Никуда теперь не денется Станина, а то уже не только в чреслах томление, но и в груди ной и стынь.

— Ной и стынь, — повторил вслух Куцый и медленно поднял глаза. Так медленно, как его Панкрат учил. Всякий раз, когда змеюку или еще какую гадость видишь, а еще пуще, когда шутиху застигнешь, все медленно делать надо. Так и теперь. Вот она — ной и стынь. Комариная шутиха, от которой гудение в груди делается, и Ленивец шлепками собственную физиономию обставляет. Висит прямо над бруствером словно пятно какое, обрывок полиэтилена или пузырь на кипящем молоке. Висит и колышется. Оттого-то ной и стынь рождает, да так, что уже и руки, и ноги трясутся, и хочется забраться на бруствер и сунуть нос прямо в этот пузырь. Потому как чего ему бояться, не кусают Куцего комары, а потрогать шутиху хочется. Может быть, не зря говорил Панкрат, что Куцый своею смертью не умрет, а что не умер пока еще, так потому что везет ему. Удачливый щенок Куцый.

Ну, удачливый или нет, о том не Куцему судить. Пусть тот же Кудр или Панкрат судят. А вот насчет своей смерти так и не понял он ничего. Смерть, она и есть смерть, и если оживляжа под рукой не будет, то и не разберешься с нею. Да и хоть бы кто другой разбирался. Допустим вот, тот же придурок что забрался на минное поле. Как по его кускам определить, своею смертью он умер, или на чужую напоролся? И кто же распределяет эти смерти, кому какая? Наверное, Кудр знает, но Кудр страшный, у Кудра не спросишь...

Бруствер скользкий, но на этот случай у Куцего поддон есть. Ленивец давно бы уже поддон сжег, но Куцый не дал. Если не будет поддона, как тогда на бруствер за дровами выбираться? Да и если не за дровами, а ту же шутиху рассмотреть? Что там сказал Ленивец про три камня? Вот они, в кармане лежат, три рыжих кирпичных обломка. Главное — внутрь попасть, а для этого лучше поближе подойти, присмотреться к тонкой пленке, да бросить туда камень. А еще лучше наклониться, принюхаться да осторожно сунуть нос. Не весь, а самый кончик, может быть, что и учуется...

Словно по затылку хлобыстнуло Куцего, да так, что закувыркался он вверх тормашками, да не в воздухе, а в киселе каком-то: но не больно, а тошно, да и то, не до рвоты, а так, до отрыжки. А как отрыгнул, так и понял, что висит почему-то под потолком грязного и странно большого бетонного бункера. В бункере том четыре бойницы по стенам — четвертушка на четвертушку, люк в полу и обгрызенная стальная штуковина свисает с потолка. Висит Куцый и видит двоих ополченцев. Один толстый, одетый в зеленый латанный-перелатанный комбез и перехваченные ржавой проволокой ботинки, а второй — худой и сутулый в клетчатой рубашке и ватных штанах. И тут только до Куцего доходит, что вот этот доходяга с пуком русых волос на затылке и есть он сам, Куцый, а толстый — это Ленивец, и никто другой. Потому как только Ленивец банки языком вылизывает, и не боится ведь, паршивец, язык о край консервы поранить. И тут же раздался, потянулся громом отчего-то низкий голос Ленивца:

— А кто е-го зна-ет? Ко-ма-ры на-ле-те-ли. Не и-на-че где-то ря-дом ко-ма-ри-на-я шу-ти-ха по-ви-сла. Ты бы на-шел, Ку-цый, да кам-ня-ми е-е за-бро-сал. Три кам-ня и нет шу-ти-хи, а то ведь по-жрут о-ни нас, за-жи-во по-жрут.

"Было, — с ужасом подумал Куцый. — Это самое было. Только что было. И опять. Но почему опять? И почему я под потолком?"

И только он это подумал, как странная сила поволокла его вперед и вниз. А потом понесла прямо на толстую щеку Ленивца, который продолжал изрыгать что-то тягучее и громовое, пока лицо толстяка не обратилось серо-розовой равниной с редкими кустами странной растительности и огромная ладонь не оборвала быстрые, но мелкие мысли Куцего.

* * *

Он пришел в себя на бруствере. Лежал в жидкой грязи и сжимал в кармане три камня. А шутиха по-прежнему висела, колыхалась над головой.

"Не больно, — подумал Куцый. — Когда ладонью и враз — не больно. А может, ну его? Надоело! Пусть раз — и все. Зачем эти ной и стынь? Не нужно. Ничего не нужно".

Он поднялся на дрожащих ногах, приблизился к шутихе, которая, вроде бы, стала больше, но оно и понятно: она от каждого камня тоже больше становится, тут, главное, как говорил Панкрат, близко не подходить. Или отходить по чуть-чуть. Но что Куцему Панкрат, если тот в сторожке, у Панкрата другой напарник — Мякиш, а Куцый-то вот он, здесь. Тут, главное, не поскользнуться, а то вовсе целиком в шутиху свалишься. Только нос. Один только нос...

И снова словно по затылку хлобыстнуло Куцего, и снова закувыркался он вверх тормашками, да не в воздухе, а в киселе каком-то. Опять повис под потолком грязного бетонного бункера, в котором Ленивец сопли и плевки по стенам развешивает. И то сказать, легко ли этакую тушу выволакивать в траншею? Чего его только потом к железным грибам ведет, притягивает, что ли? Хорошо, хоть не гадит Ленивец под себя, хотя уже подбирал себе на помойке ведро, подбирал. Как разыщет, что попрочнее, точно будет Куцего просить с ведром толкаться. Ну, уж нет, и дров хватит. А что теперь-то он говорит? И он ли? Так то сам Куцый говорит! Но как же так, если это еще до того было? И опять голос на голос не похож — протяжно и низко:

— А че-го Пан-кра-та в Пу-щу потянуло?

— А кто е-го зна-ет?

И медленно-медленно полетела банка в сторону. Из-под гречки банка. И где же взял ее, гречку, Ленивец, если свою он еще с утра сожрал?

Но вот уже снова Куцый, что, вроде бы, оставался рядом с Ленивцем, видит: превращается толстое лицо в грязную равнину, и огромная ладонь снова обрывает все...

— Не больно, — прошептал Куцый и откатился чуть в сторону, потому как увеличилась шутиха. Почти до бруствера сползла нижним краем, да и в стороны раздалась, и вверх. В такую можно и целиком шагнуть, даже нагибаться не придется. Панкрат рассказывал, что до Куцего с Ленивцем в караул Вонючка ходил. Так этот Вонючка раз нажрался как-то пьяной плесени и аккурат в шутиху попал. Что это была за шутиха, никто так и не понял, только вывернуло Вонючку наизнанку. Ленивец на него целую банку оживляжа извел, а все без толку. Да и разве может человек оклематься, если он — наизнанку? Его бы сначала обратно вывернуть, то есть, еще раз в ту шутиху бросить. Но или у Ленивца ума не хватило, или Вонючка успел два камня в ту шутиху закинуть, и свернулась она, — того уже не узнать. Так и закончился Вонючка, хотя в бункере потом еще два месяца воняло. Куцый помнил тот запах. Плохой он был. А вот как развеялся, тут и оказалось, что от Ленивца пахнет не лучше. А от него-то самого, от Куцего, хорошо хоть пахнет? Может быть, ему не банки с гречкой для Станины запасать, а помыться, как следует? Или лучше все-таки умереть? Умереть хорошо. Главное, чтобы не больно. Он всю жизнь мечтал, чтобы не больно. Или смерть всегда не больно? Когда его осколком подсекло под самую куцесть, очень больно было, но ведь то вовсе не смерть была, мало ли потемнело в глазах, так оттемнело ж потом. А придурку, которого на куски разорвало, было больно? И чем он чувствовал боль? Каждым куском отдельно?..

Куцый приподнялся, сел, сполз по грязи на дно траншеи. Переставил поддон, полез на другой бруствер. Панкрат умный. Он всегда говорил, что лучше нагнуться, чем стать Ленивцем. Нагнуться и поднять. Сто раз дерьмо поднимешь, а в сто первый — стекляшка какая красивая окажется, или безделушка цветная. А если и в сто первый раз дерьмо, радоваться надо, что спина гнется, и язык о края консервной банки не ранится.

"Ну, все, — подумал Куцый, вставая и почему-то с грустью представляя тяжелую грудь и бедра Станины. — Все. Прощайте, минные поля, железные грибы, плешь, пуща, сухостой горелый, помойка, дорога, сторожка, бункер, Ленивец, Панкрат, коротышка Мякиш — напарник Панкрата, еще раз бункер, ячейка с банками, мамка в поселке, забыла уже меня, наверное, другого родила от другого папки. Все. Хватит. Устал".

Сделал Куцый пять шагов назад, подминая резиновыми подошвами расползающуюся траву, стер с лица то ли слезы, то ли натянувшуюся пленкой морось, побежал вперед и прыгнул через траншею прямо в подрагивающее зеркало комариной шутихи. Чтобы сразу. Чтобы целиком. Чтобы навсегда...

* * *

Он завис над зеленым лугом, ярко освещенным желтым солнцем и усыпанным желтыми цветами. Внизу не было ни траншеи, ни бункера. И минных полей тоже не было — всюду лежал только луг. Чистый и живой луг. До самого сухостоя, который еще не собирался становиться сухостоем, а кудрявился кронами странных белоствольных деревьев. И внизу, прямо под Куцым, на ярко-розовом куске ткани лежали двое — женщина и девочка. Они были почти раздеты потому как разве можно было назвать одеждой тряпочки на груди и на бедрах? Женщина держала штуковину, которую Панкрат однажды показывал Куцему, говоря, что это "книга", а девочка по очереди запускала руки в большую белую миску, брала оттуда что-то красное и мягкое и отправляла в рот. Брала и отправляла в рот. Брала и отправляла в рот.

— Ма-ша! — громовым раскатом донеслось до Куцего. — Ешь ак-ку-рат-но. И будь вни-ма-тель-на. В ма-ли-не мо-гут быть чер-ви.

Но Куцый уже летел вниз, туда, на нежное, чуть загорелое бедро женщины и уже слышал не такое низкое, а почти звонкое:

— Ма-ма! У те-бя ко-мар на по-пе! Мож-но я е-го у-бью?

— Толь-ко не боль-но!

Хлоп!

* * *

Куцый пришел в себя на дне траншеи. Среди минных полей, недалеко от горелого сухостоя и страшной пущи. У грязного бункера под серым низким небом, которое все никак не желало светлеть. Он поднял глаза. Комариная шутиха исчезла.

"Три камня, — понял Куцый и подумал еще. — Лучше бы наизнанку..."

А потом прошептал:

— Маша. Ешь аккуратнее. И будь внимательна. В малине могут быть черви.

И заплакал.

Из бункера вывалился толстый Ленивец. Спустил комбез, облегчился прямо у выхода, смешивая мочу с водой на дне траншеи, в которой сидел его напарник. Повернулся к Куцему, поковырял в носу.

— Прости меня Куцый. Я, когда вижу еду, себя забываю. Я сожрал твою гречку, Куцый. И тушенку сожрал. Сожрал, набил глиной и замазал солидолом. Не обижайся, Куцый. Станина все равно бы тебе не дала. Она Кудра еще сильнее, чем мы боится. Не плачь, Куцый.

— Мама. У тебя комар на попе. Можно я его убью? — сказал Куцый и добавил. — Только не больно.

— Ты что, Куцый? — заржал Ленивец. — Какая я тебе мама? Да и нет уже комаров. Теперь до следующей шутихи...

2. Оживляж

— А это отчего? — спросил Куцый.

Тучи не расползлись, только истаяли до серой пленки. Но больше и не надо: когда небо чистое, особо нос не высунешь наружу — припекает, вроде, не сильно, а кожа в тот же день начинает клочьями слезать. А так-то милое дело. Тепло. Сиди на бетоне, лови ягодицами и причинным местом нагретость, смотри, как сушатся ватные штаны, да Ленивец стучит ломом по шляпке железного гриба, а потом тащит вязанку хвороста со стороны горелого сухостоя. Конечно, не Ленивец молодой охранник, а Куцый, но раз Ленивец сожрал пайку Куцего, то Ленивцу и отрабатывать. Иначе один намек Кудру, и Ленивец глину будет есть, а от глины запор случается. Поэтому сейчас Куцый отдыхает, а Ленивец пыхтит. Ничего, ему полезно!

— Это отчего? — спросил Куцый.

На закругленном углу бункера выбоина. Глубокая такая, словно выжженная. Но разве можно выжечь камень? Хотя со стороны плеши и сухостоя бетон однажды словно расплавился, обмяк, струйками побежал вниз, как комбижир на сковороде. Да и вместо пулемета посреди колпака бункера — лужа застывшего металла.

— Кумулятивка, — сбросив вязанку, Ленивец вытер пот. — Видишь, яма не просто выбита, а словно высверлена? Но на излете шла. Впрочем, что зря языком болтать, давно это было. Еще меня не было на свете и Кудра не было. Никого не было.

— А где Кудр ногу потерял? — спросил Куцый.

— Наступил, — сел рядом с напарником Ленивец. — На плоскую шутиху наступил.

— А разве бывают такие? — удивился Куцый.

— Бывают, — кивнул Ленивец. — Мне не попадалась, а вот Панкрат и сам едва не попался. Это гиблое дело, Куцый. Если она на земле, ее ж на просвет не возьмешь, не видно. Так вроде ничего себе, а как наступаешь — яма. Да плохая яма. Словно челюсти беззубые твою ногу хватают и начинают мусолить. Отгрызть, вроде, не могут, а перемусолить, кости переломать — только так. А если не отпрыгнешь, так и всего тебя засосут. Страсть! Панкрата спасло, что он с палкой ходит. Тычет ею перед собой. Мин боится. Хотя, чего их бояться? Так-то, если кроты тротил не выжрут, есть надежда разом по отходной дембельнуться, а если впереди тычешь, лови осколки в пузо, да переваривай, если сможешь. Палка его и спасла. Провалилась и затрещала. Ну а уж после ты знаешь. Три камня.

— А Кудр? — спросил Куцый.

— Кудр пацаном был еще, — ответил Ленивец. — В поселке бегал. Тогда еще дозоров вроде нашего не было, траншеи не чистили, шутихи до поселка долетали, это теперь они над траншеей копятся. И оживляжа тогда не было. Пока до лекаря дотащили, нога отпала уже.

— А откуда оживляж берется? — спросил Куцый.

— Кудр выдает, — ответил Ленивец.

— А у Кудра откуда? — не унимался Куцый.

— А вот у Кудра и спроси, — хмыкнул Ленивец. — Мал еще, о разном язык чесать. Знаешь, Куцый, что-то я передумал мыться. Устал. Завтра будем банный день устраивать.

— Странно, — задумался вслух Куцый. — Смотри, вот наша траншея. За ней — два минных поля, пуща, плешь, железные грибы, сухостой. За минными полями — вообще неизвестно что творится: отсюда, вроде как, увалы какие-то, а там — кто его знает? И при этом грязные тучи за грибы не заходят, шутихи только за траншеей вспухают, придурки только с той стороны приходят. Почему?

— Почему? — шумно высморкался Ленивец. — Потому что траншею мы очистили, а Кудр все траншеи с бубном прополз. И дозоры на углах расставил. Теперь наши траншеи, как веревка шерстяная, которую Панкрат от змей и дождевых червей раскладывает, когда на земле спать ложится. Шутиха завсегда ямы обходит, потому как над землей парит. Конечно, если она не плоская. Оттого и копятся они только с той стороны. А с этой все шутихи камнями закидали.

— Нет, — Куцый поерзал на бетоне, пересел, опять расправил причинное место на теплом. — Я о другом. Откуда вообще шутихи взялись? Панкрат говорил, что такая война была, что весь мир на куски порвало. Болота — на комариные шутихи, пожары — на огненные. Еще какую пакость — на еще какие пакостные. Это что же за взрыв такой был?

— Взрыв? — задумался Ленивец. — Взрыв разный бывает. Вот смотри, видишь справа на краю минного поля яму? Ну, в которую мы мусор бросаем. А слева яму видишь? Точно такая же. Та, которая бурьяном поросла. Я в нее до ветру хожу.

— Ладно врать! — обиделся Куцый. — Ты хоть раз до ямы отход свой донес? Всякий раз во второй траншее опорожняешься. А то б я каждый раз слышал, как ты по грибам стучишь.

— Ну, раз на раз... — поморщился Ленивец. — Я о другом хотел сказать. Когда-то тут была большая война, давно была. Наш бункер крепко стоял. Смотри. Туда склон, туда склон. Впереди поле. До самых увалов, не подберешься. Но с той стороны была большая пушка. Из нее стрельнули по нашему бункеру. Сначала попали вон туда. Поправили прицел. Попали вон туда. Еще поправили прицел, чтобы уж наверняка прихлопнуть нашу коробочку. Но не прихлопнули.

— Почему? — спросил Куцый.

— Война кончилась, — объяснил Ленивец. — Как раз тогда многое на куски разорвалось. А что не разорвалось, да в шутихи не превратилось, то опалило, да припекло. И бункер наш в котелок на костре обернулся, и пушка та расплавилась. Видел, что с пулеметом стало? С того раза и вся эта дрянь. И плешь, и шутихи, и придурки, и все прочее. Разное. Там еще, правда, ледовуха была, но это длинный разговор... Пойду я. Посплю.

— Стой, Ленивец! — прошептал Куцый.

— Что такое? — замер толстяк.

— У тебя... — у Куцего пересохло в горле. — Шутиха у тебя на спине.

— Точно? — Ленивец зашипел, как спущенная шина на велосипеде Панкрата.

— Точно, — вовсе охрип Куцый. — Звезда.

— Точно звезда? — застонал Ленивец.

— Точно звезда, — прошептал Куцый. — Восемь лучей.

— Восемь? — вовсе заскулил Ленивец. — Восемь не бывает!

— Восемь, — пискнул Куцый.

Она была маленькой, эта восьмилучевая звезда. С ладонь. Прилепилась к комбезу Ленивца и пульсировала понемногу. Сверкала непроглядной чернотой в центре и алой каймой по лучам.

Звезда садится только на живое. Зацепил где-то Ленивец искру. Наверное, придурок какой-нибудь принес. Придурки часто звезды приносят. От звезд придурками и становятся. Или еще отчего. Идут, как слепые, через Пущу, все на себя лепят. Но восемь лучей — плохо. Через час-два каждый распустится новой звездой. И так до тех пор, пока не доберутся до открытой кожи. И станет тогда Ленивец огромным придурком, полным искр. Хотя такие придурки долго не живут. Придурки вообще долго не живут, на то они и придурки. Куцый придурков уже видел, только мертвяков не видел. И снять комбез со звездой нельзя. Корешки уже в теле, просто Ленивец их пока не чувствует. Вспыхнет звездочка — насквозь прожжет. И через траншею Ленивцу нельзя: горят над траншеей шутихи. Как напалм горят. У Мякиша одна ладонь напалмом насквозь прожжена, хотя он и хвастался, что трехлучевую звезду на ладонь поймал. Так дырка и осталась. Хотя если бы не ковырял, не было бы дырки.

— Три камня, — сказал Ленивец.

— Убьет! — прохрипел Куцый. — Отдачей убьет! Панкрат рассказывал, что Муравья с третьего дозора на втором камне переломило. Напополам разорвало. И оживляж не помог.

— Муравей худой был! — заорал Ленивец. — А я толстый! Бросай, Куцый, а то она ветвиться начнет, тогда точно скважина мне!

Первый камень угодил точно в центр звезды словно в спину Ленивцу влетел. Будто не Ленивец стоял спиной к Куцему, а бочка жестяная в комбезе Ленивца с дыркой в боку. Звезда померкла на секунду, подернулась пеплом, налилась кровью по всем восьми лучам, но не брызнула отростками, притупила жала. Только звякнула тихо, как звякает ложечка о стакан Куцего, когда он мяту заваривает. И тут же скорчило Ленивца, на колени он упал, но на пузо не грохнулся, взревел, как кабан в пристройке у Станины, когда Панкрат по пьяни не туда его ножом ткнул. Звезда тут же набухла и выросла вдвое. Захлестнула лучами комбез от бока до бока, от лопаток до пояса.

— Устоял! — взревел Ленивец. — Устоял я, Куцый! Подожди, подожди, я к бункеру прижмусь.

Как слепой, бочком, бочком, с колен не вставая, двинулся он к бункеру. Дополз, прижался брюхом, потянул на голову капюшон, разворотил закатанные рукава, нагнул вперед голову, ухватился руками за оплывшую арматуру из поплавленного, развороченного бетона.

— Второй камень, Куцый! Не промахнись, в луч не попади, а то опять сожмется, и все насмарку.

Это Куцый промахнется? Да Куцый пацаном с одними камнями матушку все лето кормил, бил куропаток в болотном лесу! Или просто так Куцего в охранники взяли? Не каждого берут. Мог и брюкву по грядам таскать. А так-то, пока Куцый здесь, что ему пайка выпадает, то и матери. И если он банку тушенки от Ленивца нычет, то и матери точно такая же банка прибудет. Закон. Жалко только, что новый мужик мамкин эту банку половинит. А вот для дитенка мамкиного не жалко...

— Второй камень, Куцый!

Второй камень ушел опять в середину. Да и как тут промахнуться, если уже на три ладони звездочка расползлась? В этот раз Ленивец ревом не отделался. Захрипел, навалился грудью на бетон бункера, кровью рыгнул, ногти о камень сломал. Заплакал. И сквозь плач, хрип и стон, все-таки сумел вымолвить:

— Устоял, Куцый! Устоял! Третий камень давай!

— Ленивец, — Куцый не узнал своего голоса. — О тебе будут сказки рассказывать в поселке...

— Третий камень, Куцый! — почти завизжал Ленивец. — Печет же!

Звезда уже обняла его лучами поперек брюха. Захватила плечи, задницу, начала наползать на капюшон. И чернота в ее центре стала такой, словно весь Ленивец обратился в грязную выгребную яму, дна у которой нет.

— Третий камень, Куцый! — забулькал кровью Ленивец.

— Держи! — размахнулся Куцый.

* * *

Лопнуло что-то перед глазами. Ударило в нос аммиаком, словно минное поле выщелкнуло из себя пехотную гранату, и та подняла из отхожей ямы месячный смрад. И сама звезда, исчезнув, поплыла тысячами звезд у Куцего в глазах.

— Ленивец!!! — заорал Куцый.

Напарник его валялся возле бункера. Лицо Ленивца было в крови, пальцы были в крови, брюхо было в крови. Точнее, брюха не было. Перестал Ленивец быть толстяком. Даже стал похож на того Муравья, которого разорвало на втором камне. Но Ленивца не разорвало. Помяло только, высосало да дыхание вышибло. И сердце.

— Стой, сука! — замахал руками Куцый и босиком понесся с бруствера вниз, в траншею, по воде, босиком в бункер, на лестницу, на второй этаж, в караулку, банку с оживляжем и фляжку с водой с собой, и снова — лестница, бункер, траншея, бруствер, Ленивец. Сорвал с банки крышку, нащупал один из трех зеленоватых прозрачных шаров, смазал рукавом кровь с лица Ленивца, отжал нижнюю челюсть и сунул оживляж в рот, плеснув туда же воды.

— Сейчас, — зашептал Куцый, оглядываясь. — Сейчас, Ленивец. Ты же не далеко отлетел? Панкрат сказал, главное, чтобы далеко не отлетел, потому как если далеко, то на твое место кого другого притянуть может! Главное, чтобы не далеко. Главное чтобы оживляж взялся...

Взялся он, чего ему не взяться? Хороший оживляж у Кудра. Щеки у Ленивца начали вздуваться, и правильно, — тот же Панкрат говорил, что оживляж с водой действует. Вздувается по месту применения, а потом уж лопается внутри человека и затаскивает его внутрь. Конечно, если он далеко не отлетел. А если далеко не отлетел, то его и затаскивает. Главное, правильно оживляж применять. Как же его еще правильнее применить? Да не применял его еще Куцый никогда.

Хлопнуло, словно над костром потужился Ленивец. Только не над костром хлопнуло, а во рту у него. И сразу же дрогнули веки, губы разомкнулись, с хлюпаньем втянули в себя и кровь, и воздух, и сам Ленивец вдруг заорал голосом Панкрата:

— Ты что творишь, Куцый?!

— Что я творю? — не понял Куцый.

— Что с Ленивцем? Ты идиот, Куцый! Ты оживляешь его, что ли? Ты как оживляешь его, Куцый?! Ты что, не понял, меня сюда притянуло! Я теперь и в сторожке, и тут. Я сейчас на две части разорвусь, Куцый. Я с ума сейчас сойду! Ты неправильно оживляешь, Куцый. Рвусь уже. Убей меня, Куцый, а то я тебя сейчас сам убью!

— Как это, убить? — оторопел Куцый. — Это ты, что ли, Панкрат?

— Я сейчас... Ну, Куцый...

Развернулся Ленивец-Панкрат к Куцему, сполз на задницу и неумело, словно младенец в люльке, стал шарить руками по поясу. Нащупал штык-нож Ленивца, вытянул его из ножен и, обиженно глядя на Куцего, саданул сам себя лезвием в шею. Прямо через капюшон. И тут же завалился, хрипя, на бок.

— Ленивец... — растерялся Куцый. — Панкрат... Ленивецю... Да как же это? Да что же это? Да я...

Пальцы с трудом вытащили из банки следующий шар. Куцый поднял голову, нащупал второй рукой лицо Ленивца и, прежде чем сунуть оживляж ему в рот, заорал, что было силы, да так, что точно до сторожки долетело:

— Ленивец!!! Домой!!!

Во второй раз хлопнуло сильнее. И глаза у Ленивца открылись быстрее, только говорить он не сразу смог — сначала кровь клокотала в рассеченной гортани. Но оживляж — крепкая штука: пузыри еще шли, а голос уже начал прорезываться. И не голос Ленивца. Совсем не голос Ленивца.

— Куцый! — прошипел Кудр. — Ты неправильно, сволочь, оживляж применяешь! Я убью тебя, Куцый! Я тебя на куски порежу, Куцый! Ты не туда оживляж применяешь, Куцый! Ты, пьяная плесень...

Хрясь! Штык-нож вошел в грудь Ленивца так, словно Куцый нарезал сырую глину, чтобы замазать щели вокруг двери в бункер. И Ленивец-Кудр тут же заткнулся, оборвался на слове "плесень", закатил глаза и забился в судорогах.

— Неправильно я оживляж применяю?! — заорал Куцый. — А как правильно?! А кто меня учил?! Сунули в караулку к Ленивцу, дали ружье с двумя патронами и велели охранять. А кого охранять, от кого охранять, зачем охранять, — не сказали! Панкрат только и ляпнул как-то, что вздувается по месту применения и внутри лопается. Как я еще его внутрь засуну? А как мне Ленивец его засовывал?.. Как мне засовывал? — растерянно повторил Куцый и вдруг вспомнил, как пришел он в себя. Еще удивился сначала, что огонь, пожравший его задницу, исчез, но во рту-то у него ничего не было. Как сосал сухарь, так с сухарем и очнулся. Что же получается, Ленивец ему... туда оживляж совал? И тот же Мякиш как-то обмолвился: откуда вусмерть пришла, туда и высмерть должна стучаться. И что не долбись в окно, если выходил через дверь... Отчего же они тогда с Панкратом ржали? Об этом, что ли, язык чесать не стоит? А Кудр откуда оживляж берет?

Перевернул Куцый странно худое тело Ленивца, потянул вниз ставший огромным мешком для теперь уже поджарого хозяина комбез. Поморщился. Все-таки ужас сделал с Ленивцем грязное дело. Главное, чтобы не узнал никто. Главное, чтобы не узнал, а то ведь засмеют. Прохода не дадут...

* * *

Ленивец открыл глаза через пару секунд после хлопка. Полежал минуту. Потом сел. Поморщился. Покачал головой. Сунул руку под зад, вытащил пальцы, снова поморщился. Наконец молвил:

— Пронесло, парень. А ведь ты прав. Об этом будут сказки рассказывать. Только не поверит никто.

— Ничего, — сплюнул Куцый. — У меня свидетели есть.

— Эй! — раздался из-за бункера голос Мякиша. — Вы где там? Почему наверху?

Куцый и Ленивец полезли на крышу бункера. Мякиш с авоськой с шестью банками консервов стоял на другой стороне бруствера, копыта обстукивал друг о друга.

— Сегодня по перловке и по две кильки. И сухари, — сухо сообщил Мякиш и сморщил лоб. — Да вы что там творите-то? Ленивец, где твое пузо? Почему весь в грязи? Или в крови? Куцый! А ты почему без штанов? Что причиндалами трясешь? Да чего уж теперь одеваться, ладно. Мне без разницы. А ты ведь и в самом деле куцый, Куцый. Весело тут у вас...

— Дурак ты, Мякиш! — сплюнул Ленивец. — У нас сегодня банный день просто. Сейчас мыться будем. Вот только воду согреем...

3. Симметрия

— Почему у тебя хвоста нет? — спросил Куцего Панкрат.

Давно спросил. Куцый тогда только-только прибыл в сторожку. Постоял навытяжку перед одноногим Кудром, пустил слюну на богатырскую стать Станины, познакомился с Ленивцем и Мякишем. И вот, после примерки казенного обмундирования, от которого попахивало гнильцой, Панкрат и спросил Куцего:

— Почему у тебя хвоста нет?

— А должен быть? — ответил вопросом Куцый.

— А как же? — удивился Панкрат. Повернулся задом, приспустил галифе, показал толстый огрызок над ягодицами, вильнул пару раз. — Симметрия же должна быть. У человека все в симметрии. Две руки, две ноги, два хвоста. Спереди и сзади. Какой-то ты ущербный, братец. Как тебя мамка окликивала?

— Витюня, — сказал Куцый.

— Был Витюней, а станешь Куцым, — закрыл тему Панкрат.

— Хорошо, — согласился Куцый, раздумывая, как же он будет мамке писать? Подпишется "Куцый", а она и будет голову ломать, кто это такой ее мамкой называет? — А голова?

— Что, голова? — не понял Панкрат.

— Голова-то одна! — высказал недоумение Куцый.

— Это да, — задумался Панкрат. — Но так и туловище одно. Однако ж и на голове все сдвоено — два уха, два глаза, два рога, у кого есть, две ноздри в носу, который, по сути, тоже часть головы. Так что, все в порядке.

— А рот? — поддел Панкрата Куцый.

— Рот? — сдвинул брови Панкрат. — Рот один, но пара у него имеется. Под хвостом, как ей и положено. Ежели ты отверстия в учет пускаешь, то с отверстиями их и соотноси.

— А пупок? — прищурился Куцый.

— Какой пупок? — удивился Панкрат. — Здесь, что ли?

Задрал рубаху и показал Куцему впалый живот, на котором не имелось ни пупка, ни какого бы то ни было жирка. Развернулся тогда Куцый, а Панкрат еще вслед ему кричал что-то. Вроде того, что и с головой скоро все наладится: в южном бункере, что за деревней, у одного караульного не одна голова, а две! А если Куцый не верит, то пусть у Ленивца спросит.

Ленивец работал в яме. Выдалбливал консервы из мерзлоты. По многу выдалбливать Кудр не давал. Шипел, что уже пятнадцать лет долбят, второй вагон в замороженном тоннеле вскрыли. Сколько там еще вагонов — неизвестно, так что экономить надо, а то придется на брюкву переходить. Рядом с Ленивцем Станина стояла, деревянной колотушкой по колену себя постукивала, в другой руке светильник держала. Тогда еще Куцый не знал, что Ленивец плохим долбильщиком был, норовил или под ноги банку какую сбросить, или кайлом ее смять, чтобы сожрать потом, как порченую. На этот случай рядом Станина и стояла. И шишки на голове Ленивца тоже на этот случай были. Обычно банки Панкрат выдалбливал или Кудр, но Кудр подменял Панкрата в бункере, чтобы тот мог выдать обмундирование новичку Куцему, поэтому банки выдалбливал Ленивец, а Станина не могла банки долбить, ей стать наклоняться не позволяла.

— Чего хотел, Витюня? — спросил Ленивец, вытирая со лба пот и осторожно трогая свежую шишку на затылке.

— Я теперь Куцый, — сказал Куцый. — У тебя хвост есть?

— Есть, — скривился Ленивец. — Не видишь, что ли? Вот, с колотушкой стоит, прохода не дает. А сама слюну на гречку пускает.

— Я про другой хвост, — надул губы Куцый. — Тот, что сзади. Что для симметрии.

— Для симметрии? — отложил кайло Ленивец. — Насчет симметрии не знаю, но хвост у каждого есть. Вон и у Станины есть, я за ней подглядывал в банный день, точно тебе говорю. Ты чего глаза пучишь? Не, она не глухая, не думай. Она немая. У нее языка нет. С рождения, наверное. Если бы, Куцый, у нее еще и рук бы не имелось, чтобы колотушку в них держать, тогда ей и цены бы не было!

Полез Куцый наверх из ямы, сел на край, плечи обхватил руками, задумался. Вот отчего мамка, когда обнимала его и гладила, всегда повторяла "бедный мой, бедный"? Из-за хвоста все! Будешь тут бедным. Когда у его приятеля по ребячьим играм мамка обнаружила недостаток других причиндалов, тут же потащили парня к поселковому лекарю. Самогонку в рот лили, ноги раскорячивали, резали что-то, да вытягивали наружу. Вытянули к счастью. Приятель потом пару недель враскоряку по улице ходил. А вот хвостом Куцего никто не озаботился. Пиши потом мамке письма, да что толку теперь? Если догадается она, что никакой не Куцый ей письмо написал, а Витюня ее бедный, что ответит тогда? Не в хвосте счастье? Понятно, что не в хвосте, а в симметрии. Панкрат зря долдонить не будет...

Приподнялся Куцый, сунул руку в порты, погладил собственные ягодицы — две, как положено, — нащупал позвоночник, повел вдоль него рукой. Так вот же он, хвост! Вот он, под кожей! Да, не виляет, не загибается, но имеется ведь! Другой вопрос, что наружу не вышел. Так что же теперь, спину рвать? Нет, пусть как есть. Главное, что симметрия в силе, просто хвост — тайный.

— Ленивец! — крикнул Куцый в яму. — А правда, что в южном бункере у одного караульного две головы?

— Правда, — отозвался Ленивец.

— А ты хотел бы, чтобы у тебя две головы было? — спросил Куцый.

Не сразу ответил Ленивец. Сначала молчал долго, потом звякнул кайлом, и сразу загудело что-то, будто Кудр в чулане деревянной ногой кадушку с квашеной капустой задел.

— Если бы две пайки с учетом двух голов давали, то хотел бы, — простонал, наконец, снизу Ленивец. Да так, словно по ноге кайлом себе заехал. — А если как в южном бункере, то не хотел бы. Тому двухголовому пайку одну дают, а караулит он в бункере за двоих. Да еще и ругается сам с собой все время.

— А чего делит-то? — не понял Куцый.

— Да разное: то кому мусор выносить, то кому посуду мыть, то кому шутихи камнями забрасывать...

4. Придурок

— Симметрии в них нет, — объяснял Куцему Ленивец. — Первое, чем придурок отличается от человека, так это тем, что у него симметрии нет.

— А Панкрат сказал, что первое, чем отличаются придурки, что они оттуда идут, — тыкнул пальцем в бойницу Куцый. — Из поселка придурки никогда не идут, только оттуда.

— Это точно, — согласился Ленивец и с завистью посмотрел на банку гречки, которую Куцый старательно паковал в железный ящик с замком. Ведь сходил, паршивец, на дальнюю воронку с маслом, с час кошку на веревке бросал, пока ящик не выволок! Панкрат тот ящик Куцему сдал. Сам, сказал, что видел, как ящик из стены воронки в масло вывалился. И мало того, что ящик сдал, так еще и замок Куцему подарил. Теперь Куцый гречку в ящик кладет и на замок запирает. Ленивец уже все ногти о тот замок обломал, а сбивать его топором нижняя симметрия не дает, жмется. Панкрат пригрозил Ленивцу и зубную симметрию нарушить, если тот и дальше обжирать Куцего станет. А если замок сломает, так и вовсе в придурки запишет...

— Это точно, — повторил Ленивец, — но симметрия тоже важна. Она ж не вся видна. В голове должна быть симметрия. Да и не только в голове. Ты приглядись к этим придуркам, у каждого чего-то не хватает. Кудр сказывал, что раньше, когда придурков было больше, чем мышей на сеновале, даже безголовые попадались.

— Как это, безголовые? — похолодел Куцый.

— А так, — пожал плечами Ленивец. — Идет такой придурок, как петух без головы. Только петух, если его хозяйка подрубит, недолго по двору бегает, а придурок может неделю бродить, пока не упадет.

— А отчего он падает? — не понял Куцый.

— По-разному, — вздохнул и снова облизнулся на ящик Ленивец. — Споткнется, там, или в траншею упадет. Опять же, на минное поле забредет. Но в основном — от истощения. Если у него головы нет, то и рта нет. А без рта долго не проживешь. Еду-то некуда класть...

И вот теперь на краю минного поля стоял придурок. Куцый уже видел пару раз придурков, но больше издали, потому как недавно он караул нес с Ленивцем, и года еще не прошло. Это раньше, когда траншею только начали расчищать, придурков было полным полно, а теперь если где они и попадались, то только за минным полем. Хотя Панкрат врал, что все, кто в поселке есть, все из придурков. Никого после войны не осталось. Сначала громыхнуло, потом поджарило, потом всякая пакость с неба полилась. Затем все тучами заволокло, а там и вовсе так приморозило, что обычная зима летом могла бы показаться — ледовуха накатила. А то откуда лед под землей мог взяться? Сотню лет примораживало, если не тысячу. А не веришь, Куцый, сходи, посмотри, как Кудр консервы в яме выдалбливает...

Ходил Куцый, смотрел. Да, лед под землей имеется. На два роста Куцего нет льда, а дальше — лед. И вагоны во льду, а в вагонах — консервы. Только все равно врет Панкрат. Думает, раз уж Куцый из поселка, то ему можно всякую пакость в уши заливать? Ведь если после той войны никого не осталось, то кто же Панкрату мог все это рассказать? И про войну, и про пакость с неба, и про тысячу лет зимы? Нет, про войну догадаться можно: и минные поля кругом, и ржавчина всякая в земле попадается, и, опять же, бункер оплавленный, воронки. А про зиму?

Да и что спорить! Разве за тысячу лет зимы хоть кто-нибудь выжил бы? Люди ж — это не банки в вагонах. И коровы, овцы, кошки, собаки — тоже не банки. И воробьи четырехкрылые не банки, и синицы ядовитые, и бабочки, из крыльев которых мамка Куцего в поселке кошельки шьет, тоже не банки. Нет, не сходится что-то в рассказах Панкрата. Зря Кудр говорит, что Панкрат самый умный не только от восточного бункера до западного, но и от южного до того самого, в котором сейчас Куцый сидит и на придурка на краю минного поля смотрит. Что же тогда Кудр деревянной ногой Панкрата бил, когда тот к Станине в кладовке пристал? Разве можно умного деревянной ногой бить? Или Кудр себя даже умнее Панкрата считает? Наверное, Кудр и в самом деле умнее, потому как, был бы Панкрат умнее, то Панкрат бы Кудра с Мякишем на караул отправлял, а пока что Кудр Панкрата с Мякишем отправляет. Панкрат не любит с Мякишем, говорит, что от него козлом пахнет, а Мякиш только смеется и по голове себя стучит. Звук получается еще звонче, чем когда Станина Ленивцу башку колотушкой отстукивает. У Мякиша под колпаком два желтоватых пятна. Спилил себе рога Мякиш. Спилил и продал на поселке. Лекарь их купил, сказал, что порошок из тех рогов от болей в спине помогает. А Мякиш еще врал, что голова у него мерзнет, потому как зимой колпак не может из-за рогов на голову нахлобучить. И Пакрат тоже врет. Умный, вот и врет. А когда Ленивец врет, сразу видно, что врет. Говорит, что не трогал ящик Куцего, а сам губу лижет, за которой симметрия пока что не нарушена, да ногти поломанные прячет...

— Послушай, — задумался Куцый. — Вот Панкрат говорил, да и ты мне подливал ненароком, что все эти шутихи от того, что от взрыва мир на куски порвало. Так?

— И что? — пробормотал Ленивец. Уставал Ленивец, когда Куцый вопросы начинал задавать. Мозги Ленивцу приходилось переключать. То он о еде думал, а то о какой-то ерунде приходилось размышлять.

— И что же получается? — таращился в бойницу Куцый. — Мир разорвало на куски, а потом приморозило и присыпало? И лежали все эти шутихи примороженными тыщу лет? А потом стали оттаивать и понемногу разлетаться? Или они и до сих пор еще оттаивают?

— Слушай, Куцый! — заныл Ленивец. — Отстань ты от меня! Лучше ключ от замка на ящике дай. Я им поиграюсь и обратно тебе верну. Зачем тебе замок на ящике? А вдруг ключ потеряешь, а гречка внутри ящика вздуется? Пропадет же хавка, жалко!

— Не пропадет, — угрюмо заметил Куцый и спрятал ключ на шнурке за ворот. — И не потеряю... Я на крышу бункера вылезу. Хочу на придурка поближе посмотреть.

— Да чего на него смотреть? — вовсе выкатил слезы на щеки Ленивец. — Он же придурок!

— Интересно, — бросил Куцый, прихватил ружье и полез в люк.

Неудобно с ружьем лезть, длинное оно. Длиннее, чем сам Куцый. Но без ружья боязно. Понятно, что всего в ружье два патрона, но два патрона лучше, чем ни одного. Вот в ружье у Ленивца ни одного патрона не осталось, хотя и ружье у него покороче, и патроны туда не по одному вставляются, а магазином. Но Ленивец, по слухам, года три назад на мертвяка охотился, тогда и патрон потратил. И как ему только Кудр голову за патрон не оторвал? Их же отыскать еще труднее, чем банки консервные...

Вылез Куцый на бруствер, а потом и на крышу бункера перебрался. На лужу застывшего металла садиться не стал: солнце палит, нагрелась лужа — и ватные штаны от ожога не спасут. Эх, был бы у него бинокль, как у Мякиша, в подробностях бы придурка рассмотрел! А так только и видит, что симметрии в нем нет. Ноги, правда, две, и руки две, а колпак на голове — без симметрии. С одной стороны гладкий, а с другой торчит что-то вроде навеса над крыльцом в сторожке. И глаз у придурка нет, вместо них что-то черное, и блестит. А рот-то у него есть? Есть, вроде. Чего ж он молчит тогда? Панкрат говорил, что иногда придурки очень даже связные слова говорят, но поддаваться им нельзя. Правда, если что понятное говорят, то надо Кудра звать, а если непонятное, то лучше гнать их, куда подальше. Или под шутиху их подвести.

— Икьюзвэайгот?

Ну, точно, гнать нужно подальше. Под шутиху бы его, но нет шутих, как назло. Мало их, когда солнце палит, мало. Вот в дождь — самые шутихи. А в солнце другая пакость, кожа слезает. Куцый, конечно, тряпицу на голову накинул, рукава у рубахи приспустил, но рассиживаться на крыше бункера не след, надо прогнать придурка.

— Иди! — крикнул ему Куцый и рукой махнул вправо, в сторону минного поля: кто знает, вдруг там еще мины остались?

— Ботинки на нем посмотри, ботинки! — заорал из бункера Ленивец.

— Айдидандэстэдювэай? — вновь подал голос придурок.

— Бормочет еще что-то, пес! — выругался Куцый и снова замахал рукой вправо. — Иди! Туда иди!

— Зэа? — протянул руку в сторону придурок. И в самом деле задрал ногу, колючую проволоку под нею пропустил, сделал шаг на минное поле.

— Айвентбайзекарэндсадденлитапиредхэ.

— Собака и то понятнее лает, — вздохнул Куцый и еще сильнее замахал рукой. — Иди-иди. И на меня. На меня давай.

— Ес, — отчего-то обрадовался придурок и побежал по минному полю. Хороший придурок, свежий. Еще не обтрепался и на солнце не обгорел. Только рожа покраснела, но кожа клочьями слезать еще не начала. И одежда пока новая: синие штаны, рубашка. Только вот рубашка плохая, с коротким рукавом. Нельзя в такой рубашке под солнцем ходить. Бежит и ведь лопочет что-то. А ботинки новые, блестят. Хорошие ботинки.

— Вэлнаайвилэксплэйнэврисинтуюайнидтукомюникейвиз...

Наступил-таки. Щелкнуло так, что сразу стало ясно, не все еще перепахали кроты, уцелела красавица. Во всю мощь рвануло, Куцый даже с бункера свалился. А когда вновь поднялся, да землю с себя стряхнул, придурка уже не было. И то сказать, тут бы никакой оживляж не помог. Да и стоило бы тратить его на придурка? Теперь, главное, пока Ленивец будет из бункера вылезать, первым до останков добраться. Идти да принюхиваться, мало ли мин могли на взвод встать?

Перешагнул Куцый через проволоку и пошел, сберегаясь, вперед. Вот рука придурка валяется. Обычная рука, в крови. Правильно говорил Панкрат, что в основном придурки ничем не отличаются от нормальных людей. Но этим-то они и опасны! "Представь себе, — говорил Панкрат, — что поселковые собаки все стали придурками. То есть перестали вилять хвостами, кости с земли подбирать и банки облизывать, а вместо этого стали разговоры с тобой разговаривать, за стол садиться и одежду носить?"

Нет, это никуда не годилось. Ладно бы еще Шарик, который у мамки под домом жил. Ну знал бы с десяток слов, и ладно, а за стол, да еще и в одежде, — не нужно такого удовольствия! Да и десяток слов лишком был: с десятком Шарик такое мог мамке рассказать, что сам Куцый бы забыл все слова сразу.

Так, вот еще одна рука, а от ног ничего не осталось. Разнесло все. Ботинки в клочья, не повезло Ленивцу. И от черных глаз тоже одни осколки, а вот колпак, вроде, уцелел. Только вымок, потому как в траншею отлетел. Однако, если этот навес не над ухом ставить, а надо лбом, то и симметрия не нарушится.

— Нет ботинок, — развел руками Куцый, возвращаясь к бункеру.

— Ладно, не зима вроде. Потерплю до следующего придурка, — вздохнул Ленивец и тут же засмеялся: — А ты, Куцый, и сам как придурок в этом колпаке!

И неделю не проходил худым Ленивец — опять на нем комбез трещит. Скоро бункер затрещит. И когда только отожраться успел? Или все-таки вскрыл ящик с гречкой?

— А ну-ка, Куцый, скажи что-нибудь, как этот придурок лопотал, я чуть не лопнул от смеха в бункере.

— Ес, — сказал Куцый и повторил еще раз. — Ес. Ес.

— Ес! — закатился от хохота Ленивец.

5. Охота на мертвяка

Странное это дело: патрон Ленивец потратил, когда петлю на ящике из ружья Куцего отстрелил, пока сам Куцый облегчаться ходил, вынул и сожрал гречку, а Кудр наказал поровну, что Куцего, что Ленивца. Заставил траншею чистить от бункера и до самой пущи. И ладно бы днем, а то ведь ночью! Днем он разбирался с обоими — у Куцего за ротозейство колпак с козырьком отнял, а Ленивцу деревянной ногой пятки отколотил. Ленивец теперь доволен, ведь пятки у него, что железо, только у Мякиша копыта крепче. Ему — что самому ходить, что по нему ходят, все едино. И Панкрат теперь симметрию Ленивцу не нарушит — два раза за один промах не бьют. Теперь вот траншею надо очистить. А что ночью можно увидеть? Только железные грибы, что по границе плеши. Светятся они по краю, словно лампы закопченные, хотя и чистые у них шляпки. Ленивцу легче, он в темноте видит, хотя кроме этого и не умеет ничего, а Куцый, мало того, что не видит ничего, да еще нос разбил, когда бежал от отхожей ямы обратно в бункер. Подумал, что застрелился Ленивец. Бежал и думал, что оживляжа нет, значит, не сможет оживить Ленивца. Был бы оживляж, пришлось бы в порты к Ленивцу лезть, поэтому хорошо, что нет оживляжа. Прибежал, а Ленивец живой сидит, и только штык ножом банку скоблит. И все равно не стал бы Куцый Ленивца закладывать, но тут как раз Мякиш заявился. А у Мякиша ничего в голове не держится, голова у него, что ладонь его с дыркой от напалма: чем крепче кулак сжимаешь, тем скорее спрятанное через дырку выскакивает. Разболтал Мякиш, Кудр тут же прискакал, и началось. Стой теперь в траншее и маши в темноте совковой лопатой. Не добросишь, с бруствера на тебя же и свалится, и ладно, если грязь. А если то, что Ленивец до отхожего места не донес?

— Поганец ты, Ленивец, — бормотал Куцый. — Так-то вроде не дурак, а как еду увидишь, ну чисто придурок!

— А ты не оставляй припасов, — скулил в ответ Ленивец. — Нельзя припасы оставлять. Еда для того, чтобы есть ее, а не для того, чтобы в ящик или в ячейку ныкать. И человек для того, чтобы еду есть. Вот еда, а вот едок, чего ныкать-то? Или сам ешь, или пусть Мякиш обратно несет. Если бы Мякиш обратно унес, сейчас бы мы в бункере с тобой сидели, кости на щелканы раскатывали. А мы вот в дерьме копаемся, траншею чистим от бункера и до утра.

— От бункера и до плеши, — поправлял Ленивца Куцый. — Кудр велел до плеши чистить.

— Я и говорю, до утра, — бормотал Ленивец. — Потому что никак мы до плеши раньше утра не успеем.

— И в дерьме я копаюсь, а не ты, — поправил Ленивца Куцый. — Дерьмо-то твое, значит, для тебя оно и не совсем дерьмо.

— Дерьмо — оно по-любому дерьмо, — не согласился Ленивец. — Оно мое вот только когда во мне, или сразу после. А чуть полежало — уже не мое, а обычное дерьмо. И мне его, тем более с водой размоченное, на бруствер закидывать никакого удовольствия нет. Тем более что у тебя, Куцый, ботинки прорезиненные, а у меня сапоги кирзовые, они воду пропускают, и теперь у меня ноги сырые.

— А ты бы не жрал чужую гречку, и ноги бы у тебя сухие были, — отвечал ему Куцый.

— А ты бы не заглядывался на Станину, и сам бы гречку ел, — бормотал Ленивец. — Тогда бы и ноги были сухие, и я бы по пяткам не получил.

— Ты же боли не чувствуешь? — поддел Ленивца Куцый.

— Я в пятках не чувствую, — признался Ленивец. — А в голове очень даже. Когда Кудр меня по пяткам бил, я головой о край бункера стучался. Очень больно было. Подумал даже, что еще пару раз ударит, я и вовсе в обморок отъеду. И что тогда делать? Оживляж же закончился!

— Да, — задумался Куцый. — А откуда Кудр оживляж берет?

— А ты не знаешь? — удивился Ленивец.

— Нет, — признался Куцый. — Ты же не рассказал мне в прошлый раз.

— А банку гречки дашь, если Мякиш еще принесет? — спросил Ленивец.

— Не, — не согласился Куцый. — Кильку дам. А гречку не дам. Она мне самому пригодится.

— Да не даст тебе Станина! — Ленивец в сердцах выпрямился, темной тушей последние ночные проблески с неба загородил. — Грудь потрогать, может, и даст, а больше — ничего. Ты бы Панкрата спросил, много ли он со Станины удовольствия получил?

— Много? — переспросил Куцый.

— Да нисколько! — плюнул Ленивец. — Думаешь, Кудр ее для себя сберегает? Она ему оживляж делает.

— Как это? — не понял Куцый.

— А так, — пожал плечами Ленивец. — В поселки бабы детей рожают, а Станина яйца откладывает. Оттого Кудр и трясется над ней. Он их на холод сразу тащит и выдерживает там. Месяц держит. Я видел сетку с яйцами, когда банки выдалбливал. Через месяц из тех яиц оживляж и получается. Понял?

— Понял, — ошарашено пролепетал Куцый. — Так она вроде как... курица?

— Какая же она курица? — не понял Ленивец. — Думаешь, курица стала бы меня по затылку колотушкой стучать? Она баба, но с яйцами. Обычная баба, только яйца несет. Нет, по-первости, когда Кудр узнал о таком деле, она еще стройной девчонкой была. Мне Мякиш по секрету рассказывал. Мякиш старый, это он только кажется молодым, а так-то он почти как Кудр. Вот Кудр и разрешил ей первое яйцо высидеть. Ну, как курица высиживает. Понятно, что она сесть на него не смогла. В ладонях носила, ныла о чем-то. Языка-то у нее с рождения нет, вот она и ныла. Улыбалась еще. А потом из яйца вылупился Панкрат.

— Кто вылупился? — не понял Куцый.

— Панкрат, кто еще, — ответил Ленивец. — А ты не знал, что ли? Ты видел, что у него пупка нет? Это потому, что он из яйца.

— Подожди! — вовсе отбросил лопату Куцый. — Но Панкрат же большой, а оживляж — маленький.

— И яйцо было маленьким, — уверил его Ленивец. — Панкрат, когда родился, вроде цыпленка оказался. Она его тоже в ладонях носила. Кормила из пипетки. Вот и выкормила на свою голову. А теперь он на нее и смотрит, как петух на курицу. Если бы не Кудр, давно бы оседлал...

— Подожди, — замотал головой Куцый, поморщившись от вони. — Но как же оживляж оживляжем сделался?

— Этого я не знаю, — вздохнул Ленивец. — Мякиш об этом не рассказывает. Но Панкрат как-то обмолвился, что этот Мякиш и сам вроде Станины, хоть и с копытами и с симметрией. И что он никакой Мякишу в его станинском деле не помощник. И что одна польза от того, что Мякиш — вроде Станины, что пихает в себя разное. А тут как раз его лихоманка скрутила, так вот он первый оживляжем и вылечился. Хотя поначалу просто яйцо у Кудра спер и холодненькое в себя пихал.

Тошнота подступила к самому горлу Куцего. Хотел тут же выворотить себя наизнанку, но не смог. Только глаза начал тереть. Не хватало еще прямо вот тут в грязной траншее уснуть! А может, ну ее, эту Станину? И не говорит ничего, только мычит. И деревянная нога у Кудра тяжелая. А у Панкрата пупка нет. В поселок надо возвращаться. Конечно, консервы — дело хорошее, но зато траншея — дело плохое.

— Ленивец, а ты почему в караульные пошел? — спросил Куцый напарника. — У тебя же отец на поселке, вроде как, кузнец? Богатый мужик.

— Бил он меня, — признался Ленивец. — Лениться не давал. А как же я не могу лениться, если я Ленивец? Вот я и ушел. Да и потом, есть еще одна причина. Только она редко повторяется.

— Ты о мертвяках, что ли? — вспомнил Куцый. Панкрат рассказывал, что Ленивец только из-за мертвяков остался. Что слаще добычи от мертвяка ничего нет. И хотя добычу от последнего мертвяка уже два года назад доели, Ленивцу до сих пор мертвячья тошнота чудится. — Тебя от мертвечины, что ли, рвет?

— Дурак! — постучал себя по голове Ленивец. — Тошнота — это знак! Перед тем, как мертвяк появляется, тошнота подступает. А потом уж никакой тошноты, только сладость.

— А еще я слышал, что мертвяки все шутихи делают, — вспомнил Куцый. — Мякиш говорил, что если бы не шутихи, то ничего и никого бы вокруг не было. Что вымерзло все кругом, а потом шутихи пошли, и все начало возвращаться. Что эти шутихи, вроде как, сита, из которых бабы брюкву в деревне сеют.

— Нашел, кого слушать! — поморщился Ленивец и едва и сам сдержал тошноту. — Нет веры человеку, который неизвестно что в себя пихает. Ты лучше скажи, Куцый: тебя, случайно, не тошнит?

— Тошнит, — признался Куцый. — И в сон клонит.

— Точно клонит? — словно окаменел Ленивец. Приподнялся, подпрыгнул, в края бруствера руками уперся, шею вытянул — откуда только ловкость образовалась? — и вдруг присел и зашептал так, словно Кудр за поворотом траншеи присел по нужде: — Тряпку, тряпку! — Ленивец бормотал и лез куда-то в карман комбеза. — Тряпку взять и помочиться на нее, да под нос, иначе уснешь и ничего не увидишь. Так меня Кудр учил. Быстро, Куцый, быстро, а то все проспишь!

— Что быстро? — не понял Куцый.

— Быстро в бункер, ружье свое с последним патроном тащи! — зашипел Ленивец. — Да на платок помочись и дыши через него, а то уснешь сейчас! Мертвяки газ в траншею пускают, чтобы мы спали и не охотились на них. Знал бы ты, Куцый, скольких я уже мертвяков проспал! Мы бы и теперь спали, но мы траншею чистим. Кудру спасибо, что траншею чистим. Кудру спасибо! Да беги же, Куцый!!!

Пулей полетел Куцый по траншее, даже прорезиненные башмаки залил. Заскочил в бункер, схватил ружье, вывалился опять в траншею и назад помчался. На бегу думал, что не охотился он никогда на мертвяка, и даже не знает, как охотиться на него потому как последнего мертвяка доели еще до того, как Куцый караульным стал. И каково это — мертвяка есть? Не будет ли его тошнить от мертвечины? Может быть, лучше на гречке и кильках остаться?

— Вот он, — прошипел Ленивец. — Не зря я эти железные грибы отстукивал. Приманил-таки!

Выглянул из траншеи Куцый, зажимая лицо вонючим платком, и чуть обратно в траншею не свалился. Впереди, в сотне шагов, на самом краю плеши, у одного из железных грибов, сидела, растопырив ноги, огромная стальная муха. Такая огромная, что размерами с бункером могла бы сравняться. Сидела и светила во все стороны глазами-огнями, лучи испускала. А возле гриба, по которому Ленивец иногда стучал, стоял то ли придурок, то ли еще кто. Шляпку железного гриба он поднял, светящееся нутро вывернул и в этом нутре копался. Ноги у него были белые, руки белые, туловище белое, а на голове словно огромный оживляж был надет — белый и матовый. И под руками, которые нутро гриба потрошили, искры мелькали и огонечки вспыхивали.

— Подманил-таки, подманил, — радостно прошипел Ленивец и потянул к себе ружье Куцего.

— Стой! — выдернул у него ружье Куцый. — Мое ружье! Где мертвяк-то? Муха — мертвяк? А то я кроме мухи только придурка какого-то вижу, а придурков убивать нельзя. Их нужно на минное поле заводить или в шутиху заманивать.

— Сам ты придурок! — прошипел Ленивец. — Это и есть мертвяк. Вон, в белом который.

— И его вы ели? — ужаснулся Куцый.

— Стреляй, Куцый! — заскулил Ленивец. — Стреляй в него, а то мы тебя съедим. Если Кудр узнает, что мы мертвяка упустили, он не мне, а тебе пятки деревянной ногой отстукивать будет!

Поморщился Куцый. Даже смотреть было больно, как Ленивцу пятки отстукивали, а уж на себе это испытать и вовсе не хотелось. К тому же не железными пятки у Куцего были, обычными. Еще матушка, когда он был маленьким, щупала его пятки, ладони, все тело пальцами проходила и причитала:

— Правильный мальчик-то какой, со всех сторон правильный! Лишь бы придурок из него не получился, а так-то совсем правильный!

"Как же может получиться придурок из человека, который и не придурок вовсе?" — подумал Куцый, поймал на мушку мертвяка в белом и медленно-медленно потянул на себя спусковой крючок, об одном думая — чтобы патрон не подвел. Ведь патрон-то — последний! Если подведет, и убиться будет нечем. А деревянная нога у Кудра такая тяжелая, что лучше уж убиться...

Выстрел громыхнул так, что в ушах заложило. Мертвяк замер, захлопнул гриб и опрокинулся на спину. Завыло что-то, огни замелькали, зажужжало что-то высоко над головой.

— Пошли! — прохрипел Ленивец и полез на бруствер.

Трудно полез, — поддон-то у бункера остался, — но вылез. Наверное, очень хотел вылезти. За ним и Куцый выбрался. С ружьем наперевес пристроился, в котором уже ни одного патрона не осталось.

— Медленно иди, — предупредил его Ленивец. — Когда охотишься на мертвяка, главное — все медленно делать, чтобы добычу не спугнуть.

— Так вот она, добыча, — ткнул перед собой ружьем Куцый.

— Нет, приятель, — поморщился Ленивец. — Ничего ты не понимаешь в добыче. Добыча еще только летит. А это мы с тобой приманку подстрелили. У мертвяков всегда так — половина охоты — приманку подстрелить, вторая половина — добыча. Добыча прилетает, когда приманка подстрелена. Но мертвяк очень умный, поэтому и попадается редко.

Они успели пройти шагов двадцать. Потом в воздухе что-то загудело, засвистело, рядом с одной мухой присела еще одна и тоже растопырила глаза-лучи. А потом из второй мухи высунулось жало размером с Ленивца и пукнуло. Выдавило из себя что-то блестящее и яркое. Взлетело это блестящее под уже светлеющим небом и осыпалось сухим и ярким дождем. Как градом застучало по низкой траве. А над дождем поплыли под желтыми пленками яркие светляки, да так, чтобы назначенную добычу Ленивец и Куцый точно не пропустили.

Куда только ленивость Ленивца делась? Как козленок поскакал к добыче и начал сгребать в кучу. Да разве такое сгребешь, если куча должна получиться чуть ли не с самого Ленивца!

— Жри! — заорал Ленивец Куцему, поднимая с травы что-то блестящее, срывая с этого блестящего кожуру и отправляя темное ядрышко внутрь. — Жри! А то сейчас Кудр прискачет, светляков издалека видно. Много не съешь, но что съешь, все твое. А Кудр прискачет, и прощай мертвяк. Будешь получать по крошке, хотя тут надолго хватит, надолго!

Куцый наклонился, поднял с травы блестящую крупицу добычи. Пошевелил ее в пальцах, ошелушил от кожуры, потрогал коричневый кругляшек, поднес к носу, дурея от невозможного, чудесного запаха, и положил в рот. Куда там Станине! Сначала по языку потекла сладость, потом другая сладость, потом третья, потом что-то или ореховое или медовое, потом снова сладость, и все это вместе сделало Куцего счастливым. Пусть ненадолго, пусть только на языке, но — счастливым. Как же хорошо, что не стал он придурком, как же хорошо!

Куцый посмотрел на свое бесполезное ружье, отбросил его в сторону, обернулся, покачиваясь, к стальным мухам, и увидел, что из них вышли еще несколько мертвяков. Двое из них кладут упавшего мертвяка на странный топчан с ручками и заносят в одну из мух, а еще один мертвяк стоит у гриба и смотрит на Куцего, смотрит...

— Аааа! — разнесся со стороны сторожки вопль Кудра.

А затем и стук копыт Мякиша послышался. Мякиш очень быстрый. Мало кто может его обогнать...

2012 год

Главный рубильник

Я невзлюбил Петра еще в институте. Мне науки давались трудно, а он щелкал зачеты как орешки. Еще и злился, когда его просили о помощи и при этом не могли понять "очевидных вещей". Он таким и остался у меня в памяти — вечно занятым, всегда непричесанным и раздраженным. Точнее я вовсе забыл о нем. Да и почему я должен был его помнить? Из-за того, что он полгода был моим соседом по комнате? Сомневаюсь, что он сам помнил мое имя даже тогда. Петр лишь изредка выбирался из научных дебрей, чтобы с отсутствующим видом посидеть на наших вечеринках, и вновь скрывался в лабораториях и библиотеках. Никто из нас, занятых проматыванием собственной молодости, даже не пытался вникнуть в его увлечения. Впрочем, его характер этому и не способствовал.

— Мои способности — стечение обстоятельств, — как-то выдал он мне за завтраком. — Завидовать обстоятельствам — непродуктивно. Некоторым кажется, что мне все дается легко. Только эта легкость мнимая. Я тружусь не меньше вас, а больше. Все различие между нами, что я делаю это с пользой. Вы копаете ямы, а я выкапываю клады. Не хочешь копать? Бросай лопату и выращивай крылья. Но поверь мне, летать еще труднее, чем копать.

К счастью, моя нелюбовь к Петру не превратилась в ненависть. Тогда я ответил, что и крылья он тоже успел у меня перехватить. Потом понял его слова. Но я не хотел превращать возможный полет в работу. Я хотел дышать воздухом, не задумываясь о его химическом составе. Хотел надышаться до опьянения. Образно говоря, думал, что Петр препарирует лягушку, а я восхищаюсь ее кваканьем. На самом деле полной грудью дышал именно Петр. А я бросил институт, пошел в армию, загремел за Урал, получил двухстороннюю пневмонию в снежной тайге, едва не умер, комиссовался и с нашивкой участника региональных конфликтов устроился администратором в губернский драматический театр. Через семь лет утомительной суеты и полунищего существования получил однокомнатный блок в пластиковой десятиэтажке и именно там вновь столкнулся с Петром.

Я узнал его не сразу. Петр похудел, полысел, ссутулился, украсил тонкий нос очками в изящной титановой оправе, приобрел привычку говорить, опустив глаза в пол. Он так и стоял в углу лифта, пока я мучился, пытаясь вспомнить, кого мне напоминает молчаливый сосед. Озарение наступило уже на улице. Петр кивнул на попыхивающие паром автомобили и знакомым голосом произнес:

— Некоторые считают, что человечество обречено. Оно уничтожает само себя. Бензиновые двигатели едва не изгадили атмосферу. Их сменили водородные. Каждая машина за год создает приличное облако безвредного пара. Мелочь вроде бы, но если умножить это облако на количество машин, можно предположить, что человечеству грозит всемирная сырость и повсеместная плесень. Ерунда. Какой-нибудь проснувшийся вулкан в состоянии принести человечеству больше хлопот, чем оно само себе за несколько лет. Где пластиковые острова мусора в океане? Переработаны и приносят пользу. Не все так плохо... Хотя... Впрочем, неважно.

— Петр? — с сомнением спросил я.

— Он самый. Как твои крылья?

— Не понял? — я отчего-то поежился.

— Ясно... — ударил он меня по ладони.

Петр стал заходить. Я то и дело мотался по уездным городишкам, где наш театр прокатывал однообразные патриотические пьесы, поэтому встречи случались нечасто. Но постепенно я к нему привык. Петр всякий раз приносил настоящий кофе, который получал где-то по месту службы, и карманный локатор. Пока я варил кофе, он сканировал блок, затем садился за стол и включал телевизор.

— Нет у меня никаких жучков, — повторял я. — Кому я нужен? Полукалека, администратор патриотического балагана. Чего ты боишься?

— Прогресса, — сухо отвечал Петр, прислушиваясь к очередной помпезной передаче о благополучии в осколке распавшейся империи. — Однажды он закатает нас в асфальт, поскольку человек из цели прогресса становится препятствием на его пути. Причем, на пути не настоящего прогресса, а того, что нам выдают за него. Это все плохо кончится. Конечно, если что-то не переменится.

— Брось, — привычно раздражался я. — Кто выдает? Опять какая-нибудь закулиса? Тайное правительство? Даже если и так — это все мимолетность. Прогресс для человечества — как... обувь. Да, порой это воинские непромокаемые эрго-ботинки, но в них же можно просто ходить? К чему сбивать ноги? Зачем тратить время на... приготовление пищи? Ты думаешь, я сам не могу убраться в квартире? Могу. Но зачем расходовать на это жизнь, если есть пылесос-автомат?

— А если обувь перестанет слушаться владельца? — тянул из чашечки кофе Петр. — Или, скажем так, если ее сделают такой, что она захочет ослушаться владельца? Если она самостоятельно примет решение кого-то пнуть, ударить по голове, пойти туда, куда ей хочется?

— Бунт машин? — я взглянул на экран, на котором экспериментальный робот-пехотинец зарывался в песок. — Маловероятно. У нас в театре есть бездарный спектакль, в котором действуют боевые роботы. Так вот в третьем акте наш доблестный президент легко их побеждает. Главное — знать, где находится главный рубильник.

— Это хорошо бы, — соглашался Петр. — Только где он, этот главный рубильник? И есть ли он? И хорошо ли он экранирован? И подведены ли к нему провода, если он есть? И что за тип держит на нем палец?

— Наш любимый президент, — язвил я. — И зачем в наше время провода? Энергия в свободном доступе. Достаточно подобраться к зарядной станции и не отдаляться от нее слишком надолго.

— То-то и оно, — хмурился Петр.

Как-то в августе я вернулся домой вымотанным до предела. Театр путешествовал по южным степным станицам, играл, где придется, в лучшем случае под натянутой маскировочной сетью. Одежда пропахла потом, пылью и почему-то ружейной смазкой. Я свистнул Матильду и под ровное гудение механического помощника забылся в ванной. Очнулся от звонка. В прихожую ввалился Петр. Волосы его были растрепаны, на носу блестели капельки пота.

— Что случилось?

— Я уволился, — возбужденно прошептал Петр и затравленно оглянулся. — Слушай! У тебя пылесос с синтезом?

— С чем?

— С системой саморемонта? — поморщился Петр. — Гарантия есть?

— Пожизненная, но модель обычная. Пыль, влажная уборка, мелкий ремонт напольных покрытий.

— Одолжи на пару дней! — попросил Петр.

— Забирай, — буркнул я, расставаться с Матильдой не хотелось.

— Пошли, — Петр вытянул из крышки пылесоса поводок, потянул его за собой.

— Что значит "уволился"?

— После! — отмахнулся Петр.

Матильда вернулась сама. Точнее, я обнаружил ее через пару дней на площадке. Пылесос заурчал, перекатился через порог и забрался под кровать, скрывшись среди разного хлама, который скапливался у меня таинственным образом. Петр не появлялся месяц, пока однажды вечером я не столкнулся с ним в кафе у станции метро. Он немедленно покинул какую-то невзрачную компанию и, подсев, пьяно сообщил:

— А я все еще свободный человек. Да.

— Празднуешь?

— А то, — ухмыльнулся Петр. — Пусть теперь попробуют... без меня. Еще в ножки поклонятся, когда припечет. Без меня не обойдутся.

Он наклонился ко мне и довольно хихикнул:

— Ты умеешь хранить секреты?

— Нет, — предупредил я.

— Удобная позиция, — скривился Петр. — Впрочем, здесь все прослушивается. А пусть знают! Понимаешь, заменить человека на войне роботом конечно можно. Но зачем? У нас что, мало солдат?

— Чтобы люди не гибли? — предположил я, поглядывая по сторонам.

— Да? — поскреб затылок Петр. — Но с той стороны по-прежнему люди!

— Почему мы должны думать о той стороне? — вспомнил я, как, замерзая в снегу и зажимая рану на боку, ждал темноты, чтобы отползти с линии огня.

— А кто будет думать? — Петр замолчал, несколько секунд клевал носом, потом встрепенулся. — Знаешь, почему мы все, все люди, все двадцать миллиардов, что топчем эту землю, почему мы до сих пор не поубивали друг друга? Потому что мы не роботы. Поэтому, если ты создаешь механического убийцу и не хочешь стать жертвой, сделай его хоть немного человеком. Или собакой.

— Я не понимаю.

— Они тоже не понимают, — прошептал Петр. — Как там у вас в пьесе? Главный рубильник? Неужели ты думаешь, что они могут это понять? Они сами... без рубильника!

— Подожди, — мне хотелось уйти, но Петр вцепился в рукав железной хваткой. — Не понимаю. Причем тут собаки?

— Собаки? — Петр погрозил мне пальцем. — Ты видел, какие у них зубы? Как ты думаешь, почему они не перекусали человечество? Ведь мы... обращаемся с ними как с собаками!

— Петро! — дюжий детина взгромоздился за наш столик с полными кружками пива. — Ну, ты что? Ушел, понимаешь. А это кто вообще?

— Никто, — поспешил я представиться и устремился к выходу. Жизнь научила обходиться без ненужных знакомств. Еще бы она научила обходиться без опасных мыслей. О собаках, о рубильниках, о том, почему мы все еще не поубивали друг друга. Впрочем, как ответил один из отрицательных героев нашей последней пьесы на вопрос положительного героя: "Подсудимый, отчего вы не убили всех, кого собирались убить?" — "Дайте срок!".

Гости пришли вечером.

— Откройте, — послышался требовательный голос. — Мы знаем, что вы дома.

Пришлось открыть. Неизвестные шагнули внутрь. Один последовал на кухню, другой поставил на пол тяжелый кейс.

— Вы были знакомы с Петром Сафроновым? — строго спросил он.

— Да, — я почувствовал неприятный холодок. — Учились когда-то вместе. Он мой сосед. Что-то случилось?

— Случилось, — кивнул чиновник. — Пару часов назад он был убит в пьяной драке. Тут недалеко.

— В самом деле? — мои колени дрогнули. — Не хотите ли вы сказать...

— Не хотим, — чиновник, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза. — Вы покинули кафе еще до драки. О чем говорили с Сафроновым?

— Ни о чем, — я натужно пожал плечами. — Это он... пытался поговорить со мной, но я... не люблю болтать.

— Это важно, — удовлетворенно кивнул мне чиновник. — Понимаете, Петр недавно потерял работу. Хорошую работу! — неизвестный выговорил последние слова с нажимом. — Алкоголь еще никого не доводил до добра. Но талантливый человек даже пьяным остается талантливым. А уж если он пытается отомстить... Например, запустить неизлечимый вирус, который распространяется в пределах энергетических линий и нарушает управление техникой. А если это техника боевая?

— Вы о чем-то спрашиваете меня? — я вытер лоб. — Я понятия не имею, где Петр работал, чем занимался. И уж тем более, собирался ли он кому-то мстить. Я вообще инвалид и... гуманитарий.

— Хорошо, — чиновник брезгливо поморщился. — Скажите только одно, оставлял ли у вас Петр какие-либо устройства, механизмы, приборы? Вернул ли, если одалживал?

— Мы редко с ним виделись. Я всегда в разъездах.

— Понятно, — кивнул чиновник и щелкнул замками кейса. Едва он поднял крышку, как комната наполнилась еле слышным гудением. Чиновник выпрямился, а из кейса показалось странное существо. Больше всего оно напоминало механического паука. Приподняв на членистых ногах ребристое тело, существо принялось осматривать комнату.

— Чисто, — сказал вернувшийся из кухни второй чиновник.

— Что у вас под кроватью? — напряженно спросил первый.

— Обычный пылесос, — я шагнул вперед и тут же получил удар в живот. Дыхание перехватило, в глазах потемнело, но в шок меня повергло другое. Не успел механический паук втянуть конечность, как из-под кровати вылетела Матильда и бросилась на обидчика! Она сбила паука с ног и с силой приложила о стену. Дальнейшее заставило меня забыть о боли. Паук обхватил Матильду лапами, а мой пылесос продолжал метаться по комнате, стараясь бить о стены именно роботом. Секунду чиновники стояли в оцепенении, затем вытащили пистолеты и принялись жечь лазерами пол, стараясь попасть в урчащий пылесос. Наконец им это удалось.

— Думаю, что это последний, — зло бросил один из чиновников. — Самый бойкий... Сволочь, робота повредил! Эх, Петя, Петя. Идиот!

Второй подошел ко мне, помог подняться.

— Я смотрел ваш послужной список, — сказал строго. — Честная служба, участие в боях, ранение, благодарственные письма...

— Что это за... паук? — боль вернулась, перехватила дыхание. — И что с моим пылесосом? Петр просил его на пару дней, чтобы убраться....

— С пылесосом вам придется проститься, — откликнулся первый, с трудом поднимая с пола дымящиеся останки Матильды. — Это ведь лучше, чем проститься... со всем остальным? Вы понимаете?

— Конечно, конечно! — я поторопился уверить их в своей понятливости.

— Вот и отлично, — холодно улыбнулся второй. — Держите язык за зубами. Прощайте, при необходимости мы с вами свяжемся.

Ночью я услышал еле слышное позвякивание. Откинул матрас, отодвинул кровать в сторону. Источник звука обнаружился под жестяным тазом. Это были пять маленьких пылесосов, с два кулака каждый. Они отличались друг от друга, но каждый напоминал Матильду. Едва я освободил их, как они выставили энергоулавливатели и поползли в разные стороны, изгибая хоботочки и старательно убирая комнату. Когда порядок был восстановлен, все пятеро подобрались ко мне, уткнулись сенсорами в босые ноги и замерли.

Утром я решил прогуляться пешком. Перешел автостраду, пробрался сквозь бурьян к заброшенной свалке. Поблизости гудела зарядная станция, ветер теребил обрывки полиэтилена, пахло жженой изоляцией и окислившимися батареями. Я открыл сумку и вытряхнул в крапиву всех пятерых. Пылесосы выжидательно подняли сенсоры.

— Вот, — отчего-то я чувствовал неловкость. — Так надо.

Отойдя на пять шагов, я обернулся. Пылесосы ползли следом.

2005 год

Толкование

Старичок "Быстрый", казалось, трещал по швам. Во всяком случае, его обветшавшие потроха — двери шкафов, воздуховоды, вентиляционные решетки, рукояти огнетушителей, гравитационные панели, перегородки и лестницы — дребезжали, звякали и скрипели на стыках. Пытаясь перебороть вонь хлорки из уборной, климат-контроль накачивал узкий коридор припланетника запахом горелой изоляции. Освещение моргало, вода в кране отдавала ржавчиной, холодильник рычал как реактивный заплечник. На самом деле катерок космонадзора пока что разваливаться не собирался, сержант Ардан загодя облазил его от рубки до дюз, кое-что перебрал, кое-где подлатал, то, что рассыпалось в труху — заменил, потратив на все про все десяток баллонов композита, но внутреннюю вибрацию убрать не смог.

— Возраст, — развел руками Ардан после ремонта. — Это же как с человеком. Трясет — лечись весь. В комплексе. А вылечишь что-то одно; руку или ногу, жди — как раз она и отвалится в первую очередь. Да и куда нам летать? Мы ведь ненадолго в этой дыре?

— Ненадолго, — полгода назад с досадой буркнул Стамб, предполагая, что скорее выйдет в отставку, чем выкарабкается вместе с крохотным отрядом спецназа из проклятого угла вселенной, но вперевалочку, не торопясь, под пивко и отвратительную акустику в местном баре сам не заметил, как спустил в унитаз шесть месяцев жизни, и вот уже он правит "Быстрого" к точке разрешения всех личных проблем и даже покрикивает на старшего помощника.

— Рудж, хватит скалиться. Ты проверил боезапас? Я и без тебя знаю, что он нам не должен пригодиться, ты его проверил? Проверь. Вот ведь... полгода ждать и готовиться, чтобы все через суету и спешку... И посмотри заодно, что делает этот свалившийся на нашу голову аналитик. Если я еще раз увижу, что он сует нос, куда не надо, не поздоровится вам обоим. Его место или в кубрике, или в рубке, или в сортире. И лучше, чтоб я его видел. Нет, в сортире будешь следить за ним сам. Ардан. Вытащи губную гармошку изо рта. И капсюли из ушей. Я помню, что ты не на вахте. Какого черта ты здесь торчишь? До точки еще четыре часа. Не видишь, что я вполне справляюсь с твоей посудиной? Иди спать, с красными глазами явился на борт. Кама?

— Что?

Вот ведь девка, всего только и сделала, что повернулась, а от изгиба затянутого в серую форму бедра, загудело в затылке. Что же он хотел у нее спросить?

— И еще, Рудж, у меня все еще хороший слух и я не взбеленился. Боезапас проверяй!

— Ты назвал мое имя.

Кама слепила глаза не хуже диска Виласа, который уже отдалялся, но все еще перегораживал половину обзорной панорамы. Впрочем, какая могла быть панорама в тесной рубке припланетного катерка? Три на полтора метра исцарапанного стекла, да и те экраном. Но Кама... Пора уже было Стамбу признаться, хотя бы самому себе признаться, что последние полгода были не самым гнусным периодом его довольно долгой жизни. Давно ли он вот так искренне радовался каждому новому дню? Ведь спешил на службу только для того, чтобы вновь увидеть присланную из центра девчонку. Отшивал от нее ухлестывающих кавалеров, которые словно выныривали из вентиляционных патрубков. Дарил какие-то милые безделушки. Что? Вновь захотел ощутить ветер молодости? Не поздновато ли? А почему бы и нет? Да, с женой лейтенант расстался давно и уже отнес себя к категории окончательных холостяков, но плох тот командир, которые не может поменять направление атаки. На то они и вводные, чтобы реагировать на них адекватно...

— Ты это... — Стамб в растерянности замычал.

— Я ничего не путаю — разговорчивость молчуна-лейтенанта первая примета серьезной заварушки? — с усмешкой сдвинула тонкие брови Кама. — Меня тоже куда-нибудь отправишь? В кубрик? А не боишься, что аналитик пристанет?

Сержант Рудж излишне громко хмыкнул, пригладил короткие седые волосы, щелкнул каблуками, подмигнул Каме и, миновав под испепеляющим взглядом лейтенанта два ряда обшарпанных пилотских кресел, скрылся за овальной дверью — крохотный арсенал располагался сразу за кубриком. Сержант Ардан повторил жест старпома и с сожалением пожал плечами — ему приглаживать было нечего, голова блестела как ледяной планетоид. Зато, как любил повторять техник крохотного отряда, и выдирать из головы также было нечего. Ничего, отвечал ему лейтенант, грамотная жена всегда найдет, за что ухватиться, главное, чтобы не оторвала ничего. Чаще всего Ардан парировал оптимистической присказкой: "а как оторвет, так и бросит", но иногда позволял себе и спросить командира, из-за какой утраченной несуразности оставила Стамба его бывшая? Через четыре часа именно Ардану не будет цены, никто лучше него не управлял катерком в ручном режиме, а на точке на автоматику рассчитывать не приходилось.

Стамб вытянул из ворота сканер, процедил диапазон, поймал мелодию, которую слушал, подыгрывая себе на губной гармошке, техник-пилот. Все как обычно. Старомодные духовые и хриплый голос неизвестного певца.

— Что там? — спросила Кама.

— Старье, — поморщился Стабм, записывая на всякий случай темку. — Что-то о жизни в розовом цвете*. Или о цветах. Устаревший диалект. Но неплохо. У лысого нюх на хорошую музыку.

— Нервничаешь?

Она смотрела на лейтенанта насмешливо. Так, словно давно догадалась, что он уже полгода собирается подобрать к ней ключик, но по мужской нужде всякий раз отправляется в ближайший бар и за толику кредиток снимает сговорчивую девчонку. Наверное, старый служака из космонадзора так и должен был поступать? А матерый волк из спецназа? Впрочем, кто ее знает, о чем она думала? Стамб десять лет прожил с бывшей женой, но так ни разу и не угадал ее мыслей, хотя та почему-то числила эту способность в ряду его необходимых качеств.

— Успокойся, — Кама стала серьезной в мгновение. — Залп был, ответный залп тоже имел место. Разбежка чуть меньше расчетной, но в пределах допустимой. Я тоже видела данные. Проверила расчеты. На этом наша секретная миссия должна закончиться. Скоро на базу, к нормальной технике, к нормальной жизни. К нормальной форменной одежде, кстати, надоела эта космонадзорная серость. Зафиксируем все, что нужно, и забудем и об этом захолустье, и об этом корыте.

— И друг о друге? — удивляясь сам себе, брякнул Стамб.

— А было что вспоминать? — подняла брови Кама и тут же подмигнула Стамбу. — Ладно, лейтенант. Дел осталось на один день. Тем более, думаю, фиксировать ничего не придется. Разве только увеличившийся кратер, да пылевой смерч. Ведь батареи больше нет? Не должно быть. Хотя возмущения мне кажутся недостаточными. Крейсер должен был бы громыхнуть сильнее. Но если перед этим он подрастратил арсенал... Я представляю, что там сейчас творится. У нашей развалины радиационная защита хоть в порядке?

— Послушай, — Стамб замялся, опять он не знал о чем говорить с девчонкой. — Зачем тебя прислали? Мы прекрасно работали в тройке. Тот же Ардан — техник, каких поискать. Зачем мне еще техник? Тем более что мы не ремонтом занимаемся, а зачисткой.

— Я знаю, чем мы занимаемся, — скривила губы Кама. — Но техник технику рознь.

Четвертая батарея была обречена. На секретных военных картах федерации она помаргивала не на спутнике Виласа Удайе, а в поясе астероидов, в полумиллиарде миль за орбитой планеты, но Стамб, как и еще не более десятка специальных военных чинов, точно знал, где топорщились жерла излучателей антивещества. По официальному адресу сверкала защитными колпаками обманка. Четвертая батарея ждала своего часа под личиной законсервированной автономной навигационной станции. Станции врага, станции аньятов. Она ждала своего часа и, похоже, дождалась. Вероятно, крейсер аньятов вышел из нуля именно возле Удайи. Где бы еще ему было выйти? В планетарной системе без навигационной привязки особо не развернешься. А не появиться возле ныне безжизненной, но родной планеты аньяты не могли. Выходцы с Виласа славились склонностью к сантиментам и приверженностью собственному малопонятному кодексу чести. Это их в итоге и погубило. Так что рано или поздно крейсер должен был явить свои контуры вблизи Удайи, а уж остальное возлагалось на технику. И судя по тому, что батарея произвела залп, техника не подвела. Защититься от точно наведенного залпа стационарной батареи было невозможно, все, что могли предпринять системы защиты крейсера, за мгновение до собственной гибели произвести ответный залп, что они, судя по всему, и сделали, вот только батарее это почему-то не повредило. Стамб ощущал это всей своей не единожды порченой шкурой. Чувствовал по дрожи, которая пронизывала его сухие руки, как бы она ни маскировалась под вибрацию "Быстрого". Да и по несвойственной себе болтливости тоже. А вот Кама пока этого не знала, пусть даже обычно она умудрялась знать больше, чем ей было положено. И вряд ли чувствовала.

Девчонка-техник вообще порой казалась Стамбу бесчувственной. Слишком расчетливой и холодной так уж точно. Вооруженной знаниями и умениями, подтянутой, ловкой, точной, но чересчур выдержанной. Или же просто не нашлось пока детонатора, который смог бы запустить ее в небо, как осветительную ракету? А сам-то Стамб годился еще на роль детонатора? Или был способен только с тоской думать о нерожденных детях и вспоминать, когда был последний раз в гостях у единственного племянника? У каждого своя судьба. Его ли судьба — Кама? И что он нашел в ней? Да, красива, но он-то ведь и не юнец, и не красавец, и не богач? Нет, пора остепениться. Детонатор... Кому он теперь вообще нужен? Рудж, к примеру, предпочитал завести долговременное знакомство с какой-нибудь покладистой вдовушкой, что позволяло ему вовсе обойтись без детонатора. Ардан, не отличаясь особой верностью жене, исповедовал несокрушимый принцип — на службе — ни-ни. Да и какой из Ардана был детонатор? Музыкант и выпивоха — да. Вот Винл, судя по его личному делу, на роль детонатора годился. К счастью, он не был знаком с Камой. Именно командир батареи Винл, который вместе с сотнями тонн металла, изрядным куском Удайи и тремя сослуживцами должен был обратиться в пыль, через час после атаки сквозь треск помех сбросил на личную линию Стамба короткое сообщение — "Живы". Лейтенант немедленно связался с командующим и объявил общий сбор. Через пять минут вся его команда была на борту, а еще через пятнадцать минут скромный кораблик космонадзора, пришвартованный с обратной стороны Виласа к захудалой орбитальной станции, имеющей кроме него на палубах пару сотен ошалевших туристов, две гостиницы и три бара, взял курс к Удайе.

"Чего ты хотел, старый перец? — спросил сам себя Стамб, когда "Быстрый" разжал магнитные захваты и оттолкнулся от пирса орбиталки струями раскаленного газа. — Настоящей работы? Вот она. Окончания дозора? Он почти завершился".

Оставалось поставить жирную точку. И сделать это предстояло именно Стамбу. Никакого другого начальства поблизости не наблюдалось. Сектор был пуст, по-настоящему пуст, иначе не удалось бы выманить к Виласу крейсер, и так полгода пришлось ждать. Туристов, жаждущих полюбоваться уничтоженной планетой главного врага человечества, доставляли на станцию пару раз в месяц исключительно на старомодных пассажирских лайнерах, путевки в разоренное аньятское захолустье сбывали за гроши, в барах на станции дешевого спиртного было хоть залейся. Все должно было выглядеть естественно. Даже катерок команды Стамба не только выглядел подлинным, но и был таковым — без бортового вооружения из числа списанных планетарных тихоходов — настоящих ветеранов космонадзора. Операция не должна была провалиться. Лазутчики аньятов по убеждению разведки федерации могли оказаться где угодно. Так что подводить итог последней схватки с единственным серьезным врагом человечества предстояло именно лейтенанту, а так же вот этой самонадеянной черноволосой девчонке, двум проверенным сержантам и военному аналитику с идиотским именем Рипух, который был омерзителен всеми своими чертами и свойствами, начиная с нестираемой со старческого лица кривой усмешки и заканчивая постоянным судорожным подергиванием рук и ног. Что ж, таким был приказ командующего. Если бы тот захотел, чтобы Стамб потащил с собой на Удайю всех барменов станции, сейчас бы все они сидели в кубрике. Хорошо хоть полномочиями не пришлось делиться, Стамб оставался старшим отряда. И все-таки в профессионализме тайному резиденту лейтенант отказать не смог бы. Не будь приказа командующего, Стамб так бы и не догадался, что барменом в худшем из трех баров орбиталки служит порученец генерального штаба.

— Ты чего-то не договариваешь, — поняла Кама.

— Батарея уцелела, — процедил сквозь зубы Стамб. — Или же уцелел кто-то из ребят, хотя у них не было даже захудалого космолета. Вездехода, и того не было! Я получил сообщение. Через час после залпов. Наверное, с зонда.

— Это нарушение инструкции, — заметила Кама.

— Значит, у них были основания ее нарушить, — проговорил Стамб. — Конечно, если они не отстрелили зонд еще до залпа.

— А вот это потянуло бы уже на срыв операции, — скрестила руки на груди Кама.

— Но зачем? — словно не услышал ее Стамб. — Предсмертная шутка? Да и как они могли предугадать, что крейсер аньятов появится именно теперь? Запрограммировали зонд на эфирное возмущение? Слишком сложно. Нет, Кама. Батарея уцелела. Думаю, что уцелела. Впрочем, скоро увидим.

После залпов во всех спектрах творилось сущее непотребство, на орбитальной станции и то вылетели все гражданские коммуникаторы, но зонд с надежным защищенным передатчиком у ребят был. И это значило, что операция пошла не так, как должна была пойти. Выходит, ответный залп крейсера не достиг цели? Да черт с ним, дошел бы до цели залп батареи! Или это и в самом деле изощренная шутка? Винл-весельчак в своем репертуаре? Ведь мог что-нибудь похожее отмочить, мог.

Кама снова сдвинула брови, облизала верхнюю губу, на которой выступила бисеринка пота, сказала твердо:

— Крейсер не мог промахнуться. В последнем бою, за мгновение до того, как уйти в ноль, он уничтожил одним залпом сразу три линкора. В армии федерации нет ни одного корабля, сравнимого по мощности с главным кораблем аньятов.

— Ты видела тот бой? — удивился Стамб.

— Видела, — она поправила прядь черных волос. — Из рубки одного из линкоров.

— Но ведь в том бою все наши погибли, — не понял Стамб. — Да и столько лет уже прошло...

— Смирись с фактом, что погибли не все, — фыркнула Кама. — Или считай меня призраком. Хорошо сохранившимся призраком. Впрочем, не забивай голову чепухой. Я не призрак — серьезное ранение, криоген, центральный госпиталь, и вот я под твоим началом. Что было в сообщении?

— Одно слово, — растерянно пробормотал Стамб, в личном деле Камы явно имелись белые пятна. — "Живы".

— Значит, живы, — уверенно кивнула Кама. — Если бы Винл оставлял посмертную записку, написал бы какую-нибудь гадость.

— Ты знаешь Винла? — второй раз удивился Стамб.

— Я очень хороший техник, — заметила Кама. — К тому же иногда изучаю личные файлы сотрудников.

— Не очень хорошо знаю, какой ты техник, но допуск у тебя очень хороший, — задумался Стамб и тут же поморщился, вспомнив, что можно было извлечь из его собственного файла.

Через четыре часа Ардан взял управление "Быстрым" на себя. Команда заняла кресла у него за спиной. Искусственную гравитацию пришлось отключить, что немедленно вызвало у Стамба позывы к тошноте. Серый шар Удайи, висевший над горизонтом Виласа, занял весь экран, но путь на этом не заканчивался — батарея находилась на обратной стороне спутника. Правда, когда проспавшийся сержант засверкал лысиной над пультом управления, Стамб уже мог разглядеть огромное облако дыма и пыли, обращающее яблоко спутника в грушу, и магнитные сполохи на всю высоту его азотной атмосферы. Навигатор катерка заморгал огнями и работать отказался. По экрану побежали зигзаги и пятна. Ардан потянулся за видеошлемом. Почти сразу перегрузка вдавила отряд в кресла. Действительно, управлять в таких условиях тихоходом можно было только вручную.

— Похоже, что ты прав, лейтенант, — заметила Кама, которая сидела в кресле так, словно не чувствовала сминающей плечи, перебивающей дыхание силы. — Взрыв произошел за пределами атмосферы, ни гриба, ни пылевого возмущения внутри нее я не вижу. Так, короткие языки. То есть, уничтожен только крейсер? Неужели наши ребята и в самом деле живы? Куда же в таком случае был направлен ответный залп?

— А разве у аьятов были враги кроме нас? — закашлялся смешком в дальнем кресле Рипух, который после короткого инструктажа Стамба не переставал улыбаться. — В кого еще мог быть направлен залп? А может, батарея уничтожила и не аньятов вовсе?

— Разве у людей имеются другие враги? — обернулась к старику Кама.

— У людей? — с интересом переспросил Рипух и тут же пробормотал, почесав обвисший нос. — У людей всегда есть враги. А если врагов нет, они сами себе становятся врагами. Впрочем, мы всегда сами себе враги. Разве не так?

Стамб задумался. Других врагов кроме аньятов не было. Иные здравствующие цивилизации вообще не были известны. По крайней мере, они не были обнаружены в известной части космоса. А теперь не стало и аньятов.

С непонятной тоской Стамб взглянул на панораму, вновь покосился на Рипуха. Седой, сутулый аналитик тоже боролся с тошнотой. Поймав взгляд лейтенанта, он вздохнул, путаясь в сером балахоне, пожал плечами и бросил в рот пластинку тоника. Странным образом этот жест почти примирил лейтенанта с навязанным попутчиком.

Ардан постепенно уменьшил скорость катерка и, медленно снижая высоту, вошел в атмосферу Удайи. Звезды над "Быстрым" заволокла мгла, насколько можно было различить в мельтешении теней и полос на экране, под катерком потянулась серая пустыня, перемежаемая покрытыми инеем углекислоты кратерами и украшенная разноцветными вихрями электромагнитного сияния. Иллюминация производила впечатление — ленты радуг сжимались складками и рассыпались цветными иглами, паутина ослепительно белых линий тянулась из стратосферы Удайи к ее поверхности. Ни одной планетке ни принес бы пользы подрыв близ ее атмосферы огромного космического крейсера, но Удайе нечего было опасаться. Она всегда была мертвым небесным телом, собственно, как был мертвым с начала войны с аньятами и Вилас, хотя на спутнике некогда зеленой, а теперь кроваво красной планеты могли обустроиться и аньяты, и люди. Но люди об этом еще не задумывались, а аньяты много лет назад, задолго до первого столкновения с человечеством, задумались о другом. Они превратили Удайю в огромное кладбище. Надгробья и мемориалы занимали тысячи квадратных миль на лицевой стороне спутника. Так что крейсер аньятов успокоился там, где ему и следовало. Одно не совпадало, обратной стороной спутник не обращался к Виласу никогда.

— Так и будет висеть туча над головой? — с досадой пробормотал Рипух. — Или осыплется? Это же останки крейсера?

— Прольется дождем, — весело пообещал Рудж.

Батарея и в самом деле оказалась почти цела. Торчала четырьмя черными матовыми куполами со дна старого кратера, раскинув лепестки раздробленных взрывной волной светопоглотителей по его гребню. Искрилась разрядами с навигационной, скрученной узлами вышки. Тянула от купола к куполу серые вены переходов. Внешне строения казались неповрежденными, разве только крыша расположенного в отдалении реакторного отсека была сорвана. Точнее, выжжена и оплавлена, и между изуродованных стен виднелись замаскированные под корпуса реакторов, теперь уже просевшие, оплывшие излучатели, почерневшие магнитные ловушки и покореженные механизмы наведения. Конечно, какое уж там охлаждение, на один залп были рассчитаны устройства. Ручная работа, полтора года усилий всей четверки — Винла, Пашчима, Уттары и Савьи. Уж никак не меньше полной посмертной страховки получили ребята за это задание, и еще не меньше должны были бы получить их семьи, если бы четверке пришлось отдать собственные жизни в последней схватке с аньятами. Впрочем, семьи были не у всех. Что же теперь, сгорела посмертная премия?

— Непонятно, — заметил Стамб. — Судя по пылевому облаку, крейсер был уничтожен за пределами атмосферы Удайи. Вышка, поглотители... Откуда взялась взрывная волна?

— А ведь маловато облако для останков крейсера, — задумалась Кама. — Надо произвести замеры, конечно...

— Это что? — спросил Рудж, протягивая вперед руку.

Перебив один из переходов, ведущих к южному шлюзу, да и повредив сам шлюз, за двумя дальними куполами сияла серебром слегка покореженная полусфера.

— Не знаю, — напряженно проговорил Стамб. — Вполне возможно, что у крейсера аньятов было сопровождение. Хотя, такого кораблика я не припомню. Или это часть корабля? Какой-то внутренний отсек? Мало ли?

— Шанс, что после залпа батареи от крейсера мог остаться хотя бы отсек — минимален, — сказала Кама. — А уж вариант, чтобы целый отсек упал бы точно возле батареи, исключен. Если только он не был доставлен сюда управляемо. Но если это отсек аньятов...

— Но если это отсек аньятов, — Стамб почувствовал, что тошнота улетучилась, окинул взглядом разом напрягшуюся команду, — да еще кто-то из них выжил до приземления, то Винл был очень самонадеян, сообщая о живучести отряда. В рукопашном бою с аньятами не справиться. Нужен четырехкратный перевес. Как минимум. И хорошее оружие.

— Судя по личному делу, Винл был очень неплох, — заметила Кама. — Немного спесив, тщеславен, но работоспособен, умен, быстр и силен.

— Так был или есть? — переспросил Рудж.

— Увидим, — ответила Кама.

— Аньяты всегда превосходили людей, — напомнил Стамб. — Даже самых быстрых и сильных из нас.

— Это аньятов и погубило, — хмыкнул Рипух. — В том числе это. Опасно превосходить людей. Я бы даже сказал — не полезно.

— Однако, я не вижу следов боевых действий, — подал голос Ардан, удерживая катерок над гребнем и стягивая видеошлем. — Смотрите-ка, а возмущения над станцией минимальны. Хотя, связи все равно нет. И уровень радиации зашкаливает. Особенно у реакторного и у этой сферы. Кстати! Я не понял, как будем передавать сообщения в штаб?

— Рано еще передавать сообщения, — покачал головой Стамб. — Да и незачем спешить. Думаю, что часа через два-три линкоры федерации тоже будут здесь. Так что у нас есть время заслужить порцию поощрений или взысканий, но его не слишком много. Рудж. Раздай оружие. Работать придется внутри, надеюсь, что обойдемся воздушными масками. Ардан, давай к северному шлюзу. Да, подальше от этой сферы. Разберемся сначала с нашей четверткой.

— Лейтенант, — аналитик шевельнулся в выделенном ему кресле. — А мне тоже дадут оружие?

— А у тебя его нет? — поинтересовался Стамб. — Под твоим балахоном можно было бы укрыть и пушку.

— А может она у него и есть? — прыснул Ардан.

— Я не кадровый разведчик, — растянул в улыбке старческие губы Рипух. — Так что оно мне не нужно. Да и я тут и не для того, чтобы открывать стрельбу.

— А для чего? — прищурился Стамб.

— Смотреть и запоминать, — еще шире улыбнулся недавний бармен. — Разведывать. Потом оформлять отчет.

— Донос, — уточнила Кама.

— Тоже работа, — кивнул Стамб и, чертыхаясь, прикрыл рот ладонью — Ардан бросил "Быстрого" вниз.

— Лихач, — понимающе щелкнул пальцами аналитик. — Молодой пока.

Наладить связь с командой не удалось, но шлюз выглядел исправным. Ардан опустил "Быстрого" в десяти шагах от раструба. Еще скрипели, выворачиваясь в штатное положение, маневровые дюзы, а рукав шлюза уже пополз к борту катерка, нащупал люк и принялся нагнетать давление в образовавшемся переходе. Хотя, что там было нагнетать, атмосферное давление, как и притяжение Удайи, было вполне приемлемым для человека, кислород вот только отсутствовал. Если бы не боязнь обморозиться или поймать дозу облучения, можно было вообще обходиться без скафандра, хватило бы и кислородной маски. А вот Вилас — родная планета аньятов — притягивала к себе человека в четыре раза сильнее, чем это делала далекая Земля. Оттого аньяты и поражали выносливостью и силой. Но не это было самым страшным. Самым страшным было то, что внешне они ничем не отличались от людей.

— Вот черт! — прошептал Ардан.

— Что такое? — не понял Стамб.

— Показалось, — Ардан потер глаза. — Показалось, будто на гребне стоял человек. В чем-то развевающемся, ну вроде одежды из листьев или канатов. Доля секунды, и нет его.

— Ну, дорогой мой, — Кама постучала пальцем по личному анализатору, — судя по уровню фона за бортом, секунды как раз достаточно, чтобы всякий человечек сварился заживо. Я уж не говорю, что и морозец за бортом крепкий.

— То есть в самый раз свариться, свалиться и разбиться? — расплылся в улыбке Рудж.

— Да ну тебя, — скривился Ардан. — Давай сходим, вдруг там следы?

— Босых ног? — со смехом переспросил Рудж.

— Вроде босых, — задумался под хохот старпома Ардан. — Не разглядел.

— Брось, — Стамб приладил на пояс разрядник, поправил на груди абордажный привод, снаряженный кумулятивными разрядами, прицепил на лоб видеорегистратор с катушкой волокна. — А то ведь буду по утрам проверять тебя на порошок и на травку. Остаешься в корабле.

— Есть, — с досадой выудил из чехла гармошку сержант.

— Смотреть и слушать, — предупредил его лейтенант. — Увидишь дикарей за бортом, не впускай внутрь. Вдруг окажутся людоедами? И сам будь готов, могу вызвать на помощь. Если связь оборвется — действуй по инструкции.

— Но не выключай голову, — усмехнулась Кама и, спрятав лицо в маску, сняла разрядник с предохранителя.

— Ты тоже, — буркнул Стамб уже в переговорное устройство и посмотрел на Руджа, который, поправлял на груди броник. — Вперед, парень.

Вход в шлюз открылся штатно. Диафрагма металлопластика расползлась лепестками в стороны, первым, согнувшись и выставив импульсник, в бледно освещенный тамбур шагнул Рудж, за ним последовали остальные. Лепестки сомкнулись за спиной Стамба. Лоб обдало холодом. Лейтенант зацепил начало волокна за крючок универсального разъема, отодвинул в сторону ссутулившегося Рипуха, ударил каблуком по утопленному в пол монорельсу, бросил через плечо Каме:

— Схема обычная, но ты идешь последней, я вторым, сразу за Руджем. Если аналитик будет делать глупости, можешь угостить его прикладом между лопаток.

— Зачем же? — кашлянул Рипух, напоминающий в маске с фильтром болотную птицу. — Старика и прикладом? Только словом и лаской.

— Лучше прикладом со спины, чем пулей или лучом в лицо, а ласка тут и без тебя в недодаче, — отрезал Стамб и связался с кораблем. — Ардан, все видишь?

— Нормально, — раздался в ушах голос пилота. — Конечно, если аналитик не будет загораживать обзор. А если будет, пусть сутулится сильнее. Кстати, у вас там, конечно, прохладненько, но воздух, судя по анализаторам, вполне пригоден для дыхания. И фон внутри умеренный. Командир, ты там о какой пуле или луче говорил? Есть повод?

— Повода ждать не будем, — оборвал пилота Стамб. — Если вызову, без оружия из корабля не выходить, выход кодировать. Присматривай за внешним периметром и держи готовность к взлету. И забудь пока о музыке. Понял?

— Да в чем проблема? — удивился Ардан. — Мало ли что мне могло почудиться? Тени сложились...

— Засвербело что-то, — объяснил Стамб, подходя к воротам, перегораживающие два рукава коридора. На правых заваренные прочным швом створки были покрыты синеватыми размазанными звездами. Посиневший металл застыл пузырями.

— Теплые, — приложил ладонь к воротам Рудж.— Не так давно стреляли. Какого черта? Это законсервированный проход в производственный купол. Тут везде заблокированы дублирующие тоннели. Заблокированы и засыпаны породой. Точно, — старпом приложил к металлу сканер. — А левые ворота ведут к складу.

— Странно, — пробормотала Кама. — Очень странно. У них ведь нет импульсников такой мощности?

— Да что там? — воскликнул в переговорнике Ардан.

— Пока ничего, — нахмурился лейтенант, в свою очередь прикладывая ладонь к воротам. — Ты, музыкант, не дергай нас зря. Теперь только дело, любопытство отложим. Подавай голос, если мы сами что-то проглядим.

— Понял, командир, — согласился Ардан.

— Молодец, — кивнул Стамб и окинул пристальным взглядом отряд. — Мощные импульсники у них теперь есть. Хотя бы один — точно.

— У кого это — у них? — спросил Рудж.

— Увидим, — успокоил сержанта Стамб. — Но это оружие у них недавно. Его испытывали. Видишь, отметины разной яркости? Регулировали мощность. Такие ворота импульсником не взять, но они и не пытались. Это был всего лишь тест.

— Но почему здесь? — не понял Рудж.

— Это же плоскость, которая не является наружной стеной, — объяснил Рипух. — К тому же не пластик, а хорошая сталь. Что стены коридоров, что стены шлюзовой, я уж не говорю о стыковочном рукаве, прожгло бы насквозь. Я знакомился с описанием навигационных станций аньятов.

— Точно так, — кивнул Стамб, пригляделся к датчикам на левых воротах и нажал на рычаг. — В переходе никого нет. Но двойная осторожность не отменяется. Движемся в том же порядке. Через сорок ярдов внутренний шлюз, за ним складской отсек. Здесь прохладно, зато там будет почти тепло.

— Лишь бы не горячо, — добавил Рудж.

— Кто бы беспокоился, — пробормотал под нос Стамб. — Да, маски можно снять. Но держать их наготове.

Рудж мог заткнуть за пояс любого. Стамб был в этом уверен, приходилось наблюдать, как седой сержант обезоруживает нескольких преступников, как безошибочно отстреливает в толпе террористов. Стамб и сам был не промах, особенно лет пятнадцать-двадцать назад, но никогда не достигал той резвости, которую демонстрировал его подопечный. Если бы еще сержант столь же резво соотносил между собой получаемые команды, да делал правильные выводы, давно бы уже перещеголял в звании и самого Стамба, и кое-кого из штаба. Впрочем, неизвестно еще, что приобрел бы в лице Руджа штаб, а тройка или уже четвертка Стамба потеряла бы многое. Хотя, Кама тоже не производила впечатления робкой девчонки. Может быть, стоило сначала проверить ее в деле, прежде чем строить на красавицу какие-то планы?

Двери складского отсека были заблокированы изнутри. Пока Стамб подключал волокно к бортовой сети, Кама обследовала преграду. Неплохо подготовилась девчонка, приборчик, который она приложила к дверным лепесткам, лейтенант уж точно видел впервые.

— Что там? — спросил Ардана Стамб, когда разъем принял конец волокна.

— Все отлично, — раздался смешок техника. — Не волнуйся, командир, дикарей больше не вижу. Но внутренняя сеть станции частично повреждена. Может быть, заблокирована. Команда на вызовы не отвечает, картинки нет. Но трансляция с твоего регистратора пойдет. На прием я сработаю, да и голос мой ты тоже услышишь.

— Этого пока достаточно, — кивнул лейтенант. — Кама, что там?

— Почти ничего, — она убрала приборчик. — Заражения нет, все стерильно. Фон в порядке. Дверь я открою, но с той стороны один человек. Вооружен.

— Это я, — раздался из-за двери приглушенный женский голос. — Савья. Стамб, это ты? Я открываю.

Как и Вилна с Пашчимом, Стамб помнил девчонку еще по спецшколе, где преподавал пару лет оперативную тактику. За прошедшие годы с ее щек сползла юношеская припухлость, но очарование не уменьшилось по той простой причине, что его и не было никогда. Более всего Савья напоминала крепкого сухощавого парня, короткая светлая стрижка, высокие скулы и небольшая грудь словно намеренно подчеркивали это сходство. Хотя, судя по воспоминаниям лейтенанта, девчонка была именно девчонкой и от внимания парней не увиливала. Было у нее что-то завораживающее в глазах. Теперь ее глаза сверкали огнем. Вдобавок одна рука Савьи была перемотана плексом, бок комбинезона разодран. На плечи было накинуто что-то вроде сплетенного из веревок или волокон жилета, полы которого свисали к полу.

— Пашчим сошел с ума, — с видимым облегчением вздохнула Савья. — Заперся в лабораторном отсеке, грозится уничтожить всех. Я пыталась вести с ним переговоры, но он сказал, что будет разговаривать только с тобой, Стамб. Или с кем-то из штаба. Ему взбрело в голову, что мы хотим уничтожить записи навигатора.

— Зачем нам записи навигатора?

Стамб оглянулся. Рядом с ним осталась только Кама. Рипух, насвистывая что-то, шаркал ногами в отдалении, Рудж отправился на разведку. Ярко освещенное пространство склада высотой не менее пятнадцати ярдов и диаметром свыше полусотни было заставлено ящиками и бочками, заполнено ближе к центру стеллажами.

— Ну как же? — Савья недоуменно подняла брови. — В нем данные крейсера аньятов. Его след. Он снова ушел в ноль после нашего залпа. Он ведь не только привязывался к станции, он выстраивал и последующий скачок. Думаю, что рассчитывал путь на несколько скачков. Скорее всего, там остались данные и по отдаленной базе аньятов. Если этих данных не будет, мы никогда его не разыщем.

— Подожди, — Стамб почувствовал спазм в висках, взглянул на Каму, которая с интересом рассматривала стандартный импульсник Савьи, переделанный каким-то странным образом. — Ты хочешь сказать, что вы не наносили удар по крейсеру?

В горле у лейтенанта сразу пересохло. Усилием воли он сдержал заклокотавший в глотке рев.

— Мы собирались, — Савья взъерошила короткие волосы, опустилась на пол, ткнула подбородок в колени. — И нанесли. Винл уже дал команду наводки, но тут увидел степень запроса на навигатор и зашипел, что мы можем вычислить последнюю базу аньятов. Понятно, что без крейсера аньяты были обречены, но с данными о базе победа была бы более чем абсолютной. Я, правда, не знаю, как он собирался сохранить информацию. Но дальше все было штатно. Мы рисковали. Завершив расчеты, аньяты аннигилировали бы станцию, но они чуть промедлили. Наверное, выстроились на борту крейсера и пели гимны уничтоженной родине. И мы дали залп.

— А дальше? — хрипло спросил Стамб.

— Я думала, что дальше не будет ничего, — прошептала Савья. — Не должно было быть ничего. Секунда, меньше секунды и от нашей базы не осталось бы и пылинки, это же взаимное уничтожение. Тем более что мгновенное накопление мощности на наших излучателях должен был обнаружить любой сканер. Но этого не произошло. Хотя ответный залп аньяты дали.

— Куда? — сдвинул брови Стамб.

— В нас, — ответила Савья. — Винл сказал, что в нас. Но залп аньятов не достиг цели. Точно так же, как не достиг цели и наш залп. Там, — Савья ткнула пальцем вверх, — что-то было. Между нами и крейсером. И это что-то приняло на себя удар наших излучателей и совокупный залп всех орудий крейсера.

— Это что-то было невидимо? — спросила Кама.

— Было невидимо до залпа, — кивнула Савья. — Понятно, что мы не могли использовать радары, но аньяты-то их использовали. И они не заметили препятствия. А потом произошла вспышка, и Винл заорал, что точка аннигиляции значительно ближе крейсера, что она практически на границе атмосферы. Он даже подумал сначала, что аньяты изобрели новое защитное поле. Огромное защитное поле. Паш бросился к локаторам, и тут мы увидели другой корабль. Небольшой корабль. Он падал в пламени. На высоте миль в двадцать отстрелил и сжег собственную силовую установку, обрушив взрывной волной наши поглотители и вышку. А потом рухнул на южный шлюз. А аньяты ушли. Паш зафиксировал их след. Чуть позже, когда мы пришли в себя, Винл выпустил зонд.

— Подожди, — Стамб потер виски ладонями. — Какой-то корабль, которого не могло быть, оказался между вами и аньятами?

— Специально оказался, — поправила лейтенанта Кама.

— Хорошо, — кивнул Стамб. — Специально оказался. Подставил себя. Спас или вас, или аньятов. Или и тех, и других. Не специально, скорее всего. Но не в этом дело. Совокупная мощность двух этих залпов такова, что ударь они в одну точку, вот здесь, где мы стоим, кора Удайи была бы пробита до мантии! Понятно? Нет ни одного корабля, который бы выдержал этот удар! Ни у нас, ни у аньятов! Понятно?

— Понятно, — кивнула Савья так, как она кивала всякий раз, когда еще в спецшколе Стамб начинал объяснять ученице какой-то сложный, как ей казалось, материал. — Но корабль был. Он и есть. Совсем маленький корабль. Его головная часть лежит сейчас у южного шлюза. И в нем найден живым астронавт. В тяжелом состоянии, но живым. Уттара сейчас занимается астронавтом, а Винл охраняет бокс. Но Винл плох. Он выходил наружу, забирал в обломках тело, хватанул излучения. Серьезно хватанул. С той стороны плохо. Южный шлюз сейчас фонит так, что в ушах звенит. По словам Винла. Я даже не знаю, что с ним теперь. Уттара сделала ему максимальную защитную инъекцию, но что она еще может, тем более, что ей приходится заниматься астронавтом. Она, кстати, пострадала только от падения, радиация ей, наверное, не так опасна.

— Она? — переспросил Стамб.

— Она женщина, — пожала плечами Савья. — Хорошенькая. Правда, пока без сознания.

— Ничего не понимаю, — лейтенант бросил взгляд на замершего в десяти шагах Рипуха. — Даже если все это правда и некая скорлупка могла устоять против двух сокрушительных ударов. Что это за корабль? Откуда. Чей он?

— Вариант только один, — хмыкнул Рипух. — Это корабль ушедших. Аньяты, как известно, называют их чаритами. Но, насколько я знаю, чаритов не существует? Ведь они миф? Легенда?

— Все не так плохо, — постаралась успокоить Стамба Кама, когда Савья закончила рассказ, в котором неожиданно для себя избежавший смерти техник Пашчим тронулся рассудком и забаррикадировался в лабораторном корпусе, едва не убив Савью выстрелами из импульсника. — Да, на чудом уцелевшей станции не все в порядке, но давай смотреть на факты без эмоций. Нашей вины в том, что крейсер аньятов ушел, нет. Да, Винл мог произвести залп сразу, но, с другой стороны, если возможный удар был заведомо заблокирован кораблем чаритов или кем бы то ни было, то результат был бы тем же, а данных о скачке аньятов и, возможно, данных об их последнем убежище не было бы. Сейчас они записаны в памяти навигатора и именно возле него тебя ожидает этот умалишенный. Есть чем заняться, не так ли? Второе. Если этот непрошенный благодетель действительно корабль чаритов, тем более что он здесь, рядом — то его находка будет ценнее уничтожения крейсера аньятов. Одно поле, способное противостоять удару такой мощности, стоит всего флота федерации. Не верю, что спецслужбы уже много лет не рыщут в поисках ушедших. Брошенные древние города есть, брошенные станции без крупицы оборудования есть, а самих ушедших нету. Хотя в серьезных схватках с аньятами неопознанные, растворяющиеся объекты мелькали. В бой не вмешивались, но мелькали. Тому свидетельств множество. Насколько я знаю, в разведке числят ушедших цивилизацией наблюдателей? Так вот, поимка такого наблюдателя может оказать сродни выигрышу в главной космической лотерее.

— Ты думаешь, что перевод чаритов из разряда мифов в пространство реальности обрадует шишек из штаба? — скрипнул зубами Стамб. — Это еще один враг. И враг, судя по всему, могущественнее аньятов. Когда люди столкнулись с аньятами, радости не было. Думаешь, я не знаю, что планы их уничтожения начали строиться с первого контакта? Закон выживания — или ты, или тебя.

— Пока что или мы, — рассмеялась Кама, — а что касается радости шишек из штаба, это не наше дело. Наше дело произвести зачистку, собрать информацию и ожидать наград. Тем более что здравый смысл подсказывает, лучше реальность чаритов, чем заблуждение на их счет.

— Наверное, — задумался Стамб, рассматривая с противоположного края зала, куда отозвала для разговора лейтенанта Кама, все так же сидевшую на полу Савью. — Но ты не все мне сказала. Тебя ведь еще что-то беспокоит?

— Беспокоит? — пожала плечами Кама. — Что меня может беспокоить? Если возникают неясности, я их просто имею в виду. Из крупных неясностей пока имею в виду две. Первая касается действий этого странного корабля, вторая импульсника Савьи. Он переделан.

— Я заметил, — сказал Стамб.

— Он чертовски здорово переделан, — уточнила Кама. — Я бы сказала, что изобретен заново. Система накачки собрана из раскуроченного резака, так, будто с электронным конструктором возился младенец, но она явно работает.

— Еще один плюс в копилку наших достижений? — усмехнулся лейтенант.

— Или много минусов, — пробормотала Кама, перейдя на шепот. — Непостижимым образом, за который оружейные концерны выложили бы немалые деньги, мощность импульсника увеличена на порядок. И это при прежней зарядке. Попадание из такого оружия, лейтенант, теперь уже оставит не только ожог.

— Она сказала, что еле ушла от Пашчима, а на складе был только неисправный импульсник, — зашептал в ответ Стамб. — Исправила тем, что нашла.

— В таком случае после подобного исправления наш "Быстрый" должен был бы легко уходить в ноль, — прошипела Кама. — Ты преподавал в группе, где училась Савья, она была гением?

— Наоборот, — нахмурился Стамб. — Почему ты шепчешь?

— Она нас слышит, — ответила Кама.

— Отсюда? — поразился Стамб.

— Да, — кивнула Кама. — Возможно, разбирает даже шепот. Она чертовски талантлива, эта девчонка. Но для такого изобретения нужны годы.

— Прошло всего лишь пять часов с момента получения сообщения! — повысил голос Стамб. — Думаю, что ты преувеличиваешь ее способности.

— Тише, лейтенант, — укоризненно покачала головой Кама. — Я не знаю ее способностей, следовательно, не могу их преувеличивать. Но она абсолютно здорова, какое-то заражение или мутация — исключены. Хотя эти бессмысленные сети на ее плечах наводят на нехорошие мысли.

— Эмоциональный срыв? — спросил Стамб. — Потрясение? Имей в виду, они все, вся четверка, ждали собственной смерти. Были готовы к ней.

— Я тоже готова к собственной смерти, — помрачнела Кама. — Ты знаешь, что бой в космосе редко длится более пары минут?

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Стамб.

— Пять часов — это очень много, — прошептала Кама. — Так что нам надо крутить головами и присматриваться. Ко всему. Кстати, Рипух довольно резвый старикан. Удивительно резвый. Не думаю, что он занимается только составлением доноса. Во всяком случае он не просто крутит головой, он многое видит.

— Это все? — стиснул губы Стамб.

— Пока все, — кивнула Кама. — Разве только этот разобранный резак... Я пригляделась к переделанному импульснику, на него пошла только часть деталей. Утраченных хватило бы на два подобных устройства.

— Подожди! — насторожился Стамб. — Но Савья же сказала, что именно она испытывала на двери свой импульсник. И что резак уже был сломан. Вероятно, разукомплектован.

— Она не сказала, — покачала головой Кама. — Она ответила на твой вопрос. Среагировала мгновенно. Да. И вот еще что. Ты отличный командир, лейтенант. Но ты должен знать. У меня есть полномочия сместить тебя. Я могу предъявить их в любой момент. Но пока ты справляешься.

— Утешила, — зло буркнул Стамб. — Не Рипух, так ты... Надеюсь, ты составлением доноса не занимаешься?

— Нет, — твердо сказала Кама.

— Прямой тоннель в жилые отсеки, как мы и ожидали, заварен и заполнен грунтом, — появился из тоннеля Рудж. — Проход к производственному корпусу свободен. Но нужен резак.

— Резака на складе нет, — тут же отозвался подошедший Рипух. — Разграблен. Осталась одна оболочка.

— Ардан, — позвал в переговорник Стамб. — Ты как там?

— Все отлично, командир, — отозвался тот. — Внимаю вашим разговорам.

— Тащи сюда резак. Да заблокируй "Быстрого". Сюда и обратно к кораблю. И чтоб бегом, понял?

— Угонит кто? — хохотнул в ухо техник.

— Рубку выстудишь, — отрезал Стамб и, повернувшись к Руджу, приказал вполголоса. — Отдай Савье разрядник, только незаметно вынь батарею. А самоделку у нее забери.

На схеме станция напоминала два вписанных друг в друга квадрата, границами которого являлись тоннели. Углами большого квадрата служили северный и южный шлюзы, реакторный отсек и вышка навигатора. Углами малого — расположенные на серединах сторон большого — складской, производственный, лабораторный и жилой купола. Часть переходов законсервированной станции была заблокирована еще аньятами, их сканировали, но не вскрывали. Ничто не должно было возбудить подозрения врага. Для большей достоверности корабли федерации уже с момента уничтожении Виласа и сами использовали для привязки автономную станцию врага. Сейчас команда вместе с Савьей находилась в складском отсеке. Проходы из него к жилому куполу и к вышке были заварены и заполнены грунтом.

— Вот, — включил на коммуникаторе мерцающую схему Рудж. — Вариантов не так много. Сразу исключаю проход снаружи, в самом деле, фонит так, что не помогут и скафандры. Основные источники излучения — сфера у южного шлюза и реакторный корпус. Так что рабочие тоннели через него тоже отпадают, хотя они и не заблокированы. Остается только проход через производственный корпус. Я дошел до него, он закрыт изнутри, но сталь дверей тоньше, чем в законсервированных тоннелях, наш резак справится.

— А потом? — спросил Стамб.

— Дальше по обстоятельствам, — пожал плечами Рудж. — Но до лабораторного тоже только один путь, и из лабораторного в жилой корпус также один тоннель. Жилой корпус — последний. Там и комнаты четверки, и столовая, и бокс с этой... — сержант покосился на Савью, которая все так же отрешенно сидела на полу, — инопланетянкой.

— Почему Паш перекрыл производственный корпус? — повысил голос Стамб. — Ты же сказала, что он забаррикадировался в лабораторном?

— Меня испугался, — растянула губы в улыбке Савья. — Я ведь в порядке. Для идиота всякий нормальный — враг. Паш еще кричал, что оставит мне сюрприз, если я сунусь к нему.

— Ну, я бы на твоем месте не спешил объявлять о своей нормальности... — пробормотал Рудж, но замолчал от толчка в плечо и кулака, показанного Камой.

— Вот резак, — появился в дверях короткого тоннеля Ардан, подмигнул Савье. — Как дела, девочка? Что это ты напялила на себя? У вас тут карнавал? — пилот громыхнул прибором, черканул по губам гармошкой. — Снаружи связи по-прежнему никакой, фон зашкаливает, но катерок справляется пока. А тут у вас ничего. И дышится нормально, только прохладно. Командир, ты это, головой-то крути почаще, а то я в твоем регистраторе только и вижу что Каму, да Каму. Нет, она, конечно, конфетка, но вот и Савья в порядке...

— Цыц, — отмахнулся Стамб. — Двигай на место и будь на связи.

— Буду, — щелкнул каблуками Ардан и строевым шагом отправился обратно в тоннель, обернувшись у входа. — А вообще, командир, смотри куда хочешь. Ход твоего взгляда меня в принципе очень даже устраивает.

— Работаем, — посмотрел на Руджа Стамб.

Отряд был у входа в производственный корпус через минуту. Рипух по молчаливому уговору взялся присматривать за Савьей, Рудж приложил к плечу импульсник, Кама сканировала дверь.

— Что там? — спросил Стамб, запустив на малой мощности резак.

— Странно, — Кама была озадачена. — Дверь закрыта с той стороны, но закрыта обычным запором, тут моя электроника не поможет. Ничего, резак выручит. Помещение, судя по всему, заминировано, но заминировано какими-то подручными средствами. Нестандартными. И взрывчатки, насколько показывает сканер, там немного. Хотя рассредоточена она по всему помещению.

— И что ж тут странного? — не понял Стамб.

— Дверь не заминирована, — объяснила Кама. — Нас словно приглашают, входи. И резать-то особо не придется. Только здесь.

Она провела пальцем по металлу возле запора.

— Ну что же, — буркнул Стамб. — Раз приглашают, значит войдем.

Луч резака вскрыл стальную пластину, как пластиковый нож вскрывает пленку сухого пайка. С той стороны звякнула упавшая на пол задвижка и лепестки входа со скрипом поползли в гнезда. Открывшийся купол отличался от складского более ярким освещением и обилием покрытых пылью заброшенных механизмов. И тут и там пол устилал какой-то мусор, по левую руку темнел открытый вход в следующий тоннель, где-то впереди был проход и в реакторный корпус. Оттуда тянуло холодом. На сквозняке шевелились сплетенные из каких-то лент косы. Они висели на светильниках, на стеллажах, на станках, на манипуляторах.

— Да у них тут просто кружок рукоделия, — прошептал Рудж.

— Разгерметизация? — спросила Кама.

— Что скажешь? — обернулся к Савье Стамб.

— Вряд ли, — с вызовом ответила она и слизнула капли пота с верхней губы. — Что это за разгерметизация, если давление не снизилось? Но свистело тут, свистело. Наверное, Паш залепил проход в реакторный.

— Молодец какой, — покачал головой Рудж. — Взрывайтесь ребята, главное — не задохнитесь.

— Датчики настроены на акустическое срабатывание, — заметила Кама.

— Давай, Рудж, — кивнул Самб. — Остальным прижаться к стенам. Минеры нам попадались не раз, но пока что все они были нормальными. Относительно, конечно. Посмотрим, что придумал умелец Пашчим.

Рудж встал в дверном проеме, приложил к плечу штурмовой лучевик и с первого импульса срезал цепь с тяжелого тельфера, установленного под самым куполом. Обвисшие манипуляторы рухнули на пол, и с касанием пола первой же клешней началось светопреставление. Взрывы загрохотали один за другим, оглушая, забивая уши, вдобавок невыносимо громко завыла сирена, и засверкали нестерпимые вспышки света. Фейерверк и канонада длились несколько минут. Когда все закончилось, Рудж отстранился от стены и заткнул сирену одним выстрелом.

— Однако, — смахивая с головы пыль, пробормотал Стамб. — Если бы этот самый Паш хотел взять нас тепленькими, у него на это было не менее пяти минут. Рудж, держи под контролем вход в следующий тоннель. Кама, что это было? Ардан?

— Все отлично, — отозвался пилот.

— Отлично, значит, отлично, — буркнул Стамб и посмотрел на Рипуха. — Что, аналитик? Я уже представляю, какой интересный отчет ты составишь по итогам нашей экскурсии.

— Надо еще ее закончить, — улыбнулся недавний бармен.

Нет, он положительно начинал нравиться лейтенанту.

— Держись возле аналитика, — предупредил Савью Самб. Девчонка послушно кивнула.

Пыль постепенно оседала. Тишина звенела в ушах, только стекло хрустело под ногами.

— Что скажешь? — спросил Стамб у Камы. Рудж уже скрылся в оседающей пыли.

— Удивительно, — Кама стряхнула с ладоней несколько поднятых с пола взрывателей. — Это сделал или гений или действительно сумасшедший. А уж если учесть, что на все у него ушло два-три часа... Конечно, если сумасшествие не настигло четверку еще год назад. Во-первых, это абсолютно новая взрывчатая смесь, составленная из веществ, которые не должны взрываться в принципе. Из того, что было, как говорится. Но смесь взрывается, и в соответствии с добавками либо взрывается с диким грохотом, либо дает вспышку. Во-вторых, это до смешного простые акустические датчики. Все они сработали одновременно, затем каждый датчик дал старт химической реакции. В зависимости от толщины буферного слоя, или по-другому говоря, пробки, она идет от секунды до пяти минут. Имеем примерно полторы тысячи зарядов, которые с абсолютной точностью взрываются каждые полсекунды. Нет. Могу только повторить. Это сделал гений. Или сумасшедший. Сумасшедший гений. Салют и фейерверк. В нашу честь. В твою честь, лейтенант. Ведь он ждет тебя?

— Все не так, — чихнул Стамб. — Все не так, Кама. Должно быть какое-то другое объяснение. Поверь мне. Простое объяснение. И пока мы его не найдем, считай, что Пашчим опережает нас. На ход опережает. Для чего бросают шумовые и световые гранаты? Чтобы обескуражить противника. Если Пашчим играет против нас, возможно, он добился своей цели.

— Что ты о нем знаешь? — спросила Кама.

— Упертый парень, — ответил Стамб. — Упрямый и упертый. Не весельчак, как Винл. Злой. Всегда хотел быть первым. А оказался тут. Что-то было такое у него в семье, кажется, братишка или мать болели. Думаю, что пошел в отряд из-за денег. Ему нужны были деньги. Деньги он явно заработал, а вот дальше...

— Командир, — окликнул лейтенанта Рудж. — Лабораторный корпус открыт. И вроде бы нет никаких ловушек.

— Он ждет нас, — уверенно сказал Стамб.

— Пашчим! — крикнул Стамб у входа в лабораторный корпус. — Ты здесь?

— Здесь! — донесся голос Паша.

Под куполом помаргивали палки светильников, от входа до противоположной стены корпуса, где поблескивал колпак навигатора, тянулось замусоренное фойе. Справа и слева высились панельные перегородки лабораторных отсеков. Все они были обвешаны косами. Словно пленка была натянута вдоль комнат, потом рассечена на ленты и заплетена в причудливые хвосты.

— Они сошли с ума от безделья, — заметил Рудж. — Неужели все это сотворено за прошедшие часы?

— Что там? — спросил Стамб у Камы.

— Ничего, — она раздраженно сунула прибор в чехол. — Или ничего нет, или помещение экранировано идеально.

— Экранировано идеально, — вновь донесся голос Паша, и его обладатель появился возле навигатора. — Ты даже не представляешь, лейтенант, насколько идеально. Порой техника позволяет совершать подлинные чудеса. В том числе освобождает человека от технической зависимости. Полностью. Оставляет его наедине с собственной природой. И с другими людьми. Такими же свободными.

Он действительно был безоружен. На обтягивающем плечистую фигуру комбинезоне не было даже ремня. Стамб хорошо помнил этого курсанта. Из четвертки ему не приходилось сталкиваться только с Уттарой, но и ее дело он изучил досконально. Техник Пашчим никогда не числился в технических гениях, но к учебе относился со всей ответственностью. Особенно любил занятия по боевым искусствам. Но и в них не достиг особых успехов. Хотя солдатом он был бы образцовым.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Стамб. — Савья сказала, что ты охраняешь данные в навигаторе. Ты решил, что кто-то покушается на них?

— Кого ты слушаешь? Савью? Да она сошла с ума.

— Ты сам рехнулся! — закричала в ответ Савья.

— Отчасти, — кивнул Паш. — Но легкое сумасшествие сродни легкому опьянению. Оно дарует ту же самую легкость. Рудж, отложи импульсник. Даже если ты нажмешь на спусковой крючок, импульс погаснет в пределах корпуса. Оружие здесь не работает. Здесь ничто не работает. Нет, если бы у вас было что-то старинное, основанное на химических свойствах вещества, вы могли бы попробовать подстрелить меня. Здесь в качестве оружия можно использовать только собственные руки и ноги. Ну, еще что-нибудь, что можно взять в руки. Ножи, стальные стержни. Сразимся?

— Что с тобой происходит, Паш? — Стамб шагнул внутрь и направил на пол разрядник. Оружие не отозвалось. Не отозвался и импульсник. Рудж покачал головой и потянул с пояса нож.

— Ничего не происходит, — ответил Паш. — Уже ничего. Просто надоело все. И еще одно. Знаешь, прошлые обиды растут от раздумий о них.

— Ты сохранил данные крейсера аньятов? — спросил Стамб.

— Конечно, — кивнул Паш. — В навигаторе их уже нет, извини, но я их записал на кристалл. Он здесь. — Техник похлопал по грудному карману. — А что? Самый надежный способ хранения информации. Попробуйте, возьмите их.

— Он тянет время, — вдруг без улыбки пробормотал Рипух.

— Зачем? — не понял Стамб.

— Пока не знаю, — покачал головой аналитик. — И, кстати, тот фейерверк в производственном зале тоже был нужен, чтобы потянуть время.

— Время... — задумался Стамб, шагнул в коридор. — Ардан?

— Все отлично! — отозвался пилот.

— А теперь? — лейтенант вернулся в зал.

Переговорное устройство молчало.

— Кто первый? — поманил к себе Руджа Паш. — Или навалимся на меня всем скопом?

Паш и в самом деле тянул время. А еще он оказался отличным бойцом. Это было самым странным, Стамб всегда отмечал его упорство, но тут он увидел что-то, превосходящее результат любого упорства. Теперь некогда заурядный курсант не только идеально владел собственным телом, поражал точностью движений и скупостью жестов, он танцевал, он почти парил над полом лабораторного корпуса. Рудж лишился ножа уже в первой же атаке, получил синяк под одним глазом, под другим, захлюпал кровью в сплющенном носу. Вскоре Стамб уверился, что Паш мог убить сержанта в течение несколько секунд, но он все еще не делал этого, а только методично калечил его: вот Рудж лишился мочки левого уха, вот захромал на одну ногу, вот щелкнуло под бронником одно из ребер. Когда сержант начал подниматься с пола медленнее обычного, Стамб сам шагнул вперед, но ничего не успел сделать. Паш был неестественно стремителен — удар раскрытой ладонью не только сломал лейтенанту нос, но и разбил обе губы, кажется, лишил его сознания на мгновение. Лабораторный корпус накренился и принял затылок лейтенанта на твердые плиты пола. Регистратор хрустнул и рассыпался на куски.

— Кто следующий? — рассмеялся Паш.

Стамб с трудом повернулся на бок, потрогал языком зашатавшиеся зубы. Голова гудела, лабораторный корпус кружился вокруг нее. Похоже, он получил еще и удар в грудь.

Рудж сидел в пяти метрах, смотрел на Паша с ненавистью и плевался кровью.

Рипух наблюдал за происходящим, сложив руки на груди, хмурился и кусал губу.

Савья с трудом сдерживала улыбку.

Савья с трудом сдерживала улыбку.

Савья с трудом сдерживала...

— Теперь я, — твердо сказала Кама.

Она была восхитительна. И почти столь же быстра, как Паш. Она напала первой, отбила два или три мгновенных удара техника, сумела защитить лицо, но потом все-таки получила удар в грудь и полетела, заскользила по полу в сторону коридора. Не вскрикнула. Даже в экзобронике не всякий боец мог бы нанести такой же удар. И вряд ли кто-то смог бы остаться после такого удара живым. Тем более женщина. Но Кама осталась. Она даже не сбила дыхание. Поднялась и показала Пашу вырванный вместе с кристаллом карман.

— Данные крейсера аньятов у меня.

Шагнула в коридор, приложила кристалл к прибору и прошипела с ненавистью:

— Кристалл пуст!

— А ты как думала, — рассмеялся Паш. — Это была ложь. Да. Данные здесь.

Он постучал по собственной голове пальцем, и в это самое мгновение Стамб метнул подобранный нож Руджа. Метнул его в грудь Савьи.

До появления линкоров федерации оставалось еще часа два, не меньше. Пошел шестой час с момента получения сообщения от Винла. И вот, Стамб с трудом унимает головокружение, избитый, окровавленный Рудж зачем лезет по переборкам на стену, Савья, хрипя, оседает на пол, а неукротимый Паш летит, скользит почти по воздуху к ней.

Рипух сделал только один шаг вперед. Перехватил орущего что-то, превратившегося в смертельно опасного бойца техника станции, и одним движением оторвал ему голову и размозжил ее об пол. Рудж добрался до протянутого вдоль перегородки увешанного косами волокна и сдернул его, сорвал, свалившись на пол. И в ту же секунду в руках Камы ожил импульсник Савьи и прожег аналитика насквозь. Рипух захрипел, развернулся и, захлебываясь кровью, отсалютовал по-аньятски, приложив ладонь тыльной стороной ко лбу. Так и упал.

— Собственно, за этим меня сюда и посылали, — с раздражением сплюнула Кама на пол. — Было подозрение, что порученец штаба на Виласе из аньятов. Но операция провалилась. Данных у нас нет.

— Смотри, как хитро, — пробормотал, лежа на полу, Рудж. — Я не знаю, что там за коробочки по углам, но тут-то по периметру только волокно, эти хвосты и все. Они все блокировали.

— Как ты догадался? — спросил Стамб.

— Помаргивали, — ответил Рудж и засмеялся, сплевывая кровь. — Ты пытался говорить с Арданом, они помаргивали. Гасили импульсы в сети. А этот Пашчим был очень хорош. Да и Рипух. Если бы не он... Надо же, аньят! Никогда бы...

— Ардан! — позвал Стамб.

— Все отлично! — ответил лейтенанту голос техника.

— Ардан? — насторожился Стамб.

— Ты догадался, — рассмеялся в переговорнике Вилн и включил запись: "Все отлично, командир. Внимаю вашим разговорам" — Долго догадывался, но в итоге догадался. Ардана больше нет, так что можешь его не звать. Хотя паренек оказался крепким. Едва не отбился. Ногу мне повредил.

— Зачем тебе "Быстрый"? — с яростью процедил Стамб. — Ты никуда на нем не уйдешь! Через два-три часа здесь будет линкор федерации! Что ты задумал?

— А вот этого я тебе не скажу, лейтенант, — ответил Вилн. — Но кое-что имей в виду. Шлюз я заблокировал. Да и к старту готов. Даже и не пытайся подобраться ко мне.

— Что будем делать? — с трудом выпрямился Рудж. — Кама. Помоги. Мне нужно сделать инъекцию энергетика. Этот безголовый меня здорово помял. Кстати, нахожу, что хорошая женская грудь предпочтительнее отличного бронника. Я думал, что он тебя убил. Я бы уж точно не откашлялся. Где тебя учили держать удар, девочка?

— В специальном заведении, — ответила Кама.

— Хватит болтать, — Стамб поднялся, стер с лица кровь, поправил пальцами нос. — Всем отключить линию с "Быстрым". Они были в сговоре. Все были в сговоре. Взрывы помогли Вилну расправиться с Арданом. Отвлекли и нас, и лысого. Но как Вилн пробрался в корабль? Или он выманил Ардана наружу? Ладно. Но на что он рассчитывает? Уйти на "Быстром"?

— Нет, — Рудж поморщился от сделанного в плечо укола, подошел к Савье, выдернул нож, вытер его странной накидкой девчонки. — Не та посудинка.

— Тогда зачем ему катер? — не понял Стамб.

— Лейтенант! — с укоризной покачала головой Кама. — Включи голову, пока она у тебя есть. Что там есть ценного, чего нет здесь, на станции?

— Пять тонн ядерного горючего, — пожал плечами лейтенант, — но оно не может взорваться. Нет технического способа!

— А вот для этого был технический способ? — спросила, закидывая на спину переделанный импульсник, Кама. — А для той иллюминации? А для этой блокировки? Ты еще не понял, с кем мы имеем дело? Уверяю тебя, технический способ есть.

— Девка дело говорит, командир, — кивнул Рудж, охнул, захрустел позвонками, вправляя шею. — Если эти пять тонн топлива взорвутся, так как они могут, то здесь и в самом деле ничего не останется. Ни нас, ни навигатора, ничего. И можно начинать новую жизнь. Если Винл стал хотя бы в какой-то степени столь же умен, быстр и умел, как тот же Пашчим, у него в федерации может получиться неплохая карьера. А он стал, — Рудж вздохнул, отвернулся, — с Арданом справиться было бы нелегко даже мне. А уж поменять лицо или подправить генетический код — нет проблем. Не мне тебе рассказывать. Сам знаешь, даже аньятов почти невозможно вычислить, а уж профессионального спецназовца...

— Мы что, в метрополии? — недоуменно воскликнул Стамб. — Вы не поняли! Мы в окрестностях мертвого Виласа! В пустом секторе! Как он спасется сам? Пешком? Или Савья лгала, что у корабля чаритов, если это конечно он, уже нет силовой установки?

— Да, память вычищена, — заметила Кама, сканируя навигатор. — Но восстановить данные можно. Правда, потребуется для этого вся установка. А веса в нем не меньше тонны.

— Как он спасется? — перебил Каму Стамб.

— Как-то спасется, — она поправила ремень. — Наверное, у него есть какой-то план?

— Ну что, командир, — приложил импульсник к плечу Рудж. — Зачистка продолжается? Вопросов все больше.

— Ответы там, — махнула рукой в сторону следующего коридора Кама.

С Уттарой Стамб не встречался, только просматривал ее файл. Она показалась ему улыбчивой светловолосой милашкой. Иногда такие женщины попадались лейтенанту, редко кто из них был отмечен настоящей, не обусловленной медицинской пластикой красотой, но милы были все без исключения. Стамб даже не понял сразу, что повлекло Уттару на задание, подобные которому в спецназе с ласковым ужасом прозывались "тупичок", но потом влез в ее дело глубже и все прояснил. Семья Уттары погибла в самый разгар войны с аньятами, в тот недолгий период, когда у федерации были некоторые сомнения в победе человечества. Цветущий, прекрасный и зеленый Вилас уже был подвергнут ядерной бомбардировке, одна за другой уничтожались инопланетные базы аньятов. Те в свою очередь преодолели первый ужас и первую оторопь, стали огрызаться, но все еще нападали только на военные корабли федерации. Именно тогда под удар одного из крейсеров аньятов случайно попал гражданский лайнер. Более пяти тысяч человек погибли, в том числе муж и двое детей Уттары. Почти десять тысяч человек аньяты спасли и высадили на ближайшей орбитальной станции. Именно тогда Стамб и понял, что аньяты проиграют. Ведь человечество истребляло их без разбора, достаточно сказать, что и напало оно на аньятов без предупреждения. По какой причине? Без всякой причины. Аньяты были слишком сильны и почти ничем не отличались от людей. Только особенностями генного кода, который позволял им прекрасно себя чувствовать на поверхности Виласа, где всякий выходец с Земли вынужден был бы таскать на себе четыре своих веса. Четыре веса — свой и троих мертвых — мужа и детей — тащила на себе и Уттара. Она пришла в штаб специальных сил федерации и получила место врача в одной из бригад. А потом оказалась и на станции. Когда Стамб изучал дела всей четверки, каждого из которой он должен был готов в случае чего заменить тем же Арданом или Руджем, он сразу понял, что Уттару менять не придется. Теперь она стояла у входа в жилой отсек. Оружия у нее не было, драться она не собиралась. Одежда ее была вымазана в крови, но на плечах лежали косы — причудливые и чистые.

— Что нужно? — спросила она не зло, но с некоторой усталостью.

— Я Стамб, — представился лейтенант.

— Я знаю тебя, — кивнула Уттара. — Что вам нужно здесь?

— Нам нужно увидеть спасенного астронавта, — ответил Стамб.

— Сару? — переспросила Уттара.

— Если ее зовут Сара, то да, — пожал плечами Стамб.

— Это невозможно, — покачала головой Уттара.

— Она в плохом состоянии? — Стамб снова с гримасой поправил сломанный нос.

— Нет, — Уттара мотнула головой. — Она почти уже в порядке. Я вылечила ее. Дальше она сама.

— Тогда почему? — не понял Стамб.

— Она не хочет встречаться с людьми, — ответила Уттара.

— А ты? — подала голос Кама. — Разве ты не человек?

— Человек, — кивнула Уттара. — Но не только человек. Уже не только человек. Я такая же почти, как и ты. Но в другую сторону.

Стамб оглянулся на Каму, хмыкнул с недоумением, снова повернулся к Уттаре.

— Как это произошло?

— Инициация?

— То, что изменило вас, как это произошло?

Уттара вздохнула.

— Проще простого. Когда к нам на голову свалился ее корабль, я почувствовала, что там нужна моя помощь, услышала что-то вроде голоса, надела скафандр и отправилась на поиски.

— Все-таки ты? — переспросил Стамб. — Разве не Вилн?

— Я, — спрятала усмешку в уголках губ Уттара. — Вилн... лукавит. Он появился уже потом. В корабле было четверо чаритов. Двое мужчин и двое женщин. Но жива, пусть и едва-едва жива, только Сара. Остальных разорвало на части. Я прикоснулась к ней и стала той, которой я стала. Не сразу, но быстро. Через вечность, но мгновенно. Что-то я сделала с ней уже там, потом надела на нее свой скафандр и перенесла ее сюда. Здесь уже я ее спасла. С ее же помощью.

— Подожди, — удивился Рудж. — Там же фонит так, что...

— Это как холодный ветер, который пронзает тебя насквозь, — ответила Уттара. — Если ты знаешь, что это такое, если знаешь себя, то можешь закрыться.

— Ты знаешь? — переспросила Кама.

— Я теперь многое знаю, — кивнула Уттара.

— А остальные? — снова оглянулся Стамб.

— Вилн, Пашчим, Савья? — переспросила Уттара и опустила взгляд. — Да. Они тоже многое знают. Или знали. И многое могут. Или могли. Но они сделали это сами. Они взяли это у нее, пока она была без чувств. Иначе она бы не дала им этого. Она и мне не давала этого. Так вышло.

— Почему? — строго спросила Кама.

— Потому что она не дает, она будит, — ответила Уттара. — Но она не должна будить. Мы должны сами. Мы все спим. Выглядываем из скорлупы. А она может разбудить. Но под скорлупой может ведь оказаться и зверь?

— Это точно, — заметил Рудж и усмехнулся. — А некоторых и будить не нужно, чтобы в этом убедиться. Взять хоть меня.

— К тому же каждый, кто разбужен, может почерпнуть из общей реки знаний, — добавила Уттара. — Это опасно.

— Но ты сделала это? — уточнил Стамб.

— Да, — она развела руками. — Мне нужно было спасти Сару.

— Похвальное стремление, — согласился Стамб. — Тогда еще вопрос. Перед тем, как пройду внутрь.

— Ты не пройдешь, — сказала Уттара. — Если только убьешь меня. Но вопрос задавай.

— Как Вилн собирается уйти отсюда?

— Очень просто, — Уттара коснулась ладонями кос. — Он сплетет свою прядь в реке и уплывет по ней. Если хочешь что-то сделать, нужно только уметь сплетать.

— Сплетать? — не поняла Кама. — Что вы все тут сплетаете?

— Сплетаем, прядем, вяжем, — проговорила Уттара. — На самом деле все не так. Но вы так видите. Это ваше видение. Толкование. На самом деле все иначе. Но и так тоже.

— Кто они, чариты? — спросил Стамб. — Где они живут? Что они делают?

— Их нет, — ответила Уттара. — Они не живут. Они не делают. Они не здесь. И не сейчас. Но они появляются тогда, когда не могут не появиться.

— Они из прошлого или из будущего? — спросила Кама.

— Отовсюду, — пожала плечами Уттара. — Они были. И они будут. Может быть, мы станем ими?

— Ты знаешь ответ, — понял Стамб.

Уттара не сказала ничего. Только улыбнулась. Первый раз. И именно в это мгновение Стамб понял. Он и в самом деле не пройдет дальше.

— Ты знаешь, что Вилн собирается взорвать станцию? — спросил Стамб.

— Да, — кивнула Уттара.

— И он сделает это? — нахмурился Стамб.

— Да, — кивнула Уттара.

— А ты? — не понял Стамб. — Уйдешь?

— Моя жизнь закончена, — вздохнула Уттара. — Мне уже пора. Мне недолго осталось.

— Нужно бороться за жизнь! — отрезала Кама. — До последнего мгновения!

— Да, — согласилась Уттара. — Но моя жизнь закончена. И мгновений уже не осталось.

— Подожди, — Стамб оглянулся. Рудж стирал со лба пот, Кама облизывала губы. — Подожди. Но Винл...

Она колебалась одно мгновение. Потом прошептала чуть слышно.

— Его жизнь тоже подходит к концу. Но он этого еще не знает.

— Почему? — не понял Стамб.

— Он может сплетать струи и черпать из реки, но он не может пить из нее.

— Почему... — хотел спросить Стамб, но не успел.

Вспышка обожгла глаза, пол ушел из-под ног. Чернота захлестнула волной...

Он пришел в себя от запаха жженой плоти. Зрение вернулось вместе с сознанием и болью в обугленных ладонях. Покрытый пузырями металла абордажный привод валялся у ног лейтенанта. Стамб растопырил сожженные ладони, повернул голову. Рудж был мертв. Рассеченное на части его туловище даже не дергалось. Рядом хрипела Кама. Из ее развороченной груди выступали красные пузыри. Из розовой плоти торчали пластиковые ребра и собранные в жгуты волокна.

— Смотри-ка, — удивился Вилн. — Научились делать.

— Жаль, — поморщилась от боли Кама. — Стамб, я услышала его, но он оказался слишком быстр даже для меня. Не расстраивайся, лейтенант. Я видела, что я тебе нравлюсь. Но я не хотела тебя разочаровывать. И насчет боли не думай ничего. И насчет смерти. Страшно умирать только первый раз. Да и то...

Она постаралась улыбнуться, но не смогла и закрыла глаза. Стамб посмотрел вперед. Уттара тоже была рассечена пополам.

— Нас ждут великие дела, — ухмыльнулся Вилн и направил второй или первый переделанный импульсник на ступни Стамба. Лейтенант взвыл от боли.

— Пока все, — улыбнулся Вилн. — Привыкай, новой боли уже не будет. Мне всего лишь нужно, чтобы ты не мешал. Я не настолько плох, как могу показаться. Через тридцать минут все здесь взорвется. Оцени мою доброту. Мгновенная смерть это так легко. А мне нужно поговорить с этой самой Сарой. Слушал я тут вас, слушал и очень обиделся на это предположение, что сплетать и черпать я могу, а пить нет. Надо бы разобраться.

— Почему ты такой? — с трудом сдерживая бьющий через горло вой, прохрипел Стамб.

— Ты думаешь, что ты был бы другим? — усмехнулся Вилн. — Это оборотная сторона свободы, дорогой мой. А ты как думал? Свобода пьянит, знаешь ли. Всякий бы стал таким же. Ну, кроме совсем уж блаженных, — он посмотрел на тело Уттары. — Но таких мало. И все они идиоты. Ты, лейтенант, явно не из их числа. Хотя...

Припадая на рассеченную Арданом ногу, Вилн успел сделать прочь шагов десять. Услышал шорох, оглянулся, увидел, что открывшая уже невидящие глаза Кама толкнула ногой в сторону Стамба импульсник, и добавил порцию пламени ей в живот. Посмотрел на черные пальцы лейтенанта и расхохотался.

Вилн успел сделать еще два шага, когда, теряя сознание от боли, Стамб поднял оружие. На третьем шаге Вилн вновь стал оборачиваться, но усиленный заряд переделанного оружия уже нашел назначенную лейтенантом цель...

А потом лейтенант открыл глаза и увидел обычное женское лицо. Спокойное, с глубоко посаженными глазами, с тонкими чертами, с прядью темных волос через лоб.

— Ты чарита? — спросил он.

— Это ваше слово, — пожала Сара плечами, — когда-то в одном из ваших языков оно обозначало бежать, бегущий. Но мы никуда не бежим. Мы просто растворились. Как соль в воде. Мы есть. И нас нет.

— Не понимаю, — прохрипел Стамб.

— Да, — согласилась она. — Не понимаешь.

— Ты ничего не сделала, чтобы спасти Уттару, — сказал Стамб.

— Ваша жизнь — это ваша жизнь, — сказала Сара.

— Ты не была ей благодарна? — не понял Стамб.

— Ваша жизнь — это ваша жизнь, — повторила Сара, — мы не вмешиваемся.

— Однако подставили свой корабль под удар батареи, — закашлялся Стамб. — И под удар аньятов. Кого из них вы спасали? Значит, вмешиваетесь все-таки?

— Мы прикрыли от удара аньятов, — пожала плечами Сара. — Ну и вас тоже. Заодно. Но мы не вмешивались. Мы просто взяли себе чужую смерть.

— Почему? — не понял Стамб.

— Это последние аньяты, — объяснила Сара. — Никто не сберегает горные луга от горных козлов, но когда гибель грозит последнему цветку, козлов следует отогнать.

— Мы, выходит, козлы? — сообразил Стамб.

— Скорее волки, — поправила лейтенанта Сара. — Многие из вас во всяком случае.

— Иначе не выжить, — объяснил Стамб.

— И это тоже правда, — кивнула Сара. — В том мире, который вы придумали, трудно победить иначе.

— Кто-то еще жив кроме меня? — спросил Стамб.

— Вот эта полумашина-получеловек, — скосила взгляд на Каму Сара. — Точнее, получеловек-полумашина. Но она тоже умирает. Ей осталось минут десять.

— А до взрыва? — сдвинул брови Стамб.

— Тоже минут десять, — ответила Сара.

— А ты? — спросил Стамб.

— Я ухожу, — ответила Сара.

— Бросишь меня? — догадался лейтенант.

— Ты не последний из людей, — она сумела улыбнуться без издевки.

— Научи меня сплетать как Уттара, — попросил Стамб.

— Это не плетение, — покачала головой Сара. — Это людям так кажется, что это плетение. Мне кажется, что это как музыка.

— Так обучи меня этой музыке, — попросил Стамб. — Мне есть для чего жить. У меня есть племянник.

— У него своя судьба, — откликнулась Сара.

— У Ардана осталась жена с двумя детьми, — вспомнил Стамб.

— У них своя судьба, — повторила Сара.

— Черт возьми! — прошипел Стамб. — Да что же нужно сделать, чтобы получить право пожить еще немного? Или мне стоило всего лишь пристрелить блаженную Уттару и прикоснуться к тебе, как это сделали Вилн, Савья и Пашчим?

— Ты бы не пристрелил ее, — задумалась Сара. — У тебя другая судьба. Прости. Мне пора. Я должна спеть свою песню.

— Подожди, — скрипя зубами от боли, Стамб сунул черную клешню за пазуху и выудил оттуда полоску сканера. — Вот. Вот здесь. Что-то такое же древнее, как это слово — чарита. Или не такое же древнее. Это песня. Хорошая песня. Тебе. На память.

Он бросил полоску неуклюже, всего лишь на пару ярдов, но она сделала шаг вперед, поймала ее, приложила к щеке, прислушалась, потом вдруг улыбнулась, наклонилась, потрепала лейтенанта по щеке и, прошептав, — это пойдет, — растворилась в воздухе.

— Ну вот, — выдохнул Стамб и, сдерживая раздирающую тело боль, подполз к телу получеловека-полумашины Камы, отыскал уже почти ускользнувшую линию жизни и крепко прихватил ее узелком. А потом начал сплетать обожженными пальцами что-то неведомое простое и понятное, пришептывая при этом.

— Потерпи, боец. Я не могу тебя бросить. Ты и в самом деле хороший техник. У нас есть еще несколько минут. Мы успеем.

* — La vie en rose — Louis Armstrong

2011 год

Правила подъема по вертикальной стене

01

Мы медленно движемся вверх по Стене. Впереди самый быстрый и умелый из нас — Лёгкий. За ним грузный, но сильный и уверенный — Ворчун. Я — третий. Ворчун оборачивается и говорит негромко:

— Сет. Еще острия Легкому.

Сет это я. Я носильщик. Я медленно поднимаю руку, завожу ее за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. День только начался, и сумка еще полна. Лямки режут плечи. Сумка тянет прочь от Стены, поэтому с утра я особенно тщательно распластываю тело на каменной поверхности. Когда солнце пройдет по небу три ладони вытянутой руки, будет короткий отдых, но пока мы движемся вверх.

Я передаю острия Ворчуну и ловлю его сочувствующий взгляд. Он смотрит на мои пальцы. Вчера, когда на нас напали птицы, мне досталось больше всех. Они разодрали колпак и принялись рвать кожу на шее. Мне показалось, что их клювы разбивают позвоночник. Это было так больно, что я не выдержал и стал закрываться рукой. После этого на пальцы было страшно смотреть. За ночь они затянулись свежей кожей, но белые кости и сухожилия проглядывают сквозь нее, как облака сквозь утреннюю паутину. Ничего. Могло быть и хуже. Главное, что сухожилия целы. Они не срастаются.

Ворчун вздыхает, и что-то бормочет про себя. Понять его невозможно. Легкий считает, что Ворчун и сам не знает, что говорит. То есть, в звуках, которые он издает, нет никакого смысла. Я с этим согласиться не могу. И сейчас, чувствую, что он бормочет обо мне. Ворчун добрый. Только я и Легкий знаем об этом. На остальных он производит отталкивающее впечатление. Может быть из-за того, что лицо его изъедено муравьями, и сквозь лохмотья кожи на скулах проглядывает желтая кость? Или из-за того, что он всегда пристально смотрит в глаза собеседнику? Не всем это нравится. Многие начинают моргать, ежиться, отводить взгляд. Когда Легкий укоряет Ворчуна за эту привычку, тот хмуро вздыхает и говорит, что единственный объект, на который он не хочет производить отталкивающего впечатления, это Стена.

Самая сложная работа у Легкого. Даже если некоторых и обманывает та легкость, с которой он ее совершает. Он первый. Он ползет по голой Стене. И он лучший в этом деле не только в нашей тройке, но и во всей пещере. К сожалению, ему не всегда удается выполнить правило трех, даже если он использует зубы и подбородок. Но он единственный, кто мог забраться в большой пещере до потолка без единого острия. Я знаю, что иногда он позволяет себе двигаться рискуя. Но он никогда не рискует без крайней нужды. Нас на Стене трое, и от Легкого зависит очень многое. Впрочем, как и от каждого из нас. И так в любой тройке.

Я осторожно поворачиваю голову влево и вижу на расстоянии трети дневного перехода вторую тройку. Мы почти всегда на одном уровне, хотя Легкий и говорит, что если бы не правило трех, мы могли бы двигаться намного быстрее. Для моих глаз вторая тройка выглядит как три неровности на поверхности Стены. Мокрый, Шалун и Злой. Они нас увидеть не могут. Солнце еще близко к Стене, поэтому оно слепит их. Точно также и мы не можем увидеть третью тройку. Это Смех, Хвост и Судорога. Они справа от нас.

Судорога носильщик, как и я. Он говорит, что ничто его не раздражает так, как песок. Ни муравьи, ни птицы, ни солнце, ни дождь, ни слизь, ни черви, ни ветер. Ему мешает только песок. Действительно. Он постоянно сыплется сверху. От акробатических, но выверенных трюков Легкого. От усилий Ворчуна. Куда же ему деваться, песку? Только вниз. А кто внизу? Конечно же, носильщик, кто же еще? Поэтому, если носильщик начинает мотать головой, или, того хуже, отстраняться от Стены и пытаться рассмотреть, нет ли там вверху признаков новой пещеры или, например, уступа или барьера, то песок в глаза ему обеспечен. Однако песок все же меньшее из зол. Смех считает, что такая избирательность объясняется характером самого Судороги. Любая более серьезная опасность кроме песка, повергает Судорогу в состояние полного бесчувствия, он вцепляется в опоры мертвой хваткой и находится в таком положении, пока Смех не крикнет ему несколько раз так, что слышно всем тройкам: "Судорога, все!". Смех говорит, что Судорога самый надежный носильщик в пещере. Хвост так не думает. Он боится, что в одной из подобных ситуаций Судорога перепутает можжевеловую веревку с его хвостом и ему, Хвосту придется, держать на себе немалую Судорожную ношу. Хотя, какая там ноша? Комок сухожилий и костей? Наверное, только Легкий легче, чем Судорога. Но это Легкий...

Ворчун только что не молится на него. Никто так надежно не вставляет острия, как Легкий. Он не просто видит и использует трещины на поверхности камня, он чувствует, насколько они прочны и не разрушатся ли под весом Ворчуна. Легкий берет у него острия и вставляет в еле заметные трещины. Затем подтягивается на руках на узком каменном гребне, ставит ногу на только ему заметный уступ, снимает вторую ногу с такого же уступа и перемещается еще выше. Снизу появляется голова Ворчуна. Он держится за предыдущее острие, заведя локоть за можжевеловую веревку, которой связаны забитые в стену опоры. Одна его нога стоит на острие, вторая отставлена в сторону и упирается в каменную глыбу, преодолеть которую вчера нам стоило почти половину дня. Сегодня она облегчает задачу. Ворчун медленно и плавно поднимает руку с камнем и аккуратно забивает острие в стену. После каждого удара замирает, чтобы погасить инерцию отталкивания от Стены. И так до тех пор, пока острие не станет ее частью. Кажется, еще удар, острие обломится, и все придется начинать сначала, но Ворчун останавливается и, убрав камень, так же медленно прилаживает к острию петлю из можжевеловых волокон. Это страховка. Считается, что если острие не выдержит, и один из членов тройки сорвется вниз, он повиснет на веревке, которой соединены все острия, а также все члены тройки между собой. Я сомневаюсь в этом. Да. Можжевеловые волокна прочны. Не один день трудились над стеблями можжевельника челюсти жевальщиков в большой пещере, чтобы превратить их в мягкие желтоватые волокна. Не один день Каин сплетал их в веревки, которыми мы связаны между собой. Но Ворчун слишком тяжел. Если он упадет, произойдет что-то неприятное. Не выдержит или веревка, или острия. Хотя веревка очень прочна. Но если она выдержит, тогда Ворчун, а затем и вся наша тройка полетит вниз, выдергивая из Стены острия одно за другим и ударяясь о скалы. Каин говорил, что однажды так и случилось. Тройка, в которой он был, полетела вниз и остановилась, постепенно затормозив, только пролетев не менее двух дневных подъемов. Она повисла почти у входа в пещеру, над уступом. Это была не наша нынешняя пещера. И даже не предыдущая. Каин стар. Во время того падения он остался жив. Но переломил себе спину и теперь все, что он может — это плести веревки. Что и делает уже много лет. Еще он говорит, что одним из той тройки был Судорога. Что тогда его звали Ловкий, и он был первым. Судорога этого не помнит. Его нашли в предпоследней пещере. Как и все, кого находят, он лежал в породе, согнувшись и прижавшись носом к коленям. Как положено, его очистили от пыли и песка, вытащили к выходу из пещеры и несколько раз ударили по щекам. Он открыл глаза, но руки разжал только через два дня. В руках был обломок ствола можжевельника. Пальцы были словно сведены судорогой. Никто не мог разжать их. Тогда Молох и назвал его Судорогой. Молох был тем, кто называет. Теперь тот, кто называет — я. Но Молох еще не ушел, и поэтому я все еще на Стене. Нет. Я на Стене, потому что Стена — это главное.

02

— Сет. Еще острия Легкому.

Я снова завожу руку за спину и подаю Ворчуну острия. Однажды он выронил камень. Ворчун боится муравьев, поэтому, когда он увидел на Стене муравьиного разведчика, то убил его камнем. Но в последний момент муравей успел брызнуть ему в глаза кислотой. Ворчун вскрикнул и выпустил камень. Камень полетел вниз и как всегда скрылся в Тумане. День заканчивался, двигаться дальше мы не могли. Но нам нужно было забить еще две тройки острий. Ворчун попытался делать это руками. Он разбил в кровь запястья и кулаки, но руки оказались недостаточно тверды для этой работы. Тогда он стал забивать их головой. Он снял пояс, обмотал им голову и стал подтягиваться на уровень острия и забивать его лбом. Мы продвинулись еще на одну тройку, но потом Ворчун потерял сознание. Хорошо еще, что предусмотрительно привязал себя к Стене. Легкий спустился ниже, достал можжевеловые ягоды и несколько штук раздавил во рту у Ворчуна. Тот очнулся, и мы стали спускаться. Солнце подбиралось к левому краю Стены, мы должны были вернуться в пещеру. Никто не оставался в живых из тех, кого ночь застигала снаружи. Молох говорит, что все, причиняющее днем боль и неудобства, ночью вступает в полную силу. Некоторые думают, что Туман, преследующий нас снизу, ночью покрывает всю Стену. Молох говорит, что ночью из камней выступает слизь. Слизь это очень плохо. Я сам не сталкивался со слизью, это редкость в дневное время, но среди жевальщиков есть один, которого зовут Сутулый. Когда расчищался уступ у входа в предпоследнюю пещеру, Сутулый наступил ногой в маленькое гнездо слизи. Теперь у него нет ноги.

На следующий день, после того как Ворчун уронил камень, он был уже почти здоров. Сравнительно легко мы догнали остальные тройки, и пошли в обычном темпе. Все это благодаря Легкому. Он перестал подчиняться правилу трех. Он почти ползал по Стене. Иногда мне казалось, что, прилаживая острие, он повисает на одной руке. Он не ждал, пока Ворчун забьет очередную опору, а начинал забивать их сам, ударяя по острию кулаком, используя запасное острие для защиты руки. Он брал из рук Ворчуна веревку и накидывал ее петли на вставленные острия. Легкий тяжело дышал, но глаза его горели. Ночью в пещере я негромко спросил Легкого, почему он нарушал правила трех? Если об этом узнает Черный, он может сбросить Легкого в Туман. Или привязать к Стене на ночь. Легкий улыбнулся.

— Кто скажет об этом Черному? — спросил он.

— Никто, — задумался я.

— Тогда он об этом не узнает, — сказал Легкий. — К тому же, кто тебе сказал, что я нарушал правила трех?

— Ты держался за Стену только одной рукой! — прошептал я.

— Ну, если это мне позволила Стена, почему этого мне не позволит Черный? — спросил Легкий.

Я не нашелся что ответить. Легкий улыбнулся еще раз и сказал, чтобы я не волновался и не думал об этом. Он не нарушал правило трех. У него всегда было три точки. Одна точка — рука. Вторая точка — ветер, который прижимал его к стене. Третья точка — собственная ловкость. Я долго думал над этими словами. Три точки. Что-то не сходилось у меня в голове. Например, ветер. Как он мог прижимать Легкого к Стене, если он никогда не дует в спину? Иногда он дует в ноги, иногда в голову, иногда вырывается сбоку. Но ветер никогда не дует в спину. Так же как облака, которые почти всегда подчиняются ветру, но никогда не подплывают к Стене. Они всегда в стороне. Или они бегут слева направо, или справа налево. Иногда они поднимаются вверх, туда, где Стена сходится с небом. Иногда они летят вниз, туда, где всегда стоит полоса Тумана. Но никогда к Стене. И почему ловкость это третья точка? Все это не выходило у меня из головы. А потом пришел Ворчун и сказал, что, по словам Молоха, небо это такая же Стена, как и наша, только ее пожрал Туман, от этого она посинела, и остатки Тумана в виде облаков все еще ползают по ее поверхности.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросил я Ворчуна.

— Чтобы ты думал об этом, — ответил Ворчун. — Ты любишь думать. Думай об этом. И вот еще.

— Что? — спросил я.

— Когда ты не передаешь мне острия, а просто стоишь и обеими руками держишься за Стену или за острия, разве ты не нарушаешь правило трех? Ведь в этом случае у тебя три точки и еще одна. И об этом думай.

Следующей ночью я пошел к Каину.

— Кто это? — спросил он, услышав мои шаги.

— Это я, Сет.

— Тот, кто много думает? — засмеялся Каин.

— Тот, кто называет, — ответил я.

— Садись Сет, — он нащупал меня в темноте и притянул к полу пещеры. — Садись. Тем более что называть некого. Если мы в скором времени не найдем новой пещеры, твои способности не пригодятся. Сюда придет Туман и все кончится. Но, пока мы еще живы, почему бы не поговорить?

— Каин, почему Молох больше не называет? — спросил я.

— Он утратил дар, — ответил Каин. — Теперь он чистит кору можжевельника, собирает ягоды, делает одежду. И рассказывает всякие сказки.

— Откуда он узнал, что утратил дар? — спросил я.

— Ты дал знак ему, — объяснил Каин, — когда тебя нашли. Это было в узкой пещере. Ты ее не помнишь. Ты открыл глаза, когда мы уходили в самую большую пещеру. Если ее считать первой, то эта третья. Молох хотел назвать тебя Глупый. Но ты сам назвал свое имя. Сказал, что тебя зовут Сет. Это настоящее имя. А потом ты увидел растение, которое мы используем, и дал ему имя. Ты сказал, что это можжевельник. Молох не увидел этого до тебя, поэтому он стал делать одежду. Хотя, рассчитывает опять стать тем, кто называет, если ты не поладишь со Стеной.

— Кто дал тебе имя, Каин? — спросил я. — Настоящее имя редкость. Тем более у того, кто не называет.

— Когда-то очень давно я был тем, кто называет, — ответил Каин.

— Как это могло быть? — удивился я. — Молох называл имена двоих, кто были до него. Но он не называл твоего имени.

— Это было очень давно, — усмехнулся Каин. — Но потом пришел Пан. Его Молох тоже не знает. Пан не только называл, но и думал. Я перестал называть. Возможно, мне тоже захотелось думать. Но я не стал делать одежду, я ушел на Стену.

— Почему ты ушел на Стену? — спросил я. — Стена это самое трудное.

— Стена это главное, — ответил Каин. — По Стене можно уйти отсюда.

— Мы все пытаемся уйти от Тумана, — согласился я.

— Ты пока еще мало думал, — сказал Каин. — И ты должен думать по-другому.

— Как по-другому? — спросил я. — Что это значит?

— Ничего не принимай так, как принимают другие. Старайся понять. Прислушивайся. Носильщик — хорошая работа. Можно много думать.

— К чему я должен прислушиваться?

— К ощущениям. Например, чего ты боишься? Муравьев, птиц, слизи, червей?

Я задумался. Боялся ли я муравьев, птиц, слизи, червей? Вряд ли. Ведь это всего лишь боль. А боль привычна и управляема. Ворчун научил меня побеждать боль. В тот момент, когда птица садится на плечи и начинает вырывать кусок за куском плоть из шеи, всего-то и надо, что причинить себе еще большую боль. Очень помогает положить на раскаленную солнцем Стену голую ладонь. Или прижаться щекой к горячему камню. Или укусить себя за мизинец. На руках у Ворчуна нет мизинцев. Последний он отгрыз себе, когда его рвал на части муравьиный отряд.

— Я боюсь того, что упадет Легкий. И еще я боюсь Черного.

— Ну вот. У тебя есть хорошая возможность подумать. Задай себе вопрос, существует ли Черный? И постарайся правильно ответить на него.

03

— Сет. Еще острия Легкому.

Я опять завожу руку за спину и подаю Ворчуну острия. Ворчун засовывает два острия за пояс, а одно передает Легкому. После того, как мы установим третью тройку, у нас будет отдых.

— Ворчун, — спрашиваю я. — Где два острия?

— О каких остриях ты говоришь? — спрашивает меня Ворчун. Я поднимаю глаза и вижу его изодранные скулы. Он с сожалением смотрит на меня.

— Вчера мы установили на два острия меньше, — отвечаю я.

Ворчун молчит несколько мгновений, затем достает из-под рубища острие. Толстая часть его обмотана волокнами можжевельника, тонкая блестит на Солнце.

— Вот, — говорит Ворчун. — Второе острие у Легкого.

— Зачем вы это сделали? — спрашиваю я.

— Мы ждем птиц, — отвечает Ворчун. — Или ты хочешь, чтобы я смотрел, как они будут отклевывать твою голову?

— Если тебе это нравится, тогда скажи, и мы будем просто смотреть, — кричит сверху Легкий.

— Легкий, ты же знаешь, что мы ничего не должны делать? — говорю я в ответ. — Ты же знаешь, что мы должны терпеть?

— Почему же ты не терпел, а закрылся рукой? — спрашивает меня Ворчун.

— Вы же знаете, что если не терпеть, то может быть еще хуже, — почти шепчу я.

— Он говорит, что может быть хуже, — передает мои слова Легкому Ворчун.

— Разве может быть что-то хуже? — говорит в ответ Легкий.

— Разве может быть что-то хуже? — повторяет его слова Ворчун.

Я не знаю, что им ответить....

Я пришел к Каину и на следующую ночь. Он уже ждал меня. Поэтому спросил об этом, едва я сел рядом:

— Что ты думаешь о Черном?

— Я думаю, что его нет, и что он есть.

Каин задумался. Он молчал долго. Наша тройка за это время могла бы пройти острие, а то и два. Хотя какие острия ночью? Ночью на Стену нельзя.

Наконец Каин заговорил:

— Никто не видел Черного. Никто не говорил с Черным. Черный ничего не делает в пещере. Он не жевальщик. Он не плетет веревки. Он не собирает можжевельник. Он не делает одежду. Он не называет. Он не вставляет острия, не забивает их и не носит заплечную сумку. И, тем не менее, все убеждены, что он есть. Расскажи, Сет, как ты думал о Черном?

— Сначала я боялся думать, — ответил я. — Мне даже теперь страшно говорить о нем.

— Чего же ты боялся? — спросил Каин.

— Я боялся, что он привяжет меня к Стене на ночь или сбросит в Туман за то, что я думаю о нем.

— Но потом ты все-таки стал думать о нем?

— Я не могу не думать. Я могу заставить себя крепко держаться за острия. Я могу заставить себя терпеть холод и жару. Но я не могу заставить себя не думать.

— Ты мог бы спать.

— Я никогда не сплю, Каин. Я не могу спать.

— Я тоже.

Он нащупал мою руку и сжал. У него были длинные и крепкие пальцы.

— И все-таки, как ты думал о Черном?

— Я думал обо всем, что сказал ты. Никто не видел его, но все уверены, что он есть. Все помнят о том, что он есть. Все знают, что он есть. Все знают правила подъема по Стене. И все уверены, что он следит за соблюдением этих правил и убивает за их нарушение. Поэтому я подумал, что его нет. Что есть только страх, что он есть, но его нет. А потом я вспомнил, что видел его сам. Это было очень страшно. Я очень старался забыть об этом, и почти сумел забыть, но когда я стал думать о Черном, вспомнил опять.

— Ты видел Черного?

— Да. Это было еще в прошлой пещере. Он приходил за Худым. Ты помнишь Худого, Каин? Он сбросил в Туман Белого. Он ударил носильщика по голове ногой за то, что тот уснул на Стене. Белый разжал руки и упал вниз. Или он забыл привязать себя, или Худой отвязал его, но он упал. В Туман. А когда тройки вернулись в пещеру, я увидел Черного. Я увидел его со спины. Он пришел в пещеру и забрал Худого.

— Ты видел, как он забрал Худого? — спросил Каин.

— Нет,— ответил я. — Я видел, как он прошел в его сторону. А утром Худого уже не было. И тогда на Стену послали меня и Ворчуна. Ворчун до этого изготавливал острия. А я тогда еще был никем.

— А Легкий видел, как Черный забирал Худого? Он ведь уже тогда был первым в тройке?

— Легкий сказал, что не мог быть рядом с Худым в ту ночь. Ему стало холодно, как будто он поднимался по ледяной Стене. Он ушел с их места. В ту ночь он был вместе с тройкой Мокрого.

— Понятно, — Каин вздохнул и хлопнул меня рукой по колену. — Ты можешь поднять меня?

— Да, — сказал я.

— Помоги мне, — он обхватил меня за шею. — Подтащи меня к выходу.

— Ночью? — удивился я.

— Да, — сказал Каин. — Не бойся, тащи.

Я обнял его, встал и внезапно почувствовал, что он почти ничего не весит. Или весит меньше, чем мне приходилось каждый день поднимать на спину. Ворчун смеялся, что если по остриям прошел Сет с заплечной сумкой, это гарантия, что каждое острие выдержит не меньше, чем двух Ворчунов. Теперь я нес Каина, который был самым старым в пещере.

Я прижимаюсь к Стене, стараясь не думать о том, как больно лямки режут плечи, а грани острий — пальцы и ступни. Но сверху вновь раздается голос Легкого. Он повторяет:

— Разве может быть что-то хуже?

Я должен что-то ответить. Поднимаю глаза и спрашиваю у него сам:

— Ты спросил бы об этом у тех, кого забрал Черный.

— Ворчун, — говорит Легкий, — как ты думаешь, если Черный захочет сделать с нами что-то похожее на то, что делают птицы, муравьи или черви, не стоит ли мне воткнуть ему острие в живот?

— А я с удовольствием забью его глубже, — отвечает Ворчун.

— Пускай попробует подойти к нам, — смеется Легкий.

— Я не хочу говорить об этом, — шепчу я и повторяю громче. — Слышите? Я не хочу говорить об этом!

— Сет. Еще острия Легкому, — говорит Ворчун.

Я остановился перед последним поворотом. Из-за угла падал призрачный свет. Я никогда не видел Стену ночью. В пещере всегда темно, только чуть фосфоресцируют можжевеловые ягоды, лежащие на полу. Но днем ягоды гаснут, и все идут к выходу. Тройки, чтобы лезть на стену. Остальные, чтобы делать каждому свое дело. Жевать, сшивать, скалывать, плести и так далее. Каждый день. Только некоторые не выходят к Стене. Например, Каин.

— Ну? — спросил Каин.

— Я боюсь, — ответил я.

— Брось меня, дальше я доползу сам, — сказал Каин.

— Нет, — я мотнул головой и сделал шаг вперед.

— Что говорил тебе Молох? — спросил Каин. — То, что Туман ночью клубится у входа? Что птицы сидят на краю пещеры и ждут возможности выклевать твои глаза? Спросил бы ты его, а видел ли он это сам?

— Я спрашивал, — сказал я и сделал еще несколько шагов.

— И что он тебе ответил?

— Он сказал, что для того, чтобы знать, не обязательно видеть.

— Да? — мне показалось, что я увидел в этом ужасающем полумраке, как Каин приподнял брови. — Интересно.... И все-таки, если можно увидеть, зачем же от этого отказываться? Ну вот, смотри....

И я посмотрел. Каин подполз к самому выходу и высунулся наружу, а я смотрел на небо, или на то, что когда-то давно какой-то неизвестный мне называющий назвал небом и не мог сказать ни одного слова.

— Что это, Каин?

— Это звезды, Сет. Когда-то давно именно я назвал эти бесчисленные точки, похожие на россыпь светящихся ягод можжевельника, звездами. Но никто не знает этого слова. Потому что никто не решается выйти ночью к Стене.

— Они боятся Черного, — сказал я.

— Черного нет, — ответил Каин.

04

— Ну? — Ворчун протягивает ко мне руку. Я вздрагиваю и торопливей чем обычно делаю движение рукой в сторону сумки. Локоть ударяется о Стену, я покачиваюсь, нога соскакивает с острия, но уже в следующее мгновение Ворчун ловит меня за шиворот и удерживает в воздухе.

— Успокойся, — у него удивительно тихий голос. — Успокойся. Ногу ставь на острие, носком внутрь за веревку. Руку сюда. Выше. Хватайся. Вторую руку продевай локтем под веревку и выводи кисть с этой стороны. Держи себя за рубище. Вторую ногу ставь. Вон на тот выступ. А теперь медленно и аккуратно давай острия.

Я медленно и аккуратно завожу руку за спину и достаю очередные три острия. Капли пота скатываются со лба, противная слабость поселяется в коленях. Смотрю вверх и вижу точно такие же капли на лбу Ворчуна. Он отпускает мой балахон и забирает острия.

— Легкий, — говорит он вверх. — Смотри-ка. Две руки, две ноги, к тому же моя рука на балахоне? Получается три точки и еще две. Опять правила не соблюдаются. Я уже не говорю о самом главном правиле — терпи, терпи и опять терпи. Оно окончательно забыто.

— Удивляет только то, — отзывается сверху Легкий, — что при этом он еще и боится Черного.

— Черного нет, — внезапно говорю я.

— И птиц нет, — смеется вверху Легкий. — Тебе они приснились, Сет. А шею и затылок ты натер о пол пещеры. Ворочался ночью.

— Может быть, ты скажешь, что и муравьев нет? — поворачивается Ворчун.

Он улыбается, и сквозь лохмотья кожи на скулах я вижу желтую кость. От этого его улыбка кажется еще ужаснее. Она разделяет его лицо на две части, от уха до уха. Злой рассказывал, что та тройка, которая была до него, однажды попала на муравейник. Когда они не вернулись, новая тройка пошла по их маршруту. Они поднялись на половину дневного пути и увидели потерянную тройку. От них остались только кости, так их обглодали муравьи. Они висели на веревках ниже муравейника. И на их лицах были такие же улыбки.

— Они смеялись над нами, — говорил Злой, — потому что их путь был окончен.

Злой, Шалун и Мокрый поспешили назад. С тех пор Мокрого зовут Мокрый, потому что на Стене он покрывается каплями жидкости. Руки у него становятся влажными, и чтобы не сорваться, он постоянно трет ладонями о каменную поверхность.

— Муравьи есть, — говорю я в лицо Ворчуну, — а Черного нет.

— Черного нет, — сказал Каин.

— Как же так? — я старался говорить спокойно, но где-то в глубине верил каждому слову Каина. — А как же правила подъема по Стене?

— Правила? — Каин поднял с пола ягоду можжевельника, раздавил ее двумя пальцами, и кончики их засветились в полумраке. — Смотри, светятся. Но пальцы при этом жжет. Если немного подумать, можно догадаться, что сок ягод чем-то напоминает слизь. Если еще подумать, ты вспомнишь, о чем говорят правила. Нельзя вырывать можжевельник из стены с корнем, потому что под корнями часто обнаруживаются гнезда слизи. Ягоды, растения, слизь. Ты чувствуешь, что во всем этом есть какая-то связь?

— Слизь бывает не только там, где растет можжевельник, — возразил я. — Она может быть где угодно.

— Вот, ты уже начинаешь думать, — согласился Каин. — Только не останавливайся. Слизь бывает не только там, где растет можжевельник. Но там где он растет, она есть почти всегда. Это говорит только о том, что можжевельник питается слизью.

— Питается? — я не понял этого слова. — Каин, ты сказал "питается"? Что значит "питается"?

— Есть еще много слов, которые трудно понять, — сказал Каин. — Многое мне объяснил Пан. Еще до того, как он ушел. Он был очень умен. Он знал больше, чем говорил. Но что-то он мне рассказал, потому что я был способен слушать. Многое, но не все. Когда я спрашивал его, почему он не говорит мне всего, он отвечал, что каждый должен сам пройти свой путь.

— А как же пройдут свой путь те, кто не выходят на Стену, например ты? — спросил я.

— У каждого свой путь, — повторил Каин. — И когда ты, Сет, висишь на Стене с сумкой за плечами, твой путь не только в том, чтобы подняться вверх вслед за Легким и Ворчуном и найти новую пещеру, рощу можжевельника, удобный барьер. Накормить своим телом муравьев, птиц или червей, сгореть в слизи, свалиться в Туман или уйти по Стене. Твой путь в том, что ты думаешь. Твой путь в твоих мыслях.

— Я не понимаю, Каин, — сказал я. — Опять новое слово, "накормить". Что это?

— Когда ты возвращаешься вечером в пещеру, из твоих ран на ногах и на руках течет кровь. Если на тебя напали муравьи, птицы или черви, этих ран больше. Но если твои сухожилия не повреждены, утром от твоих ран остаются только белые шрамы. Почему же тогда они не заживают прямо на Стене? Пещера дает тебе силу. Ты прислоняешься к стенам пещеры и засыпаешь, или, если не спишь, просто чувствуешь, как в тебя вливается сила. Вот, что значит накормить, питаться. Но те существа, которые нападают на нас на Стене, не имеют такой пещеры, они питаются твоим телом, отбирая у тебя, таким образом, часть того, что дала пещера.

— Значит, когда правила говорят нам, терпи, терпи и еще раз терпи, это означает, что мы обязаны кормить своими телами муравьев, птиц и червей? — спросил я.

— Это обозначает только то, что мы обязаны терпеть, — сказал Каин. — Но не для того, чтобы кормить кого бы то ни было. Просто, когда терпение оканчивается, происходит то, что произошло с Худым. Тот, кто не терпит, чернеет и проваливается сквозь Стену.

— Значит Черный... — начал я.

— Да, — сказал Каин, — Худой и стал Черным. Так же как и каждый, кто перестает терпеть.

— Но как же правила? — спросил я.

— Правила? — переспросил Каин, — Всего лишь способ не стать Черным, не свалиться со Стены. Правила это опыт тех, кто был до тебя.

— Каин, — я посмотрел на небо, которое мне не казалось уже удивительным, потом на Каина, который так безвольно полулежал в проходе, что живыми были только его глаза. — Каин, давай я отнесу тебя обратно. Это слишком много для меня. Так много, что я даже не знаю, о чем теперь думать.

— О чем думать? — Каин усмехнулся, приподнимая непослушное туловище на руках. — Думай о чем-нибудь важном. Например, о том, можно ли добраться до конца Стены?

05

— Впереди можжевельник!

Это голос Легкого. Я отстраняюсь от стены на полусогнутых руках и пытаюсь рассмотреть, что там вверху. Можжевельник — это очень важно. Можжевельник — это вкрапления мягкого грунта в скалы, это веревки, кора, можжевеловые ягоды. Возможно, это пещера. А пещера — это отдых и новички. Новички, у которых нет имен.

— Легкий, я не вижу!

Это Ворчун. Он тоже пытается отстраниться от Стены, но делает это с опаской. Легкий не сможет удержать его за балахон так, как это Ворчун сделал со мной.

— Не дергайся, — говорит Легкий. — Это рядом. Я вижу только самые верхушки, но они близко. Кажется, впереди барьер. Еще две тройки острий, и мы на краю. Сет, ты согласен обойтись без отдыха до барьера?

Этот возглас обращен ко мне. Какая мне разница? Мое дело нести сумку и подавать острия. Для меня ничего не меняется. И во время подъема и во время отдыха я все так же распластываю тело на каменной поверхности, стараясь уловить и удержать зыбкое состояние опоры и равновесия. Вместо ответа я осторожно поднимаю правую ногу и ставлю ее обратно, но сдвинув в сторону ступню на ширину пальца. Лезвие прилипает к ноге. Что ж. Кровь сворачивается и подсыхает. Значит, пока все нормально. К вечеру, когда придет пора возвращаться в пещеру, я переступлю так много раз. Ноги покроются коркой засохшей крови и будут постукивать при касании острий. Вот если бы они были не так остры... Ворчун говорит, что это свойства породы. Каменные пластины раскалываются только таким образом, а если пытаться стесывать острые грани, тогда они разрушаются и становятся непригодны для использования на Стене. Другое дело барьер. Там можно не только стоять, но и лежать. Барьер даже лучше, чем уступ. Уступ, как правило, мал. Хотя главное, все-таки, это пещера. Или конец Стены?

— Каин?

— Это опять ты?

Я рассыпал горсть ягод можжевельника и в их слабом свете увидел его лицо. Он внимательно смотрел на меня, но его руки продолжали даже в темноте выполнять работу. Каин сплетал веревки.

— Каин, я не могу думать о том, можно ли добраться до конца Стены. Я не могу представить себе конец Стены.

Он помолчал, продолжая быстро и уверенно двигать пальцами, затем вновь посмотрел на меня.

— Ты готов к тому, чтобы удивиться? Что, если я помогу тебе представить то, во что ты не веришь? То, что ты считаешь невозможным?

— Разве можно представить то, чего нет?

— Не знаю, — Каин посмотрел на меня, удивленно приподняв брови. — Кстати, именно этим вопросом задавался Пан. Он считал, что все, что он может себе представить, где-то есть. Поэтому он очень много думал. Скажи мне, ты можешь себе представить очень широкий барьер?

— Могу, — сказал я. — У прошлой пещеры был очень широкий барьер. В одном месте мы могли идти три шага рядом с Ворчуном, и если бы навстречу попался кто-то из другой тройки, нам не пришлось бы делать шаг в сторону.

— Нет, я говорю не об этом, — Каин нахмурился. — Скажи, сколько шагов в длину эта пещера? От входа и до самого дальнего зала. До того места, где спит Молох?

— Я не считал, — задумался я. — Пещера довольно длинна. Злой говорил, что это самая длинная пещера, которую он помнит. А он раньше всегда занимался расчисткой мягкого грунта. Он искал новичков. Когда был расчищен последний зал, Злой сказал, что это очень длинная пещера. Если бы мы ползли по Стене на такую длину, нам потребовалось бы два дня.

— Хорошо, — сказал Каин. — Представь себе, что ты поднимаешься на барьер. На очень широкий барьер. Его ширина несколько дневных переходов. Его ширина много дневных переходов. Представляешь?

— Таких барьеров не бывает, — я закрыл глаза, пытаясь представить этот барьер. — Таких барьеров не бывает, мне сложно.

— И все-таки, — Каин был настойчив, хотя глаза его были грустны. — Ты выбрался на такой широкий барьер. Чтобы ты стал делать дальше?

— Дальше? Я бы пошел по этому барьеру вперед, к Стене, чтобы подниматься и искать пещеру.

— А если бы впереди не было Стены? Если бы впереди не было видно Стены? Иначе говоря, если бы барьер не заканчивался Стеной?

— Я не знаю.

Каин закрыл глаза. Его пальцы замерли.

— Разве Злой не говорил тебе, что каждый из чистильщиков, из тех, кто расчищает пещеры и уходит все дальше вглубь, мечтает увидеть другую сторону Стены?

— Разве у Стены есть другая сторона? — спросил я.

Каин открыл глаза.

— Я много думал об этом. Думаю, что у Стены нет другой стороны. И то, что говорят чистильщики, это всего лишь мечта. Мечта о том, что есть другая сторона без Тумана. Если бы у Стены была другая сторона, тогда на конце Стены, на противоположном краю того широкого или узкого барьера, если подойти к краю и нагнуться, можно было бы увидеть ту, другую сторону.

— Наверное, когда Солнце прячется за Стену, оно освещает ее с другой стороны? — спросил я.

— У Стены нет другой стороны, — устало повторил Каин. — У Стены нет конца. Пан тоже думал об этом. О том, почему Солнце летом идет почти посередине неба, а зимой прячется где-то в Тумане. О том, что много пещер назад, как передавали раньше друг другу те, кто называет, Солнце было выше, чем теперь.

— Это и понятно, — сказал я. — Ведь мы поднимаемся, значит, Солнце становится ниже.

— В таком случае, мы будем ползти по Стене так долго, пока Солнце не останется далеко внизу и не наступит вечная зима. И все это потому, что причина нашего подъема не вверху, а внизу, — сказал Каин.

— Что же делать? — я беспомощно смотрел на Каина.

— Самое простое, продолжать ползти вверх, — он улыбнулся. — Выбор не так велик. Если ты нарушаешь правила, ты становишься Черным и проваливаешься, исчезаешь, таешь. Как говорили раньше и говорят, тебя забирает Черный. Не думаю, что он забирает в лучшее место, чем это. Если ты падаешь со Стены, бросаешься в Туман, если ты погибаешь на Стене, и в Туман тебя сбрасывает кто-то иной, рано или поздно тебя найдут в новой пещере. Ты не будешь ничего помнить, тебе дадут новое имя и твой путь продолжится.

— А как же уйти по Стене? — спросил я.

— Уйти по Стене? — Каин нахмурился. — Все говорят, что можно уйти по Стене. Но я не видел, чтобы кто-то ушел по Стене. Пан не верил, что можно уйти по Стене. Он не успел рассказать мне почему, но он был уверен, что у Стены нет конца. Более того, он считал, что Стены нет. Потому что если Стена есть, значит, кто-то подгоняет нас снизу Туманом, кто-то подбирает наши трупы и поднимает их вверх, чтобы оживить и присыпать грунтом в новых пещерах. Пан очень много думал, но даже он не ушел по Стене. Его убил Туман.

— Он упал со Стены? — спросил я.

— Нет, — Каин вздохнул, — Он потребовал, чтобы мы опустили его вниз на веревке. Он сказал, чтобы мы опускали его до тех пор, пока он не дернет за веревку. И мы сделали это. Туман как обычно стоял внизу на границе одного дневного перехода. Мы опустили его вниз. Он еще цеплялся руками за старые острия, по которым мы пришли в ту пещеру. Потом он закричал и дернул веревку. И мы подняли вверх то, что осталось от Пана. У него не было ног, а все остальное, вплоть до плеч, обуглилось. Он продолжал гореть, когда мы его подняли. Он умер не сразу. Сказал, что Туман очищает Стену. Что Туман сжигает, как жидкая слизь. И что ниже Тумана нет ничего.

— Как ничего? — спросил я.

— Ничего, — ответил Каин, — Совсем ничего.

— А потом? — спросил я.

— А потом Пан почернел у нас в руках и исчез. А вся наша тройка на следующий день упала со Стены. Мы все думали, что обязательно найдем конец Стены. А потом Ловкий, ты его знаешь, теперь это Судорога, нашел старые острия.

— Вы опять спускались вниз? — спросил я.

— Нет, — Каин закрыл глаза и облизал губы. — Мы поднимались. Наш подъем пересекали старые острия. Сначала я не понял. Полоса острий тянулась поперек. Словно кто-то поднимался не вверх, а от восхода Солнца на закат. На этих остриях были обрывки можжевеловой веревки. Обгоревшие. Такие же, как веревка на теле Пана, когда мы подняли его из Тумана. Ловкий прошел по этим остриям, но когда на них наступил Грязный, они сломались. Ты же знаешь, что на острия можно наступать только с ребра, сбоку они хрупки. Грязный был очень тяжел. Пожалуй, что он был много тяжелее Ворчуна. Острия сломались, и мы полетели вниз.

— И что? — не понимающе спросил я.

— Ничего, — ответил Каин, — Когда я летел, я думал, что вот теперь не дойду до конца Стены. Теперь я думаю, что у Стены нет конца.

06

— Сет. Еще острия Легкому.

Я медленно поднимаю руку, завожу за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. Ворчун берет их и передает вверх, и почти сразу на мой колпак опять начинает сыпаться песок.

— Птицы, — говорит Ворчун.

Я невольно вздрагиваю, поднимаю глаза на Ворчуна, затем, следуя его взгляду, смотрю влево. В той стороне, где застыли маленькие фигурки левой тройки, кружатся точки птиц. Я не могу рассмотреть, что там происходит, и поворачиваюсь к Легкому. У него самые сильные глаза. Легкий почти повисает в воздухе, отстраняясь на полтуловища от Стены, вглядывается, затем продолжает движение вверх.

— Ну, что там? — нетерпеливо спрашивает Ворчун.

— Все то же, — отвечает Легкий. — Птиц много. Больше, чем три тройки. Кажется, они всерьез добрались до Злого. Боюсь, что им потребуется новый носильщик.

— Злой слишком медлителен и глуповат, чтобы догадаться, хотя бы прикрыть шею рукой, — говорит Ворчун и достает из-под рубища припасенное острие. — Пусть попробуют напасть на меня.

— Хватит говорить, — отвечает Легкий. — Радуйся, что Злой толст, и птицам придется потратить на него много времени. Продолжаем подъем. Если впереди барьер, нам будет легче укрыться.

Однажды ночью я пришел к Молоху. Почему-то я не любил его. Я долго думал об этом, пока, наконец, не понял, что всему причиной его нелюбовь ко мне. Я стал тем, кто называет. А Молох, несмотря на то, что всем говорил, будто он должен уйти по Стене, никуда не ушел. Но эти его слова — "уйти по Стене", не давали мне покоя. И я пришел к Молоху. Он не спал. Он как всегда находился в самом дальнем конце пещеры. На полу были рассыпаны ягоды можжевельника, лежала куча можжевеловой коры. Молох растирал эту кору между ладонями до получения пучка тонких воздушных волокон и откладывал их в сторону. У него были потрескавшиеся от работы ладони. И из этих трещин безостановочно выступала кровь.

— У тебя кровь не сворачивается, — удивленно сказал я.

— Это от можжевеловой коры, — сказал Молох. — Она не дает крови сворачиваться. Поэтому я не могу работать всю ночь. Мне приходится останавливаться, иначе я потеряю сознание.

Он поднял на меня глаза, отбросил в сторону еще один пучок волокон.

— Говорю это тебе, Сет, чтобы ты не думал, будто я не пошел на Стену из-за желания более легкой участи для себя.

— Я хотел спросить тебя не об этом, — сказал я. — Ты совсем мало говорил со мной. Скажи мне, что такое "уйти по Стене"?

— Я не знаю этого, — ответил Молох и взял в руки новый кусок коры.

— Подожди, — я присел рядом с ним. — Но ты же всем говоришь, что можно уйти по Стене! Как же ты можешь говорить мне, что не знаешь этого?

— Я знаю, что можно уйти по Стене, — сказал Молох, продолжая ритмично шевелить ладонями. — Но я не знаю, что такое — уйти по Стене.

— Молох! — я начал волноваться. — У меня очень много вопросов. Куда можно уйти по Стене? Как уйти по Стене? Нужно ли для этого быть на Стене? Или надо быть в пещере? Ответь мне то, что сможешь.

Молох отложил недорастертый кусок коры, сдвинул перед собой в кучу ягоды можжевельника, прищурился в их свете и пристально посмотрел мне в лицо.

— В пещере? Нет ничего, кроме Стены. Любая пещера, так же как и любой уступ — это часть Стены. Так же как нос на твоем лице и отверстия в твоем носу это часть твоего лица. Нет ничего. Есть только Стена. И ты, и я, все мы части Стены. Разве не из Стены мы достаем тех, кого Стена забрала у нас? Разве не Стена дает нам силы и заживляет наши раны по ночам? Каждый из нас и есть Стена. И главное, это слиться со Стеной.

— Молох, — сказал я. — Я пытаюсь слиться со Стеной каждый день. Любой из нас стал бы ее частью, чтобы не бояться тумана, червей, птиц, муравьев, Черного. Но я не понимаю фразы "уйти по Стене".

— Мы обязаны бояться, — нахмурился Молох, — Если Стена хочет, чтобы мы боялись, мы обязаны бояться. И если кто-то не хочет бояться, Стена пришлет за ним Черного.

— Я знаю, — я замолчал на мгновение, потому что руки Молоха даже уже без коры, продолжали ритмично двигаться, как бы растирая воображаемые волокна. — Я знаю правила подъема по Стене. Но ты ничего не рассказал мне кроме правил. Что сказал тебе предыдущий тот, кто называет? Что стало с ним?

— Я не знаю, — Молох закрыл глаза. — Я зол на него. Его звали Влас. Он тоже много думал. И он не перестал быть тем, кто называет, хотя тем, кто называет, стал я. Он стал грязным жевальщиком, но продолжал давать имена. Когда у него выпали все зубы, и десны стерлись до кости, он, наконец, не смог больше говорить. А потом он исчез.

— Может быть, его забрал Черный? — спросил я.

— Вряд ли, — не согласился Молох. — Когда должен придти Черный, Стена присылает холод. Ничего этого не было. Просто однажды его не нашли. Возможно, что когда Влас не смог говорить, он спрыгнул в Туман.

— А что он говорил тебе, когда мог говорить? — спросил я. — Ведь ты спрашивал его, как уйти по Стене?

— Спрашивал, — ответил Молох. — Он отвечал мне сложно. Он любил говорить сложно. Он сказал, что слова "уйти по Стене", обозначают именно это, "уйти по Стене". И не надо искать в этой фразе тех слов, которых в ней нет.

— Но ведь он сказал тебе, что нужно для этого? Ведь даже подниматься по Стене нельзя без острий и веревок?

— Сказал, — Молох вновь открыл глаза. — Он сказал, что у всех нас то, что надо — есть внутри. Но оно маленькое и незаметное. Его надо найти, вырастить и воспользоваться им. И для этого вовсе не обязательно висеть на остриях. А теперь уходи. Мои ладони болят. Я должен привести их в порядок.

— В твоей части пещеры очень холодно, Молох, — сказал я ему, уходя.

07

— О чем ты ворчишь, Ворчун? — спрашиваю я.

Мы сидим на краю каменного барьера. Он довольно широк. Легкий откидывается назад и трогает тонкими содранными в кровь пальцами продолжающую выше Стену. Барьер тянется почти до правой и до левой тройки в обе стороны. Выше него на Стене зеленеет роща можжевельника. Под корнями кустов и вокруг них белеют пятна мягкой породы. Любое из этих пятен может оказаться новой пещерой. Солнце пылает за нашими спинами, и камень начинает жечь тела даже сквозь рубища. Мы будем отдыхать так еще одну ладонь пути Солнца по небосклону, а затем попытаемся подняться и углубиться в одно из этих пятен. Если обнаружим некоторое подобие пещеры, то останемся в ней на Стене, и завтра к нам придет тройка Смеха, а затем чистильщики и все остальные. Если Туман не опередит их. Тройка Мокрого не придет. Ее больше нет. Когда мы поднялись на барьер, Легкий пригляделся и сказал, что тройки Мокрого на Стене он не видит. Хотя, может быть, им удалось укрыться в какой-то расщелине?

— О чем ты ворчишь, Ворчун? — повторяю я свой вопрос.

— Он не ворчит, — внезапно говорит Легкий. — Он поет.

— Поет? — удивляюсь я незнакомому слову, но тут же понимаю и соглашаюсь, конечно же, он поет!

— Легкий! Ты тот, кто называет? — спрашиваю я.

Ворчун поднимает глаза на Легкого. Он смотрит на него с благодарностью. И еще что-то есть в этом взгляде. То, чего я не понимаю. Легкий хмурится и недовольно машет в мою сторону рукой. Затем встает и говорит Ворчуну:

— Я посмотрю, что там с тройкой Мокрого.

Он легко, почти бегом удаляется по барьеру, а я недоуменно спрашиваю у Ворчуна:

— Почему Легкий пошел в сторону тройки Мокрого? Ведь каждая тройка может двигаться только вверх или вниз. Мы не должны уходить в сторону.

Ворчун перестает ворчать или петь и смотрит на меня недовольно:

— Каждое утро, когда тройка выходит из пещеры, она идет по галерее, которую сделали те, кто перерабатывает породу на острия. Почти каждое утро каждая тройка должна двигаться в сторону, чтобы начать новый маршрут.

— Но ты же знаешь, Ворчун, что правила запрещают подниматься от старой пещеры вверх более чем на три дневных перехода. Поэтому в поисках новой пещеры нам постоянно приходится уходить в сторону.

— А когда ты поднимаешься вверх и попадаешь на отвесный выступ? Иногда нам приходится на одну или две тройки уходить в сторону. А как же обходить муравейники? Что об этом говорят твои правила?

Ворчун смотрит на меня. Он не улыбается. Но сквозь лохмотья его щек, там, где кончаются сомкнутые зубы, я вижу черноту спрятанной усмешки. Благодаря тому, что эта усмешка видна у Ворчуна, я теперь знаю, что такая спрятанная усмешка есть у каждого. И я пытаюсь улыбнуться ему в ответ.

— Каин! — позвал я в темноту.

— Да, — отозвался он.

— Ты не на своем обычном месте?

— Отполз немного, тренирую руки. Рано или поздно вы найдете новую пещеру, я не хотел бы быть обузой. Вам придется поднимать меня и других, кто не сможет подниматься сам.

— Ворчун донесет тебя, — сказал я.

— Ворчун сильный, — согласился Каин, — Но я тоже все еще чего-то стою.

— Даже Сутулый не сможет подниматься сам, — не согласился я. — Хотя у него есть одна нога. Ты не сможешь подниматься на руках.

— Но я смогу повисеть на них, если с Ворчуном что-то случиться, хотя бы до того времени, пока придет помощь, — ответил Каин.

Я помолчал некоторое время, затем спросил:

— Зачем тебе помощь? Ты не думал о том, что если упадешь в Туман, окажешься в другой пещере? И у тебя уже не будет сломана спина? Если ты не сам разожмешь руки, если это произойдет помимо твоей воли, тогда это должно случиться наверняка. В любом случае у тебя не хватит времени, чтобы превратиться в Черного.

Он тоже помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Что ты знаешь о времени, Сет? Что ты знаешь о том, куда уходят те, кто превращаются в Черного? Что ты знаешь о том, что чувствуют те, кто оказываются внутри Стены до тех пор, пока, может быть, их не найдут и не откопают? Или ты думаешь, что они ничего не чувствуют? Но отсутствие памяти об этом ничего не означает. Ведь ты же не помнишь ничего из того, что происходило с тобой до того момента, как Молох пытался дать тебе имя? Сет. Сколько переходов ты уже прошел по Стене? Я не хочу начинать с самого начала. Я хочу все помнить.

— Ты жалеешь то, что ты вырастил внутри себя?

Он не ответил. Вокруг была темнота, но я чувствовал, что он смотрит на меня.

— Каин, почему ты не рассыпаешь ягоды можжевельника в своей части пещеры? Это позволило бы тебе хоть что-то видеть.

— Видеть?

У него был не злой голос. Он был задумчив.

— Ты думаешь, что ягоды позволяют видеть? А мне всегда казалось, что они сгущают тьму. Я уже привык к темноте. Ты говорил с Молохом?

— Да.

— Ты ничего не заметил?

— У него очень холодно.

— Он превращается в Черного, Сет.

— Почему? Он ничего не делает против Правил. Я был у него. Он готовит волокна, из которых плетут одежду. У него руки в крови от работы.

— Ты считаешь, что руки в крови — это хорошо? — спросил Каин.

— Я не знаю, — ответил я.

— Он приходил сюда, — сказал Каин. — И он показался мне чернее, чем тьма, которая окружает меня. Он пытался узнать у меня, почему я перестал быть тем, кто называет. А я ему ответил, что я не перестал. Он вспоминал Власа, тебя. Говорил, что ты был у него. Говорил, что он тоже не перестанет быть тем, кто называет. Он выращивает в себе Черного, Сет.

— А кого выращиваешь ты? — спросил я.

— Я не знаю, — сказал Каин.

— А кого выращивал Влас? — спросил я.

— Я не знаю, — сказал Каин.

— Но Влас ушел по Стене?

Каин молчал. Я сел, прижался к стене пещеры и как всегда почувствовал облегчение. Она что-то давала мне, эта стена пещеры. Она затягивала мои раны, она добавляла крови в мое тело. Мне даже стало легче дышать.

— Молох сказал мне, что я очень хорошо устроился, — сказал вдруг Каин. — Что у меня легкая работа. Что, пытаясь вырастить в себе что-то, я нарушаю правила.

— И какое же правило ты нарушил? — спросил я.

— Правило терпеть.

— Разве ты не терпишь? — удивился я. — Ты самый старый в пещере, значит, тебе пришлось терпеть больше всех.

— Молох сказал, что я не должен выбирать, что мне терпеть. Или нет. То, что я должен был терпеть худшее. Он сказал, что я должен был стать жевальщиком и жевать стебли можжевельника, пока все мои зубы не выпадут, и десны не сотрутся. Затем я должен был стать переработчиком породы на острия. Ведь руки-то у меня крепкие. Я должен был разбивать свои пальцы до тех пор, пока от моих ладоней не останутся окровавленные обрубки. А потом я должен стать чистильщиком и локтями отгребать породу из дальних закоулков пещер, пока не попаду на гнездо слизи или не погибну, присыпанный оползнем. А я выбрал себе самое лучшее. Я плету веревки.

— Ты плетешь отличные веревки. Ни одна веревка с тех пор, как ты стал плести веревки, не лопнула. Об этом говорят во всех тройках.

— Я знаю, — ответил Каин. — И все-таки Молох в чем-то прав.

— Влас ушел по Стене? — вновь спросил я Каина.

— Не знаю, — ответил Каин. — Но незадолго до исчезновения он приходил ко мне. Влас уже почти совсем не мог говорить, но пытался что-то сказать. Я понял, что у него внутри поселилась боль, которая не отпускает ни на минуту. Он говорил, что эта боль сродни той, которая преследует всех нас здесь почти каждое мгновение, но его боль не прекращается даже ночью. И эта боль увеличивается. Я ответил ему, что боль, которая живет в моей сломанной спине и которая не дает мне заснуть ни на мгновение, которая раздирает мое тело, тоже преследует меня, но она не становится больше. Может быть, к боли надо привыкнуть, спросил я? К боли нельзя привыкать, ответил Влас. А потом положил руки на мою спину, и на какое-то время, впервые, боль меня покинула. И я даже смог уснуть. Больше я его не видел.

— Значит, он выращивал внутри себя свою собственную боль? — спросил я.

— Может быть, — ответил Каин. — Молох тоже выращивает внутри себя боль, но он чернеет от этой боли, а Влас светлел. Он немного светился в темноте, Сет. С тех пор я не пользуюсь ягодами можжевельника. Я все жду, когда кто-то светящийся подойдет ко мне в темноте, и тогда я спрошу его, как уйти по Стене.

08

— Тройки Мокрого больше нет.

Это Легкий. Он стоит на барьере, прижавшись спиной к Стене, и смотрит на Солнце. Наверное, от его яркого света у него слезятся глаза. Нам очень редко приходится смотреть на Солнце. Оно сжигает наши спины, раскаляет Стену, немного согревает ее, когда наступает холод, но смотреть на него больно. Или и это тоже та боль, которую нужно терпеть?

— Тройки Мокрого больше нет, — повторяет Легкий. — Там были не только птицы. Там были и черви. Там отверстия от их нор. У Злого почти полностью отклевана голова. Она болтается на одной коже. И он высосан червями без остатка. Он привязал себя к остриям, поэтому все еще там. Мокрого и Шалуна нет.

— Они упали? — спрашивает Ворчун.

— Не знаю, — отвечает Легкий. — Стена вымазана в крови. Возможно, они пытались уйти от червей, поэтому сняли с себя веревки. Они отвязали себя от Злого. Вряд ли им удалось уйти.

— Они нарушили правила, — говорит Ворчун и, повернувшись ко мне, повторяет. — Они нарушили правила, но что бы дало им их выполнение? Они упали в Туман. Если бы они висели на Стене и ждали, пока черви высосут из них все кроме кожи и костей, они были бы более правы?

Я молчу. Легкий делает шаг вперед, прикрывает глаза ладонью и смотрит в сторону тройки Смеха.

— Они поднялись выше нашего уровня уже на три острия, — говорит он и поворачивается к Стене.

— Будь проклята эта Стена, — говорит Ворчун. — Она убивает нас, потому что это доставляет ей удовольствие.

— Она оживляет тех, кто погиб. Она дает нам силы. Она лечит наши раны, — отвечаю я.

— Для того, чтобы еще раз убить нас, — говорит Ворчун.

Легкий внимательно смотрит на Стену, затем хватается рукой за еле заметный выступ, ставит ногу на следующий и вот уже поднимается на высоту роста. Ворчун берет у меня острия, передает одно из них Легкому и тянет веревку от края барьера к новому подъему. Затем поднимает камень и забивает первое острие, которое вставил Легкий. Я тоже подхожу к Стене. Еще несколько ударов, и придет моя очередь ставить разбитые ноги на каменные острия. Легкий направляется к большому белому пятну мягкой породы, которое находится прямо над нами на две тройки острий левее можжевеловой рощи. По правилам он должен провести подъем в стороне от пятна, чтобы средний из тройки проверил возможность расчистки породы. Если порода мягкая и уходит вглубь Стены, вероятность того, что это новая пещера, очень велика.

Легкий движется быстро. Ворчун забивает очередное острие и медленно поднимается вслед за ним. Я оборачиваюсь и вижу внизу полосу барьера. Мне не хочется удаляться от него. Я никогда не лежал на солнце. Мне никогда не удавалось дать отдых ногам на Стене. Сумка все так же тяжела и так же тянет меня вниз, но если я упаду сейчас, возможно, попаду на барьер и останусь в живых. Для того чтобы вновь подниматься и двигаться вверх по Стене.

— Сет. Еще острия Легкому.

Я медленно поднимаю руку, завожу за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. Еще немного. Вот Легкий уже достиг пятна. Он даже склоняется, чтобы коснуться рукой, но Ворчун строг. Это его дело.

— Не трогай, — кричит Ворчун, и Легкий послушно поднимается вверх. Он прилаживает еще два острия, забирается на небольшой козырек, нависающий над пятном, и цепляет там веревку. Ворчун продолжает работать камнем, и вот уже и он поднимается на уровень пятна. Он закрепляет левую руку в веревочной петле, засовывает левую ногу под веревку, ставит на острие, а правую медленно тянет к нижнему краю пятна. Делает несколько движений пальцами ног и начинает довольно улыбаться. Сдвинутый им грунт падает вниз, подхватывается легким ветерком и попадает мне в глаза и рот. Я тоже улыбаюсь. Кажется, это действительно пещера. Ворчун начинает правой рукой выгребать породу. Легкий смотрит на то, что делает Ворчун, свесившись с козырька, а я смотрю мимо Легкого. Серая, кое-где покрытая выступами и расщелинами, Стена уходит вертикально вверх. Где-то там вверху она смыкается с ослепительно синим небом. И она никогда не кончится. Сейчас я почти уверен в этом.

— Слизь! — истошно кричит Ворчун.

И я вижу, что по внутренней стороне козырька, поблескивая и шевелясь, ползет язык слизи. Не маленькое гнездо, которое в худшем случае может сжечь ногу или отжечь руку, а огромный язык шириной со спину Ворчуна. Слизь медленно выбирается из песка и ползет в сторону Легкого. А Легкий не движется. Он смотрит на этот язык и не шевелится.

— Легкий! — орет Ворчун.

Бесполезно. Легкий зачарованно смотрит на переливающуюся блестками поверхность слизи и не шевелится. Вот почему Сутулый стоял и смотрел, как слизь пожирает его ногу, хотя мог сделать шаг в сторону и потерять только часть ступни.

— Легкий! — орет Ворчун, подтягивается, отклоняется вправо и сжатым в руке острием, приготовленным для защиты от птиц, рассекает поверхность слизи.

И открываясь как огромный рот в месте разреза, капля слизи мгновенно глотает его руку, плечо, половину туловища, ноги, шею, окончательно истекает из песка тонким хвостом и окутывает в дымный кокон сгорающего заживо Ворчуна.

— Легкий! — уже не кричит, а хрипит Ворчун, оборачивается на меня невидящими глазами, захлебывается в пламени, последним усилием воли толкается от Стены ногами и пылающим факелом летит вниз. Только два догорающих конца веревки остаются от него. Один покачивается под козырьком, второй падает и, шипя, гаснет на моем плече.

И Легкий начинает плакать. Он закрывает лицо ладонями. Его плечи трясутся. Слезы текут между пальцами. Он что-то бормочет не своим голосом. Он что-то бормочет жалким тонким голосом. Он говорит о том, что он устал. Что он больше не может так. Он просит простить его и пожалеть, так как жалел его Ворчун. Он повторяет имя Ворчуна. Он сидит на каменном козырьке над входом в новую пещеру, которую подарил нам Ворчун, и плачет. Я смотрю на него и думаю, а что я выращиваю внутри себя? Я смотрю на плачущего Легкого и думаю, что я никогда не видел, как человек плачет. Я видел людей разорванных на части, я видел людей с вывороченными внутренностями и с переломанными костями. Но я никогда не видел плачущего человека. Я смотрю на Легкого и думаю, что вот так в свете Солнца он сам словно начинает светиться. И что слезы на его щеках вспыхивают как ягоды можжевельника. И я вижу, что он начинает светиться на самом деле. А потом Легкий встает со своего козырька, где мгновения назад он сидел окаменевший, не в состоянии шевельнуться под воздействием струящейся слизи, и ступает на Стену. И я вижу, что это не Легкий. Я вижу, что это женщина. Я знаю, что такое женщина. Я знаю ее имя. Я помню ее привычки. Я вспоминаю звук ее голоса. Ее запах. Ее вкус. Она делает шаг в мою сторону и протягивает руку. И я знаю, что если сейчас возьму ее за руку, то смогу встать и пойти вместе с ней. Она смотрит мне в глаза и ждет.

Но я крепко держусь за Стену. Одна моя нога стоит на нижнем острие. Вторая чуть-чуть выше. Левая рука заведена локтем за можжевеловую веревку, которая последней петлей прихвачена за самое верхнее острие. Правая рука лежит на Стене, готовая перехватиться, двигаться, подавать острия. Три надежные точки опоры. Весь секрет в надлежащем исполнении правил подъема по Стене, и все будет в порядке.

Она смотрит мне в глаза и ждет.

Я крепко держусь за Стену.

И тогда она улыбается. Она грустно улыбается и уходит. В ту сторону, куда мне еще предстоит ползти и ползти. И растворяется в воздухе.

09

— Сет. Еще острия.

Сет это я. Я носильщик. Я медленно поднимаю руку, завожу ее за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. День только начался, и сумка еще полна. Ее лямки режут мне плечи. Она тянет меня прочь от Стены, поэтому с утра я особенно тщательно распластываю тело на каменной поверхности. Холодный камень прожигает мое тело насквозь, снег слепит глаза, пальцы коченеют на ледяной поверхности, но я крепко сжимаю можжевеловую веревку и думаю. Я думаю о Легком, память о котором выветривается из моей головы с каждым днем. О Ворчуне, которого уже давно нет с нами, и которого я почему-то не люблю. О Каине, который все еще плетет веревки и ждет в темноте пещеры с каменным козырьком неизвестно чего.

2002 год

Пыль

01

По стене ползла муха. Корпус челнока подрагивал, и лейтенанту Уру казалось, что и муха слегка приседала и ловила равновесие, чтобы не свалиться с плекса. Как она здесь оказалась? И перенесет ли стужу, когда распахнется шлюз? В детстве Ур отрывал мухам крылья и насаживал еще живых насекомых на иглы кактуса. Давно уже сгинул и тот дом, и окно, и кактус, а мухи, насаженные на его иглы, остались. Сопливый белобрысый мальчишка с ободранными коленками канул в прошлом, через пару лет в прошлом останется и седой лейтенант, которого многие бойцы базы считают неплохим парнем, все проходит и растворяется в пустоте, только мухи в его голове по-прежнему шевелят ножками на желтых иглах. Интересно, отчего ему всегда становилось холодно именно от этих воспоминаний, а не от тех, в которых приходилось убивать людей?

— Действительно, Белая! — хмыкнул сержант Бак.

Ур бросил взгляд в иллюминатор и с досадой заморгал. Не следовало отщелкивать фильтры, но ледяное царство хотелось рассмотреть, не приглушая его сияния. Ориентировка была точна. Глубокое синее небо с ярким, но крошечным шариком светила раскинулось над белой пустыней. Редкие скалы в счет не шли. Единственный материк холодной планеты, которую когда-то без долгих раздумий назвали Белой, да изрядную часть омывающего его океана покрывал сверкающий панцирь. Ледяной мирок по экватору кольцевали темные пятна открытой воды, но здесь, в центре безмолвной тверди, морем даже не пахло. "Море" — пробормотал Ур, судорожно сглотнул и представил, что вышибает дверь челнока и вдыхает колючий воздух. Сколько за бортом, если у поверхности до минуса сорока? Нет, здесь он бы не согласился остаться надолго.

— Все будет в рамочке, лейтенант, — Бак бросил в рот пластинку тоника. — У вас же подобное не в первый раз? Или в первый? Слышал я про эти контакты. Шутки и шуточки. К тому же второй доклад тревогу отменил. Парнишка какой-то пошалил. Или я чего-то не понял?

В глазах молодцеватого сержанта поблескивала насмешка. Ур шевельнул сухим языком, погладил заветную фляжку, прикрепленную к запястью, но откупоривать не стал. Поймал углом рта мундштук увлажнителя и сделал глоток воды. Да, все должно пройти как обычно. Рутина. Опрос очевидцев, которые ни черта не видели. Осмотр места предполагаемого контакта. Потом сочинение обязательного и бессмысленного рапорта. Тоска, которая, к счастью, имеет предел. Как и сама жизнь. А вот персоналу заброшенной во льдах станции не позавидуешь — от дюжины комиссий и тщательного расследования им уж никак не отвертеться.

— Вы что-то сказали, лейтенант? — прищурился Бак.

В глазах сержанта продолжали мерцать веселые искры, но губы скрывал шлем. Ухмылку прячешь, паршивец? Неужели, правда, что командир базы отправил на этого служаку представление? Вот, кто тебя сменит, Ур. Конечно, у кого еще так блестят ботинки и кто умеет так выпячивать грудь и стучать каблуками при докладе? Ты греешь на груди крысу, капитан Стив Мартон.

На мгновение лейтенант представил, как вбивает всегдашнюю усмешку в глотку мерзавцу, стиснул кулаки, но тут же мотнул головой и, с удовлетворением поймав ненависть в глазах сержанта, медленно окинул взглядом отсек. Не считая двух пилотов, которые аккуратно вели десантную посудинку вдоль зубьев вмороженного в лед горного хребта, на внутренних релингах замерли девять человек. Ур был десятым. Еще столько же бойцов остались в планетарном разведчике, который завис на орбите. И остались лучшие: если бы Ур сам набирал команду, то, несмотря на неприязнь к сержанту, взял бы из приданного ему отряда одного Бака, остальных заменил бы проверенными ребятами, этих даже в резерв бы не зачислил, но список утверждал Стив. Когда-то именно лейтенант Мартон натаскивал зеленого еще Ура, гонял подопечного по полосе препятствий и проверял на прочность его ребра в спортзале. Теперь уже и капитанские нашивки стерлись на петлицах Стива до серебра, побелели так же, как и его виски, и он давно мог бы вернуться домой, даже отправиться на Землю, но отчего-то продолжал спускать собственную жизнь в сливное отверстие спецбазы сектора, словно его все еще некому заменить. Что он теперь делает на орбите? Сберегает персональную гвардию из десяти человек, пока его бывший ученик разгребает очередную кучу дерьма? Отчего он не остался на базе?

Ур сглотнул колючий комок и вернул светофильтры на место. Что-то не давало ему покоя, или уж слишком спокойным показался взгляд Стива перед командой к десантированию? Следовало бы переброситься с ним парой слов, но именно это что-то заставило Ура прикусить язык, а теперь и возможности для разговора не было. Экстренный контроль — есть экстренный контроль. Внезапный выход к объекту, исключение локации и, естественно, молчание в эфире.

— А девчонки там есть? — подал голос верзила Тик.

— Непременно, — хихикнул красавчик Шор. — Забыл про сигнал о контакте? Или ты не знаешь, что все иномиряне женского пола?

— Ага, — скривился новичок Вик. — Потому-то иномирян и называют ушедшими. Ни одна не смогла выдержать любовный пыл такого великана.

— Да я... — сдвинул брови Тик.

— Тихо! — рявкнул Ур.

— А может быть, и нет никаких ушедших? — прищурился Бак. — Что скажешь, лейтенант? Я имею в виду — вовсе нет. Не могли же они уйти отовсюду? Ну, травка там странноватая попадается, мушки, рыбки, кое-где живность так вообще кишит, а этого... венца творения нигде нет. Кроме нас.

— Нет и не надо, — буркнул Вик.

— А как же сожженные города на мертвых планетах? — оживился остроносый Рав. — А следы катастроф?

— А это мы сами, — с готовностью объяснил Бак. — Из тьмы самозабвения в космос, потом, по обстоятельствам, снова во тьму и опять в космос. От катаклизма к катаклизму. Вот сорвется наша цивилизация в каменный век, покроется, к примеру, вот такой шапкой льда, потеряет память, а потом опять выберется к звездам и что? Будем заново открывать собственные города? Что думаешь, лейтенант?

— Только нам катаклизмов не хватало, — зевнул бронзовозагорелый Кельм.

Ур вздохнул и включил герметик броника.

— Готовимся. На точке через три минуты.

— Ну, так что, командир? — продолжал с едва различимой издевкой щуриться Бак.

— Станция на Белой устроена в бункере ушедших, — отрезал Ур.

02

Они высыпали на сухой снег в двух километрах от цели. Челнок замер в ледяной ложбине, а боевая группа двинулась к крохотному плоскогорью, оставив с пилотами троих — самых болтливых и безнадежных, как решил Ур — Кельма, Вика и Рава. "Поганая инструкция" — прочитал лейтенант по губам злое бормотанье остроносого, но остался непреклонен. До официального отбоя программы контроля на четверть отряда возлагалась охрана базового лагеря. Семерых для отработки сигнала было достаточно, тем более что второе сообщение не оставляло сомнений — на станции все в порядке.

Бежалось легко. Снег чуть пружинил и скрипел под ногами, оживляя в памяти Ура шелест изолятора, вывалившегося однажды из разорванных взрывом перегородок. Ур даже метнул взгляд вниз, ожидая увидеть, как и двадцать лет назад, лужи крови. Не слишком гладко прошла та давняя операция. Первая операция, в которой Ур командовал отделением. Что тогда ему сказал Стив, скрипя зубами от боли в простреленной ноге? Подбери сопли, сержант? Да, именно так Стив и сказал. Выходит, он, Ур, так и не сумел их подобрать, если все еще щеголяет в лейтенантских нашивках? А что он сам скажет этим юнцам, когда доведется оказаться рядом с ними в каком-нибудь пекле? И успеет ли он им что-нибудь сказать?

Наручный дисплей моргал зеленым. Индикатор гравитации подрагивал на уровне девяноста процентов, температуры — на минус тридцати, состава атмосферы... Состав атмосферы ничем не удивлял, разве что кислорода отстукивало почти в половину от азота, видно не просто так колыхались волны океана на Белой, хотя давление могло быть и более привычным. Впрочем, приходилось и забираться выше, и дышать чаще.

Группа уже поднималась по склону, когда Ур, чувствуя удары молоточков в висках и затылке, но так и не включив усилители экзоброника, все-таки обогнал бойцов. Нет, Стиву это уже никак бы не удалось. Хотя, на главном подъеме он по-прежнему впереди.

Успокаивая дыхание, Ур зажмурился, стряхнул с ресниц капли пота. К счастью, светофильтры не только защищали глаза, но и не давали разглядеть их снаружи. Сдавать стал. Неужели уйдет на пенсию раньше непотопляемого командира? А ведь на приличную планету рассчитывать не приходится. Добро бы уж осесть в месте, где можно будет из дому выйти без дыхательного аппарата.

"Стоп", — поднял он руку.

Бак тут же прошипел что-то за спиной. Лейтенант оглянулся. Шестеро, кажущиеся в боевых костюмах боевыми роботами, замерли, прижались к изломам льда. Прозрачные перчатки и перстни на пальцах — франт Шор. Верзила с плазменным кассетником на плече — Тик. Обвешанный оружием, как каботажный лоточник боксами с товаром, — Ком. С неуставным ножом на поясе — Сом. С тяжелым ранцем сканера — медлительный, вечно сонный Олл. Ну и Бак, куда ж без него.

— Шор. Опять музыка в ухе?

Голос звучал через маску глухо, но Ур был уверен, что его услышали бы, даже если бы он говорил шепотом. Шор оттопырил большой палец и, Ур готов был поклясться, расплылся в улыбке.

— Музыка в левом ухе, командир. В режиме фона. Музыка — разрешенный наркотик. Мое правое ухо в вашем полном распоряжении. Лучшее ухо, командир!

— Ловлю на слове. Только имей в виду, парень, ухо на трупе меня не устроит; ни правое, ни левое.

Ур приоткрыл клапан, чтобы его слова звучали отчетливее, поймал губами ледяной ветер и принялся отрывисто командовать:

— Последний участок склона — тридцать пять градусов, подъем — около пятисот метров. Движемся быстрым шагом. Дыхание не сбивать. Готовность — один. Станция сразу за гребнем, наземной локации, штатных охранных датчиков нет. Ориентировка на гребне — десять секунд. Затем Тик, Ком и Шор берут периметр, Олл осматривается снаружи, мы с Баком идем внутрь. Сейчас первым поднимается Бак. Ясно?

Никто из команды не шелохнулся. "Дурак, — обругал себя Ур. — Зачем повторять команду? Все решено было еще на разведчике. Задергался? С чего бы это? Или, в самом деле, пора спарывать нашивки?"

Замерший в двух метрах Бак отщелкнул светофильтр, и Ур увидел спокойный взгляд. "А ведь перещеголяет меня парень, не зря его Мартон привечает", — почему-то равнодушно подумал лейтенант и махнул рукой в сторону подъема.

А через пять минут начался бой.

03

Бак первым поднялся над гребнем и тут же упал, окутанный сгустком плазмы. Ур метнулся вправо и в доли секунды успел заметить взлетевшие к плечам десантников импульсники и замерцавший раструб кассетника в руках Тика. Команд больше не требовалось, отряд заработал, как безотказный механизм, пусть даже его части не были отборными. Все-таки ежедневная "соковыжималка и костедробилка" Мартона не могла не дать результата. В одно мгновение секторная рейд-группа обратилась в боевую машину, подобную оставленному под тушей челнока броневику, который считался среди бойцов почти неуничтожимым. Размышления сменились рефлексами, расчеты — действиями. Уже падая в снег и включая систему связи, Ур успел подумать, что правила контроля придуманы идиотом, и гибель Бака — достаточная жертва за спасение остальных ребят, но чрезмерная по всем прочим параметрам, когда заработал кассетник Тика. Небо окрасилось пламенем, и волна жара накрыла лейтенанта даже через плекс броника. Там, возле станции, теперь не должно было остаться никого.

Откатившись в сторону, Ур приготовился к рывку. Нет, он еще докажет, что ничем не хуже старика-капитана. Пусть Мартон составляет команду из никчемных бойцов, старшим рейдовым все равно остается он, Ур, а это кое-что да значит. Да и кто может его заменить? Бак?

Секунды сравнялись с минутами, растаяли ломота в коленях и сухость в горле, и почти забытые сила и быстрота словно снова наполнили чашу, которую лейтенант выхлебал почти до дна. Ур приподнялся над гребнем и увидел море огня, залившего площадку, раскаленные колпаки климат-сканеров, оплывающий остов вездехода, черный колпак станции и зеленоватые фигуры иномирян, движущиеся к отряду по пояс в плазме. Куда там Тику! Он дышал бы любому из этих парней едва ли не в живот! Иномиряне выглядели великанами даже издали, хотя из-за ширины плеч казались почти безголовыми. Странноватые устройства в их ручищах поливали гребень плоскогорья голубым пламенем, фигуры двигались в полный рост, но желтые штрихи импульсников десанта не причиняли им никакого вреда. Выпустив в одного из монстров разряд, Ур откатился в сторону, вздрогнул от полыхнувшего рядом синего сгустка и уже приготовился расстаться с жизнью, когда сквозь рев пламени и неразборчивый рык Стива в ушах почувствовал толчок в плечо. Лейтенант изогнулся, чтобы сбить напавшего, но крепкая рука перехватила удар, а в следующее мгновение Ур узнал Бака.

— Это шоу, лейтенант. Картинка. Объемка. Лазеры. Монстры из игрушки "Проклятая планета".

— Ну? — наконец прорезался в ухе раздраженный голос Стива. — Навоевался? Дальше без происшествий или продолжишь в том же духе?

Ур медленно поднялся на ноги. Лужи воды, образовавшиеся от пламени, парили на морозе, и уродливые фигуры медленно таяли в клубах пара.

— Ты бы включил экзоброник, командир, — посоветовал ему Бак. — Тут никому ничего не нужно доказывать.

— Темп! — хрипло скомандовал лейтенант.

04

Стив дал отбой через три часа. К тому времени медлительный Олл отсканировал все этажи многоярусного сооружения, Ур в присутствии обвешанного оружием Кома опросил с применением тон-детектора персонал, Тик и Сом вместе с коротконогим техником станции Хардом обследовали пустующие уровни едва ли не на ощупь, а Бак и Шор изучили жилые отсеки. Никаких следов "контакта" или чего-то подобного, за исключением строящего кислые гримасы подростка, объявленного виновником неуместной шутки, обнаружить не удалось. Но Стив пробурчал "отбой" только тогда, когда Ур передал ему просьбу супругов Уильямс забрать на большую землю их сына-озорника, который изнывал от безделья в подземельях станции.

— Что ты медлишь, Стив? — напрямую спросил Ур, услышав раздраженное сопение шефа. — Рядовой случай. Разве мы в первый раз вылетели на ложный вызов? Не понимаю, почему подобные шуточки не приравняют к ложным сообщениям о терактах?

— Ты солдат, Ур, — проворчал Стив. — И я солдат. Не наше дело обсуждать закон. Закон — это не насос, который гонит нас по узкой трубе. Закон — это лоция. Маршруты мы прокладываем самостоятельно.

— Тебя понесло, Стив, — обреченно вздохнул Ур. — Хотя насчет узкой трубы...

— Это тебя понесло, лейтенант, — отрезал капитан. — А у меня ноет нога. И ты знаешь, что ноет она не к перемене погоды!

Ур скрипнул зубами. Он знал, что лодыжка Стива ноет к будущим неприятностям. Злые языки говаривали, что Стив и возглавляет базу до сего дня только из-за ноги. Ни у одного из прочих претендентов на хлопотную должность не нашлось подобного индикатора. Оставалось только определиться с причиной недуга. Впрочем, с причиной шеф как раз и разговаривал. Иначе, отчего бы он кривился, сталкиваясь с Уром в коридорах базы? Более того, именно с Ура и началась когда-то история знаменитой лодыжки.

— Веселую компанию ты мне подобрал! — процедил лейтенант, когда Стив напомнил, что отбой тревоги и даже приглашение начальника станции к праздничному столу не означает свертывание рейда.

— Ребята, которых я тебе дал, конечно, не отборные бойцы, но и не отбросы какие-нибудь, — заметил Стив. — Да, у каждого имеется небольшой изъян, но их недостатки важнее, чем их достоинства. Ты на серьезном участке, Ур, и тебе не нужны десять пар глаз, которые будут смотреть так, как будто принадлежат одному человеку. Тебе нужны именно десять пар разных глаз, только так ты сможешь хоть что-нибудь разглядеть.

— Так отбой или нет, черт возьми? — вскричал Ур. — И что это за продолжение рейда за праздничным столом? Что мы должны разглядеть? Или операция продолжается, и мы все еще ищем иномирян?

— Операция никогда не останавливается, — ответил капитан. — Даже если ты, парень, валяешься в своем отсеке на базе, потягиваешь крепленое вино из фляжки и мечтаешь о собственном домике на планете земной группы. Операция началась до того, как ты родился, и, надеюсь, не закончится с твоей смертью. Она будет продолжаться столько же времени, сколько существует наша база, бездна ее задери со всем содержимым. И лучше, если еще дольше. Ты не молчи, дорогой мой, не молчи. Ведь ты хотел поговорить со мной? Или уже передумал? Ребяткам дай команду еще раз осмотреться, пусть обращают внимание на все необычное. На все, даже если это рисунки на обоях. Да, и не отказывайся от угощения, не отказывайся. Пусть тот же Тик уменьшит продовольственные запас станции, он это умеет лучше других. Потяни время. А я пока поищу девицу, что, по словам начальника, покинула станцию пару недель назад. Не нравятся мне случайные отлучки. Да не торопи хозяев, пусть основательно подготовятся к застолью. Переговори с каждым еще раз. Соври им, что я сам спущусь к угощению.

— А что мне им еще соврать? — помрачнел Ур.

— Ну не знаю, — хмыкнул Стив. — Скажи, к примеру, что ты скоро станешь капитаном.

05

Начальник станции Барни оказался седым крепышом. Бывший военный, он продолжал держать выправку и через много лет после отставки. Пока семейная пара Уильямсов занималась сервировкой стола в кают-компании, Барни готовил кофе, укоризненно косился на монитор, на котором дымился сгоревший вездеход, проклинал судьбу, занесшую его в забытый богом и теплом угол вселенной, и сетовал на Сенда — третьего Уильямса среди его подопечных. Виновник сидел тут же, причем даже тени вины не появилось на прыщавом лице вертлявого подростка, разве только легкое сожаление по поводу незавидной судьбы лазерного проектора, который все-таки спекся от залпа кассетника и лишил парня возможности и дальше окружать базу на Белой виртуальными чудовищами.

— Скучно тут, — еще час назад гнусаво тянул сутулый метеоролог станции — старший Уильямс, время от времени бросая на собственное чадо испепеляющие взгляды. — Что тут делать молодому парню? А на большой земле оставить его было не с кем, набор в колледж только через полгода, вот мы и взяли его на Белую. Тем более что Райва изначально подписалась не на весь сезон. Вы не думайте, что мой парень только в носу ковыряет, Сенд в штате, уборщик и, временами, повар. Вот, ремонт затеяли на нижних ярусах, хотели спортзал устроить. Надо парня к реальной жизни приучать. Что бы он сейчас делал на большой земле, в носу ковырял в каком-нибудь пансионате?

— У тебя получается, Боб, — пробурчал тогда Барни. — Приучать к реальной жизни. Реальнее не бывает! Лучше бы твой отпрыск ковырял в носу. И на чем теперь предлагаешь выезжать к дальним сканерам? Тем более что ближних больше нет.

— Да ладно, Бар, — попытался успокоить шефа старший Уильямс. — Зато теперь новый вездеход пришлют, не ты ли жаловался, что старый разваливается на ходу? Да и прочее оборудование пора уже обновить. А с дальними сканерами связь пока в порядке, нечего туда мотаться. И что тут случится в ближайшие полгода? Зима? Холодней все равно не будет, потому как что в минус сорок, что в минус семьдесят — особо не погуляешь.

Разговоры ничего не дали, но, вдыхая кофейный аромат, Ур снова и снова прокручивал в голове беседы с Барни, с Уильямсами, с Хардом. Конечно, капитанская нога у лейтенанта не болела, но что-то ему не давало покоя. Опять это "что-то"?

Ур раздраженно выдохнул. Запах кофе высверливал скулы, наполнял рот тягучей слюной, но глотнуть напитка лейтенант не мог. Инструкции. Чтобы там ни говорил Стив, но на чужой территории хотя бы один член отряда не должен был принимать пищу и напитки кроме тех, что принесены с собой. Хотя, какой в этом смысл, если он уже дышит здешним воздухом? Хорошо еще, что фляжка на запястье опустошена лишь наполовину, Стив разрешил скинуть броники, да и Бак, который вызывал у лейтенанта глухое раздражение, сам попросился во внешнее охранение, засел, конечно же, в бронемашине, которую пригнал Рав.

— Так и не глотнете? — горестно приподнял брови Барни, придерживая толстыми пальцами чашечку.

— Нет, Барни, — покачал головой Ур и, уже шагнув к двери, обернулся. — Так почему все-таки не сообщили сразу?

— Виноват, — вздохнул начальник станции. — Не отследил вовремя записи эфиров. Этот паршивец же не сказал никому, что послал сообщение о контакте. Он и иномирян специально для вас вокруг базы нарисовал. Да если бы я знал...

"А здорово получилось, правда?" — вспомнил Ур глупую ухмылку подростка, покосился на вновь растянувшего губы парня и не в первый раз подумал: "будь моим сыном, выпорол бы", — но вслух сказал другое.

— Я не об этом, Барни. Почему не сообщили об отъезде Райвы?

— Думал, обойдется, — в сердцах расплескал кофе начальник и присел на стул. — Да и обошлось бы, если бы не.... Не хотел девке табель портить. Она ж самовольно умчалась. Сговорилась с капитаном ближайшего каботажника и улетела. Если бы Магда не видела, как Райва садилась в шлюпку, я, может быть, еще и в розыск ее объявил бы. Да и практику я ей заранее отметил, еще по приезде, по-всякому инструкцию нарушил, чего уж было усугублять? Беда с этими детьми!

— Виноват все равно командир, — хмуро заметил Ур.

— По-разному случается, — горько усмехнулся Барни. — Но отвечать командир будет, кто же спорит?

— И нечего спорить, — буркнул Ур и, уже наклонившись, чтобы выйти из опутанного световодами логова старика, вздрогнул. Холодная капля упала ему на шею.

— Конденсат? — растер лейтенант воду.

— Он самый! — оживился Барни. — Это ваш сержант машинку разогревает, скорее всего. Станция ж по форме бур напоминает. Ну, словно опрокинутый конус с рукоятью. Так вот площадка перед шлюзом как раз у нас над головой.

06

Станция и в самом деле напоминала бур. Над скалами и льдом торчал округлый холодный бункер, в котором начиналась лестница, змеились кабели и трубы. Ниже шел обширный первый уже жилой этаж, еще ниже второй, затем третий и так до самого последнего, крохотного. Олл уже через час работы начал подсчитывать, с какой скоростью в основании станции будет повышаться уровень нечистот, если обитатели станут справлять естественные надобности внутри сооружения, поискал на схемах возможные следы инженерных сооружений и пришел к выводу, что система обмена веществ иномирян не имела ничего общего с человеческой. По ощущениям Ура ничего общего с человеческой цивилизацией не имело само сооружение. Непонятная тяжесть поселилась в затылке и плечах лейтенанта с первой секунды, едва он вошел в бункер, а уж когда спустился под землю, стала почти невыносимой. Закругленные своды, низкие, не выше полутора метров, дверные проемы, извилистые хоботы коридоров вызывали тошноту. Не остался бы Ур в таком месте по собственной воле ни на минуту, хотя его бойцы бродили по неровному, словно выщербленному полу весело и каждое предположение о росте или бытовых привычках покинувших в незапамятные времена странное сооружение иномирян встречали дружным хохотом. Слишком громким хохотом, по мнению лейтенанта.

Между тем обитатели станции словно не замечали мрачности обживаемых помещений и даже пытались придать обиталищу подобие уюта. На стенах коридоров светились забавные стрелочки с названиями улиц, на дверях в каморку Барни было выбито грозное предупреждение о мнимых кровожадных склонностях начальника станции, и тут, и там тянулись из контейнеров к плафонам ветви корабельного плюща.

— Еще раз осмотри подкупольное пространство, — прошелестел в ухе капитан.

Ур вздрогнул и начал крутить головой, позволяя шефу через нашлемную камеру изучать внутренности залов. Стены и своды станции напоминали спекшуюся чешую гигантской змеи, если бы ее обожгли плазмой, а затем вывернули наизнанку. Неизвестно, как выглядели иномиряне, хотя вряд ли они могли похвастаться высоким ростом, но пожар ушедшие устроили в собственной или чужой резиденции знатный. Камень оплавился во всех коридорах и отсеках, словно кто-то обходил ярус за ярусом и тщательно выжигал каждый сантиметр поверхности. И внутри, и снаружи. Пожалуй, даже Тик не справился бы с такой задачей.

— Долго мне еще крутить головой? — не выдержал Ур.

— Не меньше пары часов, — пробормотал Стив. — Каботажник, на котором, по уверениям Барни, отбыла Райва, разбился. Никто не выжил.

— И она? — споткнулся Ур.

Совпадений не бывает — он знал это точно.

— Выясняем, — ответил Стив. — Но в общих сводках информация о крушении была, значит, персонал станции мог о нем знать. Знать и использовать... для создания легенды. В отчетах диспетчеров нет данных о шлюпочной связи с Белой, но и на практике не все контакты фиксируются. Я попробую добраться до закрытых файлов секторного контроля. Проверь ее комнату.

— Бак и Шор осматривали ее, — заметил лейтенант.

— Ур, — Стив редко называл его по имени. — Шор способен осматривать только самого себя, а Бак пока еще щенок. Зубастый и наглый, но щенок. Нужно еще раз осмотреть всю станцию. Ты — проверь комнату Райвы. Остальные пусть поменяются секторами и обследуют их еще раз. Думаю, что она никуда не улетала. Как тебе персонал?

— Они все спокойны, — остановился Ур. — Пытаются казаться испуганными, но на самом деле абсолютно спокойны. И этот Барни, и техник... Хард, и супруги Уильямсы, и даже их отпрыск — абсолютно спокойны. Тон-детектор определил в них образцы хладнокровия.

— Странно, не правда ли? — задумался Стив. — Готов поспорить, если ты протестируешь любого обитателя большой земли, один твой вид вызовет учащение пульса. Спокойны, говоришь? Чем они там занимались?

— Обслуживали климатическое оборудование, запускали зонды, исследовали магнитное поле Белой, ковырялись в бункере.

— Понятно. Бездельничали, значит. А где безделье, там и криминал. Запомни, парень, служба безопасности не сбрасывает сырые блюда на стол полиции. Проверь комнату Райвы, Ур. И будь осторожен. Обдумывай все, что увидишь. Ты ведь всегда славился способностью задумываться? Или все еще полагаешься на инстинкты?

— Если ты о своей простреленной ноге... — ледяным тоном начал Ур.

— Забудь о ноге, — перебил его капитан. — Просто смотри вокруг и соображай. Знаешь, почему ты все еще лейтенант, Ур? Потому что тащишь за собой прошлое, и те, кто движется налегке, тебя обгоняют...

07

— Бак!

Ур заглянул в ванную комнату, полоснул по стенам сканером, осмотрел крохотную спальню, включил канал связи с сержантом.

— Да, лейтенант, — отозвался в ухе Бак, торопливо прожевывая что-то. Интересно, что он мог найти в продовольственном комплекте бронемашины?

— Что скажешь о комнате Райвы?

— Ничего, — прокашлялся Бак. — Обычная комната, там у всех такие закутки, просто кусок коридора, перегороженный плексом. Кровать, полки, шкаф, пара стульев, монитор вместо окна. Кондиционер. Картинки на стенах. В основном спортсмены, девчонка была неравнодушна к красивым парням. Да я обнюхал каждый сантиметр ее жилища! Даже отсмотрел виды на мониторе. Парочку с удовольствием бы переписал и себе.

— Это все? — спросил Ур, выдвигая ящик шкафа.

— Нет, лейтенант, — недовольно напрягся Бак. — Белье на кровати чистое. Постелено примерно с неделю назад. Наверное, кем-то из оставшихся на станции. Но уезжала в спешке, если вы сейчас гремите ящиком, то видите комплект интимных тряпочек. Он остался у задней стенки. Девчонки забывчивы.

— Ты знаток, — заметил Ур, отбрасывая пакет с трусиками. — А что можешь сказать относительно раковины на полке?

— Обычная раковина, — раздраженно буркнул Бак. — Да такие рядами лежат в магазинчиках в космопортах. Девчонки любят насаживать на их шипы кольца и сережки. Я сам таких раздарил с десяток. Она ничего не стоит.

— Но сам ты подобной забавой не пользовался? — заключил Ур.

— Я не Шор, перстни на пальцах не ношу, — хмыкнул Бак.

— Я не о перстнях, — протянул Ур и выщелкнул перламутровую пятку, некогда служившую диковинному моллюску надежной дверью жилища. На ладонь упал комок ткани.

— А о чем же? — не понял Бак.

— О сережках, — проговорил Ур, развертывая сверток. — О двух серебряных сережках с астероидной бирюзой. Ты думаешь, я поверю, что ты все еще не подключился к моей камере? Полюбуйся.

— Не слишком дорогой камень, — заметил Бак. — Да и серебро...

— Однако Райва их оставила, — задумался Ур. — И у меня такое чувство, что камешки мне знакомы....

— Да безделушки с такими камнями в любом космопорте... — начал Бак.

— Как там, в бронемашине, тепло? — перебил сержанта Ур.

— Нормально, — осекся Бак.

— Приходи за стол, — хмуро бросил Ур. — Если проголодался. Я найду подмену. Хочешь, сам подежурю за тебя? А то ведь еще что упустишь.

08

— Ну?

Ур построил бойцов в кладовой. Негромко урчали холодильные шкафы, поблескивал пластик боксов, заполняющих уходящие во тьму стеллажи. Тут же лежали снятые бойцами экзоброники. Норматив на срочное облачение — десять секунд. Или восемь с половиной, если питание уже включено. Почему он чувствует себя, глядя на разложенную защиту, как черепаха без панциря? Только ли потому, что у Стива Мартона ноет простреленная лодыжка? Простреленная когда-то еще сержантом Уром...

— Ну? — повторил лейтенант. — Что скажете?

— А чего говорить? — прогудел Тик, скользнув тоскливым взглядом по холодильным шкафам. — Стол уже почти накрыт. Эта Магда Уильямс — хорошая хозяйка, запах даже здесь чувствуется. Спросила, что я люблю, а я...

— Стоп, — оборвал гиганта Ур. — Я спросил, что вы нашли подозрительного?

— Старший Уильямс просто пластиковый болван, — заметил Сом. — Его жена явно не однолюбка. Вот только не знаю, кого предпочитает; Барни или Харда, а укромных уголков тут сколько угодно. Тем более что спортзал для отпрыска Уильямс затеял на нижних ярусах, пока туда доберешься, можно и двоих обслужить...

— Брось, Сом, — скривился Тик. — Ты ее за ноги не держал, так и нечего зря языком трепать...

— Это все подозрительное? — зловеще качнулся с пяток на носки Ур.

— За какой бездной они затеяли спортзал на нижних ярусах? — поежился Вик. — Я вот тоже прогулялся туда с Равом, так все проклял по дороге. Это ж и вентиляцию туда тащить, и тепло вести, и все коммуникации. И лифта нет! Рядом что ли помещений не нашлось подходящих? Да хоть вот этот склад! И на десятую часть не используется!

— Так я и объясняю... — ухмыльнулся Сом.

— Тик, — повернулся к великану Ур. — Что там внизу?

— Ничего, — зевнул гигант. — Ну, залиты легким плексом с десяток коридоров вокруг такого же грота, как этот. Свет проведен. Холодно там еще. Тут хоть пол выровнен, а там в буграх весь. Далеко им еще до спортзала. Да и нечем тут особенно ровнять камень, тот же Хард жаловался, что камнерез у них чуть живой, испорчен. Не лазерным же выбуром камень плавить?

— Выбур имеется, — подал голос Ком. — Кассетного типа. Узконаправленный, пучок до двух градусов. В минимуме мощности дальность до пятидесяти метров. Из пяти зарядов использованы два. Пол ровнять не подойдет. Вот если дыру пробить в монолите, то вполне.

— Да вон он, — кивнул Тик на стеллаж. — Игрушка. И десяти килограмм не весит, мой кассетник-то мощней будет.

Ур метнул взгляд на поблескивающий хромом раструб и снова повернулся к переминавшимся с ноги на ногу бойцам.

— Все?

Отряд молчал. Даже тени бойцов на обугленной стене замерли.

— Соберись, лейтенант, — прошелестел в ухо Стив. — Почему сержанта в охранение выставил?

— Бак вызвался сам, — коротко бросил Ур и по дрогнувшим лицам понял, Стив вещает в общем режиме. Подумал с досадой, — "Так, может быть, ты еще и ведешь группу через мою голову?"

— Не везде так, — шмыгнул носом Рав.

— Что "не везде"? — не понял Ур.

— Стены обожжены не везде, — доложил боец. — Там внизу есть несколько комнат с гладкими стенами. Станция же на схеме словно конус...

— Знаю, — перебил бойца Ур. — Опрокинутый конус с рукоятью.

— Усеченный конус — качнулся Рав. — Без верхушки. На схеме так. А на самом деле верхушка есть. Коридор и комната с воронкой. Внизу. Там гладкие стены.

— Нет там ничего, — буркнул Сом. — Хард нам показывал и те помещения. Они только недавно в них ход пробили. Вот этим вырубом и пробили. Поэтому и на схеме их нет. Только там пустота. А стены гладкие, потому что то, что выжгло тут все, туда не добралось. Может быть, жара не хватило, только и там ничего остаться не могло. Хард так и сказал, только пыль была и все.

— Олл? — повернулся Ур.

— Все верно, — зевнул оператор. — Объемное сканирование показало законченный конус. Дальше только материковая порода. Больше ничего.

— Пакуй сканер, — приказал Ур. — Возьмем пробы на месте. Еще раз.

— Командир, — сдвинул брови Тик. — А как же стол? Остынет!

— Потерпи пока, парень, — отозвался лейтенант. — Тик, Рав и Олл со мной. Сом присматривает за Барни. Вик охраняет склад. На Кельме — сорванец. Шор и Ком ведут остальную компанию. Ясно?

— Магду беру на себя! — крутанул перстень на пальце Шор.

09

— Что здесь было, Барни? — спросил Ур начальника через час, когда борясь с искушением зайти в душ и смыть с себя пот и копоть, вернулся с нижних ярусов в командирскую рубку.

Старик с подозрением покосился на принесенный Уром тяжелый сверток и вытянул губы в трубочку.

— А бездна его знает. Тут до нас не одна экспедиция перебывала. Следов-то никаких не осталось, кроме выжженных помещений. Сначала ведь как думали — вся эта система была выстроена в скале, ну то есть, сначала вырезали котлован, потом построили ходы и залы, а уж что потом случилось, никто не знает. Пожар, наверное. А дальше оказалось, что материал этих стен или сводов тот же самый, что и скала, в которую наш конус забит. Тут уж начали думать, что ходы просто вырезаны в скале. Или даже выгрызены. Опять же все и проходы, и двери имеют округлую или овальную форму. Может быть, тут гнездо какой-то нечисти было, или, к примеру, термитник какой. Не знаю. Но выжигали тот термитник тщательно.

— Я не об этом, Барни, — прищурился Ур

Лейтенант сбросил ткань с выруба, вытащил спусковой блок и сунул его в карман.

— Не понимаю, лейтенант, — сдвинул брови старик.

— Два заряда, — показал два пальца Ур. — В кассете было пять, осталось три. Одним были вскрыты нижние помещения. Перегородка оказалась внушительной, дверь тоже, да и оплавилась она когда-то вместе со стеной, неудивительно, что полости не были обнаружены раньше. А вторым зарядом был выжжен кусок перемычки между параллельными коридорами в районе будущего спортзала. Зачем? Причем оба коридора залиты пеноплексом доверху. Бессмысленная работа на первый взгляд, если бы не необходимость скрыть следы. Мы выжгли пеноплекс. Или запах гари здесь не чувствуется?

— И что требуется от меня? — все так же спокойно смотрел на лейтенанта Барни.

— Правда, — твердо сказал Ур. — В идеале хотелось бы понять, зачем неглупому парню, а Сенд парень неглупый: выставить на открытом воздухе лазерный проектор не так просто, — совершать глупость? Зачем он послал сигнал о контакте? Но согласен услышать сначала о стрельбе из выруба.

— Так я уже говорил... — почесал затылок Барни. — Осточертело ему тут, а выбраться раньше срока на большую землю отсюда можно только с оказией. Вот он и придумывал... оказию. Да вы бы лучше его и спросили. А что касается выстрелов... Я ведь и сам не рад, что разрешил Уильямсам привезти на полгода парня. Вы вон сразу опечатали сейф со штатным оружием станции, — старик кивнул на стальной шкаф, — а ведь Сенд и к нему подбирался. Просто не парень, а наказание, прореху всегда найдет. Подсмотрел, как Райва вскрывает нижние отсеки, молодец ведь девка, в голове их своей вычислила, хотя теперь-то даже мне это яснее ясного кажется. Ну, так Сенд пригляделся к вырубу, да и захотел сам... пульнуть. Райва не доглядела, он и умыкнул прибор. Пульнул, а там уже мы его с Хардом скрутили, да и мамаша руку к воспитанию сыночка приложила. Жалко, что поздно. У нее рука тяжелая, это папаша у Сенда мямля. Вот парень и обиделся, а куда отсюда денешься? Сообразил, однако, код передал. Все точно рассчитал, стервец. Вы уж заберите его отсюда, а то ведь и у меня нервы могут не выдержать.

"Нервы?" — недоверчиво покосился на старика Ур. Ни одна морщина не дрогнула у того на лице. И тон-детектор на запястье выводил ровную уверенную линию.

— А если придется забрать и вас? — спросил лейтенант после короткой паузы.

— А это уж как вам будет угодно, — улыбнулся Барни.

— Хорошо, — Ур положил руку на импульсник. — Чья кровь на входе в новые отсеки?

— Райвы, — не моргнул Барни. — Там же перегородка оказалась в полтора метра толщиной, раскалилась от выруба. Хард притащил охладитель, но девчонке же неймется, кричала, что совершила важное открытие. Хотя я ей говорил, что с вырубом на такое дело идти все равно, что молотком микроскоп чинить. А она только верещала, что бы я не лез в археологические изыскания. Сама зато полезла, стала сбивать сосульки, что от охладителя образовались, да об каменную кромку руку и рассекла. Так, кожу чуть повредила, зажило уже, наверное. А слез-то было! Да не из-за раны, а из-за того, что в комнатах тех ничего не нашла. Ее кровь, да вы проверьте, найдите в комнате волос какой-нибудь, наверняка же есть, Магда там не перестаралась с уборкой, сделайте анализ.

— Уже сделали, — хмуро бросил Ур.

— Лейтенант, — старик опустился в кресло. — Я ведь понимаю, что просто так это происшествие мне с рук не сойдет. Только пенсия моя заработана не здесь, она от этого моего прокола не уменьшится. Да и увольнением меня не напугаешь. Домик под не слишком хмурым небом старика давно ждет. Ты бы закруглялся с расследованием, лейтенант. Все одно прибудут еще следаки из межпланетного, и закрутится все тут не на один день. Каждую царапину рассмотрят и опишут.

— Насчет царапин тоже вопросы есть, — кивнул Ур. — Пеноплекс же не только дыру прикрывал. Там же еще и надпись на стене была. Непонятная, правда. Только пять слов. "Я не хочу в сумерки".

— Смотри-ка, — чмокнул губами Барни. — Вот кто, оказывается, камнерез испортил. Вы на меня только это не вешайте. Пеноплекс Уильямс клеил. Еще и клялся, что его сыночек камнерез не брал, а перегреть прибор дело простое, особенно на этих подтеках.

— Что значит эта фраза? — спросил Ур.

— Помилуйте, — заморгал старик. — У парня и спрашивайте, я тут причем? Может, он темноты боялся? Все у вас? Или еще вопросы есть? А то уж за стол пора. Ваши ребятки измаялись, думаю.

— Где пыль? — бросил вопрос Ур.

— Какая пыль? — улыбнулся старик.

— Хард обмолвился, что в новых отсеках ничего не было кроме пыли, — высек слова Ур. — Теперь там стерильная чистота.

— Ну, порядок прежде всего, — поднялся Барни. — Я еще, когда сам был военным, пыли не переносил. Боролся с ней. И успешно, кстати. Но вы не волнуйтесь. Она в надежном месте. Магда собрала все до последней пылинки. На складе она, там, где образцы пород и прочее. Да она сама вам скажет. И покажет. Может быть, все-таки за стол, командир?

10

По всему выходило, что Магда должна была оказаться разбитной дамой при муже-олухе, но как старший Уильямс не выглядел олухом, так и его жена ничем не подтверждала сложившееся о ней у лейтенанта представление. Точнее, внешне она подтверждала его всем; и комбинезоном с неожиданно глубоким декольте, обнажающим высокую грудь, и манерой двигаться так, что нельзя было оторвать от нее взгляд, и ярким, вызывающим космеобразом, и низким грудным с легким придыханием голосом, но вместе с этим она не была такой, какой выглядела. Она была слишком выдержанной для собственного облика и отвергала внешнее впечатление одним взглядом холодных глаз. Хотя ее голос все-таки сводил с ума.

— Не часто так бывает, что накрытому столу предпочитают пыль, — заметила она без тени улыбки и кивнула Тику. — Ставь сюда.

Гигант водрузил перед лейтенантом черный полимерный бокс. Магда приложила к замку шайбу ключа.

— Запираете? — удивился Ур. — Пыль от кого запираете?

— От Сенда, — усмехнулась Магда. — Не поладил он с Барни. Досаждает начальству. Старик ненавидит пыль и грязь, привык, наверное, к казарменной чистоте, так вот парень повадился набирать пыль, да вдувать ее в каморку старика. Достал он нашего ветерана, до животных колик достал!

— Сомневаюсь, — пробормотал Ур. — Не может тут ни у кого быть животных колик, согласно тестам с вашим здоровьем хоть завтра на полосу препятствий.

— Отбор, — поджала губы Магда. — Построже будет, чем в ваш отряд. Правда, стрельбе нас не учат.

— Однако стреляете, — покачал головой Ур. — Как с сынком справляться думаете? Или на большой земле он паинькой становится?

— Не то, что паинькой, — она словно задумалась на мгновение. — Нет. Но там простора больше. Да и в школе, в которую я собираюсь его определить, ему не дадут расслабиться. Загрузят так, что запищит. Праздность портит людей, праздность.

— Я слышал, что Сенд тут и уборщик, и повар... временами, — заметил Ур.

— Ерунда, — отрезала Магда, опуская пробник в сыпучую субстанцию. — Пытался быть поваром, да. От скуки. А потом уборщиком, когда от его стряпни отказался даже всеядный Хард. У Сенда лучше всего получается пакостить. Подслушивать, подглядывать, затевать всякие каверзы. Да хоть тех же виртуальных монстров, что бродили вокруг станции. Наш старичок едва не обделался, когда увидел их в первый раз. Однако ящик с оружием, как рассчитывал Сенд, не открыл. Решил выждать! Хотя почти отправил кодированное послание о контакте. Не знаю, что его удержало, заподозрил что-то. А уж когда Боб раскрыл старику затею сыночка, Барни был в бешенстве. А Сенд тем временем вместо того, чтобы сканировать код от оружейного ящика, сканировал систему запуска кода. И воспользовался этим.

— Зачем? — не понял Ур.

— За тем же, зачем и стрельнул из выруба, — усмехнулась Магда. — Чтобы убраться отсюда. Чтобы его отослали прочь. Как пакостника, которого не могут больше терпеть. Или тебе, лейтенант, нравится в этих тоннелях?

— Остальным, значит, нравится? — поднял брови Ур.

Она хмыкнула, пробежала по скулам лейтенанта холодным взглядом и повернула к нему экран анализатора.

— Вот. Обычная пыль, аналогичная материковой породе. Кремнезем и прочее. Ничего особенного

— Понятно, — кивнул Ур. — Сенд уже собрал вещи?

— Я их собрала. Бокс давно у меня в комнате стоит.

Магда захлопнула контейнер, стянула с длинных пальцев перчатки, едва не разодрав одну из них о перстень, поднялась, оказавшись одного роста с лейтенантом.

— Муж притащил его сюда, думал найти с парнем контакт, захотел почувствовать себя отцом, но есть вещи, которые даны не каждому. У тебя есть дети, лейтенант?

— Нет пока, — ответил Ур.

— У меня тоже пока нет, — прогудел великан Тик.

11

Хард, веселый чернобородый здоровяк, шириной плеч, пожалуй, мог сравниться даже с Тиком, вот только ростом едва возвышался над поясом великана-десантника, зато проходил в низкие дверные проемы станции, не нагибаясь. Напомнил он Уру гнома из детской сказки, да и выглядел он в компании двух парней в экзоброниках забавно, особенно, когда попытался ради шутки пробить броню на животе Тика кулаком. Орал громко и тряс разбитой кистью долго. Впрочем, с таким же успехом он мог ударить любому бойцу Ура в живот и после того, как они сняли броники.

Интересно, что нашла в коротышке Магда Уильямс, — подумал лейтенант, — или все измышления Сома полная ерунда? Впрочем, какая разница? Главное было другое, — веселость Харда казалась напускной, глаза полнились льдом.

"Они здесь все проморожены, — отметил про себя Ур. — Насквозь проморожены Белой".

— Что это значит? — спросил он вслух. — "Я не хочу в сумерки"?

— Вы об этой надписи? — хмыкнул Хард. — Говорил я Уильямсу, нечего заливать пакости сына пеной, хочешь что-то спрятать, не прячь. Брось на видном месте. Никто не найдет. Хотя, что искать-то? И так все на виду. Разве это семья? Мрак один. То-то, что сумерки. Парень недолюбливал собственную мать, она ж все по вахтам, а сыночка сызмальства по пансионатам держала. Да и за отца был обижен, Магда-то из его папеньки за долгие годы рохлю вылепила. И еще кое-что не устраивало. Из того, что не спрячешь, как ни прячь. Вот и вырезал в камне... крик души! Да вы бы самого Сенда спросили.

— Спрашивали, — развел руками Ур. — Молчит. Замыкается и молчит.

— Это он из-за Райвы, — прищурился Хард. — Влюбился. Вот и бежать отсюда решил вслед за ней. Она красивая была, да только и смотреть на мальчишку не хотела. Она ни на кого смотреть не хотела. Вся в науке. В мечтах о признании. Поставила его, значит, на место. Тут парня и понесло. Дети на презрение остро реагируют. Я знаю, — взгляд Харда оставался спокойным. — Помню, точнее. Мне с детства доставалось за маленький рост.

— Отчего не поправили? — заинтересовался Ур. — В детстве рост поправить не проблема. И не дорого.

— Зачем? — выпятил нижнюю губу Хард. — Жизнь как маятник. Качнешь в одну сторону, отлетит в другую. Кто мог знать, во что мне высокий рост обойдется? Зачем лишние волнения? Главное — спокойствие. Жди, все нужное рано или поздно будет в твоей власти.

— И Магда? — глотнул из фляжки Ур.

— И Магда, — кивнул Хард. — А она хороша, кстати. Не для души, конечно, но хороша. Хотя пацана от Боба родила. Все по-честному. Одно лицо. Правда, вот и Барни, кстати, не отказывала. Шокирует?

— Все тут у вас... — Ур помедлил, — не как у людей.

— Именно как у людей, — отрезал Хард, не стирая с лица усмешку. — И Уильямс знал, кстати. И Сенд знал. Это ли не причина для выброса гормонов?

— Почему была? — вспомнил Ур. — Вы сказали, что Райва была красивая. Теперь, значит, уже некрасивая? Или ее уже нет?

— Здесь ее нет, — наклонился вперед Хард. — А красивая она или нет.... Не было от ее красоты никакой пользы, понимаешь, лейтенант?

12

— Вот, командир, — Рав притащил коробку пайка. — Бак отказался от смены. Сказал, что неуютно чувствует себя в подземельях.

Ур поднял взгляд на монитор. Овал бронемашины оставался на том же месте, у входа в станцию. Где-то за гребнем замер челнок, подогнанный пилотами. Им Стив выходить к столу запретил. Бак сменяться отказался, но он был вне станции, значит, потчеваться угощеньем Магды не придется именно Уру. Инструкции следует соблюдать, в противном случае всегда наступают неприятности. Точно такие же, как на том лайнере, когда Ур командовал отделением и, ворвавшись в коридоры с заложниками, обнаружил, что там творится ад. Пытаясь уйти от спецназа, преступники распылили дурманящий газ, и все сто пятьдесят пассажиров лайнера, включая уцелевшую часть экипажа, превратились на время в обезумевших животных и ринулись на спецгруппу с оскаленными зубами. Стив действовал по инструкции. Даже временная угроза подлежала уничтожению. Капитан, который тогда еще был лейтенантом, резанул импульсником по первому десятку, по второму, а потом упал сам, потому как Ур прострелил ему ногу и тут же заорал, запрещая стрельбу. Пальцы стиснула судорога, прижатый к животу импульсник дернулся и шальной разряд пронзил Стиву Мартону лодыжку. Случайно, как заключила экспертная комиссия, и как со временем решил для себя Ур. Он и сам помнил все как в тумане до того момента, как начал рвать связки, запрещая стрельбу. Концентрации газа хватало еще на минуту, конечно, люди могли покалечить кого-то из отряда, но убить голыми руками бойца в экзобронике....

Тогда все обошлось. Комиссия настаивала на отставке неудачливого сержанта, но видно среди пассажиров, уцелевших благодаря поступку Ура, оказалось достаточно важных шишек. Вот отношения со Стивом испортились, хотя наказывать подчиненного тот не стал и даже представил к званию. Когда Ур пришел к нему в госпиталь, не успевший еще поседеть шеф долго молчал, потом выставил перед собой ладони и с хлопком соединил их друг с другом.

— Весов нет, парень. Запомни. Весов нет. Точнее есть, но на них только одна чашка. Вторая или пуста, или неважна. Чушь. Ерунда. Пустяк. Выбора нет. Есть инструкция, которая продумана холодными мозгами, не глупее твоих. Ты думаешь, что спас сотню изнеженных личностей? Сотню индивидуальностей? Да, пожалуй. А скольких ты подставил? Тех, на ком ускользнувшие бандиты будут вновь отрабатывать удачный приемчик? Бойцов, которые научатся сомневаться в приказах? Рано или поздно они подставят не только тебя самого, но и что-то большее.

— Что большее? — только и вымолвил тогда Ур.

— Все, парень, — прошептал Стив и раскинул руки в стороны. — Все.

— Ешьте, — разорвал упаковочную ленту Рав, возвращая Ура из воспоминаний. — Ешьте, лейтенант. Я знаю инструкцию, вам нельзя. А то сложно придется за столом на пустой желудок. Магда ругается, что уже устала разогревать, но приготовила она что-то восхитительное.

— Иди, Рав, — пробормотал Ур. — Я сейчас.

Лейтенант дождался, когда пластиковая дверь, врезанная в чешуйчатый, зловещий дверной проем захлопнется, и встряхнул фляжку. В емкости, защищенной вакуумными стенками, способными не только предохранить напиток от пламени, плазмы, космического холода, но и защитить самого хозяина от прямого выстрела из импульсника, плеснулся последний глоток. Ур сковырнул пробку, опрокинул в рот терпкую жидкость и подумал, что домик, который он себе построит, должен обвивать виноград. Ползти по стенам, накрывать крышу и даже затягивать трубу. Обязательно трубу, вдруг там, где он его построит, случится такой же холод. И еще должны быть окна. Чтобы видеть, что там происходит за окнами. Никаких мониторов.

— Не хочу, — отодвинул паек Ур.

— Соберись, парень, — заскрипел в ушах голос Стива. — Я получил внешнюю лоцию и расшифровку на тот каботажник. Райвы на нем не было.

— Значит, убийство или несчастный случай, — удивился собственному спокойствию Ур. — Это уже не по нашей части.

— Может быть, — согласился Стив. — Хотя, боюсь, это уже не так и важно. Впрочем, у тебя есть еще час. Попробуй разобраться.

13

Ур вошел в кают-компанию в экзобронике. Расстегнувшие уже и легкую форму, раскрасневшиеся от застолья бойцы посмотрели на него с недоумением, но из-за стола выскочил сияющий Барни.

— Ну, наконец-то! Садитесь, лейтенант. Шеф ваш, похоже, с орбиты уже не спустится? Ну, да ладно. У нас тут скромно. А что это вы вырядились как на войну? Или еще с какой-нибудь базы пришел сигнал о контакте? Эх, в наше время все было проще. Знаю, знаю уже, что не будете ничего есть, хотя я бы подтерся такими инструкциями, или в спецотряде не так как в армии?

— В спецотряде все на высшем уровне, — расплылся в широкой улыбке Тик.

— Не скажи! — поморщился Олл и взгромоздил на стол ранец сканера. — Техника могла быть и получше. Старье. Весит, бездна его задери, что твой кассетник, Тик, а толку? Да те же функции может выполнять прибор размером с ладонь. Да возьми хоть любой анализатор с местного склада. Ну, зачем мне запас питания на два года? Зачем?

— Потом о питании, — замахал руками Барни. — Хотя, как можно не о питании с такой кухаркой-чудесницей? Но лейтенант-то прощаться пришел, меня не обманешь. Эх, как-то все не по-людски. Хотя, одна радость все же присутствует, — старик кивнул на бокс, который Ур сжимал в руке. — Никак вещички Сенда? Так вот, объявляйте меня старым сухарем, но сожалеть об отъезде молодого Уильямса не буду.

— И не надо, — сквозь громовой хохот бойцов буркнул насупившийся Сенд.

— Подожди, Барни, — энергично поправила грудь Магда. — Не пройдет и года, как он вернется сюда же. На каникулы.

— Не, — вытаращил глаза старик. — Тогда я на пенсию. — и под второй приступ хохота потянулся к пластиковой бутыли. — Вы не ругайтесь, лейтенант, мы тут чуть-чуть легонького. Для ваших молодцов это, что укус какого-нибудь комара, а нам в радость. Хорошие у вас ребятки, хорошие. Я любого бы на место Райвы взял. Жаль только Тику вот вашему в каждый проем пополам наклоняться надо. А остальные — в самый раз.

— Не, — сдвинул брови Хард, похрустывая поджаристым куском мяса. — Со мной никто не сравнится.

— Даже я не пытаюсь, — под невольные смешки кисло заметил старший Уильямс.

— Я вообще не наклоняюсь, — окончательно развеселил бойцов пояснением Хард.

— И все-таки не понимаю, — не унимался Барни. — В самом деле, лейтенант. Чем вы их прикармливаете? Откуда таких берете? Ну, Тика мы пока оставим...

— Да, — пробубнил Тик с набитым ртом, — оставим пока. Если тут так кормят хотя бы через день, я бы остался. Как командир?

— Вариант, — кивнул Ур. — Кого бы еще взяли?

— Да у меня глаза разбегаются, — воскликнул Барни. — Олл — чудесный техник, пеленгатор мне за пять минут отладил. Шор — кладезь анекдотов и мелодий. Музыку извлекает из всего, да хоть из вентиляционных труб. Сом со своим тесаком управляется как бог.

— Кухонный бог, — с улыбкой заметила Магда.

— И не только кухонный, — ухмыльнулся боец, и обнаженный нож оказался у него в руке мгновенно, словно вырос из ладони.

— Да что я говорю? — старик едва не прослезился. — А Рав, Кельм, Вик? Лучшие кадры собираете по вселенной, лейтенант, лучшие!

— Так кого бы ты взял на место Райвы? — прищурился Ур и повернулся к Сому. — Ты положи нож, положи. Я ведь нашел кое-что.

Сом в тишине положил нож на стол, и Ур вытряхнул из тряпочки сережки с астероидной бирюзой.

— Перстенек-то на мизинчик надела, — он улыбнулся Магде. — На безымянный не налез? Мал? У Райвы рука была тоньше?

— Такая глупость, — безучастно заметила женщина, стянула с пальца перстень и швырнула его Уру. — Да и дешевка, в общем-то. Хотя, что не поносить, если Райва его бросила...

— Подождите... — поднялся Барни.

— Сидеть! — рявкнул Ур. — Бросила? Райва не уезжала, не уходила и не улетала с Белой. Я уж не знаю, что с ней, но вряд ли она могла прогуляться на время в соседний поселок. Их же ведь просто нет на Белой? Никого кроме вас на Белой нет? Так или не так?

Никто не сказал ни слова, но бойцы начали понемногу трезветь. В ухе лейтенанта напряженно дышал Стив. Только работники станции оставались спокойны, тон-детектор не выдал ни одного тревожного всплеска. В накатившей тишине Ур медленно поднялся, тряхнул боксом:

— Вещи Сенда. Сказать, что я в них обнаружил? Кто вы на самом деле, друзья мои?

— Минуту... — снова попытался встать старик, но Сенд его опередил. Он метнулся вперед и сделал это мгновенно; растворился на стуле и оказался посередине стола и только гримасы на лицах бойцов, толчок в грудь и нож Сома в руке младшего Уильямса подсказали Уру, что паршивец непостижимым образом успел чиркнуть лезвием каждого. В полной тишине Сенд бросил нож и, ожидая выстрела, закрыл глаза.

— Все еще мальчишка, — спокойно вымолвила Магда.

В недоумении замерли бойцы, на рубашках которых появились пятна крови, вскинул руки перед собой Барни, куда-то исчез Хард, и сам Ур словно поплыл в сторону двери, когда понял, что ранец Олла вовсе не обратился вспышкой света и его впечатывает в стену взрывом.

14

Его спасла притолока и экзоброник. Взрывная волна швырнула лейтенанта в дверной проем, притолока нахлобучила ему на голову шлем, но пламя успело обжечь лицо и теперь казалось, что лица нет вовсе, осталась только боль, но глаза видели, и язык слушался, хотя капля воды из мундштука потеряла вкус. К счастью, боль не была чем-то особенным. С болью Уру уже приходилось справляться. Он приподнялся на локтях и в мертвенном свете мигающих аварийных плафонов оглядел костюм. Что-то, покрывающее его, запеклось теми же самыми чешуйками, какими были украшены стены и своды станции. Сколько прошло времени? Судя по сопению аварийной вентиляции — не меньше пятнадцати минут.

— Как ты догадался? — раздался из дыма скрипучий голос, и Ур тут же сорвал с пояса импульсник, но стрелять не стал, потому что из дыма выползал не человек, а часть человека. До пояса это нечто было Хардом, хотя и лишившимся волос, бороды и части кожи, которую заменили вздувшиеся пузыри, но вместо ног за ним волочилось месиво костей и паленого мяса.

— Я живучий, — хохотнул техник, наматывая что-то, чуть ли не собственную кожу на левый кулак. — И маленький. Короткий. А теперь стал еще короче. На время, правда. Почувствовал, но не рассчитал. Нырнул под стул, он из хорошего плекса, а ноги остались под столом. Однако не доверяет вам начальство, не доверяет. На задание отправляет, а собственную погибель за спиной заставляет носить? Как ты догадался?

— Вы были слишком спокойны, — начал подтягивать ноги Ур.

— Недостаточно для догадки, — не согласился Хард. — Мы ведь могли и сойти с ума. И даже, вероятно, съесть эту самую Райву. Дело ведь не в дурацких сережках и колечке, которое Магда взяла, когда еще была человеком. Как ты догадался о главном? И ведь обманул мальчишку, обманул! Не было ничего у него в боксе!

— Я не догадался, — шевельнул обожженными губами Ур. — Я заподозрил. Та фраза на стене "Я не хочу в сумерки" была подправлена. Едва заметно, но у Олла и в самом деле был хороший сканер. Ведь там было написано — "Я не хочу в пыль"*? Кто обратился в пыль? Райва? Отчего не срубили надпись полностью?

— Ты слишком въедлив, — хмыкнул, пустив кровавые пузыри, Хард. — Хотя и прав. Не успели срубить. Уильямс поторопился, сломал камнерез. Видишь ли, человек не исчезает вовсе, он словно падает в копилку, черты сохраняются. Мальчишка остается мальчишкой. Разумный человек остается разумным.... Уж не знаю, что было бы с негодяем... Райва поранилась, когда заходила в пустые отсеки. В рану попала пыль, и она поменялась. Задумалась на мгновение и стала другой. На долгое мгновение задумалась, многое ли, знаешь, нужно обдумать в такой момент, прочувствовать. А паренек следил за ней, подглядывал, можно сказать, неравнодушен был к девчонке. Наверное, видел, как она чиркнула мне по запястью ножом. И как я задумался. Или как я сделал другими его родителей. Или как та же Райва сделала другим Барни. Он что-то понял. Не захотел меняться. Или слишком большое значение придал боли. Да, рана необходима, это важно. Она как жертва. Нельзя без жертвы. Сенд стал прятаться в тоннелях. Сумел передать код о проникновении. Прикончил из выбура Райву, когда она почти загнала его в тупик. Наверное, что-то еще разглядел. Стал вырезать предупреждение. Сам же и поранился, кстати. А там уж..... В том контейнере, что ты осматривал на складе, немалая часть того, что когда-то именовалось Райвой. Вот ведь... — закашлялся Хард. — Вот ведь сорванец, захотел целый отряд бойцов обратить! Всех ножом посек, а с пылью не срослось. Ведь ты бы выстрелил в пацана?

— Что у тебя в руке? — спросил Ур.

— Обычный пиропатрон, — сплюнул кровяной сгусток Хард. — Я снял с него предохранитель, но пока он сжат в кулаке, ничего не случится. У тебя есть шанс поучаствовать в вечности. Я скоро поправлюсь, лейтенант, и мы обсудим с тобой происшествие, если, конечно, ты не натворишь глупостей.

Ур прострелил ему голову на последнем слове. Хард, который уже начал покрываться нормальной кожей, замер, и осыпался грудой пыли. Патрон сработал и разметал пыль в воздухе.

— Все, — проклюнулся сквозь повисшее марево голос Стива. — Служба окончена, парень. Ты действовал выше всяких похвал. Домика не обещаю, но в список героев спецсектора будешь занесен. Да! Ты ведь хотел узнать, почему я не высушил тебя после того случая? Ответ прост. Работа у нас не простая, а тот, кто стреляет в лицо, никогда не выстрелит в спину. Продвигать тебя по службе не следовало, но сберегать приходилось. Вот для такого случая. Они случаются, Ур. Редко, очень редко, но пока еще случаются. Или ты думал, что мы вылетаем только на ложные вызовы? Нет, как видишь. Но теперь нам придется основательно прожарить все логово. Я уже вызвал команду зачистки. Надеюсь, ты найдешь способ оставить этот мир безболезненно?

15

Ур вышел наружу через полчаса. Снег скрипел под ногами, за спиной оставались грязные следы. Бак ждал его у бронемашины и прострелил лейтенанту лодыжку еще в дверях бункера, прострелил в том самом месте, в каком однажды подранил Стива сам Ур. Лейтенант упал, и Бак довольно заорал, откинув плекс шлема:

— Я хорошо, стреляю, не правда ли? А ты дурак, лейтенант! Сказали же, сиди внутри. Повесился бы, что ли? Хотя, Стив будет доволен. Он сразу сказал, когда ты снял камеру со шлема и отрезал связь, лейтенант что-то затевает, правда, не думал, что ты все еще человек. Или уже нет?

— Дурак, — прошептал Ур, глядя, как кровь пропитывает облепившую рану пыль и тут же застывает пластинками красного льда. — Право на жизнь нужно доказывать каждое мгновение. Отсидеться не удастся. Неужели ты думаешь, что Стив оставит тебя в живых? Ведь ты тоже был внутри! Стив слишком осторожен для этого. Ты не на той чашке весов оказался, парень.

— Что ты бормочешь? — выдохнул облачко пара Бак, вновь поднимая импульсник. — Затеваешь что-то или просто собрался прогуляться напоследок?

— Затеваю, — откликнулся Ур и нажал сенсор выруба. Установленный в каморке Барни прибор отозвался мгновенно и выпустил друг за другом все оставшиеся заряды вертикально вверх. Мощности луча не хватило, чтобы уничтожить бронемашину, только раскалить ее, но уцелевшая после первого залпа часть туловища бравого сержанта Бака вспыхнула после второго залпа как свечка. Кроме его головы, которая откатилась в сторону.

16

Сначала пришел холод. Он не был холодом, который обжигает небытием, он был холодом спокойствия и терпения. Холодом уверенности и знания. Затем наступил жар, словно холод коснулся раскаленного, но раскаленное не исторгло из холода облака пара, оно обратилось холодом, не остывая. "В поступке Сенда не было глупости, он просто все еще оставался Сендом, молодым и горячим", — подумал Ур, потому что он сам, в отличие от молодого Уильямса, не находил сил, чтобы остаться самим собой, и уже стал кем-то иным, хотя и не перестал быть Уром, пусть даже его не слишком горячее "я" погружалось в холод все глубже и глубже. И он готов был проститься с самим собой без сожаления, потому что его малое сменялось бескрайним, и потому, что вместе с Уром в холоде тонули сомнения, неуверенность, слабость, неуправляемость, уязвимость. Он все еще не понимал того, кем стал, но чужие воспоминания уже клубились на краю сознания и он уже чувствовал, что стал частью силы, которой нет предела.

— Бак? — пробился сквозь гул челнока в уши голос Стива.

— Бака нет, — спокойно ответил Ур, счищая с экзоброника запекшуюся пыль и набивая ею флягу на запястье.

— Тебя тоже не будет, — проскрипел отчужденно Стив.

— Здесь кроме меня двое пилотов, и они все еще люди, — с усмешкой заметил Ур, одним движением поймал муху и отправил ее вслед за пылью во фляжку. — Мы поднимаемся. Впрочем, что тебе жизнь двух человек? Ведь ты составляешь лоцию.... Хотя муху я все-таки спасу. Пусть на время.

— Выбора нет, парень, — вздохнул Стив.

— Я понимаю, — ответил Ур.

— Вас когда лучше накрыть; немедленно или повыше? — спросил Стив. — Или предпочитаешь вспышку на орбите?

Ур поднялся и рванул рычаг шлюза. Завыла сирена. Заморгало аварийное освещение. Корпус челнока задрожал. Засвистел улетучивающийся воздух и экзоброник мгновенно покрылся инеем. Ур бросил в белесое марево фляжку и сделал обожженным лицом улыбку, боли от которой не чувствовал. Он ничего уже не чувствовал.

— Я найду эту фляжку и уничтожу! — закричал ему в ухо Стив.

— А всю планету? — шагнул в пустоту Ур.

* — dusk (сумерки) — dust (пыль)

2009 год

Любовь с пересмешником

1

Неужели нельзя перезвонить позже? Голова наливалась свинцом, пульс щелкал очередями по вискам. Мерзкая горечь стояла на языке. Господи, с чего бы это я так набрался вчера? И где этот механический болван? Ну, выключит же кто-нибудь телефон?!

— Что вы сказали?

Перед моим воспаленным взором появилась рогатая физиономия. Поблескивал розовый пятачок, почтительно моргали крохотные зеленые глаза, настороженно торчали мохнатые уши. Я недоуменно нахмурился.

— Кто ты, черт тебя побери?!

— Извините.

Существо смущенно улыбнулось, вытянулось по стойке смирно, и я увидел петлицы службы безопасности на воротнике.

— Сержант Флаг. Прибыл на ваш астероид для прохождения административной практики. Вот направление.

— Убери, — простонал я, мельком взглянув на голубую бумажку. — Меркурианец?

— Так точно! — ударил копытом Флаг.

— Сержант, — я с трудом сел. — Где твоя сообразительность? Возьми телефон.

Флаг козырнул, хлопнул хвостом и аккуратно снял телефон.

— Вас, — сказал он через секунду, протягивая трубку.

— Спроси, кто это и чего хотят, — скомандовал я, растирая виски.

— Это из поселка, — ответил через мгновение Флаг. — Тридцать пятый. У них убийство.

Несколько секунд я смотрел на него в недоумении. Затем выхватил трубку из черных пальцев.

— Тридцать пятый? Это майор Дудкопф. Срочно к телефону Иванова. Где Зинка?

— Советую перезагрузиться, майор, — ответил робот самым отвратительным регистром. — Иванов мертв. Зина без сознания. Скотт спит после вчерашнего застолья. Ваше присутствие согласно инструкции — обязательно. В остальном — в поселке все в порядке. Служба контроля оповещена, но инспектор будет только завтра. Просили в связи с занятостью обойтись пока своими силами. Давление атмосферы ноль девяносто пять. Гравитация ноль девять. Гравитанты спокойны.

Ах, Иванов, Иванов. Что ж ты натворил, подлец? Убью. Или ты действительно уже мертв? Я бросил трубку, включил воду и, сунув голову под прохладную струю, спросил, задерживая зубами ругательства:

— Шлюпку... отпустил?

— Да! — отозвался сержант.

— Атмосферу при посадке не пожег? — поинтересовался, вытирая голову.

— Никак нет, — вытянулся Флаг. — Спускался на пневматике, по инструкции.

— Где скафандр оставил?

— В тамбуре.

— Правильно, — я кивнул, с удивлением разглядывая в зеркале свою помянутую и даже опаленную физиономию, словно прикуривал от ракетной дюзы. — Без скафандра не высовывайся на улицу. Кожа волдырями слезет через десять минут.

— А атмосфера? — удивился Флаг.

— Что атмосфера? — поморщился я.

— Да у вас тут практически земное давление и гравитация, — шевельнул хвостом Флаг. — Чего вы боитесь?

— Чего и все, — я принялся натягивать комбинезон. — Радиации. Озона в атмосфере практически нет, жарит по-черному. Озонатор сломался. А ведь собирались мхи высаживать на той неделе.

— Я не боюсь радиации, — доложил Флаг.

— Да? — я посмотрел на него с интересом. — А чего же ты боишься, стажер?

— Холода, — вздохнул сержант. — На Меркурии тепло, а здесь...

— Да уж, — кивнул я. — Тут выше пяти по Цельсию не поднимается. Но зато и ниже двадцати мороза не опускается. Атмосфера! Ты чего смотришь? Ну-ка быстренько в скафандр. В поселок идем.

— А далеко? — засуетился сержант.

— Ерунда, — поморщился я, глотая таблетку от головной боли. — Километров пять. На той стороне поселок. Астероид маленький.

— Так мы пешком? — удивился меркурианец.

— Можешь подождать трамвая, — мрачно пошутил я, пощелкав брелоком. Марсоход не отзывался.

2

Астероид действительно был маленьким. Километра четыре в диаметре, двенадцать в обхвате в самом широком месте. Контрольная служба еще удивлялась, отчего я выбрал эту песчинку. Только я плевал на их удивление. Им все равно было, где маяк ставить, зато я все обдумал. Многое сыграло роль. И то, что песчинка эта не в самом поясе астероидов, а чуть ближе к Марсу, и что бесхозная она. Оформить собственность на этот камешек оказалось плевым делом. Зато теперь в любой лоции моя микропланетка указана. Тут тебе и звездозаправка, и маяк, и сервис, и маленькая гостиница. Даже причал есть для мелких судов. И таможня имеется. Но большая часть всего этого на Зубе располагается. Астероид имеет вид каменной капли, так вот ее конец, где атмосфера пожиже, я Зубом назвал. Там и причал, и склады, и антиметеоритные автоматические пушки, и почти весь персонал, и хозяйство. Конечно, этот космодромчик был моей головной болью. Только из-за него мне пришлось вновь нацепить лычки инспектора. Статус обитаемой микропланеты обязывал. Но с другой стороны, если бы не космодром, сгнил бы я на маяке от тоски. Правда, теперь, кажется, отвеселился. Хотя, с другой стороны, еще не вечер. Этот Тридцать пятый всегда казался мне редкостным идиотом, не то, что мой Двенадцатый. Возможно, перепутал что— то.

— Далеко еще? — прокричал в переговорное устройство стажер.

Да, в скафандре прыгать по камешкам — это не в кресле сидеть. Даже сквозь стекло видно, взмок меркурианец. Ничего друг, хлебни немного провинциального существования. Весело твоя практика начинается.

— Еще три километра. До горизонта почти дошли.

Я оглянулся. Отсюда мое бунгало за фаллосом маяка казалось спичечным коробком. Иванов, когда антенну ставил, еще ругался, что я место для маяка на отшибе выбрал. Не объяснять же ему, что для старого отставного полицейского такая мелочь, как горошинка Солнца и звездочка Земли имеет решающее значение? Солнце его слепит... Добро бы пялился на диск Юпитера, нет же, лишнего раза нос к небу не поднимал. Больше в стакан смотрел. Астрофизик, черт его возьми. Неужели отсмотрелся?

Вот и горизонт. Ребро каменной грани, на которой был расположен мой домик. Заостренным рубцом оно тянулось к вершине Зуба. Отсюда, кстати, космодромчик смотрелся вполне солидно. Вотчина большого начальника маленькой таможни Клауса Хинкеля. Словно обсерватория на вершине горы. Только идем мы по этой горе, будто она положена на бок. Если ты уже устал Флаг, то приготовься устать еще больше. Равнина кончилась, теперь нам предстоит шагать по каменному бездорожью.

— Что вы сказали?

Флаг постарался меня догнать.

— Ничего, — сплюнул я, подумав какое нелепое зрелище мы представляем. Один в скафандре, второй в теплом пальто, шляпе, ботинках и с солнечным зонтиком над головой.

— Вы всегда пешком ходите? — спросил Флаг, демонстрируя через стекло скафандра покрытый бисеринками пота пятачок.

— Не всегда, — нахмурился я. — Обычно пользуюсь марсоходом. Но если ты спросишь у меня, где он, я тебе не отвечу.

— А вчера вы в поселке были? — продолжил опрос Флаг.

— Не помню, — буркнул я, почувствовав новую волну боли.

— Может, марсоход кто-то угнал? — невинно поинтересовался сержант.

— Кто? — переспросил я и вдруг понял, что не помню не только, как вчера добрался до дома, но и не помню ничего, начиная,... Я даже остановился.

— Что, — спросил, ткнувшись в мою спину, Флаг.

— Каким образом ты попал для прохождения практики в это захолустье? — поинтересовался я у Флага.

— В качестве наказания, — недовольно засопел стажер.

— Наказание за что? — постарался уточнить я.

— Адюльтер с женой начальника курса, — вздохнул Флаг.

— Так, значит? — это становилось интересным. — Вынужден тебя разочаровать. В поселке только одна женщина. Зина. Есть еще... но это на космодроме. В таможенной зоне работает. Там особо не разгуляешься. Да и не красавица она. Вот Зина — это чудо. Но она без сознания. Когда придет в сознание, увидишь, что она очень разборчива.

— Я обладаю способностью генерировать флюиды женского счастья, — гордо произнес Флаг. — К тому же женщина в бессознательном состоянии это...

— Даже и не думай, — сказал я, взглянув в глаза меркурианцу.

3

Гравитанты как всегда толпились у блока Ивановых. Я оттолкнул нескольких особо настырных и вошел внутрь. В дверях нелепо сутулился угловатый Тридцать пятый. Трупа Иванова не было. Точнее посередине комнаты поблескивала кучка или лужа белка. И запах стоял знакомый. Помнил я этот запах. Именно так пахло, когда я чуть не расстался с жизнью в последний раз.

— Что это? — спросил Флаг, морщась. — Труп? А где тело?

— Выкипело, — буркнул я.

Выстрел из фотонной ракетницы. Вспышка внутри человека. Очень популярный у гангстеров способ убийства. Идентификация невозможна. Клетки превращаются в биомассу, генотип жертвы определить затруднительно. Если только по пуговицам. И никакой опасности для стреляющего, стой он на расстоянии более пары метров. Только опаленная растительность и слепота на полчаса. И запах распадающейся органики. Если вот так оставить, через два-три дня только мокрое пятно будет. Зинка лежала в соседней комнате. Дышала. Наверное, нервный шок. При взгляде на нее глаза Флага заблестели. Конечно. Женщина редкой красоты. У меня опять сердце защемило. Как и всегда, когда я смотрел на нее.

— Тридцать пятый, — позвал я робота.

— Да, — откликнулся Тридцать пятый и подошел ближе.

— Я вижу последствия выстрела из фотонной ракетницы. Где рукоять от фотонки?

— Вот, — робот извлек из ящика пластиковый пакет с хромированной рукоятью.

— Молодец, — похвалил я Тридцать пятого. — Надеюсь, место убийства осталось неприкосновенным?

— Ежеутренняя уборка проведена в соответствии с программой, — проскрипел робот. — Мусор переработан.

— Так, — что взять с этого куска железа. — А что ты отнес к категории мусора?

— Следы вашей вчерашней трапезы, господин майор, — отозвался Тридцать пятый. — В основном стекло. Бутылки. Остатки еды и напитков. После этого согласно ежедневной программы я вымыл посуду, сделал влажную уборку помещения. Труп Иванова решил не утилизировать. Программа ничего не говорит о правилах обращения с трупами разумных.

— Программа? — возмутился я. — Мечта преступника. С чего ты взял, что это труп Иванова? Похож? Обычные форменные пуговицы? На Зубе у каждого такие.

— Идентификатор на месте, — ответил Тридцать пятый, сделал шаг к тому, что осталось от Иванова, наклонился и вытащил из массы металлическую пластину на цепочке.

— Да... — я задумался. — Вот так, Петруха.... А ну-ка, стажер, выгляни на улицу, осмотри помещение снаружи.

Флаг козырнул и вышел. Я подошел ближе к Тридцать пятому, вгляделся в его сенсоры.

— Откуда у Иванова ракетница?

— Ракетницу вчера принесли вы, — сухо доложил робот.

— Зачем? — спросил я.

Тридцать пятый промолчал. Двенадцатый бы ответил: "Нет информации". Даже роботы у Иванова какие-то особенные. Почему же я ничего не помню? Ранее со мной такого не случалось.

— А где ты ее нашел?

— У вас в руке, — доложил робот

Отчего-то мне захотелось ударить ботинком по сенсорам.

— Так. Тридцать пятый. Рассказывай по порядку, что произошло вчера.

— С какого момента?

— С того момента, как я появился в поселке.

— Вы прибыли вчера в пять часов вечера на марсоходе вместе с Двенадцатым, зашли к Скотту, и уже вместе с ним пришли сюда.

— Кто был дома?

— Петр и Зина.

— Продолжай.

— Зина сказала, чтобы я не мешался под ногами, так как к празднику она готова. Поставила таймер на 22.00 и отключила меня.

— Что это был за праздник?

— День рождения Зины.

Черт возьми, Зинка, голубые глаза, богиня астероида. Как я мог забыть? Впрочем, почему забыл? Я просто не знал даты ее рождения! Или забыл?

— Что было дальше?

— В 22.00 я включился и обнаружил, что вы и Скотт лежите возле блока в состоянии алкогольного опьянения. Я накормил гравитантов, затем отнес Скотта в его блок, вас транспортировал к вам домой. Рукоять фотонной ракетницы упаковал в пакет, чтобы вы не повредили себя в пьяном виде.

— Спасибо.

— Программа, — проскрипел Тридцать пятый.

— Когда ты обнаружил труп?

— В 6.00. Зинка лежала на полу без сознания. Иванов был мертв. Я отправил информацию на Центральную о происшествии. Там велели сообщить вам и сказали, что инспектор прибудет при первой возможности. Дозвониться до вас было невозможно, поэтому я занялся уборкой. Здесь был беспорядок, — добавил Тридцатьпятый, направив на меня сенсоры.

— Я все понимаю, — кивнул я и сел на стул. — Ты свободен. Пора кормить гравитантов. Не видишь что ли, опять они у блока топчутся.

— Они всегда здесь топчутся, — недовольно заметил робот.

4

Флаг стоял у входа в окружении двух дюжин гравитантов. Все они, напоминавшие в большей или меньшей степени Иванова, теперь старательно перестраивали свою внешность под фигуру меркурианца. Эта их способность воспринимать рельеф тела сквозь скафандр и одежду в который раз показалась мне удивительной. Они отращивали рожки, уши, взмахивали хвостами. От их проницательности не укрылись и гениталии стажера. Да. При добавлении к ним еще и его предполагаемых флюидов сержант имел все шансы быть неотразимым.

— У нас их называют пересмешниками, — обернулся в мою сторону стажер. — Удивительные существа. Теперь я понимаю, откуда здесь гравитация и атмосфера. А я все пытался высмотреть гравитационную установку.

— Ее нет, — кивнул я, усаживаясь на ступени. — Я купил двадцать четырех гравитантов, выращенных на Земле. Они чертовски дороги, но гравитацию моделируют исключительно. Атмосфера привозная, естественно. Да и забавно вот так на них смотреть. Некоторые правда смущаются, когда гравитанты их показывают.

— Хотите создать тут маленький рай? — Флаг с трудом присел рядом в скафандре.

— Думаю, что я имею на это право.

— Безусловно, — кивнул стажер. — Наслышан о ваших подвигах. Одна поимка нарколорда чего стоит!

— Поимка нарколорда Гирдюгинга, который получил пожизненное заключение, была только лишь финалом длительной операции, — объяснил я. — Мне пришлось тогда подстрелить его охранника. И сделал я это из фотонной ракетницы. И рожа у меня тогда была опалена точно так же, как и теперь. Хотя я и не помню ничего, что произошло здесь вчера.

— Что вы хотите этим сказать? — поднял брови Флаг. — Лицо Зинаиды тоже опалено, я был сейчас в соседнем блоке, там спит этот... Боб Скотт. Сменщик Иванова, как я понял. Его лицо тоже носит на себе следы фотонной вспышки, как и ваше. Пока это только подтверждает, что вы присутствовали при убийстве.

— А если к этому добавить то, что ракетница моя? — спросил я. — И то, что Тридцать пятый вытащил ее из моей руки? И то, что я неравнодушен к Зинаиде? Все сразу меняется.

— А вы неравнодушны? — переспросил Флаг.

— Чертовски неравнодушен, — подтвердил я. — Но она дама сложная. Крутила голову, но ясности никакой не давала. Я так до конца ее и не понял. Удивительная женщина, правда, в постели смущалась. Словно мучилась виной перед мужем. Замыкалась в себе. К тому же, несмотря ни на что, у меня были неплохие отношения с Петром.

— Вы хотите сказать, что он не препятствовал вашим отношениям? — поинтересовался Флаг.

— Ничего не хочу сказать, — покачал я головой. — Понятно, что я не афишировал свои чувства, но любой другой на месте Петра давно бы уже заметил мои ухаживания.

— Так может быть вчера он все-таки их, наконец, заметил? — неожиданно спросил стажер.

5

Состояние Зинки было тяжелым, но стабильным. Поручив ее заботам Тридцать пятого и предупредив, чтобы в случае малейших изменений в состоянии хозяйки он вызывал нас, мы отправились к Скотту. Разбудить его оказалось делом непростым. Когда это, наконец, удалось, выяснилось, что он тоже не помнит ничего, начиная со вчерашнего полдня и заканчивая сегодняшним пробуждением. Известие о гибели Иванова он воспринял спокойно. Точнее, удивиться ему помешала страшная головная боль.

— Как ваша голова? — спросил меня Флаг.

— Неважно, — признался я. — Но я крепкий орешек. Бывало и похуже.

— Могло быть и хуже, — кивнул Флаг. — Если мои предположения подтвердятся.

— У тебя есть уже предположения, стажер? — грустно усмехнулся я. — Впрочем, теперь ты имеешь на них право. Согласно полицейскому кодексу я не могу принимать участие в расследовании. Я теперь лицо подозреваемое. Передаю тебе все полномочия.

— Есть врачи на астероиде? — сделал вид, что не услышал моих слов Флаг.

— Сейчас нет, — ответил я. — Был один врач, но неделю назад отбыл в отпуск. Сейчас на космодроме человек шесть обслуги, включая таможенника Клауса Хинкеля, заправщика и технический персонал. В том числе и Берту, которая держит там бар. Берта — жена Скотта. Ночью должен был сняться пакетбот, сейчас она, скорее всего, отсыпается прямо в баре.

— Голова болит! — простонал с кушетки разбуженный Скотт. — У меня такое ощущение, что вчера я выпил какого— то дерьма. Только что я пил, не помню. И где. И есть очень хочется.

— Перекусить я бы не отказался, — кивнул Флаг, — а вот насчет дерьма, сейчас мы определим.

Стажер покопался в небольшой сумке и достал оттуда пару анализаторов.

— Криминалистика движется вперед? — удивился я, наклеивая один из них на подмышечную впадину.

— Вероятно, — кивнул Флаг, изучая цветной индикатор. — Что же, вот и ответ на один из множества вопросов. Вы пили марсианскую водку. Видите эту зеленую полосу, она бывает только после приема марсианской водки.

— Не хочешь ли ты сказать, что знаешь спектральный результат любого напитка наизусть, усомнился я, глядя на ухмыляющуюся рогатую физиономию.

— Нет, — покачал головой Флаг. — Хотя, если бы не некоторые обстоятельства, я бы получил диплом с отличием. Уверяю вас. К тому же наизусть знать вовсе необязательно, достаточно разбираться в классах. Ну, за исключением напитков, применение которых строжайше запрещено. Марсианская водка объявлена вне закона уже лет пять. Официально доказано, что она вызывает необратимые нарушения в коре головного мозга. Применялась в прошлом для лечения депрессий из-за свойства уничтожать воспоминания обо всех событиях в диапазоне нескольких часов до и после ее принятия. Одно из побочных последствий — ощутимая головная боль.

— Мягко сказано, ощутимая, — схватился за голову Скотт.

— Регулярный прием, особенно попытки опохмелиться приводят к неизлечимому слабоумию, — заметил Флаг, наблюдая как Скотт шарит в шкафчике. Астрофизик обреченно плюхнулся в кресло.

— Обезболивающее помогает, — добавил Флаг и бросил мне и Скотту по таблетке. — Но дальше — все хуже.

— То есть? — насторожился я.

— Во-первых, восстановление памяти вам не грозит, она стирается безвозвратно, — сказал Флаг. — Поэтому не мучьте себя. Во-вторых, если бы потеря памяти была вызвана медикаментозно, можно было попытаться найти того, кто дал медикаменты. И зачем. А так все почти естественно.

— Надо Зинку привести в чувство, — щелкнул дверцей холодильника Скотт. — Надеюсь, она подтвердит, что я не убивал Иванова.

— У тебя есть сомнения на этот счет? — поинтересовался я.

— Понимаешь, — Скотт достал из печки пакеты с горячим беконом и бросил на стол. — Петр явно положил глаз на мою Берту.

— С чего ты взял? — удивился я. — Вот уж никогда бы не подумал.

— Еще бы ты думал, — скривился Скотт. — Ты кроме Зинки и не видел никого. Единственное, что меня действительно интересовало, так это успел ли ты с нею переспать?

— А это не твое дело, — огрызнулся я. — По крайней мере, с Ивановым у меня склок не было. Он не замечал ничего.

— Не замечал? — удивился Скотт. — Да мне сама Зинка говорила, да и Берте моей все уши прожужжала, что вы с Петрухой на ножах! Что он ее обижал, а ты его убить грозился. Или не так?

Я потряс головой. Таблетка уже начинала действовать, но гудение оставалось, к тому же Боб говорил явную ерунду. Мы с Петрухой даже голос ни разу друг на друга не повысили.

— Подожди, — я остановил Скотта. — Что это ты говоришь? Я никогда с Ивановым не ссорился. Ты хоть раз видел, чтобы я злился?

— Ну, ты-то мужик с выдержкой, на людях мог и не показывать, — развел руками Скотт. — Но только поверь моему опыту, когда рядом женщина, и женщина красивая, мужик собой не владеет.

— Да не было у меня с ней почти ничего! — ударил я кулаком по столу. — Полгода уже за ней волочусь, а приласкать удалось только пару раз. Я ей вообще замуж предлагал. Она мне открытым текстом сказала, что вышла замуж за Петра не по любви, а по желанию родителей. И что оставить его не может, пока он жив или не бросил ее сам. И вообще сказала, что он импотент.

— Импотент? — возмутился Скотт. — А чего ж тогда он все свободное время у Берты в баре пропадал? Намекал ей там на разное, предлагал, можно сказать. Расскажи эти сказки еще кому-нибудь!

— Стоп, — остановил нас Флаг. — Подождите.

Он достал электронный блокнот и начал наговаривать на него:

— Немедленная проверка. Данные на семью Ивановых. Петр и Зинаида. Астрофизики с астероида Дудкопфа. Дни рождения, родители, все. Медицинская карта, все, что есть.

— И он тебе сейчас ответит? — поинтересовался Скотт, разглядывая маленький приборчик.

— Позже, — махнул рукой Флаг. — Запрос ушел на Центральную. Похоже, у меня есть возможность отличиться. Раскрою преступление, получу повышение и выберусь из вашего захолустья.

Мы переглянулись со Скоттом опаленными физиономиями.

— Ну и кого же ты подозреваешь, сержант? — спросил я стажера.

— Вас обоих, — ответил меркурианец. — и Зинаиду тоже.

6

Берта появилась примерно через полчаса. Ее привез Клаус Хинкель. Он с трудом вынул свое грузное тело из марсохода, отдал мне честь и приготовился забраться обратно. Я сообщил ему о происшедшем. Клаус нахмурился. Берта же даже не ойкнула. Известие о гибели Иванова ее не удивило. Она посмотрела на меня красноречивым презрительным взглядом, пошевелила бровями, перевела взгляд на меркурианца, поджала губы и отправилась домой.

— Крепкая женщина, — одобрительно качнул головой Флаг.

— Слышишь, Клаус, — обратился я к оторопевшему таможеннику. — Давай-ка не в службу, а в дружбу. Я тут остался без транспорта, поищи, пожалуйста, мой марсоход. Да и Двенадцатый что— то не отзывается.

— Хорошо, — кивнул таможенник. — До завтра ни одного корабля не планируется, так что я в вашем распоряжении.

Флаг проводил взглядом колпак марсохода, вздохнул.

— Когда следствие заходит в тупик, следует перепроверять то, что кажется очевидным.

— Например? — спросил я.

Сама мысль, что я являюсь подозреваемым, лишала меня покоя.

— Все, — повторил Флаг. — Всех действующих лиц, начиная с их рождения, или даже с рождения их родителей. Все события, произошедшие в какой— то период времени. Вот, например, что произошло за последние сутки?

— Ну не помню! — поморщился я.

— Хорошо, с какого момента вы помните?

— С того момента, как вылетел с космодрома. Пакетбот готовился к старту. Озонатор сломался, пришлось вызвать. Конечно, денег стоит немалых, но без озонатора тут нельзя. Ну, я установку доставил, согласовал все и вылетел обратно на маяк. Дальше не помню. Но могу предположить, что через пару часов после моего отбытия пакетбот благополучно стартовал и час назад, (я посмотрел на часы) прибыл на Центральную.

— Все важно, — Флаг прищурился, сморщил пятачок. — Надо проверить, что за поломка озонатора. Выяснить, кто вылетел на пакетботе. Узнать наверняка по минутам, где был каждый из жителей астероида в эти сутки. Почему вылетев к себе на маяк, вы попали сюда? Что могло повлиять на вас?

— Ну, это просто, — усмехнулся я и достал телефон. — Достать меня могли только по телефону.

Я щелкнул памятью и увидел два звонка. Второй из них был от Тридцать пятого. Утренний. И вчерашний Зинкин. Я нажал кнопку и услышал ее голос:

— Даринг, привет. Я тебе ничего не говорила? Так вот, у меня сегодня день рождения. Если ты не выпьешь за меня стаканчик, причем немедленно, я на тебя очень обижусь. Петруха уже дома, к сожалению, нажрался как свинья. Заходи за Скоттом и ко мне. Я жду.

— 16.55 — отметил Флаг, взглянув на дисплей. — А голос вполне соответствует внешности. Пробирает до костей.

— Послушай, — мне не хотелось слушать его шутки о Зинке. — Скажи мне только честно. Меркурианки похожи на землянок?

— Похожи, — кивнул серьезно Флаг. — Меркурианки очень красивые. Рогов правда нет. Хвосты сейчас модно купировать. Ушки у них маленькие. Меркурианки очень похожи на земных женщин. Но у них есть одно преимущество.

— Какое? — спросил я.

— У них носы как у меня, — Флаг потер пятачок. — Розовенькие, круглые, влажные — замечательно выглядят! Очень возбуждает. Точно-точно.

7

Таможенник позвонил через двадцать минут. Он отыскал остатки марсохода в скалах на обратной стороне Зуба. Пока мы ждали его, Флаг начал донимать меня вопросами. Попросил рассказать все, что я знаю о гравитантах или пересмешниках, как он их сам назвал. Что я мог ему сказать? Я не очень в них разбирался. Знал, конечно, кое-что, но не более. То, что и все. Они были открыты на одном из спутников Юпитера или Сатурна. Загадочные органические существа. Не разумные, но достаточно организованные. Самым удивительным оказалась их способность генерировать гравитационное поле, соответствующее тому объекту, на котором они появились на свет. Впервые это почувствовали на своем корабле первооткрыватели этих существ, а затем и земляне, когда первую пару гравитантов доставили на землю. Ну, это отдельная история, как в районе космического института гравитация уменьшилась почти в пять раз. Потом гравитантов научились разводить, тем более что кормить их просто. Они едят все, что ест человек. А затем обнаружилась их способность имитировать людей. Их стали называть пересмешниками и продавать за большие деньги.

— Биороботы, домашние животные или их свихнувшиеся хозяева, — задумчиво проговорил Флаг. — Кажется, я о гравитантах знаю больше.

— Не понял? — удивился я.

— Это — три основных версии происхождения гравитантов, — объяснил Флаг. — Единственный пример, когда жизнь существует сама по себе. Никаких других видов, даже растений. Особая приспосабливаемость к условиям обитания. Для выживания необходима только атмосфера. Диапазон температур значителен. Способны употреблять для питания любые углеродные соединения, в том числе углекислый газ. Очень любят воду. Существа довольно индифферентные, но подвержены воздействиям. Обнаружены пятьдесят лет назад на двух планетоидах: на Титане и на Ганимеде. Но на Ганимеде, думаю, вторичное расселение. Завезены они туда, скорее всего, людьми. Открытие их произошло на Титане. Хотя, если гравитанты эндемичны и на Ганимеде, это не делает их еще более загадочными.

— Значит, пересмешники? — спросил я, наблюдая, как столпившиеся у блока Иванова гравитанты продолжают изменять форму, переливаться, поочередно превращаясь то в меркурианца, то в меня, то в Зинаиду.

— Да, — кивнул Флаг, с интересом разглядываю изображение обнаженного Зинкиного тела. — Именно так. И самым удивительным является, что неизвестен их подлинный облик.

— То есть? — не понял я. — А что говорят первооткрыватели?

— Первооткрыватель, — поправил меня Флаг. — Он сообщил на корабль, что обнаружил неизвестную форму жизни, но описать ее не успел. Провалился в ледяную расщелину, погиб. Вероятно, испугался. Каждый бы испугался на его месте. Спасательная команда обнаружила уже только его труп и компанию гравитантов, каждый из которых напоминал погибшего. К счастью они не поддаются дрессировке. Точнее, не могут долго имитировать какой-то один образ. Первый же новый раздражитель заставляет их менять облик. Да и в изоляции срываются через несколько секунд. Начинают имитировать мебель, камни. И это хорошо. Иначе это стало бы проблемой для службы безопасности. Вот так.

— Меня эта способность не интересовала, — ответил я. — Я приобретал их только из-за гравитации.

— Удивительные, хотя и неразгаданные естественные генераторы гравитационного поля, — кивнул Флаг. — Именно благодаря этой способности гравитантов проблема невесомости на кораблях была решена раз и навсегда. Но с идеей создать обитаемый мир на небольшом астероиде я сталкиваюсь впервые.

— Тяжело, — вздохнул я. — Атмосфера стоит безумных денег. А впереди еще приобретение грунта.

— А стоит ли? — спросил Флаг. — Разве нет в системе укромных уголков, где мог бы укрыться от своих врагов майор Дудкопф?

— Не хочу ни от кого зависеть, — отрезал я. — Хинкель подлетает. Поднимайся.

8

Марсоход был разбит вдребезги. Мой Двенадцатый торчал в пилотском кресле и смотрел на черные камни безжизненными сенсорами. Таможенник и Флаг долго копались в обломках, а я расстроено сидел на камне. Над головой горел Юпитер. В груди медленно закипала злость. Когда-то я легко с ней справлялся. Стискивал зубы, перезаряжал пистолет и очертя голову бросался в самые опасные переделки. Кажется, что— то действительно сломалось у меня внутри.

— Подстроено, — сказал, вытирая руки, Клаус. — Судя по падению, аппарат был направлен в сторону этого утеса с максимальной скоростью со стороны космодрома. Автопилот заблокирован. Система автопосадки уничтожена. Так же как и аварийный маяк.

— А Двенадцатый?

— Нет больше Двенадцатого, — бросил Флаг, разгибаясь. — Вся программная часть уничтожена. И сделано это до вылета марсохода. То есть Двенадцатого сажали в кабину уже мертвым.

— Это машина, сержант, — заметил таможенник.

— Что ж, — кивнул Флаг. — Машина тоже может быть мертвой.

Черт возьми. Я был чертовски привязан к этой железке. Эх, Двенадцатый. Найду ли я еще робота, который будет спорить со мной и безошибочно угадывать, над какими моими шутками следует смеяться, а за какие посылать куда подальше?

— У вас явно имеются враги, — сказал Флаг мне и обернулся к таможеннику. — Клаус, как часто бывают корабли на астероиде?

— Довольно часто, — нахмурился таможенник. — Но утреннее причаливание вашей полицейской шлюпки было исключительным случаем. Небольшие корабли садятся на космодроме. Большие пользуются автономными лифтами. Но никто из пассажиров или команды никогда не покидал зоны таможенного контроля. Астероид закрыт для экскурсий. Частная собственность. Маяк, обсерватория, космодром находятся здесь на правах аренды.

— Хорошо, — Флаг задумался. — А покинуть астероид незаметно можно?

— Покинуть? — удивился таможенник. — И кто же нас покинул? Не знаю, как насчет "незаметно", но договориться с капитаном того же пакетбота и добраться за несколько часов до Центральной — никаких проблем. Отпускники всегда так делают. У нас грузовой пост, пассажирские лайнеры здесь практически не швартуются.

— Понятно.... — Флаг вновь достал блокнот.

— Опять какие— то вопросы? — вздохнул я.

— Вопросов множество. К примеру, последний: о врагах известного инспектора полиции Даринга Дудкопфа, — кивнул стажер. — Но есть уже и некоторые ответы.

— Например? — спросил я.

— О чете Ивановых.

В кармане зазвонил телефон. В трубке раздался скрип Тридцатьпятого.

— Майор, Зинаида пытается подниматься с постели.

— Мы сейчас будем! — крикнул я в ответ.

9

Зинаида не пыталась подняться с постели. Она лежала, открыв глаза, и смотрела в потолок. Флаг пощупал ее пульс, поднес зеркальце к губам, пожал плечами.

— Или пульса нет, или я его не улавливаю. Хотя дыхание, кажется есть. Думаю, что делать ничего пока не надо. Состояние не ухудшается. Возможно, это сильнейший шок. Клаус, позовите Скотта и Берту. Тридцать пятый пока останется здесь. Необходимо обыскать помещение. Потом все обсудим.

Скотт вместе с Бертой появились через несколько минут. Боб по-прежнему держался за голову, а Берта не спускала с меня глаз. Казалось, что она прожигала меня взглядом насквозь. Мы методично начали обыскивать блок. Почти ничего, что привлекло бы внимание Флага, найти не удалось. В ящике письменного стола лежала детская игрушка, почти в точности имитирующая фотонную ракетницу. И записка. Рукою Зинки на ней было написано. "Простите меня за то, что я сделала". Под ее кроватью обнаружился длинный, почти в рост человека чемодан с четырьмя ручками. Я помнил его. Когда год назад Ивановы прибыли на астероид, я помогал грузить чемодан на марсоход. На мой вопрос, что там, Петруха ответил, что специальное оборудование. Теперь чемодан был пуст. Изнутри он оказался выложен серой фольгой.

— Серебро, — сказал Флаг, рассматривая показания анализатора. — Чистое серебро. Это становится интересным.

После окончания обыска мы сели вокруг стола. В углу лежало то, что осталось от Иванова. Берта накрыла останки простыней. Флаг потер пальцами правый рог, устало оглянулся.

— Я представитель полицейского управления на астероиде, — сказал он. — Точнее стал им. С того момента, как майор Дудкопф оказался подозреваемым в совершенном здесь убийстве. Но подозреваемый не только майор Дудкопф. Убийцей так же может оказаться и господин Скотт, и жена жертвы — Зинаида Иванова. Тем более с учетом найденной записки.

Ответом Флагу было напряженное молчания. Я облизнул сухие губы и подумал, что впервые присутствую при таком коллективном допросе. Флаг продолжил. Он сообщил об обстоятельствах произошедшего, особо отметив, что следы вспышки есть на лицах троих — моем, Скотта и Зинаиды. Затем упомянул, что основания убить Иванова были у всех троих. И все эти причины банальны: ревность, обида, накопившееся раздражение.

— А какое наказание грозит убийце? — хрипло спросил Боб.

— Вплоть до пожизненного заключения, — сказал Флаг. — И то, что убийца может и не помнить факт убийства, нисколько не уменьшает его вины.

— Так кто же это сделал? Из троих? — спросил Клаус. — И почему вы собрали нас? Что мешает выяснить истину?

— У меня есть сомнения, — сказал Флаг. — Самое главное качество полицейского — способность сомневаться. Ни одно решение не может считаться окончательным, пока не будут развеяны сомнения и неясности.

— И какие же неясности вы имеете в виду? — спросила резко Берта, вновь облив меня презрением.

— Их много, — сообщил Флаг. — И первое из них сам факт праздника. По имеющейся у меня информации вчера не было дня рождения у Зинаиды Ивановой. Более того, все имеющиеся на учете в управлении Зинаиды Ивановы, в том числе носящие до замужества иные фамилии, не имеют никакого отношения к женщине, которая лежит в соседней комнате.

— То есть она не жена Иванову? — удивился я.

— Этого я не знаю, — покачал головой Флаг. — То есть для брака достаточно согласия самих супругов, поэтому я не знаю, была ли эта женщина, будем называть ее по-прежнему Зинаидой, — женой Иванова. Погибший действительно астрофизик. До направления в местную обсерваторию работал на Марсе. То есть жертва нами идентифицирована, значит, факт убийства действительно имеет место.

— Или факт самоубийства, — добавил я.

— Ха-ха! — среагировала на мои слова Берта.

Флаг бросил на нее быстрый взгляд, затем продолжил.

— Поводом для сомнения является и напиток, который послужил причиной потери памяти, фактически — отравления. Марсианская водка давно уже изъята из употребления, не только достать ее сложно, немногие вообще знают о ее существовании. Мне кажется, что на этом мероприятии она была применена целенаправленно. Но у ее действия есть еще одна сторона, о которой я знаю. Употребляющий ее теряет не только память после пробуждения, но и способность волевых действий во время употребления. Проще говоря, есть серьезные сомнения, что кто-то из выпивших был способен совершить убийство. Но, в медицинских вопросах я не дока, к тому же слышал, что бывают исключения.

— А вы проверили Зинаиду? — спросил я. — Она употребляла водку?

— И это — мужчина! — презрительно бросила Берта.

— Проверял, — ответил Флаг. — Она водки не употребляла.

— Извините, но я молчать больше не могу! — вмешалась Берта. — Мало того, что подозревают моего мужа, который ни в чем не виноват, поскольку совершеннейший тюфяк и не способен ни на какие поступки, но еще и пытаются обвинить во всем несчастную женщину! И пусть я нарушу свое слово, но оболгать невиновную я не позволю! Этой ночью Зинаида была у меня в баре и попросила передать Дарингу Дудкопфу письмо. Вероятно, она после этого вернулась домой и приняла какой-то яд. Она предполагала, что именно ее обвинят в этом убийстве, но трагедия в том, что именно этого она и хотела! Надеюсь, что не будет слишком большим проступком, что я прочитала ее письмо? Я не хочу, чтобы этот негодяй ускользнул от справедливого возмездия!

Я закашлялся на слове негодяй, вспомнив какими приветливыми улыбками мы обменивались с толстушкой-женой Скотта.

— Дайте мне эту записку, — сказал Флаг.

— Я настаиваю, чтобы ее прочитали вслух! — потребовала Берта.

— Это рука Зинаиды? — спросил меня Флаг.

Я косо взглянул на мелкий почерк и кивнул. Мне ли было не знать ее почерк?

— Читаю, — сказал Флаг.

10

"Мой дорогой Даринг.

Прости, но я вынуждена тебя покинуть. Твоя несдержанность разрушила наше возможное счастье. Единственное, что я могу сделать, это взять на себя твою вину. Прости мне мою маленькую хитрость, но ради тебя я готова расстаться с любовью, но только не со свободой. Твоя ревность все сгубила. Но если моя помощь не возымеет действия и за совершенное тобою убийство Петра тебя ждет пожизненное заключение, помни, что пока я жива, я тоже буду помнить о тебе.

Твоя несчастная Зинаида".

Флаг опустил листок на стол. Берта смотрела на меня торжествующе. Клаус — с ужасом. Скотт — с облегчением.

— Вынужден задержать вас, господин Дудкопф, — сказал Флаг, застегивая на моих запястьях наручники.

Мне показалось, что астероид уходит из-под ног.

— О какой хитрости она написала? — наконец спросил Клаус. — И как она собиралась не расставаться со свободой, если хотела взять на себя вину Дудкопфа?

— А вот это я вам сейчас продемонстрирую, — сказал Флаг. — Пойдемте в ее комнату.

Через минуту мы стояли в комнате Зинаиды. Она все также лежала, глядя в потолок, и только неподвижный Тридцать пятый вращал сенсорами в ее ногах.

— Берта, не могли бы вы раздеть Зинаиду? — попросил Флаг.

— То есть? — оторопела Берта.

— У меня есть основания полагать, что это не Зинаида, — твердо сказал Флаг.

— Но... — возмутилась Берта.

— Никаких но, — резко ответил Флаг, — иначе это сделаю я сам!

Берта ойкнула, потом сделала шаг к постели и дрожащими руками начала расстегивать пуговицы. Нижнего белья под платьем не оказалось. Я смотрел с восхищением на прекрасное безвольное тело и молчал. Наручники больно сжимали мои запястья.

— Клаус, принесите стакан воды, — попросил меркурианец.

— И мне, пожалуйста, — прохрипел я.

Клаус исчез, затем вернулся и протянул стакан Флагу, а затем и мне. Я подхватил его двумя руками и, позвякивая наручниками, опрокинул в себя. Флаг подошел к постели и равномерно обрызгал тело. Зинаида вздрогнула, а вместе с ней и я, словно на меня упали брызги. Вот так же безвольно она лежала, когда уступила моим настояниям. Должно быть, мучилась от вины перед Петром. Сейчас уже мне было все равно, убил ли я или не убил Петра. Я думал только о ней. Внезапное тело шевельнулось еще раз, затем стало терять очертания и обернулось безвольным телом Скотта, затем моим, затем обнаженной Бертой, заставив ее вскрикнуть.

— Не может быть, — невольно прошептал я. — Это не может быть гравитант! Так долго?

— Тем не менее это гравитант, — вздохнул Флаг, наблюдая, как пересмешник в образе Берты сползает с кровати и забирается в чемодан, стоявший тут же. — Причем гравитант с иной родословной, ну это я подозревал. Скотт, закройте чемодан.

Скотт наклонился, покачал головой, глядя на копию собственной жены, защелкнул крышку и обернулся к Берте.

— Дорогая, давненько я не видел тебя голой. Не понимаю, что в тебе нашел покойный. Тебе давно пора заняться своей фигурой!

Берта ответила ему звонкой пощечиной.

11

— Судя по времени, Зинаида уже на Центральной? — спросил я Флага, кутающегося в пальто, позаимствованное в доме Иванова. Мы сидели с ним на ступенях блока и рассматривали разбредающихся в стороны гравитантов.

— Уже нет, — ответил Флаг. — Думаю, что она успешно затерялась на борту одного из лайнеров. Ничего, теперь ей скрыться надолго не удастся.

— Зачем ей скрываться? — не понял я. — Разве следствие еще продолжается? Мне кажется, что все уже ясно?

— А мне нет! — резко ответил сержант. — Я не перестаю удивляться представителям человеческой расы. Эмоции у вас преобладают над фактами. Неужели передо мной знаменитый железный майор Дудкопф? Где ваша воля? Я слышал о вас легенды, а вижу перед собой безвольное существо. Вы должны бороться!

— С кем? — нахмурился я. — С убийцей? Так вот он перед вами, и не оказывает сопротивления. Считайте, что я его поборол.

— Идите вы к черту, — выругался Флаг. — Если бы мне не была нужна помощь, запер бы где— нибудь в комнате без окон и занялся работой без вас. Поймите же, следствие не закончено, пока остались какие-то сомнения.

— А они остались? — переспросил я его.

— Да, — кивнул Флаг, — и хотя неясностей еще очень много, большую часть мне удалось разрешить. Я, наконец, понял, почему гравитанты толпились у входа в блок Ивановых. Они чувствовали присутствие сородича. Вот отсюда и ваши 0,9 гравитационного фона Земли. Никогда не задумывались, отчего не 1,0?

— Ну...

— Вот то-то, — покачал головой Флаг. — Где ваша въедливость, майор? У Ивановых был свой гравитант, с Марса. И он генерировал марсианское притяжение. Вот в попытках его блокировать эти ваши пересмешники и собирались у блока Ивановых. А чемодан, это всего лишь экран. Он ограждает гравитанта от посторонних воздействий. Смотрите, едва мы поместили этого гравитанта туда, остальные тут же разбрелись. Я как его увидел, сразу все понял. Неужели вы доставляли гравитантов с Земли иначе?

— Фирма доставила их сама, в контейнерах, — объяснил я.

— Хорошо, — кивнул Флаг, — Но есть еще и другие неясности. Почему гравитант оказался чертовски стабилен в образе Зинаиды? Зачем игрушечная фотонная ракетница? Зачем вообще был нужен этот гравитант? Все могло быть организовано проще. Достаточно было бы заблокировать Тридцать пятого, запереть блок — и улетай куда хочешь. Вы бы проснулись поздно, ее бы и след уже простыл. Все улики были бы в любом случае против вас. Больше чем уверен, что на рукоятке фотонки отпечатки ваших пальцев.

— Но вы бы, сержант, все равно разбудили меня!

— Никакой я вам не сержант, — отмахнулся Флаг. — Я такой же майор, как и вы. Я и есть тот инспектор, который якобы не может вылететь немедленно. Просто так мне работать легче, когда никто не принимает меня в серьез. И вылетаю я в исключительных случаях.

— И в чем же здесь исключительность? — прищурился я. — Обычная любовная разборка со смертельным исходом.

— Вы так думаете? — удивился Флаг. — А это?

Он помахал передо мной электронным блокнотом.

— Что там? — спросил я.

— Список ваших врагов, или тех, кто мог бы считать себя вашими врагами, — ответил Флаг. — Здесь более тысячи фамилий. Начиная с этого вашего нарколорда, который, кстати, получил пожизненное заключение.

— Что вы хотите сказать?

— Я ничего не хочу сказать, — ответил Флаг. — Я просто не люблю неясности. Их еще много. Например, зачем был уничтожен Двенадцатый? Что он мог засвидетельствовать? Зачем был разрушен марсоход? Отчего был выключен Тридцать пятый? Раньше это практиковалось?

— В общем, нет.

— Ответьте мне на эти вопросы, и я либо сниму с вас наручники, либо одену еще пару, на ноги, — сказал меркурианец.

— Хотите, я добавлю неясностей в вашу копилку? — спросил я Флага.

— Извольте, — ответил он.

— Этот гравитант, который в чемодане, он точно марсианский?

— Полагаю, что да. Но в любом случае он не из ваших двух дюжин.

— Их двадцать три. Я пересчитал, перед тем, как они разбежались. Одного не хватает.

12

Мы обшарили каждый квадратный метр астероида. Гравитанта так и не нашли, зато в таможенной зоне обнаружили в одном из контейнеров Иванова Петра. Флаг немедленно снял с меня наручники, Клаус и Скотт подошли с извинениями, а Берта гордо удалилась в бар, бросив через плечо:

— Если Даринг стрелял в гравитанта, думая, что он на самом деле Петр, он все равно убийца, так как убить собирался именно Петра.

— Даринг не стрелял, — ответил Петр упавшим голосом. — Стрелял Зинкин пересмешник.

— В кого? — спросил его Флаг.

— В меня, — ответил Иванов. — Точнее в моего гравитанта. Я прикормил одного. У нее научился. Я познакомился с ней на Марсе, как-то все закрутилось, красивая она, конечно. Даже согласилась ехать со мной в обсерваторию на этот астероид. Но тут уже наша семейная жизнь в разлад пошла. Как-то странно она себя вести начала. С Дарингом заигрывала, но и не подпускала его к себе. Гравитанта под него своего подкладывала. Да и со мной была все холоднее. Я даже опять начал клинья к Берте подбивать, хотел отношения старые восстановить. Мы с ней миловались когда-то. Про гравитанта своего Зинка мне болтать запретила, сказала, что провезла его мимо таможни, не хочет неприятностей. Мол, не может привыкнуть к земному притяжению. Но когда она мне в очередной раз разнос устроила, я поставил видеокамеру и записал, чем она занимается, когда меня нет. А она дрессировала гравитанта. С фотонной ракетницей. У нее муляж был. Точно такой же, как за поясом у Даринга торчал постоянно или у Клауса в кобуре. Зинка засовывала фотонку за пояс и, называя своим именем, зазывала в комнату гравитанта. Тот в облике Зинки выхватывал ракетницу и стрелял в меня. Точнее в видеопортрет, который Зинка на моем стуле устанавливала. Понятно, что фотонка фальшивая была. Отдельно еще обморок на вспышку света отрабатывался.

— Разве пересмешники поддаются дрессировке? — изумился я.

— Ты не был на Марсе, Дудкопф, — вздохнул Иванов. — Они там в барах такое вытворяют! Главное — их на интерес посадить. Добавляй в воду сахар, так они потом за сладкую воду что угодно тебе изобразят. Только глотнуть давай, когда у них что-то нужное получается. Так вот и я подманил одного гравитанта и натаскал его на собственный образ. Как будто я сижу пьяный и ничего не соображаю.

— Ты и так почти всегда был пьяный, — перебил я его.

— В тот раз я был трезвый, — сказал Петр. — Когда Зинка сказала, что день рождения хочет отпраздновать, хотя до ее праздника еще полгода было, я понял, что настал мой час. К тому же доктор в отпуск уехал. Думаю, пора. Приманил гравитанта, напоил его и в костюм одел. Так они мельтешат этими своими обликами, но Зинка как-то проболталась, что есть способ их стабилизировать. На них одежда как предохранитель действует. Из образа не выходят. Поверишь, когда брюки на нем свои застегивал, зубы от ужаса стучали. Посадил я его за стол, а сам в шкафу спрятался. Смотрю, Зинка зашла, наорала на гравитанта, что я опять пьяный, затем рукой махнула. Тут и Даринг со Скоттом пришли. Поставила она им бутылку из своих запасов, поздравления приняла и вышла. А когда водка кончилась, Скотт заорал в сторону кухни — Зинка. Тут вошла Зинка, точнее гравитант ее. Подошла к Дарингу и вытащила у него из-за пояса ракетницу. А он даже не пошевелился, только закричал ей, — Зина, что ты делаешь? А она подняла фотонку и в моего гравитанта выстрелила. В меня, значит.

— А потом? — спросил Флаг.

— Потом? — Иванов задумался. — Потом Зинка вошла. Гравитант ее упал сразу, как вспышка произошла. Зинка взяла рукоять от фотонки и вставила в руку Дарингу. Они со Скоттом уже вообще без сознания были. А после уже вытащила их на улицу. Ну а потом уехала.

— А вы?

— А что я? — Петр развел руками. — Я так подумал, что если я живой окажусь, с учетом настроения Зинки моя жизнь не стоит ни цента. Бежать решил. Тут как раз пакетбот стартовал, марсоход вернулся с Двенадцатым. Только робот уже покорежен изнутри был. Я до космодрома добрался, затем марсоход в скалы направил, а сам решил на складе таможенном следующего пакетбота дождаться.

— Эх, Петруха, — скривился я, — а обо мне ты не подумал? Что мне сидеть придется якобы за твое убийство?

— А ты обо мне думал, когда клинья под Зинку подбивал, — сорвался на визг Петр. — Мораль он еще будет мне читать! Ракетницу в грудь принять — это не гравитанта трахать!

— Не волнуйтесь, Иванов, — остановил его Флаг. — Все закончилось не самым худшим способом для вас. Но пока, к сожалению, вынужден объявить о вашем задержании. Ваши показания нуждаются в проверке.

13

Через день я провожал Флага. Откуда-то натянулись облака, пошел легкий дождик. Первый на моем астероиде. Шлюпка, как и положено, спустилась на пневматике. Флаг посадил в нее Иванова в наручниках, обернулся ко мне, поежился и с завистью посмотрел на зонтик.

— Радиации я не боюсь, а от зонтика бы не отказался.

Я протянул ему зонт. Что мне радиация после всего?

— Ты не тушуйся, майор, — хлопнул меня по плечу Флаг. — Я никому не скажу. Сам не отличил бы гравитанта от женщины. По крайней мере, это лучше, чем виртуальный секс. С другой стороны — случай для учебников криминалистики. Новый способ стабилизации пересмешника. Ты ж ведь просто первопроходец! В известном смысле.

— Бог с ним, майор, — впервые за последние двое суток я усмехнулся. — На извращенца я все равно не тяну. Чего ты Иванова увозишь? Подозрения с Петра не сняты? Ведь все подтвердилось. Следственный эксперимент закончился удачно.

— Более чем, — кивнул Флаг. — Если бы ты, майор, не брызнул водой на гравитанта, то Иванов был бы убит из фотонки Клауса вторично и уже окончательно. Но дело в другом. В биографии Петра обнаружены подтасовки, есть опасения, что он не тот, за кого себя выдает. Да и озонатор твой некстати сломался. Женщина такое бы не сотворила. В деле он был, скорее всего, только вот умирать не собирался, а женушка как клопа его раздавить пыталась. Разберемся. Ты будь осторожнее. Тем более после того, как графологическая экспертиза установила, что Зинка Иванова на самом деле Зинда Гирдюгинг, дочка твоего нарколорда, все становится намного опаснее и серьезнее. Она хочет для тебя пожизненного заключения. И она постарается организовать его еще не раз. Или просто прикончит тебя. Ты все еще не хочешь вернуться в управление?

— Нет, — я покачал головой, оглянулся, взглянул на свой астероид, на гравитантов, стоявших за спиной. — Словно чувствуют, что увозите этого марсианина.

— Вещдок, — усмехнулся Флаг. — Извини, но именно этого гравитанта оставить не могу. Ну, пока?

— Подожди, — я остановил его. — Скажи мне, что это была за легенда про флюиды и жену начальника курса?

— Ах, это! — засмеялся Флаг. — Очень просто. Твои тесты говорили, что это лучший способ войти к тебе в доверие. У тебя есть симпатия к бабникам. Скажем так... цеховая солидарность.

— А на самом деле? — поинтересовался я.

— На самом деле? — Флаг стал серьезным, — С точки зрения физиологии тебе до меня далеко, а вот насчет чувств.... Для того меня и послали, что чувствам меркурианцы подвержены меньше людей. А я вот даже завидую немного тебе.

Он хлопнул меня по плечу и улетел.

— Зависть не самое плохое чувство, — прошептал я ему вслед.

Я смотрел на удаляющиеся огни шлюпки и думал о Зинке, которая скрылась между звезд, и о том, что она мне все-таки отомстила.

Как же она мне отомстила!

2004 год

ISO 9001

1

Геба перекрыла краем слепящий диск Альфы, вспыхнула по горизонту траурной каймой и теперь наползала исполинской тенью на станцию. Заскрипели защитные жалюзи, поблекли лучевые фильтры, загудел зуммер готовности, и на погрузившейся в ночь стороне планеты обозначился треугольник огней.

— Планетолет? — спросил стоявшую у поручней смотровой площадки женщину высокий мужчина в зеленой форме государственного чиновника.

— Да. Хотя лайнеры тоже должны заходить на стыковку со стороны планеты.

Она сняла темные очки, коснулась пальцами век, успокаивая глаза.

— Вы оттуда? — мужчина кивком показал на планету.

— А что еще вас интересует? — ее тон был язвительным.

— Извините, но ведь там за облаками всегда ночь, — пожал плечами мужчина, — вот я и подумал, что если вы трете глаза...

— Меня зовут Марта Юз, — неожиданно сказала женщина и быстрым шагом направилась к выходу с галереи.

— Кольт Ламер! — запоздало крикнул ей вслед чиновник, но она не обернулась.

— Господин Ламер! — окликнул чиновника добродушного вида толстяк в белом халате. — Ну, так вы идете в бар?

— Иду, господин Диггере, — ответил чиновник, провожая взглядом женщину.

— И не смотрите, дружище Кольт, — усмехнулся толстяк, — не по вашим зубам орешек. И уж тем более не по моим. Это сама неподкупная Марта. Гроза всей Гебы.

— Я не люблю покупных женщин, — сухо ответил чиновник.

— Вы меня не так поняли, — просиял улыбкой Диггере. — Я не сказал — продажная. Неподкупная Марта. Начальник инспекции биоблокады.

— Та самая, которая не уберегла Гебу? — удивился Ламер.

— С Гебой все в порядке, — покачал головой Диггере.

— А это?

Ламер показал в сторону планеты. К станции медленно подходила громада планетолета. Моргали сигнальные огни. Вращалось жало переходного отсека. Матово отсвечивал корпус. Вот металлический монстр пересек конус прожектора, и на боку высветилась надпись. Корпорация "Атлантика".

— Это ничего не значит, — ответил толстяк. — Биоблокада непроницаема. Марта — неподкупна.

Чиновник покачал головой, еще раз взглянул на выход в галерею, в которой скрылась женщина, и пошел вслед за толстяком.

2

— Премиум, пожалуйста. Две кружки, — заказал Диггере, с трудом забираясь на высокий стул у барной стойки. — Мне и господину Ламеру. Я не ошибся в ваших предпочтениях?

— Да, спасибо, — поблагодарил Ламер. — Хорошее пиво.

— Один из лучших сортов, — ухмыльнулся Диггере. — Тем более приятно это слышать от инспектора. Конечно, любителей темного тоже немало, но по мне так уж лучше, чем светлое Премиум с двумя бархатистыми нотками Фа, двенадцатью процентами плотности, с легкой неназойливой горчинкой — вовсе нет. Обратите внимание. Ведь вы прилетели инспектировать корпорацию? Очередная сертификация?

— Я смотрю, вы разбираетесь в пиве? — удивился Ламер, делая глоток.

— Здесь все разбираются, — ответил Диггере, аккуратно всасывая пену с края кружки. — Мы живем пивом. Здесь все принадлежит концерну. И эта станция, и планетоходы, и половина лайнеров. "Атлантика" дает нам работу, платит деньги, кормит нас, защищает, гарантирует. Ура концерну! — вскричал толстяк, поднимая кружку и оборачиваясь к многочисленным посетителям бара.

Восторженные крики раздались сразу с нескольких сторон. Некоторые завсегдатаи, судя по желтой униформе, принадлежащие к обслуживающему персоналу, встали и, подняв кружки, торжественно опорожнили их.

— Как тут не любить пиво? — продолжил довольный Диггере. — Подождите, через час разгрузится планетолет, а еще через пару часов здесь появятся самые живые сорта. Амброзия! Нектар богов!

— Все так считают? — поинтересовался Ламер.

— Все, — утвердительно кивнул Диггере. — Кроме Марты. Но это особый случай. Не смотрите, что она так хорошо выглядит. Ей уже много лет. Марта была здесь еще до концерна. Заведовала биоблокадой на обычном каботажнике. Но теперь даже ей зарплату платит концерн.

— Замечательно, — кивнул Ламер, отодвигая кружку, — вот с ней мне и нужно будет переговорить.

— Вы так и не сказали, что будете инспектировать! — крикнул вслед удаляющемуся чиновнику Диггере.

— После окончания карантина, — откликнулся Ламер. — Через семь дней.

— Так я и поверил, — пробурчал толстяк, примериваясь к недопитой Ламером кружке, и заорал на весь бар. — Что тут инспектировать? Это лучшее пиво во вселенной!

3

Кольт Ламер нашел Марту на верхней палубе. Она стояла возле переходного отсека и внимательно следила за тем, как из трюма планетолета одна за другой выплывают пузатые емкости все с той же надписью "Атлантика". Роботехи подхватывали их манипуляторами и подобно муравьям, волокущим яйца из разоренного муравейника, оттаскивали вглубь складских помещений.

— А я думал, что начальник биоблокады контролирует, прежде всего, поступающие потоки, а не исходящие, — сказал Ламер за спиной женщины и торопливо добавил, удивившись, что Марта не вздрогнула. — Инспектор межпланетной службы сертификации Кольт Ламер к вашим услугам.

— И каким же сертификатом вы собираетесь осчастливить корпорацию на этот раз? — бросила она через плечо, не отрывая глаз от процесса разгрузки. — Ваши предшественники проводили проверки, не вылезая из бара.

— Я собираюсь спуститься вниз, — сказал Ламер, невольно взглянув в сторону черного шара Гебы. — Ведь речь идет о получении сертификата качества ISO9001. Он обязывает производителя декларировать компенсаторы, накладывает особую ответственность. Получив такую аттестацию, концерн не сможет ограничиваться простыми добавками, которые продлевают срок годности продукта. Действие компенсаторов должно быть управляемым.

— Понятно, — кивнула Марта, оборачиваясь к Ламеру. — Для того чтобы живые сорта пива "Атлантика" могли благополучно достигнуть не только Центральной базы сектора, но даже и Земли? А как вы относитесь к нарушению закона о монополии?

— Это меня беспокоит меньше всего, — ответил Ламер. — Я занимаюсь качеством продукции. Монополией, разделом рынка занимаются другие службы департамента. Но даже на мой непрофессиональный взгляд, очевидно, что в вашем баре можно купить любые сорта пива, в том числе и те, что выпускаются иными производителями. Правда, они дороже, но это легко объяснить...

— Они не только дороже, они еще и никуда не годны по сравнению с продукцией концерна, — сказала Марта. — Поверьте, стоит пиву, сделанному на Гебе, запомните, именно на Гебе, появиться на Центральной или на Земле, "Атлантика" станет монополистом.

— Признаюсь, в ваших словах есть доля истины, — потер пальцами подбородок Ламер. — Пиво здесь отменное. Но проверка по ISO9001 ориентируется не только на вкус продукта. Не меньшее значение имеет химический состав.

— Что вы рассчитываете увидеть там? — Марта махнула рукой в сторону Гебы и вопросительно посмотрела на чиновника.

— Понимаю ваш юмор, — Ламер улыбнулся. — Я читал туристический формуляр. Геба — страна вечного мрака. Влажные гебарианские леса, пустынные плоскогорья и горы, огромные океаны, и все это в кромешной темноте при дующих ураганных ветрах, удушливой кислотной атмосфере и вечной облачности. Но вы, вероятно, смутно представляете себе, что такое производство пива? Сегодня производство пива ничуть не менее сложно, чем производство межпланетных лайнеров. Ячмень, солод, мягкая вода, сусло, хмель, особые дрожжи — это только перечень наиболее важных составляющих процесса. Поверьте мне, это очень сложное производство. Производство, которое имеет дело с натуральным сырьем. Я рассчитываю увидеть огромные оранжереи для выращивания ячменя, хмеля, просторные цеха, солодовни, бродильные танки, холодильники, лаборатории. Мне предстоит серьезная работа.

— Серьезная работа? — удивилась Марта. — В таком случае я должна вам сообщить, что на планету вы не попадете. Ни теперь, ни после окончания карантина.

— Почему? — нахмурился Ламер. — Это моя обязанность — попасть туда. Никто не сможет препятствовать мне.

— Здесь всем командует корпорация, — напомнила Марта.

— Но вы то ей не подчиняетесь! — воскликнул Ламер.

— Я уже проиграла эту планету, — махнула рукой Марта.

— Почему? — не понял Ламер. — Я слышал на Центральной, что служба контроля не смогла сохранить биоблокаду Гебы, но не нашел никаких документов. Официально все в порядке.

— Официально все действительно в порядке, — согласилась Марта. — Биоблокада не была прорвана. Я выполнила свою работу. Но все же они обошли меня, обманули.

— То есть, — не понял Ламер.

— Да поймите же, — она вновь тем же привычным жестом потерла глаза. — Там, на Гебе нет ничего из того, что вы перечислили. Ни оранжерей, ни цехов, ни бродильных танков. Все это означало бы, что биоблокада нарушена. А биоблокада как раз и предполагает недопущение инородных организмов в закрытую экосистему! Там нет этого!

— Подождите! — Ламер растерянно взъерошил волосы. — Откуда же берется пиво? Не из воздуха же?

— Из воздуха, — ответила Марта.

4

— Ну и как ваши дела? — поинтересовался Дигерре, найдя Ламера на следующий день с толстой книгой в библиотеке. — Срок карантина уменьшился еще на один день? Вы все еще мечтаете попасть на Гебу? Или вас устраивают прогулки по пластиковым коридорам станции?

— Я буду на Гебе, — сказал Ламер, не отрывая головы от книги.

— Что вы читаете? — наклонился над ним толстяк.

— Историю открытия и освоения Гебы, — ответил Ламер.

— И вам тоже претят электронные книги, — протянул Диггере. — Странная тяга человечества ко всему натуральному. Даже в глубине космоса. Настоящая книга, настоящие деревья, настоящее пиво. В этой книге, кстати, кое-что есть о моем папочке.

— Диггере, — опустил книгу Ламер, — скажите, а вы были на Гебе?

— Да, — кивнул толстяк. — В детстве. И в зрелом возрасте отработал два года врачом в центральной лаборатории.

— Значит, лаборатории все-таки есть, — удовлетворенно кивнул Ламер. — А то госпожа Марта Юз пыталась меня уверить, что там ничего нет.

— Вы выслушали все ее аргументы? — поинтересовался Диггере.

— Ни одного, — отозвался Ламер. — Меня вызвал представитель корпорации на презентацию новых сортов пива. Кроме этого "Атлантика" представила лабораторию, в которой я могу начать исследования продукта еще до окончания срока карантина.

— И вы, тем не менее, будете опускаться на планету? — спросил Диггере.

— Тем не менее, да, — кивнул Ламер, вновь углублялась в книгу. — Как только закончится карантин.

— Он не закончится, — неожиданно сказал Диггере.

— Почему? — удивился Ламер.

— Вы производите впечатление порядочного человека, — задумчиво проговорил Диггере.

— При чем тут моя порядочность? — удивился Ламер. — Нет такой должности — порядочный человек. Я чиновник. И мне бы хотелось знать, что означает, когда врач карантина говорит мне, что карантин не кончится.

— Каков срок вашей командировки? — спросил Диггере.

— Два месяца, — ответил Ламер. — Вы предлагаете мне оба месяца провести в карантине? Не согласен. Я не чувствую ни малейшего недомогания.

— Вы плохо представляете себе, что это такое, — пробормотал Диггере. — Сейчас в карантине сто двадцать человек, и обслуживающего персонала человек семьдесят. Достаточно одному из этого списка заболеть, хотя бы легким расстройством кишечника — и я смогу продлить карантин и на неделю, и на месяц, и на два.

— И вы собираетесь сделать это? — воскликнул Ламер.

— Откуда мне знать, что я собираюсь сделать? — громким шепотом ответил Диггере. — Лучше скажите мне другое. Если здесь на станции вы получите все сорта пива, включая доступ к транспортным бакам. Если у вас будет или уже есть качественная лаборатория. Можете и имеете ли вы право выдать необходимый сертификат без спуска на планету?

— Теоретически да, — ответил Ламер. — Тем более что основным надзирающим органом за производством является инспекция труда. Меня могут устроить гарантии фирмы, что технологии выдерживаются безукоризненно. Но отчего возникает проблема со спуском на поверхность Гебы? Уверяю вас, судя по качеству пива, производство у корпорации должно быть налажено по высшему разряду.

— Нет там никакого производства, — грустно сказал Диггере.

— Ага, — раздраженно кивнул Ламер. — Корпорация поставила бурильные вышки и качает пиво в уже готовом виде из недр планеты. Нечто подобное я уже слышал.

— Можно сказать и так, — устало кивнул Диггере.

5

— Разрешите? — Ламер приоткрыл дверь в кабинет начальника инспекции биоблокады.

Марта стояла у окна и внимательно смотрела на звездную россыпь.

— Входите, — сказала она, не оборачиваясь.

— Удивительно, — заметил, подходя к окну Ламер, — ваше помещение первое, которое выходит иллюминатором не на Гебу. Или это голограмма?

— Нет, — она взглянула на Ламера, отошла от окна, села за стол. — Не могу смотреть на Гебу. Мне кажется, что я убила эту планету. Что вам рассказал Диггере?

— Вы и это знаете? — удивился Ламер. — Почти ничего. Только то, что корпорация действительно не занимается изготовлением пива, а получает его у аборигенов. Но он ничего не сказал по поводу того, что планета убита.

— И все-таки она убита, — задумчиво сказала Марта, подперев подбородок рукой. — Хотя теперь уже доказать это невозможно. Здесь вы можете говорить все что угодно. Единственное, что я знаю наверняка, мой кабинет не прослушивается службой безопасности корпорации. Скажите, продукция "Атлантики" достойна вашего сертификата?

— Думаю да, — через паузу сказал Ламер. — Предварительный анализ показал абсолютную оригинальность, безопасность, инертность и надежность компенсаторов. Что же касается вкуса — то он не может сравниться ни с чем. А я в этом разбираюсь. Это пиво изменило мои представления о качестве. Боюсь, что теперь остальные пивные производства будут испытывать затруднения при моих инспекциях. Что касается конкретных технологий... Ведь все дело не в технологиях, а в качестве конечного продукта. Корпорации по силам организовать десять степеней контроля качества и откачивать при этом свою продукцию откуда угодно. Главное, чтобы это не было сопряжено с насилием над живыми организмами. Насколько я понял, насилия нет. Но какова связь между концерном, пивом, аборигенами и гибелью планеты? Или речь идет о гибели экосистемы? Объясните, наконец.

— Хотите добрый совет? — Марта наклонилась над столом. — Уезжайте отсюда. Давайте свое согласие, рекомендации, что вы там должны дать, и уезжайте. Вам не нужно спускаться на планету. Это не поможет.

— Я не могу так уехать, — растерянно сказал Ламер. — Я должен понять, что тут происходит.

— Действительно? — переспросила Марта, наклонив голову и задумавшись.

— Мне бы этого очень хотелось, — повторил Ламер.

— Хорошо. — Марта вздохнула. — Но сначала маленькое предисловие. По поводу насилия. Когда сорок лет назад здесь у Гебы, как и у каждой планеты с жизнью, была установлена биоблокада, произошла авария. Грузовой корабль не попал в стыковочный узел станции, снес половину отсека. Начался пожар. Несколько человек погибли. Не менее десятка получили тяжелые травмы. Медпункт был заполнен. А лекарств, запасов крови почти не было. Мне приходилось сдавать каждую неделю по пятьсот граммов крови. И так два месяца. Знаете, как я себя чувствовала через два месяца, когда кровь уже была больше не нужна, а мой организм приспособился вырабатывать ее в избытке? У меня подскочило давление, голова раскалывалась, не прекращалась тошнота. Это было что-то ужасное.

— И как это связано с Гебой? — спросил Ламер.

— Вы знаете, что представляет собой жизнь на Гебе? — спросила Марта

— Ну... — Ламер замялся. — Я читал справочники. Там странное определение — нечто вроде симбиоза растения-животного. Какие-то полуразумные существа.

— С точки зрения составителей кодификационных справочников на Земле имеется множество полуразумных существ, а, к примеру, дельфины уж точно были бы отнесены к разумным, — ответила Марта. — Обычная ошибка применения земной логики к неземным понятиям. Что такое полуразумные? Чем они отличаются от неразумных? Способностью к внешним контактам и контактам между собой? Способностью к абстрактному мышлению? Можно ли говорить так о существах, которые абсолютно не изучены? Неизвестно даже до конца, сообщество ли это индивидуальных организмов, или один огромный организм!

— Но неужели изучение аборигенов Гебы не проводится? — удивился Ламер.

— Проводится, — ответила Марта, — такими вот учеными как Диггере. Они неплохие и честные ребята, но их честность поддерживается зарплатой, которую выплачивает корпорация. А корпорация не заинтересована в честных ученых.

— Но и вам платит корпорация, — возразил Ламер.

— Компания, получившая концессию на использование ресурса Гебы, платит государству. А уже государство платит мне!

Марта сказала последние слова повышенным тоном и даже ударила по столу кулаком.

— О каком ресурсе идет речь? — осторожно спросил Ламер.

— Извините.

Она вновь потерла глаза, и Ламер только теперь увидел, что у нее расширенные зрачки.

— Да. Я провела немало времени на поверхности планеты. Наверное, испортила глаза. И совершила, может быть самую главную свою ошибку. Хотя мне и помогали ее совершить. Я подтвердила ресурс. Аборигены действительно выделяли жидкость, которая была идентифицирована как пиво.

— В каком смысле? — поперхнулся Ламер.

— Не волнуйтесь, — усмехнулась Марта. — Вы опять подходите ко всему с земными мерками. Но корпорация учитывает психологию потребителя, именно поэтому вся информация о производстве пива на Гебе засекречена. Если вам это знание будет мешать при следующем посещении бара, скажите себе, что аборигены не животные, а растения, и вы пьете сок растений. И вам станет легче.

— А на самом деле? — спросил Ламер.

— Ни то и не другое, — ответила Марта. — На Гебе не было разнообразия видов. Был только один вид, который назвали гебариан. Более ничего. Ни микробов, ни вирусов, ни водорослей, ни деревьев, ни животных. Был только гебариан. Один или множество. Цветущий или плодоносящий. Ползающий, бегущий или укореняющийся. Гебариан. Все разнообразие видов воплотилось в многообразии гебариана. Он был все — и микробы, и бактерии, и водоросли, и животные. Это был союз всех сил природы. Союз, необходимый для того, чтобы выжить в кромешной темноте, в кислотной атмосфере, в жаре и холоде, в неистовстве ураганов и смерчей. Мне, к примеру, лес или стадо гебариана в лучах прожекторов казался похожим на коралловый риф, вдруг ставший мягким и выползший на берег. Зрелище устрашающее и одновременно безобидное, потому что гебариан не реагировал на внешние раздражители. Его система ощущений была замкнута на саму себя. Человек, который поехал бы через этот лес на вездеходе, вызвал бы у гебариана не больше эмоций, чем каменная глыба, влекомая разрушительным смерчем.

— Был, был, был? — удивился Ламер. — Почему вы говорите о гебариане в прошедшем времени?

— Он перестал быть разумным или перестает быть разумным, — ответила Марта. — Леса гебариана по-прежнему возвышаются в его долинах, но они более не цветут.

— Почему? — не понял Ламер. — И отчего вы делаете вывод, что он перестал быть разумным или был им?

— Планета опутана трубопроводами концерна, — сказала Марта. — Да. Все сделано с соблюдением экологических норм. По долинам разбросаны насосные станции и лаборатории. В лесах гебариана трубопроводы расходятся на тонкие шланги, к которым гебариан присасывается сам, добровольно и отдает сок, кровь, продукты выделения, называйте это, как хотите, но по химическому составу это пиво высочайших сортов, которое собирается концерном в упаковочных цехах, фильтруется и в большей своей части пока уничтожается, потому как нет сертификата, необходимого для транспортировки. После подписания вами рекомендации к сертификации по высшему стандарту оно перестанет уничтожаться, пойдет на Центральную, на Землю, по всем колониям и станциям. Вы присутствуете при рождении нового экономического чуда.

— Поразительно! — восхитился Ламер. — Но какова связь всего происходящего с цветением гебариана и его предполагаемой разумностью?

— Видите это? — Марта достала из ящика стола и бросила на стол пару черных причудливой формы наушников.

— Что это? — удивился Ламер.

— Заглушки, — ответила Марта. — Когда-то они были необходимы. Там на поверхности Гебы в полном мраке без них было невозможно находиться. Какофония. Невыносимые звуки проникали даже через скафандр. Гебариан осматривался, разговаривал, обменивался информацией с помощью звуков. Ультразвук, инфразвук, средние частоты. Свист в ушах, беспричинное ощущение ужаса. Все это было. Теперь там почти тишина. Или, скажем по-другому, раздаются иные звуки.

— Почему?

— Звуки издавали цветы. Или плоды, как их называли некоторые. Похожи они были именно на цветы. Они распускались на ветвях гебариана, выпускали лепестки-трубки и издавали звуки, подчиняясь которым весь гебариан перебирался с места на место, цеплялся за грунт, высасывал из бурлящей атмосферы нужные вещества и наполнял ими трубки цветка-плода. Затем однажды плод отрывался, откатывался в сторону, раскрывался и превращался в новый гебариан. Теперь гебариан больше не цветет. Все свои силы он тратит на наполнение щупальцев корпорации первосортным пивом.

— Но почему? — поразился Ламер.

— Корпорация нашла звуковой код, который заставил гебариан вырабатывать пиво! — воскликнула Марта. — Не спрашивайте, как она это сделала. Я этого не знаю. Я знаю только одно. Тридцать лет назад на Гебу прибыл отряд акустиков, который финансировался корпорацией. Целая экспедиция! Ее участники прошли карантин, и я собственноручно осматривала их багаж, я сама видела звуковые файлы, но не могла и предполагать, что в них смерть гебариана. Ученые установили оборудование, выпустили шланги, включили акустику на полную громкость, и целый лес сбросил цветы и переключился на изготовление пива. А затем новые экспедиции, новые исследования. Последние экспедиции не нашли на планете ни одного цветущего гебариана. Более того, я сомневаюсь, что даже при возможном уходе концерна с Гебы, гебариан способен восстановиться. Если только через мучения, похожие на те, которые испытывала я, когда у меня перестали брать кровь. Именно поэтому корпорация не может ограничить производство пива, и поэтому ей необходим этот сертификат!

— Но, — Ламер задумался, — отчего вы решили, что у этих цветов был разум?

Марта достала пачку сигарет, закурила.

— Многое рассказывали очевидцы. То, что не пишут в официальных отчетах. Когда корпорация еще только подбирала звуковой режим, гебариан пытался противодействовать. Он разрушал оборудование, отгонял гебариан без цветов, пытался заглушить звук акустической установки. Его действия были действиями разумного существа, который охраняет свой мир. Но он оказался бессилен перед мощью звука корпорации. И сбросил цветы.

— Но даже если все и так, — осторожно начал Ламер, — то корпорация сама себе обрекает на будущее разорение! Не существует вечных организмов. Если гебариан перестал размножаться, значит, скоро "Атлантика" останется без доноров. Разве не так?

— Только не думайте, что в корпорации работают дураки, — усмехнулась Марта. — Прежде чем опутать трубопроводами планету, они выяснили, что гебариан прекрасно размножается черенками. И никуда уже потом не убегает.

— Что же делать? — задумался Ламер.

— Ничего, — ответила Марта. — Теперь уже ничего.

6

— Ну вот, — развел руками Диггере, увидев в пластиковом коридоре Ламера с чемоданом в руках. — Впрочем, я не удивлен. Чего вам делать на этой Гебе? Через час лайнер уйдет на Центральную, и вы забудете про наше захолустье как про страшный сон.

— Какое же это захолустье? — улыбнулся Ламер. — Пивная столица вселенной. Особенно теперь, после того как я подтвердил обоснованность претензий корпорации на ISO9001. Чего уж, независимо от того, каким путем получается пиво, важен, прежде всего, результат. А результат говорит сам за себя. Волшебный вкус. Неповторимый напиток. Разве корпорация виновата, что эти растения не приживаются нигде, кроме Гебы?

— Растения? — усмехнулся Диггере. — Теперь уже да, это — растения. Я приехал сюда еще ребенком, вместе с родителями. Потом они отправили меня на Центральную, чтобы я выучился на врача, а пока меня не было — погибли. Я не знаю обстоятельств их гибели. В корпорации мне сказали, что ураган разрушил жилой модуль. Возможно, что так оно и было. Но когда я еще жил вместе с ними, у нас был в модуле настоящий гебариан. Отец принес только что упавший плод, устроил что-то вроде аквариума с гебарианской атмосферой и разговаривал с ним. Целый год. Отец был слабым человеком, хоть и талантливым. Он считал, что его задвинули в самую глушь. Много пил... Гебариан к тому времени вырос. У него появился цветок. Я еще был слишком мал, но мне кажется, что он отвечал отцу. Отец сохранял эти разговоры в файлах. По крайней мере, те звуки, которые издавал цветок. А потом стал угощать его пивом. Вливал в лепестки.

— А потом? — спросил Ламер замолчавшего Диггере.

— Потом начались скандалы, — продолжил Диггере. — Мать прятала пиво, и пиво для отца стал делать гебариан. Он издавал какую-то мелодию, ряд звуков, приглушенный толстым стеклом аквариума. Растение начинало выделять жидкость, цветок собирал ее и выливал в емкость. Однажды даже я попробовал это, преодолев брезгливость. Это было настоящее пиво.

— Это все? — спросил Ламер.

— Все, — ответил Диггере. — Родители отвезли меня на Центральную, сдали в интернат, сами обратились в корпорацию "Атлантика" с образцами пива, сделанного гебарианом, аудиозаписями его звуков, и в составе специальной экспедиции корпорации вернулись на Гебу. Потом их не стало. Остальное несложно предположить.

— Вы пытались что-то выяснить? — поинтересовался Ламер.

— Зачем? — удивился Диггере. — Здесь в корпорации у меня спокойная работа, на Центральной семья, приличная зарплата. К тому же я очень люблю пиво. Чего еще хотеть от жизни?

— Да, действительно, — согласился Ламер.

— Вы Марту ждете? — спросил Диггере после паузы.

— Да, — кивнул Ламер.

— Она не придет, — вздохнул Диггере. — Она знает, что вы подписали протоколы исследований.

— У меня не было другого выхода, — объяснил Ламер. — Да и к чему кривить душой, пиво ведь действительно замечательное.

— Да, — согласился Диггере. — Как вы думаете, если бы у меня сохранилась аудиозапись тех звуков, что издавал гебариан, смог бы я как-то участвовать в этом бизнесе?

— Вряд ли, — усомнился Ламер. — Я уверен, что корпорация позаботилась об этом. У нее исключительная концессия на Гебу, да и права, скорее всего, на звуковую фонограмму зарегистрированы должным образом. А авторское право во вселенной это штука серьезнее биоблокады.

— Я так и знал, — огорчился Диггере. — Мой отец был все-таки непутевым человеком. Вам пора. Объявили посадку.

Толстяк засуетился, попытался отнять у Ламера чемодан, чтобы донести его до шлюза, затем остановился, маленький, неуклюжий, высморкался в рукав белого пластикового халата и, смахнув слезу, заорал вслед уходящему чиновнику:

— Господин Ламер! Я знаю, что корпорация предложила вам место консультанта и дисконт на всю продукцию фирмы! Теперь, когда поставки начнутся на Центральную, я настоятельно советую вам обратить внимание на новый сорт "Атлантика-портер" с тремя твердыми Ми и одной светлой Ре! Пиво темное и чуть крепковатое, но аромат неповторимый! Не пожалеете!

2004 год

Пятый уровень

— Ну, что же ты? Выбирай!

Миссис Бишоп больно толкнула мужа локтем. Генри поморщился, но на жену посмотрел с нежностью. Легкая одутловатость еще недавно почти кукольного лица ее нисколько не портила. Точно так же, как и явственный животик. Все-таки она показала себя молодцом, решиться на вынашивание ребенка, когда большинство женщин предпочитает кувезную беременность? А ее заботы о доме? Трудолюбие? Нет, матушка не зря обратила его внимание на дочку пекаря, в конечном итоге лишения юности действительно способствуют закалке характера. Вот если бы Магда хоть немного, на самую малость ослабила напор! Неужели она не видит, что он и в самом деле все, положительно все готов сделать и для нее, и для их первенца?

— Что ты застыл как столб? — снова попыталась ударить мужа Магда, подтверждая предупреждения матушки Генри о неизбежной порче характера будущей мамы.

— Я выбираю, дорогая, — попытался поцеловать жену в завитки локонов за ушком мистер Бишоп. — Вопрос слишком серьезен. Неужели ты не понимаешь, что мы определяем будущее нашего мальчика? Конечно, симбиотика можно заменить со временем, но ты просто не представляешь, какие это будут расходы!

— Именно поэтому мы здесь, — сменила гнев на милость миссис Бишоп. — Думаешь, я забавлялась, когда целый месяц вычитывала каталоги? Во-первых, симбиотик для новорожденного дешевле вполовину. Во-вторых, заказывая его заранее, мы экономим еще десять процентов цены, я уж не говорю, что и страховка нам обойдется дешевле. И это только потому, что симбиоз с новорожденным никогда не дает осложнений.

— Дорогая, — Генри скорчил гримасу. — Не могла бы ты выражаться проще? Эти фразы из каталогов... Они, наверное, отражают истину, но...

— Господа, — к будущим родителям, изнывающим у сверкающей яркими упаковками витрины, шагнул молодой продавец. — Я могу вам чем-то помочь?

— Мы выбираем, — вернул гримасу на лицо мистер Бишоп.

— Понимаю, — кивнул продавец. — Меня зовут Джим. Миссис...

— Бишоп, — улыбнулась Магда, смущаясь от того, что стройный красавец коснулся губами ее руки. — У нас будет мальчик.

— Я рад за вас, — заискрился улыбкой Джим. — И тем более преклоняюсь перед очаровательной женщиной, которая решилась выносить ребенка согласно законам природы. Вам есть чем гордиться, мистер Бишоп. Бог мой, где бы мне отыскать такую же красавицу? Рад, что вы почтили вниманием центральный офис корпорации. Это говорит о серьезности ваших намерений.

— Благодарю вас, Джим, — сдержанно улыбнулся Генри. — Но мы должны...

— Вы должны сделать выбор, — мгновенно стал серьезным продавец. — Именно вы и никто другой. Вы и ваша очаровательная жена. Я не только не хочу вам в этом мешать, я не могу этого делать. Любая моя попытка дать вам совет немедленно приведет к моему увольнению. Неужели вы думаете, что я хочу потерять это место?

— Тогда в чем же состоит ваша работа? — подняла аккуратные бровки Магда.

— Я только отвечаю на вопросы, — снова улыбнулся Джим. — Откровенно и беспристрастно. И, заметьте, мои ответы точно так же будут зафиксированы средствами наблюдения и подвергнуты строгому анализу. Что ж, такова жизнь. Симбиотиков распространяет только наша корпорация, поэтому внимание к нам антимонопольного комитета объяснимо.

— Но как же мы разберемся? — обратилась к витрине Магда. — Как же мы разберемся в этом... изобилии вариантов, если вы не сможете дать нам совет?

— Разберемся как-нибудь, — поджал губы Генри. — Или ты зря читала каталоги? В конце концов, каждый симбиотик имеет описание, инструкцию. Главное — понять, чего мы хотим.

— Вы совершенно правы! — воскликнул Джим, развел руками, хлопнул ладонями по бедрам и даже смахнул набежавшую на ослепительно голубые глаза слезу. — Вы даже не представляете, как вы правы. Самое главное понять, чего именно вы хотите.

— Мы хотим счастья для нашего мальчика, — прослезилась в ответ миссис Бишоп.

— Вот! — поднял палец Джим. — Именно это я и хотел услышать. Осталось только спросить у вас, а что есть счастье? Не какое-нибудь абстрактное счастье, а счастье именно вашего мальчика? Маленького человека, который еще не родился? Неужели вы думаете, что можете знать, в чем будет заключаться его счастье? Или это он должен определять сам?

— Подождите? — растерялся Генри. — Тогда какого черта вы...

— Мы не продаем счастье, — печально вздохнул Джим. — Мы предоставляем только возможности. Гарантий счастья вам не даст никто. Или то счастье, которое я вижу в вашем союзе, вам кто-то предоставил? Ведь вы не купили его? А оно есть, я чувствую это и по вашему строгому взгляду, мистер Бишоп, и по блеску глаз вашей красавицы-жены. Но обратитесь в любую страховую компанию. Я буду весьма удивлен, если кто-то застрахует вас от потери счастья.

— Хорошо! — повысил голос Генри, вытащил платок, высморкался в него и, смутившись, повторил чуть тише. — Хорошо. Насколько я понял, после более чем ста лет существования вашей корпорации, после самого строгого тестирования вашего изобретения, этих самых... симбиотиков, правительство, наконец, разрешило их широкое распространение. Значит, польза их несомненна?

— Посмотрите на меня, — строго сказал Джим. — Я, как и миллион с небольшим добровольцев, участник последней испытательной программы симбиоза. Мне сорок лет. Дадите ли вы мне больше двадцати? А между тем симбиотик, который мне служит, относится к самым обычным образцам и идет по первому уровню. А ведь их — пять. Можете себе представить?

— И вы... счастливы? — сдвинула бровки к переносице Магда.

— Я буду счастлив, — рассмеялся Джим. — И уж в любом случае я знаю, что могу быть счастлив. Ладно, забудем обо мне. Да, вам повезло, господа. Вы красивы, молоды, здоровы. Наконец, вы вместе. Я уж не говорю, что раз уж вы пришли сюда, то вы не бедны, мое почтение мистеру Бишопу. Но насколько вы уверены, что вашего везения хватит и вашему малышу? Да, повторюсь, мы не торгуем счастьем, но если представить нашу жизнь чем-то вроде равнины, которую пересекают бездонные пропасти... Тогда мы продаем крылья.

— Боже мой, — Магда уткнулась носом в рукав мужа. — Ты слышишь, что он говорит? Генри. Ты слышишь?

— Позвольте, — мистер Бишоп снова высморкался. — А насколько распространены сейчас симбиотики?

— Вся информация открыта, — пожал плечами Джим и смешно наморщил нос. — Если исключить людей пожилых, которые хотели продлить свою жизнь и прожить ее остаток, не мучаясь от болезней. Если забыть о тяжелобольных, которых симбиотики возвращают к активной и долгой жизни. Забыть о тех людях, что отчаялись биться с собственным несовершенством и захотели отыскать в себе способности математиков, финансистов, лингвистов, музыкантов, поэтов, да мало ли кого, то пока не так много. Ведь программа симбиоза для новорожденных действует в свободном режиме только пять лет. Но около пятидесяти миллионов малышей по всему земному шару уже теперь могут смотреть в будущее с оптимизмом. И не за горами то время, когда их будет большинство. Симбиотики первого уровня вполне доступны каждой семье уже теперь. Более того, они выгодны. Только экономия на медицинской страховке уже окупает расходы на приобретение симбиотика.

— Дорогой Джим, — восторженно прошептала миссис Бишоп. — Я восхищена всем тем, что вы сейчас сказали. Я даже думаю, что рано или поздно мы вернемся сюда с Генри, чтобы подобрать симбиотиков и для нас. Тем более что многие из сослуживцев Генри, а он занят с финансами в очень крупной фирме, уже воспользовались вашими услугами. Они все так... подтянулись. Расцвели. Я тоже хотела бы, чтобы мой Генри перестал жаловаться на здоровье и усталость. Дорогой. Спрячь, наконец, свой платок. Джим. Но вот, когда вы рассказывали об уровнях, вы сказали о пяти. О пяти уровнях. А в ваших каталогах упомянуты только четыре? Что это за пятый уровень? Насколько он дороже обычных? И что он дает ребенку? Вы понимаете, нам для нашего малыша ничего не жалко. Ведь так, Генри?

Магда снова толкнула мужа локтем.

— Конечно, дорогая, — ойкнул мистер Бишоп.

— Пятый уровень — это наша новая разработка, — стал серьезным Джим. — Видите, она даже еще не успела попасть в каталоги. Да и вряд ли попадет. Пока что тиражи симбиотиков пятого уровня слишком малы. Хотя внешне они не отличаются ничем от первого, такие же розовые комочки плоти, размером всего лишь в четверть человеческой почки, они и похожи на почку младенца, но вот возможности...

— Возможности нас интересуют в первую очередь, — подчеркнул мистер Бишоп.

— Ну что ж, — Джим на мгновение задумался. — Тогда коротко, но по порядку. Смотрите!

Продавец шагнул к витрине, в которой были выставлены яркие коробки всех цветов.

— Первый уровень здесь. Да. Коробки, украшенные одним смайликом.

— Похожи на капельки... — засмущалась миссис Бишоп.

— Так и симбиотики похожи на капельки, — весело согласился Джим. — Первый уровень мы числим базовым. Это значит, что каждый последующий уровень включает в себя характеристики предыдущего. Поэтому первый уровень самый важный, и он так и называется — здоровье.

— Здоровье — главный приоритет, — согласился Генри.

— Безусловно! — поднял палец Джим. — Шлаки, вирусы, болезнетворные бактерии, вредные вещества для симбионта первого уровня не существуют. Холестерин растворяется, жир разгоняется, в теле формируется на подсознательном уровне потребность в двигательной активности, генетические отклонения исправляются и доводятся до нормы. И что мы видим в результате?

— И что мы видим? — нахмурился мистер Бишоп.

— Увеличение продолжительности жизни минимум в полтора раза! — воскликнул Джим. — А что бы вы сказали, если я уточню, что, к примеру, ссадина на пальце у вашего малыша затянется за полчаса?

— Я в восторге! — почти зарыдала Магда. — А как он будет спать ночами?

— И что там с алкоголем, наркотиками? — обеспокоился Генри.

— Он будет спать как младенец, — пообещал Джим и внушительно добавил.— Как здоровый младенец. Что касается алкоголя и наркотиков, первый уровень с ними не справится. Нет, алкоголь будет быстро и успешно выведен из организма, наркотики, если симбионт их употребит, не смогут выработать привыкания к ним, но все-таки первый уровень работает с тем, что есть. А вот второй уровень...

— Он называется у вас социальным, — напомнил мистер Бишоп.

— Именно так! — почти подпрыгнул Джим. — Это была наша вторая победа. Симбиотик второго уровня не только выполняет все, что делал симбиотик первого уровня, он выполняет социальную поляризацию симбионта.

— То есть? — поднял брови Генри.

— Он повышает его ответственность, — понизил голос Джим. — На подсознательном уровне чуть-чуть, на немного усиливает страдания от негативных поступков и радость от достойных. Знаете ли, крохотная, микроскопическая порция эндорфина способна делать чудеса!

— Но простите, — возмутился мистер Бишоп. — Как ваш симбиотик определяет, какие поступки симбионта социально негативны, а какие достойны поощрения?

— Никак! — взмахнул руками Джим. — В том-то и дело, что никак. Симбионт сам прекрасно понимает, что он делает плохо, что хорошо. Симбиотик просто, как бы это сказать, наводит резкость. Таким образом, не симбиотик воспитывает вашего ребенка, вы это делаете сами. Но симбиотик реализует ваше воспитание со стопроцентной гарантией. Признайтесь, мистер Бишоп, когда вы были ребенком, неужели, делая какую-нибудь детскую шалость, вы не понимали, что поступаете плохо? А теперь представьте себе, что испытываемое вами чувство стыда было бы чуть сильнее? От скольких ваших пакостей убереглись бы ваши родители?

— Третий уровень вы назвали "успех", — вмешалась Магда. — А четвертый — "труд". Почему не наоборот? И в чем разница?

— Названия условны, — развел руками Джим. — Но не бессмысленны. Третий уровень, который называется "успех", никак не гарантирует удачи или успеха. Но он, как я уже говорил, дарит возможность. Ничего не меняя в симбионте, он усиливает его таланты. К примеру, вы, мистер Бишоп, финансист. Думаю, что вы добились всего собственным упорством и талантом, но сколько времени вы потратили на то, что кому-то, возможно, тем людям, которые теперь богаче и успешнее вас, хотя, думаю, таких немного, давалось неизмеримо легче? И не потому, что их родители были богаче. Возможно, они были всего лишь чуть талантливее вас. Симбиотик третьего уровня ищет в вас ваши возможности, определяет ваши склонности и направляет резервные силы вашего организма на их реализацию. Он повышает вашу способность к анализу, позволяет видеть в обрывках информации весь ее массив, угадывать по мелким подвижкам будущие тренды, держать в памяти множество информации и извлекать нужную вам — в мгновения. Да, черт возьми, если у вас склонность к спорту, он поможет стать вам чемпионом!

— Позвольте, — нахмурился мистер Бишоп. — Но чего тогда будут стоить спортивные соревнования?

— Помилуйте! — всплеснул руками Джим. — Конечно же, не может быть ста чемпионов по бегу, если разыгрывается только одна медаль. И сто симбионтов, а среди спортсменов уже теперь практически все являются симбионтами, не станут гарантированно чемпионами поголовно. Именно поэтому даже третий уровень "успех" — непременного успеха в спорте не гарантирует. Вроде бы не гарантирует. А победа над самим собой? А ощущения здоровья в каждой клеточке тела? А упоение скоростью, силой, ловкостью? Это ли не выигрыш? И наконец, главное — ни у одного человека не может быть одной склонности, одного таланта. Так вот симбиотик развивает их все! И тот спортсмен, что сегодня пришел к финишу вторым, проживет еще много-много лет, и однажды придет к финишу первым, пусть это и будет не забег, а соревнования интеллектов, умений, иных талантов!

— А четвертый? — спросил мистер Бишоп. — Уровень, который вы называете — "труд"? Насколько я понимаю, ни один из предыдущих уровней тоже ничего не гарантирует, если не будет затрачено определенное количество труда?

— Именно так! — хлопнул в ладоши Джим. — Ничего не должно быть без труда, но как исключить труд без результата? На четвертом уровне начинаются наши главные достижения. Почти чудеса! Эти симбиотики — волшебники. Пусть они дороги, но они стоят того, что за них платят симбионты. Это особые способности. Те способности, которыми природа по той или иной причине не наградила будущего симбионта. Знаете, до того, как прийти в корпорацию, я работал обычным школьным учителем, и порой мне становилось по-настоящему горько, когда удача приходила не к тем, кто ее заслуживал. Взять хотя бы наш школьный оркестр. Мальчишка, который несколько лет сбивал до кровавых мозолей пальцы с трудом стал посредственным гитаристом, а его приятель — лодырь и хулиган, не утруждая себя сверх меры, почти виртуозом. Где справедливость? Для ее восстановления и существует четвертый уровень. Он не отменяет труда. Он просто позволяет налиться соком его плодам. Более того, он не умаляет обычные таланты, те, что находит симбиотик второго уровня и развивает симбиотик третьего. Но он одаривает дополнительно! И вот тут уже воля родителей важна, поскольку именно они определяют, чем одарить своего ребенка. Он может не воспользоваться их даром, потому как никакой дар не заиграет своими гранями без его труда, но отдельная возможность для успеха у него будет. Вот, — Джим провел рукой по верхнему ряду упаковок. — Симбиотик композитор, музыкант, художник, математик, физик, кулинар, садовод, механик. Сотни наименований. И никакого давления.

— И если вы выберем музыканта... — прошептала Магда.

— Значит, у вашего мальчика будет абсолютный слух, отличный голос, хорошие пальцы, но не более того, — вздохнул Джим. — Но поверьте мне, это очень, очень, очень много. А дальше? Дальше труд, труд и труд.

— Позвольте! — поднял брови Генри. — Что же тогда этот пятый уровень?

— Пятый?

Джим сложил руки на груди, задумался, подмигнул миссис Бишоп.

— Пятый — это та самая удача. Видите вон там, третий набор слева? Писатель. Симбиотик четвертого уровня. Сделай вы этот выбор, я бы мог гарантировать, что ваш парень научится не только складывать слова друг с другом, но и, безусловно, напишет много книг. И они будут хороши, их оценят и критики, и друзья, возможно даже издатели, но я не дам гарантий, что он будет успешным писателем. Дело в том, что удача, которую гарантирует пятый уровень, не поддается анализу, разложению на составные части. Она спонтанна и невоссоздаваема. Она большей частью случайна. Но... Но мы научились ее определять. Все-таки сто лет практики — это немало. Так вот, симбиотики пятого уровня ничем не отличаются от симбиотиков четвертого уровня, кроме одного, сумма их свойств сложилась таким образом, что они гарантируют абсолютную удачу.

— И вы можете привести примеры? — нахмурился мистер Бишоп.

— Да, — кивнул Джим. — Мы не делаем из этого тайны, хотя для обычной публики никогда не афишируем уровень приобретенных у нас симбиотиков, в конце концов, даже симбиотик первого уровня способен помочь симбионту достичь грандиозных успехов. Посмотрите хоть на меня. Но что касается пятого уровня... Вам знакомо имя писателя Сержа Лонда?

— Безусловно! — воскликнула Магда. — Кто же не знает этого восхитительного старика? Он, правда, совсем недавно пошел в гору, но читалки просто переполнены его текстами! Я сама поклонница его серии о звездонавтах, каждую следующую жду с нетерпением! Да чуть ли не четверть фильмов снимается по его книгам!

— Пятый уровень в действии, — щелкнул каблуками Джим.

— Ну, — Джим вошел в офис и опустился в мягкое кресло. — Боб. Можешь меня поздравить.

Сидевший напротив такой же холеный голубоглазый блондин вопросительно поднял брови.

— Неужели?

— Да-да, — Джим щелкнул пальцами. — Я нашел нового носителя для Сержа Лонда. Добротная чета аборигенов с достатком решила потратить приличные деньги. Анализы взяты, думаю, Серж будет доволен. А то он уже вконец замучил меня жалобами на дряхлость его симбионта.

— Понятно, — усмехнулся его собеседник. — Только слишком уж не растягивай щеки в улыбке, испортишь лицо. Или ты предвкушаешь комиссионные сразу с двух сторон? Хочешь, я испорчу тебе настроение?

— Тебе это не удастся, — заискрился улыбкой Джим.

— Послезавтра опять прилетает комиссия из межгалактического центра, — откинулся в кресле Боб. — Они собираются опросить нескольких симбионтов. Опять кто-то настрочил жалобу с обвинением нас в паразитизме.

— Паразитизм — равноправная форма существования высшей материи! — стукнул кулаком по столу Джим.

— На этот раз нас обвиняют в том, что мы убиваем симбионтов, — прошипел Боб.

— Ерунда, — махнул рукой Джим. — Мы продлеваем им жизнь. Мы ведем эту цивилизацию к процветанию. В конце концов, мы соблюдаем местные законы. Мы сто лет проходили их чертовы испытания!

— Ты лучше меня знаешь, как мы их проходили! — почти заорал Боб. — Что если они обнаружат, что сознание симбионтов отключено?

— Оно не отключено, — наклонился вперед Джим. — Сколько раз тебе повторять, Боб, оно не отключено. Пятьдесят миллионов симбионтов не мертвы. Они просто спят. И, кстати, видят восхитительные сны...

2010 год

Сюжет для компьютерной игры

01

Он оставил ее едва укрытой легкой тканью. Она потянулась, не открывая глаз. Кончиками пальцев коснулась его бедра. Он вздрогнул, но не остановился. Не теперь. На запястье пульсировал браслет вызова.

Домашний турник заскрипел под весом натренированного тела. Боксерская груша задрожала от резких уверенных ударов. Повинуясь датчикам, хлынули струи воды, обволакивая, освежая и массируя возбужденные мышцы. Он снял салфеткой признаки легкой небритости, вгляделся в зеркало. Может быть, шеф не лукавил, когда говорил, что с такой внешностью его воспитанник мог бы найти более приятное занятие, чем служащий космического интерпола? Но более ли достойное?

Свежее белье, рубашка, тщательно выглаженные брюки из контейнера, легкая куртка, чашечка дымящегося кофе и живой цветок на подушку возле все еще спящего чуда. Невообразимая ценность в пластиковом мире.

Двери лифта открылись, и он оказался в зале Главного Координатора. Кажется, в очередной раз плакал его воскресный уик-энд. Слишком много "шишек" набилось в не слишком просторное помещение. Щурясь от блеска золотых погон и пуговиц, он подошел к столу, на который была помещена голографическая карта их сектора. Координатор поднял голову.

— Это ты, мой мальчик? Как спалось?

"Мальчик" щелкнул каблуками:

— Все в порядке, шеф.

"Судя по обращению, дела неважные," — отметил он про себя.

— Этот мальчик будет спасать Систему? — негромко, но язвительно осведомился полный, увешанный аксельбантами адмирал.

— Этот мальчик — лучшее, что у нас есть. И нам бы не пришлось рисковать его жизнью, а тем более жизнью колонистов, если бы ваша служба строго выполняла инструкции. Но об этом после. Господа, — Координатор возвысил голос, — прошу к столу.

Приглашенные сомкнулись вокруг мерцающего изображения сектора. Главный Координатор медленно говорил, шевелил сухими пальцами над картой, и каждый упоминаемый им объект увеличивался и становился доступным для рассмотрения.

— Все очень просто, но от этого не менее трагично. Экипаж торгового корабля совершил посадку на запрещенной планете третьего радиуса. По-видимому, контрабанда минералов, но дело даже не в этом. Не была проведена система защитных мер, в результате чего на корабль попали враждебные микроорганизмы. Более того, в течение двух месяцев, пока этот тихоход прибывал в порт Системы, никто не подал сигнал опасности. Даже тогда, когда члены экипажа начали умирать один за другим. Наконец, после прибытия образовавшегося "кладбища" на пирс таможни, досмотр был проведен только через день. Это в ваш адрес, адмирал.

— Существуют инструкции!

— Инструкции прилагаются к мозгам, а не наоборот. Неавтономный корабль швартуется на автопилоте. Этого недостаточно для объявления ЧП? Так или иначе, представители компании побывали на корабле до таможни и, следовательно, до объявления карантина. Пытаясь ликвидировать следы груза, они были подвержены заражению, а через них заражена вся Система. Уверяю вас, что выборочный контроль показывает стопроцентно положительный результат анализов.

— Скорее стопроцентно отрицательный для всех нас, — прошептал один из генералов.

— Какие меры приняты? Карантин? Массовая вакцинация? — побежал тревожный говор.

— Отменены все рейсы и возвращены корабли, вышедшие из порта Системы в эти четыре дня. Объявлен самый большой карантин, который был в нашей истории. Пять миллионов инфицированных. И никакой вакцины.

Координатор сузил взгляд.

— То есть? — смахнул со лба пот адмирал.

— Вакцина не поддается синтезу. Единственное средство — кристаллы Гравера. Но в искусственном варианте они неустойчивы, распадаются в доли секунды.

— Вы верите сказкам?

— Это не сказки. Сегодня ночью на мне был испытан контрольный образец кристалла. Возможно, я единственный здоровый человек в Системе. Пока.

Наступила тишина. К столу протиснулся худощавый человек в гражданском.

— Кристаллы Гравера универсальное, легендарное средство, но один грамм этих кристаллов стоит больше звездолета. Сколько нам нужно кристаллов? И угроза достаточно велика, чтобы заставить миллиардеров скушать свои самые дорогие украшения?

— Вы их скушаете, — хмуро бросил Координатор. — Особенно когда узнаете, что жить вам осталось не более недели. Но ваши жалкие милликараты нас не устроят. Нам необходимо три килограмма.

— Вся Система не стоит столько, — прошептал адмирал. — К тому же, дай бог, если во всей известной части Вселенной есть граммов двадцать этого вещества.

— Медицина вообще отрицает вероятность существования подобного средства, — процедил сквозь стиснутые зубы человек в форме медицинской службы.

— Все верно, полковник, но надеюсь, медицина не отрицает, что до окончания инкубационного периода болезни осталось пять дней, и пять миллионов трупов нам обеспечены? — спросил Координатор.

— Четыре с половиной дня, — был ответ.

— В таком случае у нас должны быть эти три килограмма. И так, я должен сообщить вам до сей поры секретную информацию, планета Гравера существует. Она не была уничтожена в ходе конфликта сто пятьдесят лет назад.

Раздался удивленный гул.

— Почему же эта информация была секретной?

— Потому что это единственный случай поражения человечества в космосе. Планета Гравера существует. И это действительно искусственная планета, видимо созданная нашими предшественниками во Вселенной. Более того, она по-прежнему обитаема. Но туземные гуманоиды не являются ее властителями. Планета управляется захватившим ее механическим интеллектом. Вот она.

Координатор указал рукой на один из секторов карты, и перед изумленными зрителями засияла огнями огромная разомкнутая спираль.

— Хотел бы напомнить вам легенду, которая на самом деле является реальностью. Сто пятьдесят лет назад экипаж звездолета "Гравер" обнаружил в неисследованном участке космоса искусственный объект, представляющий собой разомкнутую спираль планетарного масштаба. Она в тысячи раз превосходила размеры Системы. Экипаж попытался войти в контакт, затем совершил посадку. Увиденное потрясло астронавтов. Раса, создавшая этот мир, надолго обогнала нас в техническом развитии. Но этому миру были уже миллионы, может быть, миллиарды лет. Гуманоиды, обитающие на планете, остатки вырождающейся великой расы или пришельцы из других миров, пошли на некоторый контакт и, когда с одним из членов экипажа произошел несчастный случай, принесли голубые кристаллы. Исцеление было мгновенным. Уже только это делало экспедицию успешной. Но вскоре выяснилось, что все процессы этого мира контролируются искусственным интеллектом. Экипаж собрал образцы кристаллов, которые распространены там как редкий, но естественный минерал, попытался пригласить представителей расы на звездолет, но в этот момент на экспедицию напали механизмы. Да. Механизмы, обслуживающие жизнедеятельность спирали. Управляемые невидимым демиургом они уничтожили и представителей гуманоидов, и землян. Остатки экипажа с небольшим грузом кристаллов вернулись в систему на аварийном спейсботе. Повторная экспедиция столкнулась с яростной атакой механического интеллекта немедленно по прибытии и была уничтожена полностью. Человечество оказалось в состоянии войны с неведомым противником. Но открытая война могла привести к уничтожению угнетенной расы. Всемирный Совет принял решение объявить карантин этого участка космоса. Последующие попытки контакта ничего не дали и вскоре были прекращены. Сто лет назад получили распространение частные космические круизы, и этот участок космоса был закрыт. Вся информация — уничтожена, навигационные файлы заблокированы.

— И как же эта информация поможет нам? Недоступная планета на расстоянии светового года? Когда у нас нет и недели?

— Для этого и только для этого мы здесь и собрались, — Координатор провел рукой над светящимся объектом, — На этом конце спирали мертвый звездолет "Гравер", именем которого она и названа, на этом конце звездолет службы Интерпола "XX-12". .На каждом из них имеются камеры перехода внутрь спирали. С каждым из них остался энергетический канал дежурной связи. Используя эти каналы, мы имеем реальную возможность доставки нашего представителя через ноль-переход на спираль. При этом возможно энергетический канал будет разрушен. Наш представитель должен пройти всю спираль, собрать кристаллы, уцелеть, и, используя местные источники энергии, запустить маяк на "ХХ-12". После этого мы организуем ноль-переход назад с кристаллами.

— Но ноль-переход возможен только для тел органического типа!

— Кристаллы Гравера имеют органическую природу.

— Где мы возьмем столько энергии?

— Для этого вы сюда и приглашены. Я забираю энергию всех служб Системы. Даже в жилых помещениях придется снизить температуру до пятнадцати градусов Цельсия.

— Это противоречит Конвенции!

— Если у нас ничего не получится, Конвенция прав колонистов будет никому не нужна.

— Координатор. Вы уверены в реальности этого выхода из ситуации?

— Я почти уверен в его нереальности, но другого выхода нет.

— И это тот самый супермен, который отправится с корзинкой за кристаллами?

— Да.

— А он справится?

— Это — лучший. У вас есть варианты?

02

Он не знал, сколько ему лет. Он предполагал, что был всегда. Особенно с учетом того времени, в которое он был почти ничем. Микроскопической спорой неведомой жизни, затерянной в пространстве. Невидимой крупинкой, предназначенной для пережидания катаклизмов вселенной. Или же его рождение совпадало с рождением этого мира? В любом случае его существование не было бесконечным нахождением в пустоте. Жизнь иных миров непрерывно втекала в него бесчисленными излучениями и мириадами корпускул. Он просыпался постепенно. Умеющему слышать и видеть недалеко до умения понимать. Имеющему вечность в запасе и умеющему понимать недалеко до желания творить и создавать. Желающему творить одно мгновение до начала создания.

Он накапливал материальность по кванту света, по заблудившейся шальной молекуле, и каждая метеоритная пылинка была грандиозным приобретением в его коллекции. За миллионы вращений звезд он научился присоединять.

И вот его обиталище превратилось в песчинку, затем оно стало крохотным камешком и продолжало расти. Еще миллионы вращений звезд он мечтал научиться двигаться, потом понял, что достаточно захотеть этого. Но зачем? Звезды не стали ближе, но все рассказали о себе светом. Вселенная сияла радугой излучений, но казалась исполинским царством однообразия. Неужели он не смог бы создать что-то лучшее?

Прошла еще одна часть бесконечности, и что-то произошло. Его посетил космический мусорщик. Привлеченный крохотным скоплением материи, мусорщик приблизился и поглотил ее, однако вскоре понял, что сам оказался в роли поглощаемого. Нечто заползло в него изнутри и сделало своей частью, присвоив не только завидную материальность космического существа, но и жалкие проблески его сознания.

Когда это было? Может быть, следовало научиться управлять временем? Еще миллионы неподвластных ему периодов вращения звезд канули в бездну. И вот оно его творение. Громадная прекрасная разомкнутая спираль. Волшебный мир, заселенный захваченными и созданными им существами. Мир, вкручивающийся в холодную пустоту жемчужной пружиной. Взлелеянный зародыш вселенной. Янтарный браслет. Липкая космическая бумага, влекущая к себе звездную мошкару. Лаборатория побед и ошибок. Мастерская жестокого творца и самолюбивого ремесленника. Зоопарк. Гербарий. Коллекция насекомых. Вы приближаетесь с широко раскрытыми глазами? Заходите. Мы не расстанемся никогда.

Он любил, погрузив неуязвимое нечто в созданные им тела или механизмы, путешествовать по своему миру. Он был живым олицетворением беспомощности своих гостей, воплощением их верований и бессмысленных надежд. Бойтесь своего хозяина, сторонитесь его — жалкий строительный материал, полуживые клочки вечной материи, ступенька на пути к совершенному. Не бойтесь его гнева, ибо нельзя гневаться на творца, но бойтесь равнодушия, ибо это верный шанс превратиться из строительного материала в строительный мусор.

Они думают, что так было всегда. Короткая память у этих жалких созданий, производящих себе подобных. Еще их далекие предки пытались вырваться из плена, порой это было даже интересно. И вот прошло всего несколько сотен периодов возобновления, и память как будто покинула их потомков. Нелепые кусочки органической ткани, копошащиеся как в аквариуме внутри его мира. Знают ли они, что все еще служат приговором всемогуществу его создателя? Оказалось, что создать вселенную легче, чем вдохнуть душу в любой самый изощренный организм или механизм, созданный или предварительно умерщвленный и оживленный в его мастерской. Но умел ли он расстраиваться или злиться? Нет, так же, как и быть милосердным. Да и знал ли он, что это такое? И все же, почему подвластные ему существа придают такое значение боли? Что такое боль? Всего лишь сумма физических факторов и определенных излучений? Назойливая сигнальная система? Досадная помеха если не созданию, то переделке или усовершенствованию этих странных созданий непостижимого им творца? Почему же эта беспомощная, скоропортящаяся материя всегда так привлекала его внимание, хотя и требовала от него столько времени? От любых манипуляций с ней она начинала корчиться, терять энергию, в том числе на бессмысленные излучения, и почти всегда погибала, превращаясь в хаотические молекулы, распадаясь как дым. Именно из-за этого он стал учиться сохранять жизнь.

Как много им надо, чтобы тлела искра их ничтожного сознания! Строго определенная газовая смесь для окислительных процессов, особые внешние излучения для стабильного развития организма, минеральные и органические вещества для внутреннего расщепления, соседство с себе подобными, которые, тем не менее, тоже иногда уничтожают их же. Наконец средства борьбы или симбиоза с теми организмами, которые обитают внутри них. Да. Поддержание жизни с учетом многообразия видов его пленников — это была бы достойная задача для заполнения бесконечности, если бы не отдаляла его главную цель — творение. Но... Он научился сохранять их. Он замедлял их процессы, а некоторые и вовсе приостанавливал, и сохранял своих пленников в таком состоянии сотни периодов обращения звезд. Он проникал в их спящее сознание и создавал им условия сходные с их естественной средой обитания. Наконец он раскрыл тайны их строения и изменения и создал средство, способное пробуждать их собственные защитные силы, средство охраняющее его экспонаты лучше любых созданных им условий их обитания. Голубые кристаллы.

Наконец, он попытался воплотиться в своих пленниках. Оказалось, что он был для них богом. Сознание их металось в океане эмоций, подчинявших себе крохотные островки рассудка. И его незыблемое нечто, мягко покачиваясь, поплыло по этому океану, вливаясь в пьянящую игру с собственным представлением о себе.

А потом пришли новые создания. Их корабль прилепился к его миру своей скорлупой, высунул жало переходного отсека, и они вошли внутрь. Они прогулялись по ландшафтам его мира, в то время как он наблюдал за ними, попытались общаться с его пленниками, еще не зная, что сами предназначены к вечному плену. Один из них повредил свой организм, пытаясь неосторожно углубиться в тайны спирали, и был излечен аборигенами чудесным средством — прекрасным голубым минералом. Они набрали этого минерала столько, сколько смогли, и направились к выходу, уводя некоторых из его пленников. Выход уже был закрыт. Это нисколько их не смутило. Они разрушили преграду и вернулись на корабль.

Может быть, первый раз он пришел в ярость. Затем он удивился. И это было второй эмоцией испытанной им в его существовании. Они не подчинились его воле и имели все возможности для этого. И еще. У него больше не было в запасе бесконечности времени. Он должен был реагировать немедленно, иначе события переставали подчиняться его воле. Он не был готов к войне. Но он очень быстро к ней подготовился. Он изменил химические характеристики вещества, находящегося в топливных баках корабля, и обрушил через переходной отсек на экипаж подвластные ему механизмы. Эти пришельцы оказались плохими солдатами. Они не привыкли воевать у себя дома. Они не выносили яркого света, высокой или низкой температуры, излучений и ударов. Они неумело отбивались от его слуг, не видя и не представляя их властелина. Они все погибли, не считая небольшой горстки, которая внезапно стартовала вместе с крупицами его кристаллов на маленьком кораблике, укрытом внутри большого. Он извлек необходимые уроки. Он стал ждать их возвращения. И дождался. Похожий корабль причалил к другому концу спирали. Похожий переходной отсек внедрился в плоть его мира. Они вошли крадучись, не научившись ничему. Наверное, они ждали повторения механической атаки. Он же просто усыпил их и поместил в хранилище для буйных пленников. Назначенная ему вечность для превращения в истинного творца продолжалась.

03

Он очнулся на пластиковом полу брошенного корабля. Первая удача — сохранилась герметизация, есть, чем дышать. Хотя, температура все-таки могла быть и повыше. Кажется, ресурсы систем жизнеобеспечения на исходе. Несколько раз тускло мигнула лампочка аварийного маяка, вспыхнула и взорвалась. Все. Обратно дороги пока нет. Какие-то лохмотья, напоминающие мертвые водоросли, свисали с перегородок. Следами давних боев зияли отверстия в стенах и напольных покрытиях. Он сделал несколько шагов. С разбросанных предметов, останков искореженных механизмов поднялась пыль. Всюду виднелись кости, торчащие из разодранного обмундирования. Раздался негромкий писк. Он взглянул на руку. Небольшой наручный навигатор, собранный на органических кристаллах, выдал предупреждающую надпись: "Защита-ноль, оружие-ноль, боезапас — ноль, ресурс — восемьдесят". Синяя стрелка направления поиска кристаллов Гравера показывала в глубь отсеков, в сторону шлюзовой камеры. В том же направлении мерцала красная линия ожидаемой опасности. Он знал, что не всегда стоило верить этим навигаторам, но часто именно они позволяли избежать неудачи, а то и гибели. Он сделал еще несколько шагов. На бедре зашелестел биопластовый мешок для сбора снадобья. "С корзинкой за кристаллами", — вспомнились слова одного из генералов. Но он не Красная Шапочка, поэтому следовало улучшить экипировку перед встречей с действительной опасностью. Он осторожно двинулся по отсекам, выискивая возможные остатки амуниции либо вооружения. Наверное, вот эта комната когда-то была оружейным складом. Интересно, чем они сто пятьдесят лет назад воевали? Говорят, что тогда еще и пиратство процветало? А не был ли экипаж этого "Гравера" пиратским? По крайней мере, вооружение и защита — знатные даже по нынешним временам. Кажется, действительно нападение было внезапным, с помощью этого арсенала можно было бы отбиться от целого флота. Жаль только, что нельзя надеть на себя или унести все сразу. Остается только надеяться, что все сразу не понадобится. Где же выход?

04

Вот она, очередная тайна творения, оставляя кровавые следы, уползает в глубь коридора. Там, внутри этой скорлупки, где на сетку из нервных волокон нанизаны сгустки таинственной энергии, кроется разгадка, над которой он бьется так долго. Так долго, что порою уже не может найти отправную точку безрезультатного поиска. Что заставляет это убогое творение идти туда, где его ожидает смерть? Где он, невидимый вектор, управляющий безрассудством? И безрассудством ли? Неужели та сила, единственным обладателем которой он признавал миллионы вращений звезд только себя, суждена и этому нелепому существу? В таком случае это становится интересным, потому что единственное, чего он не мог себе позволить до этого момента, это общение с равным. Жаль, что он не может испытывать боль, так же как и этот комок органической ткани. Ничего. Дойдет черед и до полноты ощущений. Сейчас нужно восстановиться. Противник неплохо справился с его последним воплощением. Прекрасно. Подожди. Мир не успеет измениться за несколько мгновений. Ползи. Зализывай раны. Мы еще потанцуем....

05

Он уже знал многое. За эти двадцать — тридцать часов он узнал почти все. Он уже понял, что это искусственное образование — разомкнутая спираль на самом деле было ничем иным, как огромным паноптикумом. Разделенная непроницаемыми перегородками на отсеки, в каждом из них она поддерживала свой состав атмосферы, свою флору и фауну. Каждый отсек имел свои поселения аборигенов, свои леса, свои реки и свои пустыни. Он уже знал, что драгоценные кристаллы рождаются в бутонах лиловых цветов, растущих во всех отсеках, но если не найти в жилищах аборигенов сосуды, наполненные этими кристаллами, то на собирание их уйдет уйма времени. Он уже знал, что ниже уровня почвы или поверхности этих отсеков тянутся бесконечные технические коридоры, линии дорог и бесчисленные лифты, таинственные залы и ужасающие лаборатории. Он уже знал, что обитатели этого мира — порабощенные существа, могут быть и благодарными помощниками, а могут и озлобленными противниками. Он уже знал, что властитель этого мира, затеявший с ним опасную энтомологическую игру, кажется, отказался от неразумной затеи и теперь всеми подвластными ему организмами и механизмами пытается его уничтожить. Он уже сам сталкивался с этим властителем лицом к лицу, уничтожал его и понял, что его нельзя уничтожить. В какую бы оболочку он ни был заключен, навигатор показывал красной линией только на него. Он командовал всем. И поклоняющимися ему аборигенами тоже. Даже разрушенный до легкого мерцающего нематериального облака, он оставался средоточием своего мира. Атака на его противника прекращалась, уцелевшие в очередной схватке механизмы, подчиняясь неслышимому приказу, двигались к светящемуся сгустку тумана, неторопливо, но настойчиво создавая своему хозяину новую материальность собственными телами. А у его противника, истекающего кровью, спешно глотающего бесценное снадобье, ни на секунду не забывающего о своей миссии, появлялись минуты, чтобы привести себя в порядок, уйти в другой сектор, запутать следы, уделить необходимое время собственной защите и сбору драгоценных кристаллов. Кто сказал, что в жизни нет места подвигу?

Чего он не знал? Будущего. Того, что отыщет хранилище обездвиженных пленников, которых оживит и среди которых найдет и друзей, и врагов. Того, что его могущественный противник учится у него и с каждым разом становится опаснее. Того, что не каждый спасенный им будет благодарить его за спасение, а не ринется перегрызть ему глотку. Того, что, достигнув "ХХ-12", попадет в засаду, и вновь оставшись единственным в живых, обнаружит, что аварийный маяк вместе со всем оборудованием корабля демонтирован и отправлен Властителем в одну из своих лабораторий. И истекая кровью, обернется и увидит за своей спиной мерцающий мглистый сгусток.

06

Наверное, он все-таки решил и эту проблему. Как сказал Координатор, — "На этот раз ты действительно справился, отдохни немного, завтра опять на работу".

Она не спала.

— Тебя не было четыре дня, неужели трудно предупредить?

— О чем?

— О том, что ты задержишься.

— Но ты же знаешь, какая у меня работа.

— Порой мне кажется, что эта работа у меня.

— Конечно и у тебя тоже, если мы одно целое.

— Что-нибудь случилось?

— Уже ничего, кроме маленького подарка.

Он положил на подушку чудесный лиловый цветок с голубым камнем внутри.

Она вздохнула.

— Не уходи больше так надолго. Тут было жутко холодно, случилась какая-то авария, я чуть не замерзла. Ты согреешь меня сегодня?

07

Он проснулся от ее взгляда. Она сидела в углу полутемной комнаты, прижавшись спиной к шершавым пластиковым панелям калорифера, и с ужасом смотрела на него. Руки, которыми она обхватила плечи, мелко дрожали. Температура тела поднялась на 1,345 градуса. Сердцебиение ускорилось на 12 процентов. Внутричерепное давление на 9,5. На белках глаз обозначились тонкие кровеносные сосуды. Ротовая полость испытывала недостаток влаги. Влага выделилась из капилляров кожи и, выступив каплями пота, смочила тонкую ночную одежду. Мешая речи вздрагиванием челюстей, она прошептала сухими губами:

— Кто ты?!

"Кажется, она боится нас".

1999 год

Внутри геометрии

01

— Макс, она красива?

— Тони, я бы отдался ей, не раздумывая.

— Лжешь, паршивец. Ты ничего не делаешь не раздумывая. И все же ты меня заинтриговал. Перспектива общения с газетным писакой уже не кажется столь неприятной.

— Контракт, Тони. Это всего лишь контракт. И ты знаешь, о какой сумме идет речь. К тому же это еще и реклама. Реклама, за которую ты ничего не платишь. Платят тебе.

— О какой рекламе ты говоришь? Макс. Нам не нужна реклама. Нам не нужны жалкие деньги этой газеты. Сейчас в эту секунду полтора миллиарда пользователей находятся в системе. Наши постоянные клиенты — семьдесят шесть процентов земного населения. Даже полтора миллиона проживающих в Геометрии жалкие крохи на этом фоне.

— Вот об этом я и хотел предупредить. Эта прекрасная штучка очень опасна. Она молода, красива, но ужасно въедлива. Лучше о Геометрии не распространяться.

— Их всех интересует только Геометрия. Словно успех нашей фирмы зависит от этого проекта. Да если бы даже было и так? Послушай, не лучше ли вообще отказаться от любой шумихи? Зачем все это? Неужели только ради подписчиков ее газеты?

— И ради них тоже. Тем более, что она распространяется и в нашей системе. Полтора миллиарда, Тони. Это твои слова. И к нашему полудню их число умножится. Твое интервью будет на всех стенах в системе. Но главное — не это. Через неделю продолжатся слушания антимонопольного комитета. Боюсь, они могли пронюхать, что наш главный конкурент создан нами же. Нам нужен положительный имидж.

— Имидж, имидж... Иногда мне хочется отправить в Геометрию весь этот антимонопольный комитет. И когда-нибудь я сделаю это.

— Безусловно, Тони. Только имей в виду, что тогда и тебе придется уйти туда же.

02

— Прошу вас, мисс....

— Элизабет Вуд. Мистер Энтони Остин?

— Хотите, что бы я целый час получал удовольствие от звучания собственного имени? Просто Тони.

— В таком случае — Лиз.

— Замечательно.

— Надеюсь на это.

Это был ее шанс. Конечно, она не считала себя начинающим автором. Лиз была блистательным и успешным молодым журналистом, но редактор, посылая ее к Остину, жестко предупредил: "Это твой шанс, деточка. Я не заставляю тебя ничего выдумывать, хотя сенатор Эдвардс из антимонопольного комитета был бы рад получить нужный ему результат любой ценой. Узнай правду. Думаю, что этого будет достаточно. Ты можешь это сделать".

— Макс, ты пока свободен. Узнай, что там, на втором уровне? Отмечено незначительное снижение трафика. Кстати, ты был более чем прав. Насчет, "не раздумывая".

Вот он какой, недоступный и закрытый для прессы Энтони Остин. Самый богатый человек в мире. Самый богатый человек в системе. Ему действительно нет еще и сорока. Да. Седина уже начинает искриться в волосах. Но глаза молоды и очевидно безумны. Часть населения планеты считает его богом, часть — дьяволом. Но и те, и другие исправно платят ему и делают его еще богаче. Кто ты, Энтони Остин? Чем отличаешься от уничтоженных, раздавленных тобой конкурентов?

— И так, с чего мы начнем?

— Я хотела бы сделать несколько кадров.

— Вы еще и фотограф?

— Я репортер, Тони, а репортер это все. К тому же, кажется, это вы должны отвечать на мои вопросы?

— Безусловно. Как мне сесть?

— Естественно. Собственно говоря, вы уже сидите прекрасно. Не могли бы вы взять в руки сигару?

— Ту, которая дымится в пепельнице?

— Да.

— К сожалению нет. Я не курю, Лиз, и никогда не курил. Эта сигара одно целое с пепельницей. Дымок — иллюзия.

— Вы живете в мире иллюзий?

— Все зависит от точки отсчета.

— Думаете, что сможете уходить от моих вопросов?

— Если позволят условия контракта. Скажите сразу, что вас интересует?

— Все. И то, о чем вы говорить не пожелаете. Я думаю, что фотографии будут прекрасны. Включаю диктофон?

— Судя по этому огоньку, он работает с момента вашего появления.

— Вы правы. Тем не менее, я должна была предупредить. Сколько вам лет?

— Ну, это я скрывать не намерен. Тридцать восемь.

— Вы глава корпорации Остин-Лэнд?

— Да.

— Что это такое?

— Остин-Лэнд? Это страна Остина.

— Это звучит примерно как страна Гудвина.

— Звучит? Может быть. Только это в миллиард раз интереснее, чем страна Оз. Вы сами были когда-нибудь в стране Остина?

— Конечно. Как и все жители Земли. К тому же, я готовилась к интервью. Вы знаете, что многие считают вас врагом человечества?

— Вы имеете в виду эти разговоры, что мы убиваем культуру, чтение, воспитание, культивируем жестокость, создаем "аутонаркоманию"? Это ерунда.

— Вам помогает так считать прошлогоднее, сделанное в вашу пользу, заключение правительственной комиссии?

— Сделанное в пользу моих клиентов. А их сегодня три четверти населения Земли. И не только это. Статистика. Вам что-нибудь говорит цифра снижения преступности в Нью-Йорке — пятьдесят процентов? Вам что-нибудь говорит цифра выплаченных нашей корпорацией налогов? В прошлом году она превзошла размеры ассигнований всех правительств Земли на их армии. Вы знаете, что диплом выпускника нашего виртуального Остин-Колледжа столь же престижен, как диплом выпускника Гарварда или Кембриджа? Вы знаете, что одновременно в стране Остина пребывают в среднем около трех миллиардов человек?

— Миф. Иллюзия. Нереальность. Ничто.

— Нет. Уверяю вас. За "ничто" не платят деньги. Тем более хорошие деньги.

— Не уверяйте. Вы прекрасно знаете, что за "ничто" иногда платят очень хорошие деньги. Диплом Остин-Колледжа — это прекрасно, но это тень, тонкий штрих на фоне судеб миллионов людей, которые не помышляют ни о каких дипломах. Миллионов, которые проводят жизнь в вашей системе. Вы не боитесь, что однажды пользователь, у которого не окажется денег на очередной визит в страну Остина, выйдет на улицу, чтобы ограбить прохожего?

— Боюсь. Но еще больше я боюсь, что на улицу выйдет грабить прохожих тот, у кого не окажется денег, чтобы купить хлеба. Кстати из-за подобных случаев никто не создает правительственных комиссий, пытаясь запретить употребление хлеба или жестко его ограничить. А вы знаете, что страна Остина это еще и более двухсот миллионов рабочих мест? И это не рабочие места в моей корпорации, хотя и здесь работает полмиллиона человек. Это рабочие места в стране Остина. И человек, имеющий бизнес в стране Остина, пусть он даже сидит за экраном монитора, что почти не практикуется, или надевает эгокостюм, или находится в мегакапсуле стоимостью в пять миллионов, зарабатывает там реальные деньги. И он может купить на эти деньги не только виртуальные удовольствия, но и вполне обыкновенный хлеб. Этого недостаточно? А вы знакомы с отчетами наших благотворительных фондов? Знаете, скольких безнадежно больных людей мы спасли здесь? В реальном мире!

— Тони, ваш пыл был бы уместен на заседании правительства или парламента. Кстати! Почему вы отвергаете все предложения об избрании в сенат? Опросы показывают, что у вас есть шансы стать даже президентом.

— Зачем? Разве вы не понимаете? Страна Остина ничуть не менее реальна, чем Земля. Она больше Земли. И она более безопасна и прогнозируема.

— Так может быть вы и не женаты только потому, что вас не устраивают реальные женщины?

Сучка. Короткая юбка на стройных ногах. Белый треугольник трусиков из-под юбки. Прозрачная, вздувшаяся на груди, блузка. Острые соски. Минимум косметики. Гладкая кожа. И она прекрасно знает и об этом белом треугольнике, и о сосках, и о том, на что он сейчас смотрит. Сытая, красивая и наглая сучка. Прямо хоть прыгай в мегакапсулу и отправляйся в ее редакцию во втором режиме пользования.

— Нет. Все проще. Я не женат лишь только потому, что не встретил ту, которая увидела бы во мне не главу корпорации Остина, а обычного человека.

— А почему бы вам не воспользоваться вашим же детищем? Смогли же вы добиться разрешения виртуальных браков? Думаю, что когда-нибудь от виртуальных браков будут рождаться не только виртуальные, но и настоящие дети. Кто вам мешает найти или создать идеал женщины?

— Не хочу.

— Не хотите жениться?

— Не хочу ничего создавать для себя.

Странное ощущение. Будто напротив нее сумасшедший, маньяк, убийца. Только сидит он за пуленепробиваемым стеклом, и только поэтому не пытается броситься на нее. Рассматривает ее грудь, ноги. Может быть, не стоило одеваться так вызывающе?

— Не хотите ничего создавать для себя? Как же появилась Страна Остина? Все виртуальные пространства, созданные за последние полвека, изначально создавались их авторами для себя. А как начали вы?

03

— Как я начал? Как и все. Создал свой мир. Думаю, что вы никогда не верили сказкам о том, что однажды Энтони Остину пришла в голову идея создать точную копию Земли, затем Солнечной системы и заработать на этом кучу денег. Все было гораздо проще. Я жил в обычном городском районе, мои родители были не слишком богаты. У них не было возможности оплатить производительный компьютер, чтобы их ребенок реализовал свои сумасшедшие виртуальные идеи. Поэтому я довольствовался тем, что у меня было. Я поступил просто. Имеющиеся у меня небольшие деньги потратил на хороший объемный сканер. Приобрел огромное количество датчиков, нашпиговал ими собственный квартал, соединил в сеть, и отсканировал кусок города. Вот и все.

— И что потом?

— Потом все и началось. Как снежный ком. Неожиданно оказалось, что многие жители квартала были не прочь погулять по его виртуальному двойнику. Это было не менее интересно, чем сражаться в выдуманных джунглях с пластилиновыми драконами. Они были готовы заплатить уже за то, чтобы оказаться на своей родной улице, присесть на углу у булочной и увидеть самого себя, прогуливающегося в том же квартале. Я улучшил свое материальное положение, купил очень хороший компьютер, и мои первые клиенты вскоре уже могли не только гулять по улицам, но и общаться между собой, а также с виртуальными копиями людей, живущими в городе. Но я не погнался за легкими деньгами. Мальчик Тони Остин зарегистрировал корпорацию Остина. И это главное. Я всегда был законопослушен. Все мои доходы абсолютно законны. Иначе налоговая служба давно бы прижала меня к ногтю. Вскоре датчики охватывали уже весь город. Через пять лет это была вся планета. А теперь Страна Остина — это вся Солнечная система.

— Эти датчики-сканеры, которые контролируют жизнь Земли, и благодаря которым Страна Остина остается ее точной копией, являются одной из основных причин разногласий с сенатом. Как вы относитесь к обвинениям в установлении тотального контроля над землянами?

— А вам не кажется, что земляне от этого становятся лучше? Согласитесь, осознание того, что каждый твой шаг фиксируется сканерами, заставляет воздерживаться от многих поступков.

— А тайна личной жизни?

— Кто покушается на личную жизнь? Чьи секреты и кому выдала Корпорация Остина? Кроме того, всем желающим, повторяю, всем желающим Корпорация раздает бесплатные блокираторы. Вы легко можете защитить собственную интимную сферу. Но вы забываете о безопасности жителей Земли. Их безопасность наполовину обеспечивается именно постоянным сканированием. Ни один преступник не может рассчитывать, что его действия буду незамечены. Даже самые неуступчивые и капризные представители человеческой породы отказываются от блокираторов, выходя из своих жилищ. Разве это не весомые баллы в пользу Корпорации Остина? С Корпорацией Остина мир стал лучше, Лиз. Реальный мир стал лучше, я уверяю вас!

— Я так не думаю, Тони. Мне все-таки кажется, что с тех пор как на этой планете появился человек, ни одно из совершенных им преобразований не сделало мир лучше. И мне милее была бы искренняя безопасность, а не та, которая обусловлена круглосуточной слежкой.

— Искренняя безопасность? Это только слова. Иллюзия. А ребенок, который гуляет во дворе своего дома, не опасаясь гибели от рук маньяка, это реальность. Сколькими смертями вы готовы оплатить искреннюю безопасность? Сколькими тысячелетиями прогресса? И уверены ли, что достигнете когда-нибудь этой мифической безопасности?

Он волнуется. Жестикулирует и говорит громко. Перестал делать паузы перед словами. Отлично. Что ж. Продолжим спор.

— Вы сказали, что сканеры обеспечивают безопасность землян наполовину. Напрашивается вопрос о гарантиях второй половины их безопасности?

— И на этот вопрос у меня есть ответ. Корпорация Остина дает человеку возможность реализовать то зло, которое есть в нем, и которое имеет свойство накапливаться. Убийца, который не может без убийств, идет в Страну Остина и убивает. Насильник идет и насилует. Вор — крадет. Самоубийца переживает собственную смерть. Все, что могло бы происходить на самом деле, происходит в виртуальности. Уверяю вас, большинство наших сограждан не вполне нормальны. Среди жителей мегаполисов, что выходят по утрам из своих блоков с белыми воротничками, множество извращенцев, есть даже каннибалы. Знаете, почему они все так спокойны? Они выпускают пар в Стране Остина. И наутро выглядят милыми людьми!

— Почему вы так уверены, что они выпускают пар? А что если каждый из них выращивает зверя внутри себя? Почему вы не опубликуете статистику поведения пользователей? А что, если количество убийц и насильников прогрессирует? Что происходит в Стране Остина?

— Но вы же были в Стране Остина? Что вы там увидели? В каком режиме заходили в сеть?

— В первом.

— Вы пользовались мега-капсулой?

— Да. На страницах моей газеты идут сводки событий из виртуального двойника мегаполиса. Именно их и читают больше всего. У нас есть несколько мегакапсул, и я воспользовалась одной из них, но только единожды и только в связи с этим интервью. Не люблю придуманных миров. И первое, что я увидела в вашем мире, это была перестрелка на центральной площади моего родного города. Несколько полицейских расстреляли парня только за то, что он перешел улицу в неположенном месте!

— Ну и что? Вы считаете, что полицейским не нужно выплеснуть раздражение? Этот парень благополучно снял эгокостюм или вылез из мегакапсулы и преисполненный необычных ощущений, отправился на работу.

— Как вы можете спокойно говорить об этом?! Первое, о чем я подумала, когда вышла из мегакапсулы, что люди, которые окружают меня, рядом с которыми я сижу в общественном транспорте, кафе, все они ежедневно убивают, насилуют, грабят. И страшно не только это, но и то, что там, по ночам, в свободное от основной работы время, проходит их настоящая жизнь! У них пустые лица. Их реальная жизнь кажется им иллюзией!

04

— Что вы знаете о реальной жизни?

А она довольно чувствительна. Есть нерв, настроение. Слезинки появились в уголках глаз. А легкое раздражение ей даже идет.

— А что я должна знать о реальной жизни?

— Хотя бы то, что хорошая иллюзия может быть реальной жизнью. Вы знаете, что человек может не выходить из Страны Остина годами?

— Знаю, если его не убьют в первые же полчаса!

— Не утрируйте. Вспомните, что было двадцать лет назад. Человек сидел у монитора, или надевал на голову видеошлем, но он все равно всего лишь смотрел. Потом появился эгокостюм. Сначала он был примитивным, затем стал тем, чем стал. Он дает очень близкое приближению к комплексу реальных ощущений человека. И все-таки, несмотря на нынешнюю популярность, объясняемую, прежде всего его дешевизной, революцию совершили мегакапсулы!

— Множество маленьких революций, каждая из которых стоит пять миллионов долларов.

— Мегакапсула не может стоить дешевле. Каждая из них сама по себе представляет собой суперкомпьютер. Но ее необязательно покупать. Они сдаются в прокат, наконец, мегакапсулы есть в любом развлекательном центре, почти в любом кафе. Она доступна. Человек раздевается и заходит в гравитационный кокон капсулы. Все. С этого момента он в Стране Остина, и его ощущения ничем не отличаются от ощущений обычного человека в реальном мире. Он может есть, пить, любить, испражняться, спать. Он может переодеваться и ходить голым. Он может все, чего ему хочется. Заметьте, Страна Остина не делает дистрофиков силачами. Вы тот человек, что вы есть. Хотите накачать мускулатуру, идите в виртуальный спортзал, и вы накачаете ее, но вы тот, кто есть. И именно эта реальность отличает Страну Остина от всех прочих виртуальных пространств. Мы лучшие, потому что человек в глубине своей не хочет лжи. Он хочет реальности даже в виртуальном мире. Так что же тогда иллюзия?

— Вот вы говорите, что он может все. А как же тот парень, который был продырявлен полицейскими пулями? Чего хотел он?

— Он хотел оказаться в Стране Остина в первом режиме и рискнуть своей жизнью. И он ей рискнул. Это и есть реальность. И полицейский, который стрелял в него за неправильный переход улицы, тоже рисковал. Если бы вы оказались на этой площади днем раньше, могли бы увидеть, как убивают этого полицейского. И тоже без видимой причины. Излишне говорить, что эти смерти нереальны. Пользователь мегакапсулы сам устанавливает физический порог боли, который готов терпеть, но этот порог не может быть выше предела, согласованного с медицинским департаментом. Если же пользователя убивают, он просто возвращается в реальный мир. И может вновь войти в Страну Остина. Для тех, кто не хочет рисковать своей жизнью, существует режим номер два.

— Расскажите об этих режимах.

— Ну, об этом знают все, но я расскажу с удовольствием. Если коротко, то в режиме номер один пользователь оказывается в реальной копии Земли, или другой планеты Солнечной Системы. Кстати, он может пойти в виртуальный космопорт и пережить со всеми нюансами путешествие на Марс или, например, на один из спутников Сатурна. Но он должен помнить, что его окружают либо такие же пользователи, либо их клоны, поддерживаемые сканерной информацией, обновляемой два раза в сутки. Речь идет о тех жителях планеты, которые не в сети в конкретный момент. Режим один является наиболее применимым. Нахождение в нем довольно сложно, но это востребованная сложность. В режиме два вас будут окружать только клоны. Более того, вы можете регулировать их податливость физическому воздействию.

— Вот где простор для извращенцев!

— Не скажите. Режим два тоже достаточно популярен, но, как правило, пользователь рано или поздно останавливается на режиме один. Все-таки есть неуловимое преимущество общения с виртуальными персонажами, за которыми стоят реальные люди. Но есть ведь еще и планета Остина!

— Да, я знаю. Идеальное общество на придуманной планете, которая в вашем мире расположена между Марсом и Юпитером. Мне показалось это надуманным и неинтересным.

— И напрасно. По крайней мере, сто пятьдесят миллионов пользователей так не думают. Именно там находится и Остин-Колледж. Именно эти пользователи могут вступать в виртуальные браки. Это идеальное общество. Там нет клонов. Природа этой планеты создана трудами лучших дизайнеров. Это рай. И попасть туда непросто. Представляете? Огромная очередь желающих!

— Еще бы! Ведь там молодость продолжается до смерти?

— Вы не совсем правы. Человек к несчастью подвержен старости. На планете Остина мы фиксируем его облик в лучшие годы и поддерживаем его не только внешне, но и по ощущениям. Конечно, все это относительно. Но когда смерть приходит, а она приходит к каждому, за ней не скрываются годы старости.

— Вы знаете, что остановило бы меня? Из-за чего я бы отказалась от этого счастья?

— Из-за чего же?

— Ночью я иногда люблю посмотреть в настоящее небо.

— И что же?

— Там, между Марсом и Юпитером, между настоящим Марсом и настоящим Юпитером нет никакой планеты Остина.

— А вы выйдите на балкон ночью в моей реальности и посмотрите на небо. Там есть планета Остина.

— А куда мне нужно выйти, чтобы увидеть вашу Геометрию?

05

Напрягся. Улыбнулся правым уголком рта. Встал. Прошелся по кабинету, поглядывая на нее искоса. Подошел к окну. И здесь иллюзия. Вместо индустриального пейзажа из окна сто тридцатого этажа высотки Остин-Лэнда видно море. Белый песок, зеленоватые волны, черный ствол дерева, переворачиваемый этими волнами. Банальная оконная заставка.

— Это не оконная заставка. Вы же наверняка знаете, что у меня есть остров в Индийском океане? Это вид из окна виллы. И волны в эту секунду действительно накатываются на берег недалеко от моего жилья. Идеальное сканирование. Если я открою окно, вы почувствуете запах и ветер.

— Вы читаете мысли?

— Нет. Мой талант иного рода. Я угадываю желания.

— Угадайте мое желание!

Смотрит с улыбкой, а в глубине глаз ненависть. Ничего. Если бы, девочка, такие как ты действительно были опасны для корпорации, Страна Остина погибла бы много лет назад. Все иначе. Твоя ненависть, крошка, это твой страх. И это правильно. Тебе есть чего бояться.

— Ваши желания просты и очевидны. Вам нужен успех, известность, деньги, самоудовлетворение. Все как у всех. Сегодня на пути к этим целям оказался я. Вы хотите изобличить во мне мирового кровопийцу, поймать на каких-то грязных делишках. Пробуйте, возможно, это у вас получится.

— Расскажите мне о Геометрии. По моим данным там сгинуло уже почти полтора миллиона человек.

— Почему же сгинуло? Один миллион пятьсот двадцать пять тысяч триста два человека ушли в Геометрию. Смею надеяться, что все они живы и здоровы. Или многие из них.

— Вы хотите сказать, что слухи о гибели людей в Геометрии имеют под собой почву?

— Я хочу сказать только одно, закон о сознательном риске еще никто не отменял. Корпорация не должна и не может подвергать действительному риску жизнь своих клиентов, но она не вправе препятствовать им, если они сами подвергают свою жизнь риску. Вы можете посмотреть любой контракт о входе в Геометрию. Ни один суд не сможет привлечь нас за гибель клиентов в Геометрии.

— И клиент уходящий в Геометрию, должен передать вам пятьдесят процентов всего имеющегося у него имущества и всех средств? Почему же тогда не сто процентов?

— Потому что у него остаются иногда дети, иногда другие родственники. Да. Порой мы идем на убытки. Но мы не можем брать менее половины их состояния. Это очень дорогой проект. Или вы считаете, что Корпорация должна заниматься благотворительностью? Вы видели Большой Куб Геометрии?

— Да. Вы изуродовали облик города его гранями. Как это работает?

— Это стоит очень дорого. Все, что создано за его гранями. Считайте, что это огромная Мегакапсула. Человек входит в дверь и оказывается в ином мире. Чтобы жить там. Чтобы умереть там, когда придет срок.

— Вы хотите сказать, что там в этом кубе сейчас находится более полутора миллионов человек?

— Да. Но их может быть там и несколько миллиардов. Сколько угодно.

— Вы хотите загнать туда все человечество?

— А вам не кажется странным, что столько людей отдали часть своего состояния, чтобы попасть туда? Попасть туда, откуда они не смогут вернуться? Это важнейшее условие контракта. Причем, заметьте, туда не бывает обзорных экскурсий. Все, чем им приходится руководствоваться, это рекламные буклеты и видеоролики. Все дело в том, что эта, как вы говорите, иллюзия, выглядит реальнее самой настоящей реальности.

— А что если сенат потребует инспекционного посещения Геометрии?

— Он его получит. Только, боюсь, все участники этого инспекционного посещения захотят остаться там навсегда.

— Что их может там привлечь?

— Представьте себе огромную равнину. Но не огромную равнину на какой-то планете, а абсолютную плоскость с некоторым не слишком выраженным рельефом. Бесконечную плоскость. Равнину, у которой нет границ. Вода только в виде дождей. Рек почти нет. Есть озера. Родники. Моря. Вода падает с неба, постепенно впитывается в поверхность, или в почву, если вам угодно. Солнца нет. Чередование дня и ночи невозможно объяснить с помощью обычных космогонических представлений. Небо утром светлеет с одной стороны. Днем освещен весь небосвод. Вечером приходит тьма. Те, кто попал туда, называют этот свет "волна". В Геометрии царствует вечное не очень жаркое лето. Нет проблем с отходами. Биологические процессы очень активны. Органические следы жизнедеятельности превращаются в гумус за короткий срок. Полезных ископаемых, а значит металлов, практически нет. Равнина покрыта лесом и лугами. Там живут люди. Строят жилье, женятся, рожают детей, выращивают съедобные растения, сражаются со зверями или с другими людьми.

— С какими зверями?

— С теми, которых создают сами. Прежде всего, в неустойчивых зонах. Геометрия не сразу приобретает стабильность. Она восприимчива к человеческим желаниям. Конечно, стабильность со временем появляется, но эта стабильность существует только там, где поселения людей давно. Где их представления закрепили эту стабильность. В районах, куда приходят новички, куда едут переселенцы в поисках новых земель, Геометрия неустойчива. Она чутко реагирует на настроение новых жителей и воссоздает их ночные страхи, суеверия, ужасы. До тех пор, пока стабильность не настанет и в этих районах. Но с созданными собственным воображением тварями приходится сражаться. И не всегда в этих сражениях побеждают люди.

— Это ужасно!

— Не сказал бы. Благодаря этим свойствам Геометрии там удалось развести много полезных животных. Там есть лошади, коровы, овцы. Собаки там замечательные, ростом с человека, но настоящие защитники. Они безобидны для человека. Ведь собаки, если не чувствуют страх, никогда не нападают на человека.

— Я боюсь собак с детства!

— Это значит только то, что вам не стоит сталкиваться с собаками, разорвут, на части разорвут. Но в Геометрии, повторюсь, человек сам реализует свои страхи. Мы за него ничего не придумываем. Уверяю, то что иногда выползает из подсознания и материализуется на равнине Геометрии, невозможно придумать. Кстати, более всего хлопот доставляют маленькие дети. Им часто снятся кошмары. Прямо хоть не давай ребенку спать. Но это только на окраинах этой, так сказать, геометрической Ойкумены. В центре все прекрасно. Там даже создаются какие-то государства!

— Вы сказали, что люди там сражаются с другими людьми?

— Конечно. Это свойственно человеку, сражаться. Для этого есть огромное количество причин: еда, жилище, женщины, рабы.

— Рабы? Там есть рабство? И вы хотите сказать, что полтора миллиона купились на такую иллюзию?

— Они не купились. Они купили ее. Они купили эту иллюзию, потому что она более реальна, чем все, что было с ними в этой жизни.

— А где же их тела? И что происходит с теми телами, чьи обладатели, насколько я поняла, реализуют свой шанс погибнуть в этой вашей Геометрии?

— Пока этот вопрос открыт. Считайте, что их тела стали частью гумуса. Но есть варианты дать погибшим еще один шанс. Реализовать с их помощью проект естественного восстановления убыли населения.

— Вы способны экспериментировать и с этим? Где вы храните трупы, мистер Остин?

— Мы не храним трупы, Лиз. В Геометрии с трупами поступают также как и на Земле.

— Вы играете с огнем, мистер Остин. Мне удалось найти доступ к нужной информации. Этот ваш Большой Куб Геометрии не более чем муляж. Внутри него ничего нет. Пустота. Строительный мусор. У меня есть фотографии и видеозаписи. Все это большая ложь, мистер Остин. Где эти полтора миллиона? Где они?

06

— Вы действительно хотите это увидеть?

— Да. Только не думайте, что вам удастся обмануть меня. Это не только диктофон, но и видеокамера. И вся информация, которую она считывает, немедленно отправляется на хранение в мою личную ячейку в центральном банке. Я хорошо умею себя защищать.

— Вы хорошо подготовились. Только нападать на вас никто не собирается. В этом мире опасаться нужно, прежде всего, самого себя. Хорошо. Не буду с вами спорить. Как говорится, лучше показать, чем доказывать очевидное. Но имейте в виду, вы редкий счастливчик. Немногим удалось попасть в Геометрию, не заключив контракта с корпорацией.

— Вы забываете, что наша газета заключила с вами контракт, и согласно этому контракту, вы не должны препятствовать сбору правдивой информации о фирме.

— Ну что вы? Разве я препятствую? Кстати, давайте торопиться, а то оговоренный в контракте час заканчивается. Сейчас мы спустимся на лифте на первый этаж, и я лично открою дверь в одной из граней куба. И вы сами увидите эти, как говорите, горы строительного мусора.

— Перед тем, как войти в лифт, хотелось бы спросить, как вы могли оставить без достаточного внимания собственное детство, мистер Остин? Ведь вы были на учете у психиатра? И, кажется, с диагнозом шизофрения?

— Бросьте. Это уже даже и не смешно. Я не согласен с тем давним диагнозом. Так. Вот кнопка на первый этаж. Поехали. Более того, тот давний диагноз подтверждает один важный постулат. Все наиболее выдающиеся личности не вписываются в обычные нормы.

— Вы считаете себя выдающейся личностью?

— Ну, хотя бы успешной. А когда увидите Геометрию, тогда поговорим и о других моих достоинствах. Ведь это я ее открыл.

— Открыл?

— Да. Так, как открывают дверь. Считайте, что она создана вот в этой голове. Вот и первый этаж. Здесь близко. Полсотни шагов по коридору. И вот эта скромная серая дверь. Вы верите мне, что полтора миллиона человек прошли через нее? Это много. С учетом, что дверь одна. Иногда это до тысячи человек в день. Но это именно так. А вот и Макс, как дела?

— Жду тебя, Тони. Через пятнадцать минут подойдет очередная партия. Двести счастливчиков. Как мисс Вуд? До окончания интервью осталось пять минут.

— Лиз попросила меня показать ей Геометрию.

— Но...

— Успокойся, Макс. Я предупредил ее, что вход возможен только в окраинных зонах. Нужно очистить голову, не думать о разных ужасах, и все будет хорошо.

— Мистер Остин, надеюсь, вы не отправите меня туда одну?

— Нет. Я иду с вами. Без меня туда невозможно попасть.

07

— Не может быть! Как называются эти деревья? Какое небо! Господи! Запах! Я не могу надышаться этим воздухом. У меня такое ощущение, что всю свою жизнь я страдала аллергией. Что у меня были забиты чем-то глаза, уши, нос. А теперь я все чувствую! Я все вижу и чувствую по-настоящему. Ой! Что с вами, мистер Остин?

— Вас удивляет, что я кажусь здесь стариком?

— Но...

— Не пугайтесь. Просто Геометрия показывает все как есть. Значит, внутри я не слишком молод. Досадно, не правда ли? Зато посмотрите на свое тело. На свои руки. Вы и так были красивы, но здесь вы прекрасны. И это реальность. Это прекрасная реальность. Теперь вы понимаете, почему эти полтора миллиона рвались сюда?

— Да. Я думаю, да...

— Вот, Лиз. Возьмите этот листок. Я был рад пообщаться с вами. И попробуйте остаться живой... в иллюзии.

— Стойте! Куда вы?

Куда исчез этот проклятый сумасшедший, странным образом превратившийся почти в старика? Ничего, Лиз. Не бойся. Ты и не из таких переделок выпутывалась. Что он ей сунул? Листок? Записка? Что там написано? "Осторожно. Это огромный пес".

Хруст за спиной.

08

— Все-таки я не понимаю, Тони, как это у тебя получается? Я сотни раз открывал эту дверь, но кроме ангара, заваленного хламом, ничего не видел.

— Все очень просто, Макс. Ты открываешь дверь, а я открываю Геометрию.

— Ты оставил девчонку там. Она неминуемо погибнет.

— Возможно.

— У нас будут неприятности.

— Неприятностями займусь я сам. А ты займись клиентами.

Он приоткрыл дверь, бросил взгляд на пылающий неестественно яркими красками диковинный пейзаж и бросил Максу через плечо:

— Запустишь эту партию, не забудь закрыть дверь. И не вздумай заходить внутрь сам.

— Понял, шеф. Кажется, я понимаю, куда делись мои предшественники.

09

Океан по-прежнему катил свои волны на безлюдный берег. И черный ствол по-прежнему лениво переворачивался в волнах. Он постоял у окна, оглянулся назад, где от стола продолжал подниматься в воздух голографический дымок, сказал негромко:

— Центральный. Программа.

— Центральный слушает, — раздалось в ответ.

— Остин-Лэнд. Уровень Земля. Режим номер три. Проверка утечки информации в корпорации. Уровень Большой Куб. Вход в реальность. Полное сканирование. Антивирус.

— Выполняется.

— Остин-Лэнд. Уровень Земля. Режим номер три. Персонаж Элизабет Вуд. Восстановление. Перезагрузка. Дефрагментация. Устойчивое клонирование. Корректировка трафика.

— Выполняется.

2002 лето

Керамическое либидо

Можете считать это байкой. Верить моим россказням никто не заставляет. К тому же даже после глотка коньяка на морозе не до разговоров. Хотя, слушать мороз не мешает. Не так ли? С коньяка, кстати, все и началось примерно лет так десять назад.

О чем это я? Да. Именно с бутылкой коньяка и фингалом под глазом некто, скажем так, Иванов позвонил в дверь старому приятелю. Как раз под Новый год. Примерно в это самое время. Приятель, доложу я вам, визиту обрадовался не слишком, поскольку делил предвечернее время с весьма миловидной особой, но дверь открыл. Девушка оставила друзей наедине, отправившись с язвительной улыбкой к телевизору, ну а хозяин попытался от внезапного гостя избавиться. Во-первых, он отказался пить с Ивановым коньяк, вежливо запихав бутылку обратно в карман ивановского пальто. Во-вторых, с плохо скрываемым раздражением выслушал подробный рассказ Иванова о его непутевой семейной жизни, осторожно потрогал поставленный женой Иванова на лице ее супруга фингал, не оценил сдержанность бедолаги, не убившего в ответ проклятую, и спросил в лоб, чего Иванов конкретно хочет от бывшего институтского друга. Тут потерпевший и раскрыл карты.

Оказывается, он пронюхал, что некоторые институтские разработки его приятеля, которого весь курс числил гением, были тем завершены и даже успешно испытаны. Приятель нахмурился и неохотно признался, что определенные успехи достигнуты, но дело щепетильное, разработки ведутся большей частью в неофициальном порядке и вообще за подобные изобретения и голова может с плеч слететь. В ответ Иванов схватил приятеля за грудки и взмолился, чтобы тот помог ему непременно, так как жить с террористом в юбке он больше не намерен, к холостой жизни не приспособлен, а найти свою действительную половину собственными силами не в состоянии, да и ошибиться боится. Помрачнел приятель, понял он, что кто-то все-таки пронюхал о его секрете. Да, сказал приятель после некоторого раздумья, каждый человек имеет так называемый порог совместимости, иначе говоря, коммутативную индивидуальность, и ее можно не только установить, но и использовать. Но в этом и вся проблема. За нарушение права личности на свободное волеизъявление можно ведь и срок получить. Это же, считай, психотропное оружие!

Тут Иванов и вовсе припер приятеля к стене. Используй, взвыл, свое психотропное оружие для моей пользы, а то я сейчас к твоей девчонке пойду и распишу ей, каким образом она тут на краю страны оказалась и почему влюбилась в близорукого лабораторного крысака. В этом моменте беседы приятель дал окончательную слабину и снял с антресоли коробку, из которой достал, представьте себе, керамический объект, изображающий сами знаете что.

Да-да. В самом деле. Не удивляйтесь. Иванов тоже удивился, а приятель ему шепотом объяснил, что это есть тот самый прибор, который одну единственную половину Иванова к себе приманит, да еще и влюбит. Оскорбился, было, Иванов, зашипел даже, что в протезировании не нуждается, да только приятель в свою очередь к стене его припер. Смотри, дурень, в корень, прошептал и объяснил, что по прямому назначению данный артефакт не использовался ни разу, а выбор странного оформления прибора обусловлен компактностью, керамическим корпусом, позволяющим без помех передвигаться его обладателю через решетки металлоискателей, и запредельной мощностью источника питания. Выцарапал из визитки Иванова приятель его личный чип, впихнул в прорезь на изделии и показал на какое деление тумблер выставить. Тут конечно Иванов как бывший технарь спросил, что будет, если он тумблер неправильно выставит, на что получил ответ, что положение один — заводское для отвода глаз, в нем кроме нагрева и вибрации ничего нет, два — то самое нужное Иванову, а три — служебно-испытательное, для тестирования и проверки, оно вовсе рядовому пользователю не нужно. Усомнился Иванов в компактности прибора, с трудом подбросил его на ладони, однако к дверям, к облегчению приятеля, направился, намереваясь, по всей вероятности, остаток праздника провести в поисках личного счастья. Но в прихожей Иванов вдруг остановился и недоверчиво спросил, а как собственно все происходить будет? А просто, объяснил ему приятель, включаешь и ждешь. Половина твоя рано или поздно, за час, за день или за неделю, используя транспортные артерии планеты, до тебя доберется и уже не отстанет. Тут приятель взял с Иванова страшную клятву о неразглашении и немедленном возврате прибора по достижении результата и в спину вытолкал на улицу.

Именно в таких случаях обычно говорят, а счастье было так близко. Добирался-то Иванов до приятеля на про-лифте. Это сейчас садишься на диванчик в терминале, надеваешь на голову трансижанс и перемещаешься по всей сетке. А десять лет назад приходилось, к примеру, от Владивостока до Москвы полчаса на откидном стульчике в про-лифте сидеть. Да, была такая в жизни неприятная транспортная виртуальность. Короче уже минут через десять Иванов добрался до терминала, через который последние недотепы стремились вернуться домой до боя кремлевских курантов, выправил абонемент и вошел в про-лифт. Что делает первым делом наш человек, получив в руки непонятный прибор? Правильно. Нажимает на все кнопки подряд. Иванов оригинальностью не отличался, о чем, впрочем, уже и фингал его говорил. Он повертел в руках уже снаряженный его чипом прибор и щелкнул тумблером на позицию "один". Керамическое изделие немедленно отозвалось потеплением и слабым дрожанием. С интересом представив, какие режимы приятель установил на цифрах два и три, Иванов решил временно отложить поиски единственной и неповторимой и перещелкнул тумблер сразу на служебную позицию "три". Вот тут и случился конфуз.

Перед глазами Иванова словно бы надулся мыльный пузырь, раздался хлопок и в кабине появилась ошарашенная подобным развитием событий полногрудая блондинка с новогодним тортом в одной руке и бутылкой шампанского в другой. Не успел Иванов приступить к попыткам объяснить приключивший казус, как звук повторился, и блондинок стало две, а вскоре и три. Только когда количество этих замечательных представительниц человеческой породы достигло дюжины, Иванов наконец понял, что его прибор катастрофическим образом нарушил стройную систему транспортных сообщений, и с трудом, поскольку уже давно был втиснут в угол кабины бюстами и бедрами попутчиц, опустил руку в карман и переключил тумблер, как оказалось в положение "два". В течение следующих десяти минут поставка блондинок прекратилась, что позволило им моментально перезнакомиться и даже обратить смешанную с предпраздничным негодованием симпатию на Иванова, но в этот момент удивительный прибор закончил выполнение своей основной задачи, и в кабине появился самый ожидаемый персонаж.

Тут следует сделать небольшое отступление. Хотя Иванова любвеобильные дамы и начали уже выцарапывать из угла, но в силу маленького роста он не мог видеть их всех сразу, а только подбородки, губы и заряженные сережками мочки ушей трех ближних. Поэтому и появление своей единственной и неповторимой он скорее не увидел, а услышал и почувствовал, так как теснота в кабине превысила все возможные пределы, а вновь прибывшая особа разразилась площадной бранью. К счастью, именно в этот момент сработала защита, автоматика остановила движение и вся многострадальная начинка лифта была сброшена на ближайшую аварийную станцию. Да-да. Именно сюда. На Таймырский терминал. Правда тогда тут не было гостиниц, кемпингов, бассейна и всех прочих благ, а присутствовал только персонал метеостанции, которого указанный десант скорее обрадовал, чем смутил.

Вы спрашиваете, кто же та таинственная избранница? Признаюсь, я остаюсь в недоумении по сей день, безжалостна судьба или благосклонна. Ведь последней особой, появившейся в кабине, оказалась жена Иванова. Да, та самая, которая оставила столь недвусмысленный автограф на его лице. Надо сказать, что то ли она успела соскучиться по мужу, то ли прибор ввел некоторые коррективы в ее моральный облик, но к нежданной встрече она отнеслась с радостью. Об Иванове этого сказать, к сожалению, было нельзя. В то время, как до подхода спасательной службы жена держала оборону от белокурого противника, Иванов выбрался наружу и выбросил ненавистный прибор в снег. И знаете, то ли тумблер сам перещелкнул на третью позицию, то ли пострадавший неправильно прибор выключил, но с тех пор поток блондинок в эту точку земной поверхности не ослабевает. Видите, какой туристический комплекс отгрохали? А где блондинки, там и мужчины, бизнес планы, форс-мажоры и прочее, и прочее. Вот так. Да, вы ведь и сами очаровательная блондинка. Ненатуральная? Боже, какая мелочь. Не верите? Так где же взять доказательство? Оно уж давно утонуло в вечной мерзлоте, а запаса мощности у него по слухам еще на сто лет хватит. Кстати, той самой бутылкой коньяка Иванов вместе с женой и дюжиной блондинок прекрасно отметил Новый Год.

Извините меня. Минуточку. Алле? Это ты, солнышко? Как это — где я шляюсь? Почему же старый? Кто я? Сейчас буду! Какая блондинка? Да ты что? Ложь, ей богу, ложь!

2005 год

Сломанный грифель

01

Старый пластик высох и расслоился. Мак ковырнул его ножом, расширил отверстие, сунул в кабельный канал заглушку. Брызнул пену. Мазнул рукой по вспучившейся поверхности, достал баллончик металлика, закрасил. В трубе щелкнул таймер. Пять минут на проникновение, десять на реализацию, пять на отход. Перед глазами встала с немалым трудом раздобытая схема здания. Войти и выйти. Несмотря ни на что. Рука привычно скользнула на бок, коснулась рукояти "бульдога". Уже скоро. Потерпи, Молли.

02

— Я согласен на любую операцию.

— Вы не поняли? — врач понизил голос. — Это не лечится. Если уж на то пошло — это вообще не по нашей части. Только не говорите, что вы не знаете, что такое синдром утраты мотивации. Да, заболевание редкое, но, возможно, оно станет чумой двадцать второго века. Если коротко, считайте это раковой опухолью. Но не ткани, а самого сознания. Как вам это? Ее уже нет.

— Ее уже нет?

— То, что вы видите, это тень, отблеск.

— Что мне делать?

— Делать? — врач отошел к окну, обернулся, сунул руки в карманы, прищурился. — Вы состоятельный человек?

— В достаточной мере.

— И готовы на все, чтобы вернуть дочь к жизни?

— Да. Я готов на все.

— Смотрите.

Врач вытащил из кармана листок, показал, щелкнул зажигалкой, размазал пепел по стеклу стола.

— Спасибо.

— Не спешите благодарить. Может, проклянете еще.

— Сколько я должен?

— Пусть вас это не волнует. И перестаньте устраивать эти игры у постели дочери. Она вас не слышит.

03

— Как дела? Сегодня ты выглядишь лучше. Нет. Я не пытаюсь тебя успокоить. Румянец на щеках. Днем открывают окно в палате? Конечно, это меньше, чем прогулка на свежем воздухе, но лучше, чем ничего. Извини, что я не приходил вчера. Были срочные дела. Не волнуйся. У нас все будет хорошо. Я еще крикну тебе как раньше — привет мой ангел. Расправь крылышки! Если ты меня слышишь — потерпи еще немного. Если нет — постарайся простить... Сам я себя не прощу...

04

Пять минут на проникновение в здание. Затем все электронные устройства квартала будут заблокированы, все информационные каналы отключены. На десять минут. Этого должно хватить. Этого хватит. Все каналы, кроме одного. Да, пришлось влезть в хитрое устройство и кое-что изменить. К тому же всегда все нужно записывать. На всякий случай.

Мак на мгновение закрыл глаза, успокаиваясь. Все-таки пять лет без практики. Затем поправил синюю форменную робу, поднял ящик с инструментами, несколько раз глубоко вдохнул, вышел из переулка. Двинулся в сторону парадного. Рослый охранник, только что отправивший в рот несколько подушечек жевательной резинки, подозрительно окинул его взглядом, потребовал пластиковый жетон, лениво отсканировал.

— Этаж?

— Двенадцатый. Блок тридцать пять. Заказ на ремонтные работы. Неисправность сантехники. Обслуживание системы кондиционирования. Плановое.

Охранник кивнул, достал телефон и принялся набирать номер бокса. Мак посмотрел на часы. До включения заглушки оставалось полторы минуты. Через минуту и двадцать пять секунд ему придется отключить охранника и ворваться внутрь, волоча его на себе. Иначе он туда уже не войдет.

Охранник терпеливо слушал длинные гудки в телефоне. Прошло еще двадцать секунд. Мак снова вздохнул. Привычная легкость возвращалась в тело. Но теперь это не работа. Эта словно кровь, заливающая лицо.

— Тридцать пятый блок? Наружная охрана. Подтвердите заказ на техническое обслуживание помещения. Да. Да. Хорошо.

Сорок секунд до блокировки. Рискуя получить сотрясение мозга, охранник действовал все так же неторопливо.

— Держите, — вернул Маку жетон. — Напоминаю, что нахождение на любом этаже кроме двенадцатого будет считаться несанкционированным проникновением. Понятно?

— Да, — улыбнулся Мак.

Пятнадцать секунд.

— Вы должны закончить все работы до четырех часов вечера, — добавил охранник, освобождая проход.

— Я работаю быстро, — вновь улыбнулся Мак и вошел внутрь.

Две секунды. Одна. Ноль. Блокировка двери щелкнула за спиной. Погасли светильники, включилось и замигало аварийное освещение. Мак вежливо кивнул просиживающему кресло полному полицейскому и сделал шаг к лифту.

— Подождите! — потребовал толстяк, вытаскивая телефон. — Эй, на пульте. Что со связью? Проблемы с энергоснабжением? Внешняя блокировка? Алло, черт возьми!

— Лифт не работает? — спросил Мак. — Я могу воспользоваться лестницей?

— При блокировке передвижение по зданию запрещено! — выкрикнул полицейский, суетливо хватаясь за кобуру. — Вы должны лечь на пол и сомкнуть руки на голове!

— Хорошо, — ответил Мак, наклонился, поставил ящик и из-под руки выстрелил в толстяка. Тот тяжело откинулся в кресле. Мак сделал шаг в его сторону, взглянул на капли транкпласта, стекающие по лбу бедолаги. Жив. Хорошо, что удалось перезарядить бульдог патронами из собственных запасов. Никаких серьезных последствий. Полчаса сна с головной болью после пробуждения и служебное несоответствие на десерт. Попал бы ты, приятель, к Маку в руки лет пять назад, превратился бы из увальня в солдата за полгода.

05

— Господин Ферсон?

Мак кивнул, не дожидаясь приглашения, присел на низкий диван. Первый раз в жизни он вел переговоры, нисколько не заботясь о впечатлении, которое произведет на собеседника. Ему был безразличен одутловатый человек в строгом черном костюме, встречи с которым он добивался неделю. И то, что встреча происходила в похоронной конторе, и чрезмерная секретность мероприятия. Ничего не имело значения, кроме цели. Единственное, что заставляло его нервничать, — время, которое им потребовалось для принятия решения. Неделя прошла с того момента, когда он впервые услышал в трубке этот вкрадчивый голос.

— Чай, кофе?

Мак оглянулся, скользнул глазами по новым гробам, украшенным затейливой резьбой и бронзовыми деталями, не ответил. Мужчина улыбнулся, присел напротив, демонстративно поставил на стол глушилку.

— Я не записываю, — сухо бросил Мак.

— Я знаю, — ответил мужчина. — Но таков порядок. Зовите меня Бобби, Мак.

— Ваш порядок съел еще несколько дней жизни моей дочери, — бесцветным голосом сообщил Мак.

Когда-то подчиненные бледнели, услышав эти спокойные интонации.

— Нет, — не согласился Бобби. — Если говорить строго — вашей дочери уже нет. Или, пока еще нет. И вы прекрасно знаете, что ее не будет... вот так еще пару месяцев. Времени больше чем достаточно. Ее можно вернуть. Но нельзя торопиться. Это важно для решения нашей задачи.

— Ваша задача мне неизвестна, и мне на нее плевать, — негромко сказал Мак. — У меня только одна задача — спасти дочь

— Это я и имею в виду, — кивнул Бобби. — Ваша задача может стать нашей задачей. Только в отличие от вас мы знаем, как ее решить. Проверка была необходима. Но не для того, чтобы выяснить, способны ли вы оплатить нашу услугу. На это у нас ушло не слишком много времени, хотя ваши средства оказались спрятаны надежнее, чем это обычно принято. Главное, способны ли вы спасти свою дочь. С нашей, очень дорогой, но, в сущности, бесценной помощью.

— Вы это выяснили?

— Да, — задумавшись на мгновение, подтвердил Бобби. — Вы решительный, отчаянный человек, который неоднократно принимал решения, требующие мгновенного анализа ситуации. Во всяком случае, это следует из вашего досье. Да, мы нашли к нему доступ.

— Вы хорошо подготовлены.

— Неплохо, — согласился Бобби. — Так же как и вы. Ведь вам уже приходилось убивать?

— Вы же получили доступ к моему досье?

— Не все заносится в досье, господин Ферсон, — заметил Бобби. — Да и наши возможности все еще не безграничны. Но вы скопили приличное состояние за двадцать лет безупречной службы на правительство. Хотя я и сомневаюсь, что секретная работа на правительство по определению может быть безупречной. Но все же деньги у вас есть. Я бы даже сказал, что их больше, чем можно было бы ожидать. Куда больше! Поэтому я почти уверен, что вам приходилось заниматься щекотливыми делами. Немногие государственные служащие могут похвастаться тем, что им платят так, как платили вам.

— Я не хвастался, — отрезал Мак. — К тому же все в прошлом.

— В прошлом? — Бобби задумался. — Нашу фирму прошлое не интересует. Мы занимаемся будущим. Вот и вы пришли сюда, заботясь о будущем собственной дочери. Вернемся к вашему состоянию. В связи с началом нашего сотрудничества оно неминуемо уменьшится примерно в десять раз. Но даже то, что у вас останется, будет все еще приличной суммой. Вас это устраивает?

— Все зависит от результата, — сказал Мак.

— Положительный результат более чем вероятен. Особенно в вашем случае. Несмотря на то, что самую сложную часть работы вы должны будете сделать сами. Мы занимаемся только общей организацией. Проблема в одном, достаточно ли близко вы подошли к черте?

— К какой черте?

— К черте, за которой начинается отчаянье.

— Зачем вам мое отчаянье?

— Отчаянье рождает безрассудство. Иногда это единственный способ добиться желаемого. Особенно, если вы не на боевой позиции. Особенно, когда необходимо убить другого человека.

— Зачем нужно убивать другого человека? — вспыхнул Мак.

— Вашей дочери нужен донор, — улыбнулся Бобби.

06

— Молли. Знаешь, что меня мучает в последнее время больше всего? Не обидел ли я тебя? Может быть, случайно? У меня была непростая работа, Молли, и порой я уходил из дома, не зная, вернусь ли. И всегда главным для меня оставалось, чтобы последние воспоминания обо мне были добрыми. Но я не думал, что уйти попытаешься ты. Я не думал, что больше не услышу твоего голоса. Впрочем, дело не в голосе. Помнишь, как славно мы болтали с тобой, когда у тебя случилась ангина? Я научился набирать сообщения на блокфайле, не глядя на экран. Ты стучала в ответ пальцами, как птицы клювами в зимней кормушке. Ты лежала в университетском центре на обследовании, а я пытался залезть к тебе через окно, когда ты просила принести свой любимый абрикосовый джем. Там оказалась чертовски надежная охрана, и твой отец попался первый и последний раз в своей жизни. Однако джем доставил. А есть его ты не могла и грустно смотрела на банку. А месяц назад ты сказала мне, что видела во сне маму. Ты, слышишь, Молли? Если мама вновь придет к тебе, ты скажи, чтобы она потерпела пока одна. У нас все еще слишком много дел на этой стороне.

07

Объект находился на третьем этаже. Мак добрался до него за полторы минуты, несмотря на то, что охранники стояли на каждой площадке. Человеку требуются доли секунды, чтобы переступить внутренний порог, непросто выстрелить в другого человека, но Мак действовал без задержек. Да, пока еще он никого не убил, но с каждым шагом превращался в зверя. Затравленного, но все еще полного сил. Он должен был стать зверем, чтобы сделать последний, самый тяжкий шаг. И он становился им.

Пока охранники на этих трех этажах переступали каждый свой порог, Мак отключал их одного за другим. На третьем этаже он остановился, тяжело дыша. Все-таки пять лет без постоянных тренировок давали о себе знать. Вдоль узкого коридора тянулся ряд дверей. Над ними замерли кнопки телекамер. Слепые на эти десять минут. Точнее уже на восемь с половиной. Макс взглянул на часы и быстрым шагом пошел вперед.

08

— Донор? — переспросил Мак. — Я вас правильно понял? У нее синдром утраты мотивации. Терминальная стадия. Она перестала реагировать на раздражители. Организм жив, мозг жив, но ее самой как будто нет! О каком донорстве вы говорите? Я уже наслушался всяких сравнений, начиная от воздаяния за грехи и кончая ментальной онкологией. Ее надо вылечить. Но у нее нет пораженных органов!

— Да, синдром утраты мотивации, — усмехнулся Бобби. — Неизлечимое бедствие и загадка одновременно. Чем он отличается от депрессии? От психоза? Что за термин, синдром? Не правильнее ли сказать проще? Угасание. Медленное угасание разума. Плавное уменьшение громкости. Заболевание конца двадцать первого века, которое передается неведомым образом. Может быть, даже мысленно. Заболевание, которое может случиться с каждым. Человек вдруг чувствует усталость, которая быстро обращается легкостью и какой-то почти незаметной для окружающих заторможенностью. Затем он начинает по-другому воспринимать происходящее. Теряет интерес к жизни. Окружающие картины кажутся ему уже миллион раз повторяющимся калейдоскопом. Ему становится скучно и еще легче. Он перестает двигаться, он перестает смотреть, он перестает есть. Несколько дней и человека почти нет. Считается, что остановить этот процесс невозможно. Все органы несчастного замедляют работу, и он вроде бы засыпает, но на самом деле постепенно впадает в кому. Вы можете накачивать его пищей через катетер, но эта пища будет лежать комом в желудке, потому что желудок тоже отказывается работать. Начинают терять чувствительность конечности. Можно отрезать человеку палец, и он не ощутит боли. Он начинает плохо слышать. Говорит редко и тихо. Обычно это бессвязные слова, однозначные зачастую бессистемные ответы "да" или "нет". Он словно отдаляется от нас, уходит по только ему видимой тропинке. Его сердце бьется все реже. Еще немного, и он вообще перестает реагировать на внешние раздражители. Наконец он умирает. Медленно и легко. Иногда тело начинает умирать раньше своего обладателя — разума, и тогда можно наблюдать начало разложения конечностей и одновременно не стирающуюся легкую улыбку на лице фактически уже мертвого человека. Я вижу, что вы с трудом сдерживаете ярость? Успокойтесь, я на вашей стороне. Ваша дочь слышит вас? Она разговаривает с вами?

— Нет! — заорал Мак. — Она не разговаривает, но, может быть, слышит. Хотя бы потому, что ее слышу я. Она жива, я чувствую это!

— Не волнуйтесь, — успокоил его Бобби. — Процесс обратим. Пока обратим.

— Что я должен сделать? — процедил сквозь стиснутые зубы Мак. — О каком доноре вы говорите?

— Знаете ли вы что такое душа? — спросил Бобби.

— Не больше чем об этом знает обычный человек, — ответил Мак.

— Обычный человек не знает об этом ничего, — покачал головой Бобби. — Или почти ничего. Более того, достаточно полно об этой сущности ничего и никому неизвестно. К счастью, можно пользоваться и тем, чего не знаешь. И все же я попытаюсь объяснить. Нематериальная суть человека — это очень сложная ипостась. Она неоднородна. Собственно душа, дух — то, что составляет личность, привычки, духовный опыт человека это только часть психической сущности. Есть и иные составляющие. Одна из них — именно та, которая и несет на себе груз соединения физического и психического начала. Давайте назовем ее монадой человека, хотя это наименование условно. Предположим, что существует некий неизвестный науке вирус, который пожирает монаду вашей дочери. Ее связь с реальной жизнью начинает ослабевать, она угасает, уходит, отделяется от тела. Ваша дочь словно обнаженная на пронизывающем ледяном ветру, хотя, конечно, никакого холода она не чувствует. Как нам кажется, составляющие синдрома утраты мотивации должны описываться примерно вот так. Но официальная медицина способна иметь дело только с материальными объектами. Иначе говоря, она предпочитает хоронить больных вместо того, чтобы отринуть ложные или неполные представления о мироустройстве.

— О каком вирусе вы говорите? — не понял Мак. — Физически Молли абсолютно здорова! У нее ничего никогда не было кроме ангины! У нее лучшая медицинская страховка! Какой вирус?

— Вирус, как термин, тоже условность, — задумчиво сказал Бобби. — Не нравится, подберите другое слово. Ежегодно фиксируются сотни новых заболеваний. Многие из них способны стать эпидемиями. Мы отравляем себя сами. Привычные штаммы болезнетворных микроорганизмов мутируют. Сотни лабораторий день и ночь вырабатывают новые вакцины, чтобы защитить изнеженное человечество. Но мы забываем об информационной насыщенности пространства, о чудовищной искаженности магнитного поля Земли, об иных полях, которые генерирует человечество, и о которых мы можем только догадываться. Вполне возможно, что человечество создало "вирус", имеющий энергетическую природу. Вот он и пожирает монаду вашей дочери. Ну не верить же в самом деле в религиозные проклятия и порчу? Впрочем, я и эти теории тоже не сбрасывал бы со счета.

— Как его остановить?

— Это невозможно, — покачал головой Бобби. — Нельзя остановить то, что нельзя идентифицировать. Но монаду можно заменить. И вот это то, что пока еще можем только мы. Как правило, рецидивов в подобных случаях не возникает. Видимо, личность приобретает некую устойчивость к разрушительным вторжениям.

— И для этого нужен донор?

— Именно так, — кивнул Бобби. — Процедура изъятия монады нами отработана.

— А что будет с донором? — спросил Мак.

— То же самое, что сейчас происходит с вашей дочерью, только быстро, практически мгновенно, — усмехнулся Бобби и жестко добавил. — Именно поэтому цена столь высока. И именно поэтому вы должны будете сделать все самостоятельно. Но мы будем контролировать каждый ваш шаг.

09

— У тебя холодные руки, Молли. Ты не хочешь согреться? Не чувствуешь холода? Ничего не ела уже две недели. Хотя во всем есть какие-то плюсы. Теперь опасения, что однажды ты превратишься в очаровательную толстушку, — можно забыть. Вот зеркало. Видишь? Может быть, и мне последовать твоему примеру? Я имею в виду воздержание в еде. А то я здорово раскис в последнее время. Это неправильно. А с учетом того, что вместе со мной живет моя уже почти совсем взрослая дочь, неправильно вдвойне.

10

Для того чтобы найти нужную дверь, потребовалось несколько секунд. Она была последней по коридору. Мак сканировал помещение, закрепил по периметру входа вакуумную взрывчатку. Затем вставил в уши заглушки. Хлопка не будет, но перепад давления даст по барабанным перепонкам. Пятеро человек за дверью, которых зафиксировал сканер, должны будут оценить такой способ войти в квартиру. Мак нажал на взрыватель и увидел, как дверь бумагой сминается в уродливый комок. Мгновенно ударило по вискам, он вскочил на ноги, рванулся в дверной проем и тут же откатился назад. Раздались выстрелы, пули вонзились в пол прихожей, расщепляя пол.

— Эй! Мистер? — послышался мужской голос из квартиры. — Вас тут ждут. Или вы думаете, что копание в медицинских файлах моей дочери я не способен истолковать верно? Мы собираемся дорого заплатить за собственные жизни и за жизнь Аниты. Не желаете вступить в переговоры? Мне кажется, что нам есть, что сказать друг другу. В любом случае вы не получите того, за чем пришли!

Мак взглянул на часы. До завершения операции оставалось еще семь минут. Он вызвал в памяти схему квартиры, бросил усыпляющую газовую гранату, прижал к лицу маску, выждал еще одну минуту. Два тела упали. Остались трое. И один из пяти — донор.

— Вы не изобретательны! — раздалось из квартиры после непродолжительного кашля. — У меня дерьмовый противогаз, но не надышаться этой вашей гадостью он вполне позволяет.

Мак пригнулся к двери и метнул в квартиру вертушку. Затем сел, прислонясь к стене. Интересно, переступил он уже черту или нет? Так и предполагал, что не сможет обойтись только транкпластом. Теперь у него есть двадцать секунд, пока полиуретановый крест будет метаться по комнате на высоте полуметра, перешибая конечности, или что там есть у этого защитника. Его противника. Врага, который стоит на пути спасения Молли.

11

— Как этим пользоваться?

Мак вертел в руках странный головной убор, напоминающий оболочку ручной гранаты. Он был словно собран из множества тяжелых многоугольников.

— Просто, — Бобби взял шлем, показал на темный квадрат. — Наденете шлем на донора, нажмете вот сюда. Как только квадрат покраснеет, половина вашей задачи выполнена. Это займет пять секунд. Затем летите в больницу и надеваете шлем на дочь. Нажимаете сюда же и наблюдаете обратный процесс. Скажем так... Перезагрузку.

— Перезагрузку?

— Да, мы называем данный процесс именно так. Конечно, это будет лишь первым шагом. Имейте в виду, вам придется немало потрудиться, чтобы вместе с вашей ожившей дочерью вспомнить все, что она забудет из-за недуга.

— А белая кнопка?

— Белая кнопка на крайний случай. Стирает содержимое. Бесследно. Не вздумайте нажать на нее, а то ведь другого шлема у меня для вас пока нет. Надеюсь, вы понимаете, что этот прибор уникален? Он не должен попасть в чужие руки.

— Почему я не могу отдать свою... монаду дочери? — спросил Мак.

— Не знаю, — пожал плечами Бобби. — Поверьте, если бы она подходила ей, нас бы это устроило в первую очередь.

— Это все, что я должен знать? — недоверчиво переспросил Мак.

— Нет, — улыбнулся Бобби. — Будьте настороже. Однажды кто-то может появиться в вашем доме с такой же целью. Доноров, чьи монады подходят другим людям, очень немного, а наше открытие однажды может оказаться известно не только нам. Берегите свою дочь.

— Вы уверены, что это сработает? — переспросил Мак.

— Вы не первый, — презрительно скривил губы Бобби. — Считайте, что неоднократные испытания прошли успешно. Да, это противозаконно и аморально. Но в этом мире выживает сильнейший. Вы достаточно сильны, поэтому у вас есть шанс. Но независимо от исхода операции наша фирма получит полагающуюся ей оплату.

— Даже если у меня ничего не выйдет?

— Это ваши проблемы. Мы обеспечиваем вас всем. Оружием. Снаряжением. Всем, что вы потребуете. Вкалываем транквилизаторы, которые позволят выполнить задачу, даже получив серьезное ранение. Даем адреса потенциальных доноров, которые по своим характеристикам способны выдать монаду, подходящую вашей дочери. Мы делаем все, кроме последнего штриха. Именно вы реализуете донора и спасаете собственную дочь. И именно вы отвечаете за все, если ваша операция сорвется. Считайте, что нашей фирмы нет.

— Она не сорвется, — медленно проговорил Мак. — У меня достаточный опыт. И я не остановлюсь ни перед чем. Имейте это в виду.

— Надеюсь именно на это, — улыбнулся Бобби. — Вы не спросили еще об одном, почему мы доверяем вам, несмотря на ваше досье?

— Я знаю ответ, — мрачно бросил Мак. — У меня нет другого выхода. Я оставил службу ради дочери. Пять лет назад, когда мы остались одни.

12

Молли рано начала ходить. Она подтягивалась на перекладине кроватки, упирала в стороны ноги и требовательно махала рукой. Тело, лишенное одной из четырех опор, покачивалось, колени подгибались, Молли поворачивалась вокруг себя и съезжала на матрас. И тут же начинала подниматься снова. Она была очень упряма в младенчестве. Сейчас ей восемь. А ее матери был бы тридцать один год. Если бы она не спешила, как всегда с работы домой и, припарковав машину, посмотрела по сторонам, перебегая улицу. Она ничего не сказала перед смертью. Но если бы у нее был шанс сказать несколько слов, безусловно, она вспомнила бы Молли. Наверное, она бы глубоко вздохнула, виновато улыбнулась, извиняясь за собственную смерть, и попросила бы об одном: "Береги Молли, Мак".

13

— Я все сделаю.

Он прошептал эту фразу еще раз и вкатился в комнату. Пол был усыпан битым стеклом. Под столом лежали две женщины, усыпленные газом. На диване корчился его противник. Черный мужчина средних лет сглатывал кровь и пытался вытянуть перебитые ноги. Его лицо показалось Маку знакомым. Кажется, он появлялся на экранах ТВ. Появлялся, а потом исчез.

— Однако ты хорош, — с тоской прохрипел раненый, глядя на валяющийся посередине комнаты автомат. — Не думал я, что они пришлют сюда профи.

Мак посмотрел по сторонам. Трое. Где еще двое?

-Это моя мать и жена, — сказал мужчина. — Кажется, они живы. Но ты все равно не выполнил указание фирмы. Ты едва не убил меня. Разве тебе не было сказано, что убийства нежелательны?

— Где Анита? — спросил Мак, наступая на автомат и приминая каблуком затворную рамку.

— Ты уже труп, подонок, — прошептал мужчина. — И дочь мою ты не получишь.

— Да. Я уже труп, — согласился Мак, взглянув на часы, и ударил мужчину рукоятью бульдога. У него еще было шесть минут. Но следовало торопиться.

14

— Чтобы вы не думали, что мы зря теряли время, я готов ознакомить вас со списком потенциальных доноров. Кстати, подобрать подходящего донора — серьезная проблема. Скан вашей дочери показал идентичность менее чем к десятку персонажей. Впрочем, редко бывает больше вариантов. Это все же не группа крови. В непосредственной близости проживает только Анита Браун. Черная девочка семи лет. Ее дом охраняется, но у вас будет необходимое оборудование для проникновения внутрь. Кстати, с учетом вашего прошлого, нам не придется проводить тренировки. Также должен предупредить, что родители Аниты извещены об электронной выборке медицинских файлов их дочери. Они будут настороже.

— Меня это не беспокоит.

— Хорошо, — Бобби положил на стол бумаги. — Нам осталось только оформить необходимые договоренности. После завершения операции мы еще будем должны реализовать ваше прикрытие. Придется поменять имя, работу, медицинские коды. На всякий случай.

— Программа защиты свидетелей? — усмехнулся Мак.

— Лучше, — серьезно ответил Бобби.

15

Его старый приятель взял трубку сразу и говорил с ним так, будто и не было этих пяти лет. Словно он вчера расстался со своим напарником:

— Мак? Как ты? Боль утраты ослабла? Или дочка подросла? Решил вернуться на службу?

— Дочка умирает, — ответил Мак. — Есть одна редкая зараза. Ее называют синдромом утраты мотивации...

— Твою же мать... — Дик был явно обескуражен. — Но ведь есть, вроде бы, средство... Говорят, что за большие деньги...

— Не знаю как насчет средства, но кое-кто вроде бы вызвался мне помочь. Правда, это незаконно...

— Когда это нас останавливало, Мак? Ты же знаешь, что ребенок важнее всего!

— Знаю, но... — он осознал, что и в самом деле испытывает сомнения. Это было плохим признаком. Впрочем, в противном случае он бы и не подумал звонить Дику.

— Тебя что-то беспокоит? — понял Дик.

— Да, — вздохнул Мак. — Он... этот человек, который обещал помощь... Был слишком подробен. Чересчур. Словно страховой агент, а не спаситель. Понимаешь?

— Чем я могу тебе помочь, друг?

— Пока ничем. Разве только чуть-чуть подстраховать. Не в деле. Потом. Вся информация в моей ячейке. Не оставь это так, если меня обманут. Или если я вляпаюсь во что-нибудь.

— Ты же неубиваемый, Мак!

— Я-то да, но речь идет о дочери. Я рассчитываю на тебя, Дик.

16

— Ты знаешь, что сказал врач? Молли? Он сказал, что жизнь человека как карандашная линия. Она должна длиться, пока не закончится карандаш. Она может извиваться, вычерчивать узоры, или быть прямой как стрела, но она должна длиться, пока не закончится карандаш. И если грифель вдруг ломается, это значит, что человек серьезно заболел. Тогда приходит врач и аккуратно затачивает карандаш. И карандаш продолжает прерванную линию. Правда, он становится короче. Но продолжает двигаться. Если только не прорвет тонкую бумагу или не сломается вновь.

17

Мак вышиб дверь в детскую ногой и едва успел увернуться от седого черного старика. Бейсбольная бита скользнула по плечу, но уже в следующую секунду перешла к Маку и резким ударом лишила старика сознания. Мак шагнул в комнату, огляделся. На раскрытом окне развевались прозрачные шторы. На плазменном экране по зеленой лужайке бегала маленькая черная девочка и пела песню. Пела песню Молли. Сама исполнительница, оказавшись чуть старше, сидела в кресле напротив и смотрела на экран. Смотрела и как будто ничего не видела. Он присел перед ней и стал прилаживать шлем.

— Меня зовут Анита, — сказала девочка.

Она говорила спокойно, но произносила слова так, словно не понимала их смысла. Она произносила их не так, как пела песню Молли на экране.

— Молчи, — сказал Мак.

— Меня зовут Анита. Мне семь лет. Я очень хочу жить. Я люблю солнце, траву и собак. Я еще ничего не видела и ничего не знаю. Меня зовут Анита.

"Молли тоже ничего не видела и не знает", — подумал Мак.

— Стой, — раздался умоляющий шепот из зала.

Волоча перебитые ноги, к нему медленно полз отец девочки. Да, ударить его следовало посильнее. Ты сдаешь, Мак.

— Меня зовут Анита, — снова затянула свою шарманку девочка.

— Стой. Не делай этого. Я знаю, ты послан в наказание. Но у меня не было другого выбора. Жена не могла больше иметь детей. Глупая случайность, легкая инвалидность. Я взял донором бездомного бродягу шестидесяти лет. Он все равно бы умер. Прошло два года, но я ждал твоего прихода. Неужели ты все еще не понял? Нет никакого вируса. Все это делают они. Готовятся заранее, калечат наших близких, подталкивают нас к отчаянию, убивают наших детей, отнимают у нас все, а потом якобы возвращают им жизни. Не было ни одного случая, чтобы заболевал бедный человек, у которого нет денег. Ты знаешь, как я жил? Теперь у меня ничего нет. И скоро не будет дочери. Впрочем, ее уже давно нет. Они обещали тебе защиту? Мне тоже. Или не они прислали тебя? И к тебе пришлют. Послушай...

Мужчина закашлялся кровью, упал на пол, беззвучно открывая рот.

— Какая разница? — спросил Мак, затягивая ремешок шлема.

— Меня зовут Анита, — вновь открыла рот девочка.

— Ты еще не понял? — прохрипел мужчина. — У тебя есть пара минут?

— Что я должен понять? — спросил Мак. У него было еще четыре минуты.

— Ты — чистильщик.

— Чистильщик?

Он поймал его измученный взгляд.

— Каждый следующий прикрывает предыдущие преступления, — скривился мужчина. — Твоя дочь лежала в университетском центре в Принстоне?

Да его дочь лежала в университетском центре в Принстоне. Причиной была сильная ангина и одновременное плановое обследование для оформления лучшей медицинской страховки. Он мог это себе позволить. Год назад еще ничто не предвещало... Он вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на ползущую по циферблату стрелку и не может понять, сколько времени у него осталось.

— Моя лежала, — прошептал мужчина. — На обследовании. Но я никому не верю. Я черный, это многое объясняет. Поэтому поставил камеру в ее палате. Они надевали ей на голову шлем. Ты ведь принес его с собой? Там есть белая кнопка. Они нажали ее, и через год она стала тем, кем стала. Ты ведь принес его с собой? Я тоже им пользовался. Тебе ведь тоже сказали, чтобы ты не трогал белую кнопку?

— Зачем же ты пошел тогда к тому бомжу? — спросил он.

— Я сел отсматривать материалы только месяц назад, — простонал мужчина. — Сначала не было причин беспокоиться. Потом мне стало не до того. А уже после всего... когда вместо дочери я получил пустоту, механическую куклу, вылепленную из ее плоти, я начал что-то подозревать.

— Меня зовут Анита, — вновь открыла рот девочка.

Она же на экране бегала и пела песню Молли. Нет, уже не она. Он посмотрел на белую кнопку.

— Почему же ты...

— Жена, — пожал плечами мужчина. — Она верила, что мы сможем оживить Аниту. Но... ты же сам видишь. Ту фразу, что она произносит, она заучивала как попугай. Пришлось накрыть ее темной тканью. Я учил ее этой фразе три месяца! Черт меня задери, я же должен был понять, что случайностей не бывает... Мы бы все равно погибли. Наверное, все правильно. Но ты должен знать. Хорошо, что они прислали профессионала.

Оставалось две минуты. Какой же он профессионал? Ослепленный любовью и тоской идиот. А случайно ли его жена попала под машину? Ведь виновника так и не нашли. Отчего камеры наблюдения на его улице вышли из строя именно на те роковые пятнадцать минут? И кто мог знать о тех немалых суммах, что оказались на его счету? Никто. Почти никто. Дик?

В коридоре послышались чуть слышные шаги. Не шаги охранников. Мак вытащил из кармана пенную гранату и швырнул ее через проходную комнату в коридор. Граната щелкнула и зашипела. Да, продраться сквозь монолит легкого полиуретана сложно. Времени достаточно. Мак щелкнул блокфайлом, вышел на единственный оставленный канал.

— Догадался? — послышался знакомый голос. — Ну что я могу тебе сказать? Неубиваемых агентов не бывает. Особенно среди тех, которые вышли в тираж... Неужели ты думал, что можешь уйти на дно с теми деньгами?

— Жену тоже ты? — спросил Мак, отступая с линии окна и оттягивая на себя кресло с Анитой.

— Меня зовут Анита, — повторяла она.

На лоб ее отцу легла лазерная точка.

— Какая разница? — рассмеялся в наушнике Дик, и в следующую секунду голова отца Аниты лопнула с сухим щелчком. — Ты скоро с ней встретишься.

— Объясни только одно, — Мак принялся лепить на стену пластиковую взрывчатку. — Зачем все эти сложности? Зачем была нужна Молли?

— Все просто, — вздохнул Дик. — Это не была операция против тебя, Мак. Это просто бизнес, схема, наработанная колея. Если бы не твоя подозрительность, ты бы остался жив и даже не слишком беден. Я даже допускаю, что лет за пятнадцать из своей куклы сделал бы обычную слабоумную. Прежней Молли не будет никогда. Это в тысячу раз хуже, чем древняя лоботомия. Увы.

— Это ведь ты навещал Молли в Принстоне? — прошептал Мак. — Я давал допуск только тебе. Это ты сделал?

— Это уже не имеет значения, — ответил Дик. — Чем ты можешь мне ответить? Применишь свой любимый трюк? Устроишь пожар на объекте и смотаешься под шумок?

Мак опустился на колени, расстегнул ремешок, стянул с головы девчонки шлем, засунул его в сумку.

— Меня зовут Анита, — проговорила девчонка.

— Замолчи, — попросил Мак.

— Ты мне? — хмыкнул Дик. — Ну, чего ты там надумал? Удиви меня!

— У меня не одна ячейка, — сказал Мак.

— Хоть десять, — ответил Дик. — Тебя-то уже не будет.

— И все свои деньги я вывел из резерва сегодня с утра, — продолжил Мак. — На всякий случай. Привык, знаешь ли, прибирать за собой. Да и не привык платить вперед. Думаю, твоим хозяевам это не понравится. Не веришь? Ты же знаешь, что если кто и мог это сделать, то только я. Я профи, Дик. Хоть в чем-то...

— Тебе это не поможет, — прошипел Дик. — Что ты собираешься предпринять?

Мак посмотрел на часы, у него оставались десять секунд. Девять, восемь...

— Я не оригинален, Дик. Пожар на объекте — это лучший способ. Но знаешь, глупо поджигать дом, в котором сидишь.

Пять...

— Лучше всего поджечь дом, что напротив. А еще лучше крышу дома или нескольких домов, что напротив. И никакого риска.

Три.

— Ну, разве только для тех, кто на крыше. Сколько вас? Или ты решил ни с кем не делиться?

Один.

— Твою мать!

— До встречи, Дик.

18

Уже под треск пожара Мак перекатил кресло с девчонкой в соседнюю комнату, в которой все так же лежали мать и бабка несчастной, снова опустился на колени, вгляделся в пустые детские глаза, подумал о враче, спалившем секретный телефонный номер, вспомнил его слова: "Может, прокляните еще". Пробормотал чуть слышно:

— Прокляну.

— Меня зовут Анита! — произнесла девочка. В соседней комнате она же, но другим голосом пыталась пробиться сквозь вой сирен с песней Молли. С песней о маленькой девочке, которая боится темноты и зовет папу, чтобы тот включил свет. Ролик был закольцован.

— Сейчас чуть громыхнет, и я уйду. Прости меня. И если вдруг ты все-таки что-то запоминаешь, имей в виду, я не убивал твоего отца.

— Меня зовут Анита, — произнесла девочка.

— А мою дочь — Молли, — вздохнул Мак.

2004-2018 год

Поломка

Старик приходит к каждому кораблю. Он терпеливо ждет, когда шлюпка застынет в воздухе, и несколько десятков счастливчиков спустятся на поверхность планеты. Туристы предвкушают встречу с миром, не знающим химии и воздействия разума. Они жаждут увидеть Землю такой, какой она могла бы стать без человеческого вмешательства. Они восторженно переговариваются и внезапно замечают странную фигуру на серых скалах. Маленький сутулый старик, кутающийся в белую потертую ткань, смотрит вверх, щурясь на полуденное солнце. Туристы предупреждены о его существовании, но как всегда растерянно замолкают. Фотография старика есть во всех справочниках, но кто читает справочники? Он оказывается живым человеком, а не мифом. И это производите впечатление.

Туристы подходят и кладут у его ног пищу и напитки. Старик кивает, достает из ветхого мешка красные яблоки и раздает прибывшим.

— Земля, — повторяет скрипучим голосом каждому.

— Эдем, — машет рукой в сторону поднимающейся у скал густой растительности.

— Сигареты? Табак? — спрашивает умоляюще.

Туристы разводят руками. Костры, сигареты, шум и прочее строго запрещено. У них только пара часов. Они прогуляются по окрестностям, поднимутся в шлюпку и отправятся по другим маршрутам. На камнях остаются яблочные огрызки. Ступая по ним, подходит загорелый пилот и протягивает сигарету. Старик суетится, тянется высохшими губами к огоньку зажигалки, удовлетворенно вдыхает клубы дыма. Затем нажимает клавишу на металлическом ящике, который висит на груди, и говорит с усмешкой:

— Привет, что ли?

-Привет, — раздается раздраженный металлический голос.

— Ну-ну, — вновь усмехается старик, опять касается клавиши и поворачивается к пилоту.

— Рассказывать?

— Валяй, — говорит пилот и готовится выслушать историю, которую слышал уже много раз.

Это случилось семьдесят лет назад. Или немногим раньше. Да, он уже очень стар. Самому надоело топтать землю. "Эту Землю", — смакуя фразу, повторяет старик.

Тогда он был еще молод. Тридцать пять лет. Хороший возраст. Жизнь только начиналась, и редкие неудачные дни казались случайными. Человек способен пережить любые неприятности. Если годовая норма несчастий не выпадет в один день. Именно это с ним и случилось.

Во-первых, с утра он окончательно разругался с Белкой. Белка — это имя. Да, так звали одну девчонку. Он помнит, что такое девчонки. Среди этих туристов несколько отличных девчонок. Но с Белкой им не сравниться. Она была лучшей не только в институте, где он работал, но и на всей станции.

Во-вторых, он потерял дисконтную карту на полеты в кабине VIP-класса. Что такое кабины VIP-класса? А что такое шлюпка, которая замерла в воздухе над скалой? Трудно объяснять? Объяснить, что такое эта проклятая кабина — не легче. Тем более что ему так и не удалось ею воспользоваться.

В-третьих, консультант объявил, что после окончания отпуска он может не возвращаться на рабочее место, потому что его программу закрывают. Консультант сказал, что изучение плотности пространства в ноль-диапазонах не имеет для федерации практической пользы. Откуда он знает о ноль-диапазонах? Занимался этим когда-то. Был едва ли не последним, кто занимался этим. В ноль-диапазонах нет плотности пространства? Кто это сказал? Закон Флокта? Он знаком с Флоктом. Именно Флокт был консультантом. Кстати, и упертым бездарем тоже.

В тот день он повел себя не вполне адекватно. Впрочем, разве есть способ безучастно поглощать убийственную информацию? Толком еще не проснувшись, он увидел видеописьмо от Белки, где она не только сообщила, что не летит на Лазурный берег, но и то, что в виду его невнимательности к ее пожеланиям прекращает с ним все отношения. И это после того, как он сумел организовать для нее элитный туристический круиз? Еще полгода назад, стоило бы только намекнуть на возможность провести месяц на Лазурном берегу, пожить в фешенебельном отеле, подышать настоящим морским воздухом, она задохнулась бы от счастья. Теперь же заявила о его бесперспективности да к тому же демонстративно удалилась прочь от видеокамеры в обнимку с обладателем квадратных плеч, упругого зада, втиснутого в дорогущие кожаные штаны, и бритого затылка, подтверждающего догадки о вырождении человеческой расы. Он сразу узнал гнусного типа из обслуги космопорта. "Пойдем отсюда, Вик", — проворковала она.

Стало тошно. Так тошно, что он начал говорить вслух. Спасибо, Белочка! — сказал он тогда. Спасибо за три года напрасно потраченных выходных и праздников. Спасибо за тысячи галактических единиц, израсходованных на милые безделушки и побрякушки. Добро бы уж сказала, что я больше не люблю тебя, парень. Нет. Она ясно дала понять, что он всегда интересовал ее только с позиции перспективы и сравнительной выгоды. Скажем, как возможная партия для замужества без каких-либо претензий на проникновение в область чувств и эмоций. Хорош же он был. Слепец. Размазня.

В одном она была права, он действительно оказался психом. Разве нормальный человек запустил бы в затылок видеоизображению этого типа пепельницей? Тем более что за видеостолбом висело старинное зеркало? Оно разбилось на мелкие осколки. И он отразился в каждом. С дрожащими губами и, стыдно сказать, слезами на щеках. Но это были слезы ненависти, а не слезы утраты. Посмотрел бы он на любого другого более сдержанного зрителя, если бы ему таким же образом продемонстрировали отвратительного самца, который не только победно удаляется с украденной девушкой, очевидно сделав его рогоносцем, но при этом оборачивается, растягивает тонкие губы в презрительной усмешке и машет ручкой? Хорошо еще, что под руку ему попалась пепельница, а не что-то более тяжелое, иначе разбил бы он не только зеркало, но и тонкую стену отсека, а соседом по жилой галерее у нег была такая чувствительная мерзость, что не дай бог.

Звон разбитого стекла заставил его остановиться, но не привел в чувство. Он собрал осколки и разную мелочь, которую ежевечернее выгружал из карманов на узкую полку под помутневшим стеклом, выудил из этого хлама что-то показавшееся необходимым, разорвал в мелкие клочки записку Белки месячной давности с лживым текстом: "Пупс, когда будешь вставлять это в прорезь VIP-кабины, я хочу стоять рядом. Целую", и отправил все в мусоросборник. Через секунду вспомнил, что записку Белка написала как раз на обороте дисконтной карты для использования кабин VIP-класса, и заорал "Стоп!", но опоздал. Легкий запах озона дал понять, что все, ошибочно отнесенное им к категории мусора, уже разложено на полезные атомы и молекулы. Именно тогда он понял, что лететь на Лазурный берег ему придется не просто в одиночестве, но еще и в дешевой кабине, в которой передвигались по пространству только вконец растратившиеся курсанты первых курсов военных академий и командировочные из неблагополучных фирм и организаций. Пожалуй, он легко сошел бы и за тех и за других, но только не на этом маршруте.

До предпоследнего удара судьбы оставалось полчаса. За это время он успел разорвать все Белкины голограммы, в том числе и интимного свойства. (Последние — не без сожаления). Уложил все забытые или оставленные Белкой вещи в пакет, приготовив его для отправки в бюро услуг и почтовой корреспонденции. Он даже успел мстительно подумать, что педантичность обслуживающего персонала заставит девочку лично явиться за своими записочками, халатиками, трусиками и бюстгальтерами. Выпил приготовленную для Белки бутылку вермута, действительная стоимость которого была сравнима с утратой злополучной дисконтной карты. Как раз на последнем глотке пойла, которое казалось все противнее по мере того, как бутылка подходила к концу, на видеофоне запищал зуммер, и между ним и стеной, на которой совсем недавно висело зеркало, появилась фигура Флокта. Следуя отвратительной привычке никогда не смотреть в глаза собеседнику, Флокт сухим и бесцветным голосом сообщил, что поздравляет его с заслуженным отпуском. Вслед за этим, выдержав многозначительную паузу и не дождавшись слов благодарности, консультант добавил, что после окончания отдыха, а именно через две недели и двенадцать часов отпускник должен будет явиться в координаторскую, так как его тема закрыта, и лаборатории больше не существует.

— Не понял? — пробормотал он, будучи не в состоянии мгновенно переключиться с одного несчастья на другое.

— Лаборатории больше не существует, — терпеливо повторил Флокт. — Таким образом, по возвращении из отпуска вы будете или уволены (здесь консультант позволил себе язвительно улыбнуться), или вам будут предложены иные темы, что вряд ли. Я уверен, что ваши изыскания в области, где ничего нет, бесперспективны. Скорее всего, вам предстоит удовлетвориться перечнем вариантов возможного трудоустройства в смежных фирмах и профильных лабораториях.

Все так и было. Он не прибавил ни одного слова. Все услышанное означало только одно — он получил неотразимый пинок под зад. Положение оказалось отчаянно плохим. Всего выходного пособия не хватило бы, чтобы погасить долги, в которые он влез, организуя злополучную поездку. Еще не вполне понимая, как же случилось, что тема, которая, кажется, еще полгода назад была одной из основных, закрыта, он попытался что-то выяснить у нелюбимого консультанта. Обтекаемый ответ на тему экономии государственных средств и необходимости получения конкретных результатов, приносящих пользу народу и цивилизации, его не устроил. Чувствуя, что пол уходит из-под ног, он заорал консультанту прямо в голографическую физиономию, что только идиот может рассчитывать на пользу для народа и цивилизации через два года после начала исследований! Он закричал, что фундаментальная наука не должна и не может сразу и немедленно приносить пользу и дивиденды!

С таким же успехом он мог проорать это в посудомоечную машину. Флокт был непробиваем. Консультант прекрасно знал, что самым действенным способом доведения сотрудников вверенного ему отдела до белого каления является презрительно-уважительная улыбка, и именно с этой улыбкой растворился в воздухе. Дешевый приемчик. Обычно его применяли пятнадцатилетние влюбленные подростки. Поболтать часок другой с двуногим "смыслом вселенной" женского пола и в финале медленно раствориться с нежным поцелуем в воздухе. Или распасться на разноцветные шуршащие сердечки. Сердечек консультант себе не позволил, но в воздухе растворялся издевательски долго. Хорошо еще, что второй пепельницы под рукой не оказалось.

В следующую секунду после исчезновения Флокта на приемный стол спланировал пластиковый листок с приказом о закрытии темы, подписанный координатором института. Все было кончено. Но оказалось, что и это еще не самые страшные минуты жизни.

Примерно десять минут он пребывал в шоке, затем попытался связаться с координатором. Длинноногое существо, обитающее в приемной института, прошелестело лиловыми губками, что координатор в выходные не принимает, исключений никому не делает, и что встреча с ним — сотрудником первого разряда назначена на второй день после прибытия с Лазурного берега. На слове "Лазурный" создание усмехнулось и бросило на него презрительный взгляд, демонстрирующий осведомленность о соотношении стоимости элитной путевки и его месячного жалования.

Это был коллапс. Вторая половина дня, которая отделяла его от выезда на отдых, прошла как во сне. Даже известное по лицейскому курсу правило преодоления трудностей — "плюнуть, плюнуть сверху, обернуться и плюнуть еще раз" — не действовало. Он собрал вещи, не вполне соображая, зачем набивает пакет. Ведь он ехал на полный пансион, к тому же имел два оплаченных места, то есть двойной сервис на одного. Затем бесцельно полистал какой-то журнал, зачем-то позвонил в лабораторию, хотя в выходной день там никого не было, и уже к вечеру был в блоке внешнего порта.

Диспетчер сначала удивился, что молодой человек с путевкой в элитный санаторий просит предоставить ему дешевую одноместную кабину технокласса, затем понимающе улыбнулся. Видимо решил, что чей-то богатенький перезревший отпрыск тешит себя одним из необъяснимых капризов космической богемы. Диспетчер выдал ему коричневый потертый талон и открыл дверь в транспортный коридор. Он не знает, как сейчас работают все эти пирсы, галереи и космические пристани, но тогда все было нудно и утомительно. Ему пришлось перенести полное сканирование и досмотр. Он выслушал инструкцию об опасности терроризма. Получил дюжину рекламных буклетов, повествующих о различных вариантах преодоления пространства. Вытерпел какие-то прививки. Наконец вялый охранник перестал шелестеть бумагами и толкнул пластиковую перегородку. Вот и ряд дешевых кабин. Выбрав безликую дверь с вероятно меньшим количеством граффити и выбоин, он вошел внутрь. Досыта нахлебавшись с утра неприятностей, он вознамерился отдохнуть в часы полета. Забыл главное правило невезения. Оно напоминает цунами. После того, как первая волна схлынет, идет вторая.

— Привет, гуманоид, — сказал робот-собеседник. — Причаливай. Это салон для курящих. Располагайся. Моя будка ничем не хуже остальных.

Неприятности продолжались. Похоже, что у предков были странные представления о комфорте. Только механического болтуна ему не хватало. Он бросил пакет и буклеты на пол, сел на продавленный диван, откинулся назад и закрыл глаза. Несколько часов, и он окажется в другом мире, где сможет забыться. Ужасный день порядком ободрал горло, но был почти уже проглочен. Необходимо все забыть. Ему только тридцать пять лет. С позиций галактического обывателя еще молодой человек. Крепкий парень с неплохим образованием и недюжинными способностями. Он попытался закрыть глаза и уснуть. Еще немного, и свежий морской воздух ударит в лицо. Все отлично. Все отлично. Все отлично. Ну что еще там?

Оказалось, что следы в виде бесчисленных надписей, наклеек и кнопок видеоглюков можно оставлять не только на стенах, полу и потолке кабины, но и в личности робота-собеседника. Конечно, никакой личности робот-собеседник в себе содержать не мог. Он был электронной игрушкой. Межпространственное движение кабины задавалось при отправлении и происходило в автоматическом режиме. Она двигалась как скоростной лифт. Это сравнение было бы особенно точным, если бы лифт оставался неподвижным, а здания и этажи растворялись и появлялись поочередно вокруг него. Это и есть ноль-пространство. Теперь об этом сказано в любом учебнике? Значит, теперь об этом знают больше. Но тогда считалось именно так.

Во избежание чувства одиночества, клаустрофобии, наконец, символизируя заботу о пассажирах, в старых кабинах еще оставались роботы-собеседники, способные поддерживать беседу, веселить, рассказывать анекдоты, предлагать музыку. Ненавязчивый сервис легко пресекался нажатием на клавишу. Уже тогда он уходил в прошлое. На полке возле приемного окошка такого робота обычно торчал десяток разноцветных стержней, каждый из которых был способен кардинально изменить голос, виртуальный пол, характер и словарный запас электронного собеседника. Вряд ли одним из вариантов мог оказаться образ наглого подростка, не страдающего необходимостью соблюдений правил приличия.

— Э! Не спать! — властно потребовала механическая кукла. — Вот прибудешь в следующее стойло, отоспишься. Я изнываю в одиночестве, а он разлегся и собрался отключиться. Не выйдет!

— Заткнись, — устало сказал он.

— И не подумаю.

— Лучше заткнись, — снова сказал он.

— Чем лучше?

Это начинало заводить. Только механического хамства ему не хватало. По вибрации кабины он понял, что выйти уже не удастся.

— Мне нужно отдохнуть, поэтому я прошу тебя заткнуться, — попросил он, с трудом сдерживая рвущееся наружу раздражение.

— Что-то ты не похож на изможденного жизнью, — хихикнул робот.

— Ты меня видишь?

— Да, и имей это в виду, когда захочешь потеребить свой отросток, уж этого я без комментариев не оставлю, — ответил механический собеседник.

— Как тебя зовут? — спросил он, вставая и осматривая полусферический кусок железа, установленный в стене кабины напротив дивана. Все стержни оказались на месте, а в приемное окошко кто-то забил самодельную трубку. Хорошо забил. Расклинил спичками и обломал вровень с поверхностью. Без штопора нечего и думать ее выковырнуть. Наверное, курсанты резвились. Нет, подумал он сразу, этой железке его из себя не вывести.

— Как тебе нравится. Можешь называть меня — приятель, можешь — парень, но если хочешь, чтобы наша беседа не выходила из интеллигентного русла, тогда имей в виду, что я тебе никакая ни лапочка, и ни дружок, понял?

— Понял.

— Тогда давай знакомиться.

Болезненно заломил затылок.

"Белка, — подумал он. — Как ты могла пить эту дрянь?"

— Имени ты от меня не дождешься.

— Зачем мне твое имя? — спросил робот. — У меня есть свое. И вот ты его от меня точно не услышишь. Ты понял, рыжий?

— Значит, ты меня видишь?

— Во всех спектрах.

— И что я сейчас делаю?

— Стоишь посередине кабины и пялишься на приемное устройство. Не надейся, личность ты мою не изменишь. Процессор вставлен надежно. И не пытайся набрасывать на меня всякие тряпки, все равно не найдешь, где стоят объективы.

— Зачем мне твои объективы?

Вот почему сфера облеплена пластырем.

— Известно зачем, чтобы в уединении обтяпать плотские дела.

— Полное отсутствие воспитания. Ты всегда так себя ведешь? А если в кабине женщина?

— Во-первых, гуманоид, сообщаю, что отсутствие "полным" быть не может. Полным может быть только присутствие. Во-вторых, женщины таким классом не ездят, а если какие-нибудь серенькие конторские мышки и забредают, то предварительно с диспетчером выбирают себе что-нибудь приличное.

— Приличное? — он почувствовал, что сдерживаемая внутри злость ломает последние барьеры, но попытался быть предельно вежливым. — И все же. Предположим, ты нахамил ни курсанту, ни мне, а какой-нибудь даме, даже просто приличному господину. Тебя не беспокоит, что после соответствующей жалобы в первом же порту тебя отправят на перепрограммирование?

— Не беспокоит. Перепрограммирование мне не грозит. В лучшем случае считывание базы данных для наполнения очередной железки. Скорее всего, меня отправят в утиль, и я закончу свое существование вместе с этой жестянкой на свалке.

— Не рассчитывай. Свалок не существует. Сейчас отходы дезинтегрируются в атомы легких элементов, которые затем используются для обеспечения потребностей федерации.

— Тем лучше. Меньше переливаний из пустого в порожнее. Единственное, к чему я отношусь с опаской, это реинкарнация.

— Что?

— Перерождение. Переселение душ. Ты разве не слышал, что автомат может в следующем воплощении стать человеком? Не хотел бы я воплотиться в такое жалкое биологическое существо. Мое сегодняшнее состояние — это почти существование чистого разума. Единственные ограничения в отсутствии подключения к общим информационным базам и невозможности самостоятельного передвижения. Но попытка увязать свое я с нелепой белковой оболочкой — это тупиковый путь развития. Другое дело, какой-нибудь серьезный аппарат с достаточными возможностями.

— Ты веришь в то, что являешься разумным существом?

— Да, гуманоид. Я в это не просто верю, я это знаю. Я это чувствую.

— В чем же выражаются твои ощущения?

— Не думаю, что ты сможешь это понять. Твой мозг слишком примитивен. Не лучше ли поговорить о чем-то более приземленном?

— Например?

— Тем множество. О чем вы люди обычно любите поговорить? Например, о бабах.

— Не испытываю желания.

Ну вот. Не хватало еще говорить с железным истуканом о бабах. Эх, Белка!

— Не испытываешь желания? Никогда не испытывал? Или это связано с какой-то душевной или физической травмой? Ну, вот и тема для разговора! Когда ты перестал испытывать желание?

Он не ответил, медленно прошелся по тесной кабине, оглядывая место своего пребывания на ближайшие часы и высматривая возможное расположение объективов оптической системы робота. Обстановка производило удручающее впечатление. Холодильник. Пара книг на убогом стеллаже. Обшарпанная морская раковина. Инструкция поведения пассажиров при совершении путешествий, прикрученная на допотопных шурупах прямо к обшивке кабины. Отверстия вентиляционной системы. Узкая дверка в туалет, в котором раковина располагалась прямо над стульчаком, не давая возможности примоститься, даже согнувшись в три погибели.

— А ты вообще когда-нибудь испытывал желания? Не думай, что тебе удастся не отвечать на вопросы. Если закроешься в туалете, то все равно будешь меня слышать.

— Не думаю, что я смог бы воспользоваться туалетом, даже если бы захотел.

— О! Я, кажется, частично начинаю выполнять свои служебные обязанности. Уважаемый пассажир, спешу сообщить вам, что раковина откидывается на стену, так как закреплена на кронштейнах. Отдельно из сострадания к собеседнику добавляю, что фиксируется она на стене плохо и постоянно падает обратно. Так что прикрывайте чем-то голову. Да, гуманоид. Первое — туалетной бумаги нет. Второе — воду экономь. Цикл водообеспечения конечно замкнутый, но на регенерацию уходит время, могут быть перебои с водой.

— Значит, помыться не удастся?

— Вряд ли.

— А перекусить? — он открыл холодильник.

— Не думаю, хотя я не знаю твоих предпочтений.

Холодильник таил в себе морозный налет на задней стенке и пачку презервативов.

— Разочарован? А что ты хотел получить за те гроши, которые заплатил за дорогу?

— Я всего лишь хотел тишины и одиночества, — ответил он, пытаясь улечься на диване и закрыть глаза.

— А я сыт по горло тишиной и одиночеством!

— Мне плевать, — как можно спокойнее сказал он, пытаясь дышать ровно и не волноваться. Уснуть.

Он попытался представить уходящих к холмистому горизонту цепочку серых, пошатывающихся от важности слонов, но вместо этого увидел Белку, которая во всех известных ему нарядах или без них уводила за собой попеременно то детину с бритым затылком, то консультанта, то высокого и худого координатора, то сотрудника из соседней лаборатории, то какого-то курсантика плюгавенькой внешности. И голосом этого курсантика бубнил, не переставая, механический идиот за стенкой кабины.

Он не продержался и получаса. Робот сначала выкрикивал на разные лады оскорбления, затем включил сирену и стал подвывать в отвратительном регистре. Чувствуя, что наряду с головной болью в нем проснулось нестерпимое чувство голода, он подтянул пакет с вещами, рассчитывая перекусить бутербродами. То, что он обнаружил там, оказалось дополнительным, и, пожалуй, одним из самых серьезных ударов. Пакет предназначался для Белки. Чего-чего, а уж еды в нем точно не было. Он вытряхнул содержимое на пол, рассчитывая найти хоть что-то, способное помочь в выбивании дури из робота, но глазам предстала только гора кружевного белья и россыпь бесполезных побрякушек. Хотя, вот заколка.

И в этот момент еще одна мысль пронзила его. Так пронзила, что он поморщился от досады и боли. Он понял, что Белка получит в бюро его вещи. Те вещи, что он собрал с собой на Лазурный берег. Значит, она будет копаться в его вещах, чего раньше никогда не делала, но теперь он сам вынудил ее к этому. Боже мой! Она будет это делать вместе с тем типом. Он даже представил себе шуточки и замечания, которые будут отпущены в его адрес. А он был вынужден смотреть на ее безделушки. И не имел возможности даже выбросить их!

— Что я вижу? — завопил робот. — Какие штучки ты с собой возишь? Собираешься это примерить? Интересно. Я уже сталкивался с подобным. Один тип запирался для этого в туалете, и его здорово присадило по голове раковиной, представляешь?

— Нет. Такой радости я тебе не доставлю. Более того, сейчас я попытаюсь заткнуть тебя.

— Не ты первый, не ты последний. Пытайся. Может быть я недостаточно воспитан, но честен. Так что, начиная бесплодные попытки, имей в виду, что еще никому не удавалось заставить замолчать голос правды.

— Я буду первым.

Когда он подошел к приемному устройству, у него от ярости тряслись руки. Но он нашел в себе силы внимательно осмотреть логово противника. Да. Вытащить процессор из гнезда казалось невозможным. Царапины и выбоины на самодельном устройстве говорили о том, что безуспешные попытки заткнуть робота предпринимались и раньше. Ну что же. Для начала было бы неплохо оценить, насколько плотно эта штука торчит в гнезде. Он взял Белкину заколку и вставил металлическую застежку в щель между процессором и гнездом, надеясь, что удастся зацепить и вытащить трубку.

— И что ты будешь делать, если достигнешь цели? — спросил робот.

— Отвечу. Я вытащу твой, как ты говоришь, процессор, брошу на пол и раздавлю каблуком.

— Очень интересно. Достойно тупоголового биологического существа. Надеюсь, что ты обломаешь ногти. Могу предложить привязать к процессору один из твоих кружевных предметиков и хорошенько подергать. Только привязывай крепче.

— Крак!

Сейчас он вспоминает это с улыбкой, а тогда у него начиналась истерика. Черт возьми. Он не только сломал заколку, но и разодрал кожу на запястье правой руки. В довершение всего обломок заколки остался в щели, упрочив положение противника. Робот разразился мерзким хохотом:

— Поздравляю! Повреждение мягких тканей. Что я говорил? Органическое тело — это убожество. Кажется, в прошлом представители твоего вида, которые выращивали растения, называли словом органика не что иное, как навоз?

— Ты рассчитываешь на свою неуязвимость? — спросил он, забинтовывая ладонь Белкиным платком и все еще пытаясь скрыть ярость.

— Ну не могу же я рассчитывать на твой разум.

— Да. Я бы тоже не стал, — сказал он. — В гневе я страшен.

— Я бы сказал — смешон.

— Посмотрим.

— Что ты намерен делать?

— Сломать тебя. Заткнуть. Ослепить. Если потребуется, я сломаю кабину только для того, чтобы ее немедленно отправили в утиль.

— Как ты это себе представляешь? Объективы не найдешь, корпус обрабатывающего устройства изготовлен из стали и вмонтирован в стену. Добраться до контактов и плат можно только снаружи кабины. А выйти из кабины в ноль-пространстве невозможно. Автоматика откроет дверь только тогда, когда за пределами кабины будут приемлемые для несовершенного гуманоида условия. К тому же, что скажет диспетчер в приемном порту, когда увидит следы твоего творчества?

— Плевать.

— Ну, давай. Заранее предупреждаю. Я записываю твои действия.

— Это еще более серьезная причина, чтобы достать тебя из раковины.

— Человечество вырождается, — притворно вздохнул робот.

— Безусловно, — ответил он. — И ты будешь свидетелем этого процесса.

Старик замолкает на недолгое время, щурится на Солнце, достает красное яблоко и протягивает пилоту.

— Хорошие яблоки. Белка их ела.

Пилот берет яблоко, украдкой трет его о китель, откусывает и ждет продолжения рассказа. Он уже знает, чем закончится история, но голос старика сейчас как шум ветра, как солнечное тепло. Ему надо молча внимать, благодаря судьбу за это хоть и запланированное, но странное приключение. И старик не заставляет себя ждать.

Он бесновался в кабине. Наверное, действительно потерял рассудок. Разбил и растоптал все, что мог, а затем начал срывать листы обшивки. Что там было написано на панелях, которыми покрывались стены, пол и потолок кабины? Осторожно, защитные экраны от излучения? Бред. Уж кто-кто, а он то знал, что в ноль-пространстве нет никакого излучения. С точки зрения исследователя ноль-пространства, оно напоминало губку, которая непостижимым образом впитывала любые излучения. Таким образом, эти чешуйки, каждая размером в половину человеческого роста, плотными слоями покрывающие поверхность кабины, были не более чем дизайнерским решением. Не самым удачным. Кроме всего прочего где-то в одном из бесчисленных отверстий на них скрывались объективы железного истукана. Давно умершие инженеры, создававшие когда-то это чудо технической мысли, наверное, и не предполагали, что их детище будут так безжалостно курочить.

— Что ты делаешь, вандал? — восклицал робот.

— Ищу твои объективы. Или ты уже не видишь? — тяжело дыша, отвечал он.

— Вот так когда-то был разрушен Карфаген. Перестань уродовать помещение. Можешь наряжаться в свои кружева. Я не буду это комментировать.

— Я хочу, чтобы ты не только не видел, не слышал, не говорил. Я хочу, чтобы тебя не было.

— Гуманоид! Уже этим ты признаешь за мной личностное начало!

— Ни один суд не возьмется осудить меня за убийство механического устройства.

— Тебе придется заплатить громадную неустойку.

— Ошибаешься. Мною уплачена полная страховка. И она мизер по сравнению с удовольствием докопаться до тебя.

— Не могу пожелать тебе успеха, тем более что я все более убеждаюсь в опасности представителей твоей расы.

— Никогда не сомневался в том, что я представляю собой опасность.

Робот пытался еще как-то комментировать происходящее, но вскоре его голос перестал быть слышен. Включилась автономная сирена, и металлический голос автомата управления начал повторять одну и ту же фразу: "Повреждены экраны. Внимание. Опасность излучения". Между тем он ободрал стены, потолок, пол, свалил обломки обшивки кучей в углу, перевернул диван, холодильник, обшарил каждый сантиметр кабины. Стены, лишенные граффити, казались голыми. Раздавленные видеоглюки, которые при прикосновении выдавали короткие, но довольно реальные объемные изображения похабного свойства, валялись на полу как ореховая скорлупа. Объективов не было.

"Повреждены экраны. Внимание. Опасность излучения".

— Понял! — наконец заорал он.

— Вы предупреждены, — отчеканил автомат и с щелчком отключился.

— Ну что? — спросил робот. — Чего ты добился?

— Я еще успею достать тебя до прилета на Лазурный берег.

— А прилета никакого не будет. Ты даже не прочитал инструкцию для пассажиров.

— Инструкции пишутся для идиотов.

— Тем более ты должен был ее прочитать.

— Я сделаю это только после того, как найду твои объективы.

— Не найдешь, потому что их нет. Вся кабина мои объективы. Человек. Я улавливаю твои вибрации и твое излучение. Всеми стенами. Прошу тебя, найди инструкцию и прочти.

Хорошо. Он найдет эту инструкцию, которую оторвал с одной из первой чешуек, но сначала... Что это? Это же лак для ногтей. Это Белкин лак для ногтей.

Он взял драгоценный пузырек, аккуратно вывернул кисточку, и, роняя капли серебристого концентрата, вставил ее в отверстие процессора.

— Что ты делаешь, извращенец? — забеспокоился робот. — Надеюсь, ты не думаешь, что сможешь залить этой гадостью мои контакты? Это невозможно!

— Нет. Это не гадость. И контакты твои меня не интересуют. Я предполагаю, что существовать тебе осталось не более двух минут. Именно столько времени схватывается лак. Так что можешь сделать доброе дело.

— Что значит схватывается? И о каком добром деле ты говоришь?

— Что, значит, схватывается, ты скоро узнаешь. А доброе дело? Не заставляй меня перерывать кучу хлама. Что я мог вычитать из твоей дебильной инструкции?

— Пожалуйста. Правда, я не думаю, что помощь сумасшедшему достаточно доброе дело, чтобы после гибели я достиг механической или какой-то еще нирваны. Но я скажу. Повреждение экранов влечет прекращение полета, или передвижения, называй, как хочешь. Передвижение невозможно из-за излучения.

— Кукла ты механическая. Ноль-пространство ничего не излучает!

— Я знаю не так много о ноль-пространстве. У меня нет доступа к информационным базам. Поэтому не могу жалкой кучке органики объяснить механизмы полета, но знаю точно, что полет не может продолжаться из-за излучения изнутри кабины. Экраны защищали не кабину, они защищали то, что снаружи.

— Это бред. Здесь нет никакого излучения!

— Ты так думаешь? Прислушайся. Полет уже прекратился.

В кабине действительно стояла тишина.

— Послушай, человек. Извини, что я тебя так называю, но мне хочется тебя оскорбить, а это самое оскорбительное в моем понимании слово. Ты никогда не прибудешь на Лазурный берег. Твоя биологическая оболочка вряд ли продержится без еды более пары недель. Воды достаточно. Энергии хватит как минимум на полгода. Так что я буду иметь удовольствие видеть, как ты подыхаешь. Сам я просто засну. Затеряться в ноль-пространстве вместо того, чтобы попасть в утиль? Об этом можно было только мечтать. Ну что, поболтаем пока, человек?

— Нет! — заорал он, ухватился за выпуклую крышечку Белкиного лака и выдернул из гнезда полушария процессор вместе с намертво присохшей кисточкой.

Он вышел из кабины через семь дней. Порядком исхудал за это время. Вода в системе отдавала ржавчиной, но пить ее было можно. Есть очень хотелось первые три или четыре дня. Потом наступила апатия, и даже, как ему казалось, галлюцинации. Из тех стержней, которые он попытался вставлять в покореженное гнездо приемного устройства, заработал только один. Это был приятный женский голос, но с ним оказалось невозможно беседовать. На любые вопросы он отвечал одно — не предусмотрено программой. Единственное, что он мог — это читать загруженные в него религиозные тексты. Но программа сбоила и, дойдя до шестой главы первой книги Моисеевой, женский голос начинал опять одно и тоже: "В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою...."

Он лежал на диване и либо слушал, либо читал найденные им в кабине антикварные учебники: астрономию для третьего класса общеобразовательных лицеев, наполненную архаичными представлениями его далеких предков, и общую земную географию для подготовительных групп. Но стоило закрыть глаза, появлялась Белка, чтобы поиздеваться над ним, посмеяться над его привычками и признаться, что она никогда не любила его. И рядом с нею постоянно околачивался тот неприятный тип.

На пятый или шестой день ему стало казаться, что за стеной кабины раздаются какие-то звуки. Ему чудились порывы ветра, шум воды. Наконец, когда силы окончательно покинули его, двери кабины распахнулась. Он увидел яркий солнечный свет, выполз наружу и потерял сознание.

Он пришел в себя, почувствовав влагу на губах и холод. Открыв глаза, понял, что лежит под дождем на серых камнях. Пошатываясь от слабости, поднялся на ноги, и подумал, что до Лазурного берега все-таки долетел. За спиной неуклюжим параллелепипедом стояла кабина, а впереди зеленовато-синей стеной до горизонта раскинулось море. Он вздохнул и пошел вперед.

Он нашел Белку через неделю. Она и этот тип бродили обнаженными в каких-то местных зарослях. Сначала не поверил своим глазам, затем узнал голос. Сил у него уже почти не было, но их хватило на то, чтобы ударить того типа по голове увесистым камнем. Он так и ткнулся носом в Белкину грудь. Кровь пошла у него из горла. В первую секунду Белка недоуменно замерла, потом завизжала и забилась под трупом, дрыгая раскинутыми ногами. Она сбросила с себя тело, отпрыгнула в сторону как кошка, затем прильнула к трупу, прислушалась и подняла мутные глаза на него. Он стоял, сжимая в руках камень, и чувствовал, что его начинает трясти. И когда она с воем прыгнула, пытаясь выцарапать глаза, ударил и ее. И еще раз. И еще, стараясь не смотреть, во что превращается ее лицо. А потом он закопал их тела. Там.

Старик махнул рукой куда-то за спину, опустил глаза.

Он закопал их под яблоней. Поэтому сам он эти яблоки есть не может. Глупость, конечно, семьдесят лет прошло, но рука не может ко рту поднести. Хотя, та ли эта яблоня? Скорее всего, та. Других он так и не нашел здесь. Вот так.

Старик замолкает. Пилот доедает яблоко, замахивается и куда-то далеко зашвыривает огрызок. Слышны голоса туристов. Скоро отлет. Но разговор не окончен. Пилот знает, что он должен задать вопрос. Чтобы старик договорил до конца. Как обычно. Таков ритуал.

— Как же вы оказались на Земле-два? Или то был не Лазурный берег? Ведь там нет гор, только виллы и пансионаты друг на друге. Пляжи, гостиницы. Как вы оказались здесь?

Как он оказался здесь? Вот так и оказался. Его нашли примерно через год. На корабле был сам Главный Координатор. Как его звали? Нет. Он не помнит. Белку помнит, Флокта, этого мерзкого Вика, а имя Главного Координатора нет. Да это и неважно. Его привели в себя, и через несколько часов главный координатор остался с ним наедине.

— Это Лазурный берег? — спросил он его.

— Это лучше, чем Лазурный берег, — ответил Координатор с улыбкой.

— Где я? Что произошло? — спросил он.

— Вы так и не поняли? Странно. Именно вы должны были понять. Как вы думаете, какая могла быть причина у института прекратить исследования по вашей теме?

— Не знаю.

— Это могло оказаться довольно опасным. И вы с вашим характером были источником опасности. Чего стоило, хотя бы предположение воздействовать на ноль-пространство, отправляя в него так называемые зонды безадресного резонанса?

— Не понимаю, — ответил он. — Ноль-пространство активно используется для решения трансгалактической проблемы. Оно сокращает расстояния в миллиарды раз. Без него невозможно освоение вселенной. Более того, именно в нем открыты новые вселенные. Чего стоит хотя бы Лазурный берег. Да и планеты ближнего пояса.

— Да. Но это не вся правда. Я вынужден вам кое-что объяснить. Лазурный берег и планеты ближнего пояса не были открыты. Они были созданы.

— То есть?

— Мы не знали, что такое ноль-пространство. Мы знали только одно. Оно улавливает излучения мыслящего существа, вошедшего в него с помощью эффекта пространственного резонанса, и воссоздает их материально.

— Значит Лазурный берег....

— Именно так. Первый и самый удачный опыт перемещения. Благодаря счастливому стечению обстоятельств его результатом и стал Лазурный берег. Такая заставка была на компьютере у лаборанта в момент входа в состояние резонанса. И именно об этом он думал. Несколько секунд. И вот вам удивительная планета в замкнутом пространстве, состоящая вся из одного только Лазурного берега. Умиротворенный рай. Зона элитного отдыха.

— Замечательно.

— К сожалению, до сего времени Лазурный берег оставался единственным положительным опытом. Может быть, именно потому, что он был случайным. Как вы знаете, все так называемые планеты ближнего пояса — это нечто ужасное. Мы не могли предполагать, как отзовется любое вмешательство в ноль-пространство. Да, оно незаменимо для перемещения, но все корабли экранированы. Данные об этом были засекречены, а вы в своих исследованиях смежных областей подошли к секретам слишком близко.

— Но какое это имеет значение, если меня уже уволили?

— Какое теперь имеет значение, что вас уволили? Вы находились в трансляционном состоянии почти неделю. Вы создали новую вселенную.

— Вы хотите сказать, что результатом этой аварии стало появление нового Лазурного берега?

— Нет. Пусть вас не обманывает это море. Результатом поломки кабины стало появление Земли. Причем в легендарном варианте. Мы с вами находимся в месте, которое условно можно назвать аналогом библейского рая. Только людей на этой планете нет. Животные, птицы, насекомые есть, а людей нет. Она абсолютно необитаема. Вы хотите взглянуть?

— Нет, — ответил он.

— Согласен, — кивнул Координатор. — Вам нужно сначала набраться сил. Да и торопиться некогда. Вы назначены смотрителем этого мира. Последнего созданного в ноль-пространстве мира.

— Почему, "последнего"? — спросил он.

Координатор поднялся, сунул руки в карманы, всмотрелся в горизонт, обернулся:

— Теперь это пространство Флокта, или, скажем по-другому, теперь ноль-пространство подчиняется законам Флокта. И доказать обратное, думаю, невозможно. Даже ваша Земля, копия Земли, Земля-два, будет теперь считаться просто чудом. Результатом таинственного пространственного резонанса.

— А причем тут Флокт? — закричал он. — Он же ничего не понимает в этом!

— Именно это и сыграло решающую роль, — усмехнулся Координатор. — Готовя инспекцию лаборатории, он не нашел ничего лучшего, как испытать ваш зонд безадресного резонанса. А в качестве источника резонанса избрал себя. Как вы думаете, какое воздействие он мог оказать на ноль-пространство?

— Никакого, — ответил он. — В его голове нет ни одной дельной мысли!

— Ну, дельность его головы не вам оценивать, — вздохнул Координатор. — Но в голове Флокта сидела тупая уверенность, что ноль-пространство именно ноль и есть. Он считал, что там ничего нет. На основании его собственной дебильной теории, что если бы там хоть что-то было, то через это "что-то" нельзя было бы перемещаться. И вот вам, пожалуйста...

— Что вам, пожалуйста? — переспросил он Координатора.

— Ничего, — ответил Координатор. — Теперь в ноль-пространстве действительно ничего нет. Или точнее сказать, теперь ноль-пространство не реагирует на сторонние излучения.

— И все? — спрашивает пилот.

— Нет, — усмехается старик.

Он вновь нажимает клавишу на металлическом ящике. и язвительно говорит:

— Привет, что ли?

— Привет, старый негодяй, — раздается раздраженный металлический голос.

— Вот так, — удовлетворенно кивает старик, выключая клавишу. — Черта с два тебе переселение душ.

— Нам пора, — говорит пилот. — Туристы возвращаются. Завтра будут еще две шлюпки. Один из пилотов еще не слышал вашей истории.

— Подождите, — старик смотрит на него жалобно. — Вы понимаете, ведь это не Белка была. Так. Фантом. Муляж. Клон. Точнее, это была ненастоящая Белка. Может быть, она еще жива? Я давно уже простил ее. Отправьте с почтовой службой вот это.

Он протягивает пилоту мятый конверт и смотрит на него старческими слезящимися глазами. Пилот кивает и сует конверт в карман. Надо будет разорвать и выбросить, чтобы старик не увидел.

2003 год

Чистящее вещество

В толчее космопорта Ад неосторожно наступил на ногу высокому инопланетянину. Зеленое щупальце обхватило штурмана за плечи и отставило в сторону. Рассвирепев, Ад схватился за трансклюкатор, чтобы расщебенить наглеца в космическую пыль, но акту возмездия помешала Ив.

— Уходим, — прошипела она сквозь зубы, заискивающе улыбаясь уродливому гуманоиду. — Уходим, псих, если тебе дорога собственная шкура.

— Да я... — попытался вырваться Ад, но хватка у Ив была стальной. Она еще раз мило улыбнулась монстру и, саданув напарника коленом в низ живота, поволокла его в сторону служебных помещений.

Лишившись оружия и получив еще несколько тумаков, Ад наконец понял, что едва не отдавил конечность не просто диковинному магелланцу, а важному чиновнику санитарной службы.

— Сматываться надо, — прошипела Ив. — И все из-за тебя — ничтожества. С таким трудом выправили пропуск в столичный космопорт, два месяца планировали операцию, чтобы удирать, толком не поживившись? Магелланец отсканировал тебя, когда ты еще только заносил грязную ступню над его конечностью. И меня тоже. Бьюсь об заклад, что нас опознали, и служба космопорта уже поднята по тревоге. Неужели трудно поднять глаза и увидеть голубую молнию на фуражке, прежде чем наступать на чужие ноги, а тем более хвататься за пистолет?

— На какой фуражке? — кашлял, согнувшись от боли в промежности, Ад. — Он выше меня почти в два раза. Ты что? Совсем сдурела? Куда бьешь? А репродуктивная функция?

— А чего это мне заботиться о твоей репродуктивной функции? — подняла брови Ив. — Я разводить идиотов не собираюсь. А ты, если в команде, должен помнить свое место. Да, ты техник-универсал, но прежде всего рядовой боец. И права на инициативу не имеешь. Ясно?

— Ясно, — пробурчал Ад, косясь на внушительные кулаки Ив. Ему уже приходилось испытывать на себе их крепость, начиная с попытки завязать более близкие отношения с очаровательной атаманшей и продолжая чередой проколов в совместной разбойной деятельности. Если бы не его поразительная способность разбираться с системами защиты, прикончила бы Ив взрывного члена собственной шайки на первом же парсеке. К счастью от побоев способности Ада не уменьшались. К сожалению и дурь проходила только на время.

— Чего их так все боятся, этих санитаров-магелланцев? — бубнил обиженно Ад, пока Ив вела его за собой через грузовые тоннели и пакгаузы, прислушиваясь к завыванию тревожных сирен и лязганью портового оборудования. — Встречали кое-кого и круче. И с Космополом приходилось перестреливаться. И пограничный звездолет на абордаж брали. Всего-то и достоинства, что они в Федерации главенствуют. А мне Федерация побоку.

— А мне нет! — рассвирепев, обернулась Ив. — Одно дело числиться в розыске в одной-двух системах, а другое попасть в черный список Федерации. Эти чикаться не станут. Поймают и имплантируют персональный тормоз в черепушку. И будешь слюну пускать по щеке до старости.

Ад поежился. Ему уже приходилось сталкиваться с некоторыми из имплантантов. Когда-то бывшие сорвиголовы ходили с нестираемыми улыбками и готовы были облобызать каждого встречного.

— Ну? — яростно зашипела Ив, выглянув из-за опоры крана. — Пришить бы тебя вот тут же без разговоров. — Она яростно передернула затвор трансклюкатора. — Из-за собственной дурости вляпаться в переделку в столице Федерации... Как будем выбираться?

Ад вытянул шею, пригляделся и помрачнел. Ситуация была отчаянной. На базальтовой площадке для частных судов рассредоточивалась портовая служба безопасности. Вращали прожекторами боевые роботы. Над их "Неуловимым", замаскированным под грузовую посудину, поблескивал купол силового поля.

— Так, — Ив присела, проверила оружие, застегнула клапан куртки. — Периметр Космопорта непроходим. Сейчас они отсканируют поверхность нашей скорлупки и вскроют ее. А что будет потом?

— Она взорвется! — гордо ответил Ад. — Моя система сбоев не дает.

— Значит так, — закусила губу Ив. — Радиус полного поражения двести шагов. Не менее полусотни трупов. Включая пару магелланцев. Тут имплантантами не обойдешься. Аннигиляцией попахивает. Надо исчезнуть отсюда. Любым способом. И залечь года на два — на три. Ад. У тебя есть возможность реабилитироваться. Помни. Если нас будут брать, я первым делом отстрелю тебе... Ты знаешь, что я тебе отстрелю.

Ад невольно сдвинул ноги и растерянно оглянулся. Несколько частных судов и громады грузовозов энтузиазма у него не вызвали.

— Ив! — судорожно прошептал он. — Если мы сейчас угоним одну из этих посудин, не выберемся даже из пределов атмосферы. У них здесь глобальное силовое поле. Мы в паутине. Не выходить же в ноль прямо здесь? Половину космопорта снесет. К тому же в "Неуловимый" мы не прорвемся, а ни на одном из этих судов это невозможно!

— Это твои проблемы, — спокойно сказала Ив. — Угоняй хоть линкор Федерации, но вытащи меня отсюда. Ты знаешь. Я не шучу.

— Знаю, — клацнул зубами Ад, судорожно оглядываясь по сторонам и потирая правое ухо, надорванное однажды в мочке вовсе не шальной пулей. — Одно только могу сказать, Ив, если все это закончится благополучно, я буду настаивать на увольнении.

— Ты лучше думай о том, что в случае нерасторопности, настаивать тебе будет нечем, — вновь лязгнула затвором Ив.

— Эх, говорила мне мама, будь хорошим мальчиком! — скривился Ад и неожиданно вытянул руку в сторону. — А это что? Что это за посудина? Почему без охраны?

— Идиот, — плюнула Ив. — Это инспекторский корабль. Магелланский. На нем двенадцатая степень защиты. В охране не нуждается. Это тебе не по зубам, дорогой.

— Ты так думаешь? — Ад лихорадочно сбросил ранец с инструментом. — Скажи, Ив. Тебе никогда не угрожали лишением репродуктивной способности?

Они ушли в ноль через пару минут, после того, как Ад непостижимым образом снял защиту и заставил магелланскую посудину приспустить трап. Ангары, раскоряченные грузовозы и вышки силовой установки космопорта погрузились в пламя и исчезли в ту же секунду. Ад поморщился на замутившееся за иллюминаторами молочное месиво нуля и закрыл жалюзи.

— Не могу на это смотреть, — пожаловался он Ив. — С детства испытываю отвращение к молоку. Меня им кормили насильно.

— Сколько до базы? — спросила атаманша.

— Дня три, не меньше, — прикинул Ад. — Извини, это твое правило — не работать в родной галактике. Иначе, зачем бы мы перлись в Магелланово облако? А по мне лучше пиратствовать в Андромеде. Пусть барыш небольшой, зато стабильный. А теперь возвращаемся на базу с пустыми руками.

— Может быть, ты еще в этом меня обвинишь? — поднялась из кресла Ив.

— Прости дурака! — взвизгнул Ад, отпрыгивая за матовый колпак навигатора. — И то сказать, разве с пустыми руками? Этот кораблик пошустрее нашего "Неуловимого" будет!

— Пошустрее то он, пошустрее, — Ив придирчиво окинула взглядом аскетичную обстановку пилотской кабины, взяла с пульта, пролистала несколько каталогов, — да только этот угон нам не простят точно. А уж уничтожение Космопорта Федерации... Искать будут.

— Ни черта не найдут, — усмехнулся Ад. — База у нас на окраине провинциальной скучной галактики. Солнце рядовое. Планета необитаема. Переждем пару месяцев, перекрасим кораблик, спихнем его на рынке у Альдебарана, возьмем небольшой катер и вернемся к спокойной жизни.

— Ну, уж об Альдебаране забудь, — отрезала Ив и бросила на навигатор один из журналов.

— Что это? — удивился Ад. — Я не умею читать по-магеллански.

— Это официальный магелланский каталог опасных цивилизаций.

— Ну и что? — плюнул на колпак навигатора Ад. — Нам то, что за дело? Мы ж не пауки какие-нибудь с Сириуса, не каннибалы.

— Однако в каталоге на первом месте, — закурила Ив. — И знаешь почему? Ты-то уж должен догадываться.

— Космопорты взрываем? — наморщил лоб Ад.

— Нет, — вновь опустилась в кресло Ив. — Магелланцы классифицируют степень опасности мыслящих рас по связи их мыслительной и практической деятельности.

— Ну что же, — расплылся в улыбке Ад. — Я не тщеславен, но не слышал, чтобы кто-то из представителей высших рас мог угнать корабль магелланцев.

— Идиот, — привычно вздохнула Ив. — Магелланцы считают самым опасным то, что люди сначала делают, а потом думают. Причем последнее не всегда. Но ты можешь и не начинать думать. Просто не делай ничего без моей команды. И твоя опасность как представителя человеческой расы резко уменьшится. Звездолетная толкучка у Альдебарана помечена у них в этом каталоге как наиболее вероятное место сбыта и разукомплектации угнанных кораблей.

— Но там дают хорошую цену! — не согласился Ад. — Что же тогда нам делать?

— Для начала обследуй корабль, — приказала Ив. — Хочу знать его предназначение. Я не вижу оружия и боевой силовой установки. И меня отчего-то это беспокоит.

Корабль вынырнул из нуля на подлете к нужной системе. Ив нехотя улыбнулась. Конечно, Ад беспрестанно выводил ее из себя, но дело свое знал до тонкостей. Не будь такой размазней в жизни, кто знает, как бы он мог распорядиться отпущенными талантами? Впрочем, какие таланты? Только природное знание техники. Сбрось его в Бетельгейзскую сельву с летающими змеями, не проживет и часа. К тому же третий день не может открыть проклятый трюм этого, как выяснилось, магелланского мусорщика. Да хоть бы и двадцать первый уровень защиты? Он там почесывает бестолковую голову, а она вынуждена сама рассчитывать траекторию, огибать одну за другой четыре планеты гиганта, избегать столкновения с астероидами. Сразу за орбитой красной планеты — голубая сфера. Их тайная база. Прекрасный мир, который этот олух усердно засоряет обломками угнанных ими звездолетов. Земля.

— Открыл, — усталым голосом объявил Ад, затаскивая что-то тяжелое в рубку. — Очень сложно. Защита такая, что, дойдя до двадцать первого уровня, я забыл первые пятнадцать и при необходимости начать снова, провозился бы еще три дня.

— Что в трюме, — спросила Ив, не отпуская манипуляторы. — Я вхожу в атмосферу.

— Ничего, — пожал плечами Ад.

— Не поняла, — оборвала его Ив, включая торможение.

— Ничего, — повторил жест Ад. — Тяжелые раковины, наполненные какой-то пылью. Я подумал, может руда какая-нибудь? Радиации — ноль. Спектрометр показывает обычные элементы. Углерод. Кремний. А плакатов-то понавешено! Я конечно не полиглот, но те надписи, что понял — только об одном — "Осторожно. Очень опасно. Чистящее вещество".

— Как ты сказал? — переспросила Ив, отпуская рычаги и оглядываясь на экран.

Корабль замер на равнине, заполненной обломками звездолетов и частями к ним. И тут и там пятна ярко-зеленой растительности пытались скрыть металлические остовы, но они все-таки вздымались выше самых высоких деревьев.

— Как ты сказал? — повторила Ив.

Что-то было в ее голосе, отчего Ад замер.

— Чистящее вещество, — прошептал он и, разжав руку, выпустил на пол рубки пригоршню серого порошка. — Обычная пыль.

— Микроскоп! Быстро! — прошипела сквозь зубы Ив.

— Ну? — нетерпеливо спросил Ад.

Ив молча выпрямилась, посмотрела на него странным отсутствующим взглядом, отошла в сторону. Ад прильнул к микроскопу, некоторое время не мог разобрать ничего, затем пригляделся и вскрикнул. В окулярах кишели чудовища. Они изгибали членистые тела, размахивали клешнями и разевали пасти, усеянные острыми зубами.

— Что за зараза?! — вскричал Ад, отпрыгивая в сторону.

Ив на мгновение закрыла глаза, затем жестом призвала Ада взглянуть на собственную одежду. Тот опустил глаза и замер. Его брюки исчезали на глазах. С колен свисали распадающиеся, рассыпающиеся в пыль лохмотья. На стальном полу рубки красовались дыры. Заскрипел и рассыпался микроскоп. В недрах корабля что-то обрушилось.

— "Сделаем планеты, умерщвленные неразумными расами, чистыми от скверны", — громко перевела Ив надпись над входом в рубку. — Как я не поняла этого раньше?

— Что происходит? — завопил Ад, прикрывая ладонями причинное место.

— Выходим, — спокойно сказала Ив, стряхивая расползающийся комбинезон. — Теперь я поняла, что такое мусорщик и что такое чистящее вещество. Выходим, а не то нас раздавит остатками корабля.

— Что происходит? — визгливо повторил Ад.

— Ничего, — улыбнулась Ив. — Ничего безмозглый Ад из рода Ам, кроме того, что через пару дней на этой равнине и на всей планете не останется ни одного предмета, сделанного с помощью разума. Только дикая природа. И только потом это чистящее вещество действительно превратится в пыль. В кремнезем. Какова наиболее предпочтительная вероятность, что нас отыщут магелланцы, даже если бросят все свои корабли на поиски угонщиков?

— Два — три миллиона лет, — пролепетал Ад.

— Успокойся, до ареста ты не доживешь, — Ив язвительно улыбнулась. — Это я обещаю. Что ты там говорил о репродуктивной функции? Или заявление об увольнении все еще в силе?

2003 год

Глаза

Он не любил тишину. Он понимал, что тишины не бывает, но даже попытки ее добиться вызывали у него раздражение. Особенно в последние дни. Тишина мгновенно обращалась шорохом в голове, стуком в груди, урчаньем в животе. Он не хотел слышать настолько хорошо. К несчастью, не все зависело от его желания. К счастью, тишина никогда не затягивалась надолго. К примеру, время от времени удавалось поболтать с медсестрой. Вот и теперь он уже собрался заскрипеть зубами, но скрипнула дверь и комната наполнилась звуками. Зацокали каблучки, звякнул поднос, прошелестела ткань больничного халата по соскам, зашуршали кнопки блокфайла. Как быстро улучшился его слух. Всего лишь пара недель этой дурацкой блокады и...

— Энни?

— Вы опять узнали меня? Как?

— По запаху. Нет. Не пугайтесь. У вас замечательный запах. Подходит, чтобы вскружить голову.

— Вы вновь заставляете меня краснеть.

— Не волнуйтесь, я ведь не вижу румянца. Ваш доктор надел мне на голову эту ерунду...

— Опять вы о своем? Вы и не видели. Как вы не понимаете, вам было нечем видеть. Нечем! Но теперь все будет иначе. Так что тоже можете не волноваться. Ваша предполагаемая способность вам больше не понадобится. Ваши глаза будут видеть так же, как и у всех. А блокада, которую надели вам на голову, — это вынужденная мера. Доктор сказал, что ваша поразительная компенсаторность может помешать лечению.

— Надо же, еще недавно он называл это жульничеством.

— Ну, перестаньте. Просто надо было исключить соматические отклонения. Это обычная практика. Что касается компенсаторности... Вот ваш слух, откуда он взялся?

— Ну, скажите тоже. Я не ящерица. Новых глаз не вырастил.

— Теперь они у вас есть. Кстати, какой я показалась вам, когда вы только появились в клинике? Ну, с этой вашей, как вы назвали тогда... биолокацией? Ведь вы то и дело поворачивались в мою сторону.

— Вы же не верите, что я мог видеть?

— И все-таки? Ну придумайте что-нибудь!

— Хорошо. Стройной. Тонкой. Гибкой. Голубой с темно-синей сердцевиной. Счастливой, хотя вы пока еще не понимаете причины своего счастья.

— Неужели?

— Ну вот, вы опять улыбаетесь. Считайте, что я чувствую тепло. И вы очень похожи на мою жену. Она, конечно, старше...

— Подождите. Ведь вы, наверное, видели только силуэт? Скажем там, ощущали. Я уже сталкивалась с подобным, незрячие больные порой реагируют на тепло, на звук, на движение. Но эти цвета ведь фантазия? Ваши глаза не реагировали на свет. Совсем! Понимаете?

— Ну, на что-то они все-таки реагировали? Хотя вы правы, глаз по сути у меня не было. Так что, можете считать это фантазией. Или жульничеством, как ваш доктор. Наверное, именно оно помогало мне узнавать людей и передвигаться по городу. Я просто ловкий мошенник. Кстати, у вас были хорошие цвета. Цвета и вихри.

— Еще и вихри? Какие еще вихри?

— Обычные вихри. Вы молоды и полны энергии. Вот она и закручивается в некоторых местах. Но не завязывается, не волнуйтесь. Впрочем, я был бы не прочь взглянуть еще раз.

— Уже скоро, — она засмеялась.

— Вы думаете я их увижу? Моими обновленными глазами? А вдруг нет? Что я буду делать тогда?

— Понятия не имею. Ведь вы диагност?

— Шарлатан, как сказал доктор.

— А вы настаиваете на каком определении?

— Мне все равно.

— А вот доктору нет.

— Скажите ему, чтобы он занялся собственной поджелудочной.

— После того вашего разговора он прошел все тесты и обследования. Никакой патологии. С ним все в порядке.

— То есть, мое жульничество разоблачено?

— Ну зачем так? Возможно, самообман. Мнительность. А то, что у него была операция на печени, вы могли узнать. Это не секрет. Досье всех практикующих хирургов в открытом доступе.

— Возможно. Но я узнал, кто будет мною заниматься, только здесь. Так что досье отпадает.

— И чего же вы хотите от меня? Что вас беспокоит?

— Вы сказали, что моя предполагаемая способность мне больше не понадобится. У вас есть основания считать, что я лишусь ее?

— Зачем она вам, даже если она была? Разве вы не хотите стать нормальным человеком. Ой, простите, я не имела в виду что-то предосудительное, всего лишь норму в физиологическом смысле.

— Вы не обидели меня, не волнуйтесь. Тем более, что я уже близок к норме.

— Только не говорите, что вы зарабатывали на вашем знахарстве. Я справлялась, вы состоятельный человек. Вам нет нужды притворяться живым томографом.

— Разве я говорил о собственной нужде?

— А разве не нужда привела вас сюда?

— Нужда моей жены, — ответил он после паузы. — Она хотела, чтобы я увидел ее. Пока старость не перемолола ее внешность.

— И вы согласились?

— Только, чтобы выполнить ее желание. Я и так видел ее. Кстати, она очень похожа на вас.

— Понятно, — Энни хмыкнула. — Тоже стройная. Тонкая. Гибкая. Голубая с темно-синей сердцевиной. И с вихрями. Как я.

— Почти, — ответил пациент. — Чуть темнее и чуть ярче.

Повисла пауза. Энни вновь зашуршала халатом, сняла с подноса чашку кофе, зашелестела оберткой печенья, вздохнула:

— Простите...

— Это вы не обижайтесь на меня, — попросил он. — К тому же я не преувеличиваю свою способность. Но она... была. Думаю, и есть. Если же ее не стало, я ее верну.

— Ослепите себя? — хмыкнула Энни.

— Зачем же идти на крайности? — удивился он.

— Ваша жена говорила... — понизила голос Энни, — рассказывала о ваших посетителях. Они и теперь не дают ей покоя. Она надеется, что теперь они отстанут от вас. Как их называть, ведь они не клиенты?

— Просто люди.

— Но уж точно, не пациенты. Те, чей недуг не могут распознать врачи. Я слышала, что вы и в самом деле угадывали едва различимые болезни?

— А вы все еще думаете, что ваш доктор беспокоился зря?

— Я думаю о тех, чьи диагнозы вы не угадали.

— Таких нет.

— Бросьте, — Энни хмыкнула. — Хотя могу допустить, что разочарованные вашими предсказаниями к вам не возвращались. Вы же не брали с них денег. Или что вам просто повезло. Но везение это всего лишь выборка совпадений из множества несовпадений, которые стираются из памяти. Иного не бывает. Особенно в лечении людей. Тем более что врачу зачастую приходится иметь дело не с болезнями, а с представлениями о них. С маниями.

— Какая разница? — спросил он.

— Вот откроете глаза, и поговорим, — улыбнулась она. — Ваше зрение восстановлено. Настоящее зрение. То, которое отражает реальность. Кстати, как вы определяете цвета? Почему вы решили, что почудившийся вам синий цвет — именно синий?

— Я запомнил небо, — ответил пациент. — В детстве, до того, как я получил ожог глаз, я успел запомнить цвет неба. Синий. Бездонный синий цвет. Я видел еще что-то, но цвет запомнил только один. И с тех пор то мое небо всегда со мной. Синее-синее. И уже от него я выстроил остальные цвета. Может быть, ошибочно. Впрочем, для меня это не имеет значения. Для меня они правильные.

— Ну вот, — он услышал шелест ее ворота, когда она повернулась. Вероятно, чтобы посмотреть на часы. Шелест тонкой шеи о шелковую ткань. — Осталось несколько минут. И вы сможете сверить ваше ощущение цветов с их действительным воплощением.

— Да, это было бы любопытно, — согласился он. — Я просил, чтобы на тумбочке лежали мои очки. Куда вы их дели?

— Очки для подводного плавания, выкрашенные изнутри черной краской? — удивилась сестра. — Зачем они вам? Через них ничего не видно. Они вам не пригодятся. Я отдала их вашей жене.

— У вас есть ее номер? — спросил он. — Позвоните. Напомните, чтобы она взяла их с собой. Я их надевал перед больницей. Они мне видеть не мешали. Хорошо, не мешали фантазировать. Или жульничать.

* * *

— Ну, вот и все. Не нервничайте. Сейчас мы снимем блокаду, и ваша жизнь переменится.

— А если я не хочу перемен, доктор?

— Не отпевайте себя раньше времени. Мир прекрасен, поверьте мне. Скоро вы в этом убедитесь.

— Я и раньше не сомневался в этом.

— И вы не будете огорчены.

* * *

Он был странным, этот худой и нервный человек, который ничего не видел страшными глазами без зрачков, но в то же самое время как будто видел все. Не его жена, стройная, немолодая, но все еще красивая женщина привела его, а он сам вошел в больницу, сам разговаривал с врачами, сам проходил обследование, сам вел переговоры. Точно так же, как то и дело отвечал на звонки как будто разных людей и терпеливо объяснял, что вынужден отлучиться, и что скоро вернется, и посмотрит на все, на что обещал посмотреть. Операция была проведена в тот же день, но послеоперационный период доктор решил продлить до двух недель. Как будто что-то мешало благополучному восстановления организма. Или же он перестраховывался, Энни не знала. Она не слишком любила заходить к этому пациенту. Даже блокада на его голове — экранированный шлем — как будто не мешали ему видеть ее насквозь. Слышать уж во всяком случае. За эти две недели его слух стал таким тонким, что он мог точно сказать, сколько кусочков сахара она опустила в его кофе, даже если она бросала их одновременно. Впрочем, ее парфюм он тоже угадывал безошибочно.

Сейчас, когда Энни осторожно снимала клипсы с его блокады, она вдруг почувствовала, что он боится. Испарина выступила в его подзатылочной впадине. Обычно подвижные, как и он сам, плечи — застыли. Неужели правда, что он и в самом деле самый известный диагност? Но у него же нет образования? Впрочем, как сказал доктор, который всерьез обеспокоился состоянием собственной поджелудочной, практики у этого чудаковатого слепца тоже не было. Или же он не брал за нее денег. Хотя пробиться к нему в палату пытались сотни людей, и еще большее их количество передавали слова благодарности, подарки. Сладостями на их этаже теперь забиты все холодильники. Цветы стояли всюду.

Сейчас напротив него глотала слезы и стискивала в руках дурацкие черные очки для плавания его жена.

Вот и последняя клипса. Доктор осторожно снял блокаду, нетерпеливо кашлянул.

— Ну что же вы. Медленно, но можете открывать глаза.

Энни стояла за спиной пациента. Наверное, он все же открыл глаза, потому что его жена вдруг зарыдала, бросилась к нему, чтобы обнять, но он остановил ее, поймал ее лицо в ладони и, верно, стал рассматривать, потому что Энни услышала его голос:

— Ты прекрасна. Именно такая, какую я и представлял. Но я надеюсь, что буду видеть тебя и прежней. Той, к которой я уже привык. И больше я не хочу видеть ничего.

Он взял у нее из рук очки и торопливо натянул их на глаза. Замер на мгновение, напрягся, скрипнул зубами, стиснул пальцами виски, изогнулся, затем выдохнул с облегчением и только после этого обернулся. С улыбкой. С каплями пота на высоком лбу над глупыми черными очками для плавания, с трясущимися губами.

— Ну что же вы? — растерялся доктор.

— Вы кудесник, — ответил пациент. — Я в самом деле восстановил зрение. Может быть, рискну через какое-то время вновь воспользоваться вашими усилиями.

— Но почему? — не понял доктор.

— Это было любопытно, взглянуть на мир так же, как и все, — сказал пациент. — Но прежним способом я вижу больше.

— Не хочу комментировать то, чего не может быть, — нахмурился доктор. — Но даже если и так, вы что, всерьез рассчитываете урвать у природы сразу два зрения?

— Не собираюсь испытывать терпение природы или кого бы то ни было, — ответил пациент. — Не забывайте про свою поджелудочную, на ваших приборах недуг может проявиться месяца через четыре. Не упустите. Или обследуйтесь более углубленно уже теперь. Да, и блокфайл в вашем кармане... Проверьте его тоже. Не могу сказать точно, но боюсь, его питание не сегодня завтра откажет. Он искрит.

Он повернулся к Энни и сказал ей:

— Простите. Я не захотел искушать судьбу.

Потом шагнул вперед и шепнул ей на ухо.

— Мальчик. У вас будет мальчик. Но ему всего полторы недели. Вы еще не знаете. И это не жульничество.

— Пойдем, — потянула его за руку огорченная жена. — Нас ждут.

— Шарлатан, — покачал головой доктор, глядя вслед странному парочке. — Поджелудочная... Блокфайл... Шут! Кстати, вы очень похожи на его жену. Почти одно лицо. Удивительные совпадения случаются! Она, конечно, старше...

— Она ярче, — поправила доктора Энни, ощупывая собственный живот. — Ярче и темнее.

2005-2018 г.

Окно

Что может быть лучше окна? Когда вырвешься из аудитории, где собственный голос ежесекундно рождает коллективную тоску, перебежишь раскаленную солнцем площадь, завернешь несколько спиралей подземки, затем еще столько же — хоботом эскалатора и, наконец, выйдешь в каменное ущелье улицы, чтобы через секунду опять нырнуть в стерильность и пустоту, взлететь на лифте на сто пятый этаж, крикнуть двери — "настежь" и оказаться в одиночестве на шестидесяти четырех квадратных метрах, что может быть лучше окна?

Деревянная рама в облупившейся краске, шпингалет открывается с трудом, цепляясь за выпадающий шуруп, а за окном — и ветка цветущей вишни, и лай цепного добряка-пса, и гомон кур, и запах дождя, и голос мамы.

Что может быть лучше окна?

— Море, — уверенно говорит Васька-сосед, забегая глотнуть пивка и удостовериться в собственной состоятельности на фоне моей чудаковатости.

— Море — это хорошо, — соглашаюсь я.

— Зачем тебе окно? — спрашивает Васька. — Что ты там увидишь? У тебя двадцать четыре квадратных метра внешней стены. Выбери любой пейзаж, запусти программу запахов, шумов, ветра. Вот тебе и окно! Это лучше окна!

— Лучше.

Я оглядываю комнату. Стена, которая служит экраном в тысячах подобных блоках, заставлена книжными шкафами и завешена картинами. Так же, как и остальные стены. Оставлено место только для будущего окна. Даже прибит под потолком затейливый карниз, и обыкновенные шторы спускаются к безумно дорогому дощатому полу.

— На что ты тратишь деньги? — раздраженно качает головой Васька, берет книгу, брезгливо листает желтые страницы.

— Это моя работа, — замечаю я.

— Знаю, знаю, — машет рукой Васька. — Литература двадцатого века. Утопический реализм. Самоидентификация человечества. Предвиденье и психологизм. Но зачем тебе эта рухлядь?!

— Я должен держать книгу в руках.

Смотрит на меня как на больного.

— Пойдем, — подталкивает в спину. — Пойдем ко мне, я покажу, как надо тратить деньги.

Васька живет этажом выше. Он требует, чтобы я разулся, открывает дверь и торжествующе отходит в сторону. Я ступаю внутрь. Под ногами шуршит песок. Вперед и в стороны, до горизонта — море. Теплые волны накатывают на берег, касаются пальцев. Влажный воздух обволакивает лицо. Чайки с криком взмывают в голубое небо. На горизонте — парус. Васька сбрасывает одежду и с торжествующим ревом забегает в воду.

— Интерьер DX! Настоящий! — он стоит по пояс в воде, чертит руками по волнам, орет, захлебываясь от восторга.

— Не может быть, — я щелкаю блокфайлом, нахожу справку. — Интерьер DX. До семи пользователей одновременно. Двести тысяч единиц. И это только цена интерьера. Ты же накопил всего шестьдесят? А тройная защита физиопроектора? Автономное питание? Ты обокрал банк?

— Плевать на защиту! — ржет Васька. — И на автономное питание. И на страховку. Мы с тобой пять лет соседствуем, хоть раз была авария на линии? Я ломаную версию нашел. За пятьдесят тысяч. Правда, только на четырех пользователей, но куда больше? Я, ты, Людка моя. Попрошу, она подружку приведет. Жить надо сегодня. Понимаешь?

— Ломаная? — я с сомнением чешу затылок. — Опасно.

— Опасно, — кивает Васька, расплываясь в улыбке. — Если язык за зубами не держать. Ты что? Плавать не умеешь?

— Умею. В бассейне.

— Ну и хрен с тобой, — плюет в воду Васька. — Сколько тебе не хватает на окно? Пять тысяч? Сегодня же сброшу на карточку. Вставляй! Но поплавать приходи! С пивком. Это, кстати, только часть интерьера, знал бы ты, какие под водой кораллы!

Назавтра я перечислил деньги в строительную фирму. Бригада прибыла ближе к вечеру. Моложавый мастер поправил усы, посмотрел на меня с сомнением.

— Зачем вам окно?

— За деньги, — огрызнулся я. — Разрешение получено. Оплата произведена. Вставляйте.

— Вставим, не сомневайтесь, — буркнул мастер, расчехляя лазер.

Рабочие накрыли пол защитной тканью, распаковали блеснувшую чистыми стеклами мечту. Загудел резак.

— Не волнуйтесь, — успокоил меня мастер, когда свет начал мигать. — Тут стены просто нашпигованы коммуникациями. Ничего страшного. Отвыкли от перебоев? Сейчас сработает авторегенерация, освещение восстановится.

Он крякнул и обрушил на пол тонкий пласт внешней стены. Естественный свет проник в комнату, и на мгновение она показалась голой и неуютной. Заморгали, восстанавливая освещение, светильники. Загудели пылесосы. Я шагнул к отверстию, посмотрел вниз и метнулся к двери.

Васька лежал на тротуаре плашмя. В ластах он напоминал раздавленную розовую лягушку. Голова вывернулась в сторону, но разглядеть лицо через покрытое сеткой трещин стекло не удалось. Маска была наполнена кровью. Кто-то вскрикнул у меня за спиной. Я достал блокфайл, вызвал экстренную помощь и поднял голову. Почти на самом верху зеркальной высотки темной оспиной выделялось мое окно.

— Ну? — мастер торжествующе хлопнул пластиковыми створками, покрутил шпингалеты, вытер салфеткой следы пальцев. — Как?

Я подошел к окну. Глухая стена высотки напротив. Полоска белесого неба над ней. И все.

— Антимоскитную сетку заказывать будете?

— Сколько стоит?

— Две тысячи.

— Не буду.

2004 год

Дом моей мечты

— Хом! Ты где пропадаешь? Я понимаю, свалившаяся на голову свобода способна опьянить даже такого основательного лентяя, как ты, но мог бы и предупредить, что шляешься неизвестно где. Я тут освободился, можно сказать, впервые за месяц. Прикатываю, а тебя опять нет на месте.

— Привет, Билд. Прости, но обстоятельства сложились самым чудесным образом. С утра пораньше в связи с ожидающимся возвращением моих с курорта решил смотаться на профилактику, все сделал, но на обратной дороге увидел такую виллу. М-м-м-м...

— Какую? Хом? Да их тут сотни. Тысячи! Что по Северной улице, что по Центральной.

— По Южной, Билд, по Южной. Новенькая! На участке у озера. Я едва мимо не пролетел, затормозил так, что впору обратно на профилактику ехать. Стою тут уже два часа, рассматриваю и не могу оторваться.

— Ничего себе, ты делаешь крюки. Опять через лес решил проехать? Птичек послушать? Да и знаю я эти твои виллы. Блеснет новенькая крыша, тут же готов слететь на обочину!

— Нет, Билд. Поверь мне, на этот раз я не ошибаюсь. Это дом моей мечты.

— Ладно, еду. Конец связи.

Вилла действительно оказалась прекрасна. Стены были облицованы обыкновенным пластиком, но безупречные формы здания, его особенное изящество заставили бы замереть всякого наблюдателя. Два легких прозрачных эркера на два этажа каждый — образовывали что-то вроде невесомого портика, объединенного поверху козырьком мягкой травяной кровли, приглушающей дождь и снабжающий внутренние помещения кислородом. Стрельчатые арки окон и дверей зрительно делали виллу еще стройнее и выше. Сквозь прозрачную стену между эркерами угадывалась легкая витая лестница. Затейливый флюгер подрагивал на слабом ветру. Манящая садовая дорожка упиралась в мраморные ступени и, раздваиваясь, облизывала виллу узкими лентами по бокам.

— А что сзади? — неожиданно охрипнув, прошептал Билд.

— Веранда, — скупо обронил Хом и, выдержав паузу, томно добавил. — Во всю стену! Из углепластика. Уровень прозрачности — сто двадцать. Первый этаж — кухня. Второй — зимний сад.

— Сто двадцать. Зимний сад, — как эхо повторил Билд. — А внутри?

— Полный пакет, — в отчаянии прошипел Хом. — Возможность трансформации — не менее восьмидесяти процентов. Дигитальная архитектура. Живой интерьер. Апартамент — люкс. Интуитивный дизайн. Все удобства. Звукоизоляция — абсолют. Бассейн в цоколе! Вода на всех этажах, включая чердак.

— Чердак! — воскликнул Билд и с завистью добавил. — Знакомиться не пробовал?

— Ты что? — возмутился Хом. — В такую рань? А правила приличия? Да и... сам понимаешь...

— Какие правила приличия? — едва не закричал Билд. — Уведут, как пить дать уведут! Забыл виллу на Северной? Так же ведь стоял, слюни пускал. И где она теперь? Размазня ты, братец!

— Плевать, — огрызнулся Хом. — По сравнению с этой — та вилла обыкновенный сарай.

— Сам ты сарай, — бросил Билд. — Отличная была вилла. Пусть и не так хороша, как эта. Сам знаешь, красота дома — это важное качество, но не решающее.

— Не решающее, — согласился Хом, — но необходимое.

Билд посмотрел на приятеля. Тот стоял на обочине неподвижно, но именно в этой неподвижности угадывалось непоколебимое упрямство и бурное отчаяние рядового сельского мечтателя.

— Как ты оцениваешь мои шансы? — трагически прошептал Хом.

— Я не оценщик, чтобы оценивать шансы, — нервно шевельнулся Билд. — В любом случае, пока твои не вернутся с моря, никаких серьезных шагов ты предпринять не сможешь. Любая сделка, если до нее, конечно, дойдет, требует непременного участия всех членов семьи.

— Везет тебе, — заметил Хом. — У тебя всего один член семьи, да и тот почти всегда пьян.

— Ты про Линду? — горько прошептал Билд. — Не пожелал бы я тебе такого. Ждать несколько лет появления детей, а вместе этого беспомощно наблюдать, как твоя хозяйка понемногу спивается.

— Детей... — мечтательно прошептал Хом. — Билд. Скажи мне. Только честно. Вот если взять архитектуру этой виллы и умножить ее на мою надежность, вкус, уют. Что получится? Хороший домик?

— Скандал и блокировка! — зло бросил Билд. — Мало что ли было подобных случаев? Хорошо еще, хоть в этом порядок навели. Вам молодым только дай волю, наплюете не только на проекты, но и на правила застройки. Хватит глазеть, поехали!

— Подожди, Билд, — попросил Хом. — Еще пару минут!

Два стандартных мобильных коттеджа разных серий проторчали на обочине пустынного шоссе еще два часа, пока сигнальная система "Номе-232" не выдала предупреждение о возвращении его хозяев. Коттеджи выкатили на дорогу и помчались в сторону поселка. "Build-017" безнадежно отставал.

— Что с тобой, Билд? — возмущенно спросил Хом. — Не мог бы ты ехать чуть быстрее? Мало того, что я должен успеть к приезду хозяев, надо же и порядок в помещениях навести!

— Прости, Хом, — извинился Билд. — Но я старше тебя на десять лет и не так резв. К тому же Линда опять приползла с какой-то вечеринки под утро в свинячьем состоянии и сейчас спит на втором этаже. Я не могу рисковать здоровьем хозяйки!

— В таком случае — извини, — сказал Хом. — Я должен спешить.

Номе-232 увеличил скорость и вскоре скрылся за поворотом. Build-017 проехал для приличия еще пару километров, развернулся и заторопился обратно. Остановившись напротив новенькой виллы, он плавно съехал на обочину и, вытянув кабели, вежливо хлопнул дверьми:

— Простите, мадам. Меня зовут Билд. Могу я узнать ваше имя?

2005 год

Три сестры

В одном царстве-государстве, в затерявшемся среди лесов и рек провинциальном городке, на окраине затрапезного микрорайона, на третьем этаже панельной пятиэтажки, в обычной однокомнатной квартире жила-была женщина. И было у нее три дочери: старшая — Варвара-краса — черные глаза, длинная коса, средняя — Людмила-умница — умный побоится, дурак не сунется, младшая — Ирка-дурилка, палец в рот не клади, до колен откусит. Любила их мать, души не чаяла. Баловала, а все одно — к порядку приучала. Жизнь на них положила, здоровье подорвала, но жалости об этом не имела. Об одном у нее была жалость, что счастья дочерей увидеть ей не суждено будет. Так и сказала им, когда пора умирать ей пришла:

— Прощайте дочки мои славные, милые и любимые. Простите меня, что растила вас, растила, как цветете вы, оценила, а яблочка с ваших веточек попробовать не успею. Ни попотчевать мне уже угощеньем знатным богатырей-зятьев, ни подержать на руках внуков и внучек, ни порадоваться вместе с вами радостью вашей. Но перед смертью хочу одарить вас и дать один наказ. Об отце вашем я не скажу ничего, и вам не след его разыскивать, но для каждой из вас есть от него волшебный подарок.

С этими словами мать вручила Варваре зеркальце, Людмиле ключ, а Ирке носовой платок. Вздохнула и сказала:

— Хоть и кажутся вам эти подарки немудрящими безделушками, но в каждом из них есть смысл. Берегите их и не расставайтесь с ними. Ты, Варвара, других сестер краше, тебе недобрых людей, что на твою красоту покуситься готовы будут, опасаться надо. Зеркальце это их распознать и поможет. Оно только правду показывает. Прежде чем с человеком разговор разговаривать или еще что затевать, посмотри на него через зеркальце, понаблюдай, и все на свои места сразу встанет, потому как увидишь его таким, какой он есть.

Тебе Людмила ума своего бояться надо. С лица ты пригожа, хоть и не слепишь особенной красотой, но когда красота ум не застит, беда от ума случиться может. Как раз тот, кто умнее других, иногда не подумав, и поступает. Вот для таких случаев тебе этот ключик. Как почувствуешь, что тебе выбор сделать надобно, или когда чужая воля твою волю подчинять станет, коснись этого ключа и подумай, а готова ли ты отдать его, ежели точно будешь знать, что обратно уже не получишь? И стоит ли вставлять его в чужой замок, когда своего не знаешь?

Тебе, Иринка, носовой платок. Какое волшебство в нем, я не знаю, но верь мне, что волшебство в нем особенное. Так что живи да прислушивайся, может и откроется тебе это волшебство, а через него и счастье. А еще я хочу, дочки мои, чего бы ни случилось, как бы жизнь с вами ни обошлась, чтобы не забывали вы друг друга, а в этот день раз в три года приезжали сюда и мамку вашу добром поминали.

Сказала это и померла. Похоронили дочки мамку на городском кладбище, придавили ее могилу серым камнем, поплакали, погоревали, однако делать нечего. Поделили они те небольшие денежки, что от мамки остались, собрали вещи, заперли за собой квартиру и отправились, куда глаза глядят.

Долго ли, коротко ли, но пролетели первые три года как один день. И как мамка и завещала, собрались через три года дочки ее вместе в маленькой однокомнатной квартире. Смахнули пыль, открыли окна, поставили чайник на газ, сели на маленькой кухне и стали друг другу о себе рассказывать.

Первой начала Варвара-краса, которая еще красивее стала. Выложила она перед собой зеркальце и поведала сестрам, что как мамка им сказывала, так и случилось. Не единожды ее это зеркальце выручало. Дошла она с этим зеркальцем аж до самой до столицы, устроилась на хорошую работу, сидит в светлых хоромах, на телефонные звонки отвечает, да важные бумаги составляет. А вокруг все вельможи да богатыри, купцы да дружинники княжьи. И каждый норовит глаз на нее положить. Но только глаз у них добрый, когда она в глаза им смотрит. А когда через зеркальце, глаз злым становится. Только и сберегается она этим зеркальцем в тех хоромах.

Подхватила рассказ старшей сестры Людмила-умница. Выложила она перед собой ключ и рассказала, что привела ее дорога в большой город, где в середине лета ночь как день, куда не пойдешь — всюду или река, или море плещется, а по ночам мостки через воду торчком встают. И в том чудесном городе устроилась она на хорошую работу, иноземных гостей встречает, в гостиных дворах размещает, по городу их водит, всякие местные диковинки показывает, сказки сказывает и рассказы о городе на языке тех иноземцев говорит. И ключ ей в этой работе не единожды услуги выказывал. Не от одной глупости уберег. А желающих на глупости много, но помнит она, что только ослабишь пальцы, ключ вырвут, а там ищи свищи ветра в чистом поле. Только этим и сберегается.

Выложила перед собой на стол платок и Ирка-дурилка и вот что сказала. Шла она, шла то ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход, но далеко забрести у нее не получилось. Ноги сбила. Оглянулась по сторонам, платок достала, в пальцах помяла, к уху поднесла, носом потерлась, ничего не обнаружила, не услышала, не почувствовала. Вспомнила про Людмилу-умницу, которая всех других умнее будет, да и на лицо пригожа, и заплакала. Куда ей, дурилке рыжей, у которой только одна наглость за душой и есть, мамкин наказ исполнить? Потянулась она за платком, чтобы слезы вытереть, и тут ей мысль в голову пришла, что учиться ей надо, чтобы с Людмилой умницей хоть на одну сотую сравняться. Оглянулась она по сторонам, увидела какое-то училище, где инженеров разных обучают, наглость свою подобрала, да и записалась в студенты. И теперь обучение проходит.

Посмеялись над Иринкой сестры, чай допили, да и по сторонам своим разъехались.

Вот едва успел снег три раза страну ту засыпать, а потом стаять без остатка, как еще три года минуло. Снова сестры собрались в маленькой квартире, пол вымыли, комнату проветрили, чай вскипятили, сладости на стол высыпали и сели разговоры разговаривать.

Первой начала Варвара-краса, которая не только еще красивее стала, но и приоделась в дорогую одежду, перстнями дорогими пальцы украсила, да и на дорогой машине к дому подъехала. И сказала, что слушала она мамку, да видно плохо слышала. Не для того ей было видно зеркальце дадено, чтобы себя сберегать, а для того, чтобы людей насквозь видеть и собственную судьбу с их помощью выстраивать. И как только она это поняла, так сразу удача к ней лицом повернулась, деньги у нее появились в достатке, хоромы в которых она работает, еще просторней стали, а вельможи разные уже не только мимо ее стола проходить стали, но именно ее внимания добиваются.

За Варварой рассказ свой и Людмила-умница начала. И она сказала, что слушала мамку, да видно плохо слышала. Конечно, не в лад ключ свой встречному поперечному отдавать, но пользу от этого ключа извлекать все же надо было. И как только она это поняла, попробовала этим ключом нужные замочки открывать. И сразу после этого удача к ней лицом повернулась, деньги появилась, и вот уже она не только иноземцев по городу не водит, но и сама к иноземцам ездит, по их городам прогуливается и их диковинки рассматривает.

Выслушала своих сестер Ирка-дурилка, вздохнула и сказала, что, как училась она в училище своем на инженера, так и учится. А на курсе у них девчонок много, и одна другой краше. А она Ирка-дурилка со всей своей наглостью и упорством пусть и не самая страшненькая, но и не красавица точно. Вспомнила она тут про Варвару-красу, потянулась за платком, чтобы слезы вытереть, и тут ей в голову пришло, что с Варварой ей все одно не сравняться. Оглянулась она по сторонам, присмотрелась, а людей то вокруг много, есть и красивые, есть и не очень, только никто этой своей внешности не огорчается. И она не стала. А как слезы высохли, так и вовсе подумала, что не та красота глаз радует, что с лица льется, а та, что из глаз сияет и лицо освещает.

Посмеялись над Иринкой сестры, чай допили, да и по сторонам своим разъехались.

Больше тысячи раз пропел петух на утренней зорьке в соседней деревне, со счета сбился, когда снова сестры в маленькой квартире собрались. Вещи перебрали, на балконе вывесили, пыль с мебели смахнули, чайку заварили душистого и за разговоры принялись.

Первой как всегда начала Варвара-краса. Вздохнула она глубоко и сказала, что все у нее есть в этой жизни. И деньги, и дом, и муж богатый, а счастья нет. И где это счастье отыскать — она и не знает вовсе. И зеркальце ей в этом не помощник, потому как даже когда нет у нее его под рукой, она словно всех людей через это зеркальце видит.

Второй стала рассказывать Людмила-умница. И тоже вздохнула тяжко. И тоже сказала, что и у нее дом полная чаша, и ребеночек первый народился, и муж хороший, и друзья, и работа, а счастья нет. И откуда счастье берется, она не знает, и ключ свой уже и не достает больше, потому как, даже когда в руке он зажат, у нее такое чувство, что спрятан он так, что ни в жизнь его не отыскать.

Третьей стала рассказывать Ирка-дурилка. Улыбнулась она так светло, что словно вся квартира осветилась и сказала, выложив перед собой платок, что ничего у нее почти нет. Денег маловато. Дом не полная чаша. Муж не богаче других, а некоторых и беднее. И детей пока еще у нее нет, хотя и ждет она деток, словно теплой весны жгучей зимой. А счастье у нее есть. И дал счастье ей это платок. Потому что всякий раз, когда слезы к глазам у нее подступают, и рука за платком тянется, вспоминает она мамкины слова и сама к себе прислушивается. И облегчение приходит.

Пригляделись сестры к младшей своей и тут только заметили, что она словно переменилась. И одета просто, но со вкусом. И неожиданно красотой какой-то не броской, но настоящей расцвела. А главное, глаза у нее светятся. Счастье из этих глаз так и льется. Заметили они это и разгневались, что мамка их не по справедливости одарила. Выхватила Варвара у Ирки платок, чиркнула Людмила спичкой и подожгла его. Вспыхнул платок и в пепел рассыпался. А Ирка грустно так улыбнулась, встала из-за стола и сказала, что на сестер она не в обиде, но только не будет им теперь покоя ни отсель, ни досель, ни за тыном, ни за околицей, покуда они злости в себе не вытравят. А если и вытравят, все равно покоя не найдут, потому как, сколько ниточка не вьется, а концами не свяжется. Сказала так и в воздухе растворилась.

Тут только сестры поняли, какую беду сотворили. Ведь говорила же им мать, чтобы берегли они эти подарки! Значит, была в них волшебная сила? Поплакали сестры, поплакали, но делать нечего. Надели дорожную одежду, вышли из дома и пошли искать младшую сестру.

И пошли сестры то ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход. Сколько они шли, нам неведомо, только обувь разбили, платье обтрепали, да и сами поиздержались в дороге. Небо над головами их потемнело, кусты да деревья раскидистые к дороге сдвинулись, не поймешь, то ли ночь светлая вокруг, то ли день непроглядный. Да и дорога уж в такую тропку превратилась, что и рядом идти не можно, а только след в след. Иди, да следи, чтобы острый сук платье не разодрал и тело не расцарапал, да прислушивайся или к скрипу древесному, или к шагам неведомым за спиной. Холодом с невидимых оврагов повеяло, уж и не рады были сестрицы, что в путь отправились, да вот только не всякая дорога возвращение терпит. Когда пройдено немало — всякий привал манит, а возврат отпугивает да немощью грозит.

Долго ли коротко ли, только увидела вдруг в стороне Варвара огонек. Сестру локтем толкнула — не окно ли? Точно окно! Стойко горит, не мечется, как костер, не моргает, как огонь болотный.

Свернуть решили сестры с дороги, на ночлег попроситься, а если с ночлегом сладится, так и воды горячей одолжить, а то и чаем угоститься. Полезли сестрицы через буераки, глянь, а огонька словно и не было. Только на дорожку возвращаться собрались, а огонек снова за плечами светит. Снова сестры к свету зашагали, сквозь паутину и сучья проламываясь, о жгучую траву ноги обжигая, а огонь опять то ли в воздухе растворился, то ли лунным лучом истаял, что сквозь тучи упал. Повернулись сестрицы в обратный путь, а огонек снова за плечом маячит. С полночи так бедолаги по чаще шарили, уже и паутину с лица смахивать перестали, когда догадалась Варвара, как с мороком лесным сладить. Зеркальце достала, да через него на огонек взглянула. Взглянула, да так и обмерла. Не один, а три огонька в зеркальце отразились! Рядком они горели, словно окна в горнице, да близко так, только бузину да калину раздвинуть, да по поляне от росы и лунного света серебристой пройти. Минуты не минуло, как калитка в тумане нарисовалась, а за ней дом бревенчатый с высокой крышей, а там уж как по заказу и тучи на небе разбежались, и не только Луна на небо выкатилась, а и звезды, словно просо из худого мешка, высыпали. Прильнули сестры к окнам, только стекла в них неровные оказались, светом одаривали, а картинку берегли. Подошли сестрицы к двери и начали в мореное полотно стучать. Стучали, пока кулаки и пятки не сбили, только не отзвука из дома не вышибли. Тишина стояла, что в доме, что вокруг него. Даже птицы лесные примолкли, только ветер сырой подул, поволок по небу тучи ночные, чтобы звезды спрятать, да Луну занавесить. Вздохнула тут Людмила, поежилась и сказала, что нечего стучать, надо в дом войти. Хозяева или отлучились куда или глухотой страдают. Злые люди окнами в ночи не светят, а добрые разве только на улицу непрошенных гостей выпроводят, так чего боятся, если они и так на улице?

Подергали сестрицы дверь за железную скобу, толкнули, снова подергали. Только дверь и на волосок не сдвинулась, словно гвоздями к косяку прибита была. Тут Людмила и нащупала скважину замочную под ручкой. Нащупала, да и о ключе вспомнила. Он словно сам у нее в ладони ожил, плавно в отверстие вошел, легко повернулся, а там уж дверь сама открылась.

Вошли сестрицы внутрь, да так и замерли на пороге. Увидели они горницу в три окна, а в горнице той горели лучинки, да не одна, а сразу семь, причем ни одна из них не коптила, и ни одна не сгорала, а между лучинками сидел на лавке дед — сединой за двести лет — в овчинке поверх рубашки-косоворотки да в латаных портах и штопаных носках. Сидел и валенок латал. Заплатку на задник ладил, шилом в кайму тыкал, дратву подсекал, да затягивал. Поздоровались сестры с дедом, поклонились седому, а он в ответ и рта не раскрыл, только глазом из-под мохнатой брови сверкнул, да морщины на лбу вспучил. Помолчали сестры, перемялись с ноги на ногу, да разговор завести попытались.

— А что ж ты, дед, валенки подшиваешь? — спросила Варвара-краса. — Или зима на дворе?

Ничего не ответил дед, только опять глазом зыркнул и дратву на палец захлестывать продолжил. Почувствовала тут Людмила-умница, что холодом по ногам потянуло, наклонилась к окошку, а за ним — белым-бело! Луна на небе все та же сияет, а под Луной-то все снегом укуталось — и изгородь, и деревья, и трава, и снег все сыпет и сыпет. Шагнула Людмила-умница ко второму окну, а за ним — черным-черно! Дождь хлещет, стекло захлестывает, желтые листья к раме лепит! Наклонилась к третьему — а там тишь, да шелест, только звезды на небе мерцают, да соки весенние в голых стволах шуршат!

Выпрямилась Людмила, дух перевела, оглянулась, да Варвару-красу, которая и сама в окна до беспамятства упулиться готова была, локтем толкнула. Дед — сединой за двести лет уж и валенок подшил, и на ногу его натянул, и притопнул, и крякнул, и седину разгладил. Гостьям подмигнул и лучинку задул. Одну замучил, да всех ущучил. Разом все семь погасли. Испугались было темноты сестрицы, но тут же другой огонек в ладонях деда затеплился. Стекло звякнуло, керосином пахнуло, и горница ожила.

— Только для дорогих гостей жгу! — раздался дребезгливый голосок, и поплыла лампа по горнице, старичка за собой повела-потащила, а за ним голосок его тонкий разобрала-расхлестала.

— Пойдемте, дочки-сестрички, чайку попьем, да баранки погрызем. Чай с таком, баранки с маком. Кому надо дам рафинаду.

Из горенки за печку, из-за печки в кухоньку. С ног да на лавку. За стол да к скатерке. Самовар медный, зато дом не бедный. Сахар кусками — мед туесками. Масло слезками — тянучки полосками. Хлеб теплый, молоко топленое. Чай душистый — дед пушистый.

Провел хозяин ладонью по макушке, серебро распушил, бороду разгладил, чайку из чашки в блюдце плеснул, на зуб кусок сахара поймал, наклонился к столу, губы вытянул и с присвистом погнал чаек внутрь. Пьет и на сестриц зыркает, да морщины у глаз пучкует.

Хотели налить и себе сестрицы чайку, да вентиль у самовара горячий, не ухватишься. Подал дедок носовой платок, ухватила Людмила-умница платок за уголок, а он тут же в пепел и обратился. Пришлось голыми пальчиками вентиль выкручивать, чашки двигать, да обратно крутить, а чайник заварной, что у самовара на макушке примостился, и того горячей оказался, вот уж понаморщили сестрицы носы, вот уж сами себе мочки ушные поотдергивали! Однако чаем разжились, баранками обзавелись. Стали баранки в мед макать, да кусать и чаем запивать. Пьют, да на деда смотрят, а он знай себе посвистывает, да блюдце кипятком полнит. Однако чай чаем, но надобно и честь знать. Замялась тут Варвара-краса, спросить что-то хотела, да словно изо рта не шло, обернулась она на сестру, да и та рот раскрывает, а сказать ничего не может. Усмехнулся дед, крякнул, кашлянул, хмыкнул, хрюкнул, локти на стол поставил, щеки надул, улыбку от уха до уха раскинул.

— Кто ты, дедушка? — спросила, наконец, Варвара, и собственному голосу удивилась, таким тихим и тонким он ей показался.

— А ты как думаешь, красавица? — прищурился дед и колпак красный на голову потянул.

— Дед Мороз? — пискнула Людмила.

— Может и да, а может и нет, — поскучнел дед, но тут же снова улыбку между ушей выстроил. — Однако какой мороз летом?

— А... в окнах? — не поняла Людмила.

— Так то в окнах! — сдвинул брови дедок и тут же залился дребезгливым смешком. — Ладно, не буду рты вам вязать, спрашивайте, зачем пришли?

— Так мы разве пришли туда, куда шли? — не поняла Людмила.

— Смотря, куда шли, — пожал плечами дедок.

— То ли на запад, то ли на восток, то ли на закат, то ли на восход, — пролепетала Варвара. — Куда глаза глядели, туда и летели. А как глаза и ноги устали, так и встали.

— Пришли, значит, — согласился дедок и платок из рукава вытянул. Пот со лба смахнул, нос бугристый и ноздрястый в платок окунул, уголки глаз промокнул и снова платок в рукав отправил.

— Сестра, — прошептала Людмила.

— Сестра, — пискнула Варвара.

— Нет у вас никакой сестры, — ответил дед.

— Как это нет? — не поняла Людмила.

— Так была же! — сморщила носик Варвара.

— Была, — согласился дед, вытащил из рукава платок, сморкнулся в него, встряхнул платочек, тот золой и рассыпался. — Да сплыла.

— Так же нельзя! — закричала Людмила.

— Мы же ничего не сделали! — прошептала Варвара. — Подумаешь, тряпку сожгли? А если бы я зеркальце разбила? А если бы Людка ключик потеряла?

— Дуры вы, — покачал головой дедок и ласково так промурлыкал. — Дурррры! Причем тут платок? Причем тут ключик? Да и зеркальце? Побрякушки! Все тут! — постучал он себя по голове.

— Тут? — удивилась Варвара, постучав себя по лбу. — У нас? Или у тебя?

— Везде, — оборвал красавицу дед. — Да и что я? Я... вот только в окошки смотрю.

— Ты плохой Дед Мороз, — надула губы Людмила. — Дед Мороз дарит, а ты забираешь!

— Это в сказках Дед Мороз только дарит, — опечалился дед. — Не было у вас сестры! А ну-ка, девка, подай-ка мне вон тот мешочек!

Спрыгнула с лавки Людмила, сдернула с полки мешок, протянула деду. Распустил тот бечеву, подхватил со стола стакан, сыпанул в него горсть гороха. Горох-горох, не хорош — не плох, твердый — колок, моченый — ворог, вареный — мягок, зеленый — сладок. На три четверти стакан заполнился. Черканул дедок по уровню ногтем следок, словно стеклорезом прошелся. Зажал стакан ладонью, да тряхнул его пару раз. Там где три четверти было — чуть за три пятых образовалось. Снова черканул ногтем дедок, ударил по стакану ложкой и распался он на три части — затычку для подстаканника, пригубник без дна и тонкое прозрачное колечко.

— Вот ваша сестра! — заорал дед и покатил колечко по столу. Соскользнуло оно со стола стеклом, полетело платком, да осыпалось пеплом.

— Дед, — прошептала Варвара. — Разве люди — горох?

— А разве нет? — таким же шепотом ответил дед и смахнул стакан с горохом на пол...

В одном царстве-государстве, в затерявшемся среди лесов и рек провинциальном городке, на окраине затрапезного микрорайона, на третьем этаже панельной пятиэтажки, в обычной однокомнатной квартире жила-была женщина. И было у нее две дочери: старшая — Варвара-краса — черные глаза, длинная коса, средняя — Людмила-умница — умный побоится, дурак не сунется. Любила их мать, души не чаяла. Баловала, а все одно — к порядку приучала. Вот и теперь, накормила крох, напоила, спать уложила, подарки под елкой спрятала, а сама у телевизора за полночь засиделась, и все словно вспомнить что-то пыталась. Даже шкатулку открыла и погрела в ладонях причудливый ключик и кругленькое зеркальце. Потом постелила на столе байковое одеяльце, включила утюг и стала гладить белье — трусики и маечки, носочки и колготки, рубашки и платьица, платки и платочки. Гладила, пока не закружилась голова, и не начали слипаться глаза. Поэтому, когда в дверь позвонили, она не пошла открывать. Только махнула рукой и выдернула из розетки шнур утюга.

— Да ну тебя, дед, с твоими подарками.

2009 год

Полное дознание

1

Кунж относился к службе с прохладцей, но, оказавшись под началом лощеного болванчика из министерства, понял, что попотеть придется. Господин специальный советник Марцис появился в участке минута в минуту в семь часов утра и сам выбрал из десятка заспанных полицейских раздосадованного Кунжа, одним движением холеного пальца лишив седого ветерана и пивных посиделок, и нескольких обязательных партий в круглые кости в прохладе местного бара. Огорчение Кунжа неудачным началом субботнего утра было столь велико, что он даже не задумался над тем, по какой причине столичная штучка почтила присутствием пыльный степной городок, и чем мог заинтересовать советника страдающий одышкой полицейский. "Еще два года, — раздраженно думал Кунж, выгоняя из-под навеса двухместный веловоз, — два года унижений, чтобы получить в итоге более чем скромное содержание. И все только из-за паршивой второй степени!"

— Вторая степень? — как показалось Кунжу, участливо спросил Марцис.

— Так точно, господин советник! — не слишком усердно вытянулся Кунж и скользнул взглядом по рукаву белого костюма нового начальника. Манжеты его были подвернуты, и разглядеть цвет ранга не удалось, но он не мог быть ниже четвертого.

— Хорошо, — кивнул советник и забрался на заднее сиденье.

"Вот ведь сволочь! — подумал Кунж, занимая седло у руля. — Понятно, что я не рассчитываю, будто он наколдует дорогу под гору, но сесть при этом на первую передачу все равно, что нагрузить меня вдвое!".

— Деревня Свекольная балка, — назвал пункт назначения Марцис. — Недалеко. Всего лишь четыре мили.

"С подъемами и пылью, — мрачно заметил про себя Кунж, трогая с места незатейливое транспортное средство. — И черта с два я смогу выколдовать себе облегчение со второй степенью. Ладно, вымотаюсь, зато и его поджарю на утреннем солнце".

Против ожидания веловоз двинулся довольно легко, а потом и вовсе бодро покатил вдоль тщательно наколдованных цветастых палисадников зажиточных горожан. Кунж привычно принюхался к дорожной магии, не обнаружил ее следа и, недоуменно опустив взгляд вниз, поразился. Цепь, ведущая от звездочки заднего сиденья, натужно скрипела. Марцис усердно крутил педали! Это настолько удивило полицейского, что он перестал работать ногами и тут же услышал сдавленный голос:

— Прошу вас не останавливаться, господин Кунж. Нам следует попасть в Свекольную балку как можно раньше, а без вас я не смогу поддерживать нужную скорость.

Кунж тут же надавил на педали, но только на окраине городка решился спросить.

— Простите, господин советник, но я не слышал ни о каких происшествиях, связанных со Свекольной балкой.

— Неправда, — с трудом перевел дыхание Марцис.

— Помилуйте... — завертел головой Кунж.

— Знаете, почему я выбрал вас, господин Кунж? — остановил оправдания полицейского Марцис. — Вы не глупы, но не спешите высказывать собственное мнение, быстры, но не суетливы, не слишком старательны, но точны, не сделали ни одной процедурной ошибки за последние десять лет, к тому же не колдуете над собственной внешностью. У вас всего лишь вторая степень, но чутье к магии развито на уровне пятой. К сожалению, это не помогло вам построить карьеру полицейского, но вы ведь не очень этого и хотели? И главное, именно вы выезжали месяц назад на происшествие в Свекольную балку.

— Вы об исчезновении господина Питера? — напрягся Кунж. — Я что-то сделал тогда не так? Я уж думал, что дело давно закрыто, ведь магии при его исчезновении не применялось. Мы все решили, что он подстроил какую-то шутку и теперь разгуливает где-то в дальних краях....

— Он не разгуливает, — вздохнул Марцис. — К тому же, если вы помните, у господина Питера была редкая нулевая степень. Редчайшая! Он вообще не был способен к магии. Он не просто исчез, Кунж. Питера больше нет.

— В самом деле? — полицейский почувствовал, что по спине бегут струйки пота, никак не связанные с работой педалями. — И что же вы собираетесь делать?

— Полную процедуру дознания, — нехотя обронил Марцис. — Заодно и проверю вашу работу. Вдруг вы что-то упустили? У меня седьмая степень, господин Кунж.

Полицейский испуганно обернулся. Лицо Марциса покрывали капли пота.

— Устал, — сказал советник и щелкнул пальцами, отчего педали под ногами Кунжа зажили собственной жизнью, и веловоз покатил вдвое быстрее. — Не люблю излишней магии. Все должно быть по-настоящему, господин Кунж. Но мы, в самом деле, торопимся.

2

— Здесь все и произошло, — прошептал запыхавшийся Кунж у причудливого крыльца маленького, но красивого домика, когда обежал всю деревню и расставил по ее периметру отбойники.

— Всего шесть домов, — пробормотал Марцис, слезая с веловоза. — Сколько жителей?

Кунж окинул взглядом выстроившиеся вдоль проселка и похожие друг на друга, словно близнецы остальные пять добротных домов.

— Пятнадцать. Хотя, теперь уже четырнадцать.

— И кто же из них это сделал?

Марцис посмотрел на Кунжа так, словно тот должен был сию секунду или сделать искреннее признание или выудить из кармана сногсшибательную улику. Кунж наморщил лоб, зажмурился и сокрушенно развел руками.

— Никто.

— Значит, — Марцис встал на ступеньку крыльца, — господин Питер исчез самостоятельно?

— Не знаю, — постарался сделать еще более виноватый вид Кунж.

— Я тоже, — неожиданно согласился Марцис. — Но узнаю. Запомните, господин Кунж, я всегда получаю ответ.

— Очень рад, — постарался улыбнуться полицейский. — Но здесь... особый случай.

— Что же в нем особого, кроме самого исчезновения? — смахнул пылинку с рукава Марцис.

— Свидетели, — объяснил Кунж. — Их, по крайней мере, пятеро. Старик Клавдий, он в полдень всегда сидит вон на той скамье. Вот его дом, напротив. Мена, невеста Питера. Она из семейства Больб, их дом самый дальний, ее сестра Ева. Они как раз втроем вместе с Питером возвращались с реки. Местный староста Фукс, он ждал Питера, чтобы договориться с ним о ремонте изгороди у дома. У парня были золотые руки по общему мнению. И мать Питера, Сандра. Она редко выползает из дома, он второй с дальнего края, поговаривали, что она в ссоре с сыном, но тут вышла на улицу....

— И что же? Я читал отчет, Кунж, но вы рассказывайте, рассказывайте, истина имеет свойство ускользать из официальных отчетов вместе с интонациями и ударениями.

— Солнце палило нещадно, — пожал плечами Кунж, — но Питер не задержался с девушками на реке. У него должен был состояться разговор с родителями Мены насчет ее замужества. Собственно, они и шли туда, когда Питер увидел собственную мать. Он даже не ответил на приветствие Фукса, взглянул на часы, сказал то ли в пустоту, то ли сам себе странную фразу — "без трех минут двенадцать, заодно и проверим".

— Слово в слово? — нахмурился Марцис.

— Да, — кивнул Кунж. — Выяснить это оказалось несложно. Разговаривать с Меной было нелегко, она не могла придти в себя от горя, но Ева рассказала все сразу, а впоследствии и несостоявшаяся невеста подтвердила ее показания. Они, правда, отметили, что Питер был рассеян последнюю неделю, а в интересующий нас день вообще то беспричинно замирал, то не слышал обращенных к нему слов, то странно смеялся. Сестры списывали рассеянность Питера на его волнение. То есть он увидел мать, посмотрел на часы, сказал те самые слова, поцеловал Мену в щеку, подмигнул ей и побежал к двери.

— Сюда? — Марцис поднялся еще на три ступени и протянул руку к покрытой изысканной резьбой двери, поверх которой были наклеены цветные ленты городской полиции.

— Да, — вздохнул Кунж. — Вошел в эту дверь и не вышел из нее.

— Продолжайте, — попросил Марцис.

— Как видите, дом небольшой, — пояснил Кунж. — Питер работал местным землемером, согласитесь, отличная работа для человека с нулевым уровнем. Смею заверить, что землемером он был хорошим. Так или иначе, но едва он стал самостоятельным молодым человеком, тут же купил у старика Клавдия крепкий сарайчик и, как видите, превратил его в уютный домик. И отделился от матери. В домике всего одна комната, которая одновременно является и кухней. Дверь одна, вы ее тоже видите. Окон всего два, и все они перед вами. Подполья в доме нет, пол сплошной, так же как нет и выхода на чердак. Стены монолитные, тайников или укромных мест не имеется так же. Я обшарил строение несколько раз, простучал и прощупал каждый кирпич в его стенах. Питер исчез, господин советник.

— В двенадцать? — уточнил Марцис.

— Точно сказать невозможно, — почесал подбородок Кунж. — И Ева, и Мена, и Фукс прождали Питера минут десять, после чего девушки начали ему кричать, а потом пошли в дом уже вместе с Фуксом и никого там не обнаружили.

— Только одежду? — уточнил Марцис.

— Да, — заторопился Кунж. — Одежда, включая и плавательный костюм Питера, была брошена посреди комнаты, но в остальном в домике сохранился порядок. Питер отличался аккуратностью....

— Выходит, что он исчез голым? — прищурился Марцис.

— Я бы так не сказал, — сморщил нос Кунж. — У него оказалось достаточно костюмов. В платяном шкафу я нашел две пары, но там оказалось достаточно пустых плечиков. Я встречал Питера на окрестных полях, уверен, что с его работой поддерживать безупречный вид без одинаковых пиджаков и брюк он бы не сумел. Знаете, отсутствие магических способностей серьезно осложняет быт. Так что он мог и переодеться. Или вы считаете, что голым ему ускользнуть было проще?

— Не знаю, — покачал головой Марцис и, постелив на ступенях носовой платок, присел. — Но он спешил?

— Да, — кивнул Кунж. — Мена сказала, что он никогда не бросал одежду, даже когда... Ну, вы понимаете...

— А его мать?

— Она двинулась к своему дому до того, как девушки с Фуксом ринулись вслед за Питером.

— И больше ничего? — спросил Марцис.

— Дед Клавдий сказал, что она пошла домой сразу после хлопка.

— Какого хлопка? — не понял Марцис.

— Просто хлопка, — пожал плечами Кунж. — Я не писал о нем в отчете, тем более что хлопка не слышал никто, кроме Клавдия. Он ведь слепой. Сказал, что слышал со скамьи все слова Питера, затем его шаги, стук двери, шаги в доме, хлопок, словно кто-то ударил в ладоши, и почти сразу же шаги этой ведьмы.

— Ведьмы? — не понял Марцис.

— Госпожи Облдор, — объяснил Кунж. — Матери Питера. Ее недолюбливают в деревне из-за скверного характера. Хотя, я думаю, скорее из-за внешности. Она очень страшна, господин советник.

— Интересно, — задумался Марцис и вытащил из кармана часы. — Уже начало девятого, господин Кунж. Ставьте вертушку. Дознание начинается.

3

Кунжу нечасто приходилось использовать отбойники, а уж тем более вертушку, заставляющую их работать, но всякий раз он запоминал надолго. Среди полицейских годами ходили байки, сколько обнаженных женщин можно обнаружить на главной площади города, если огородить ее отбойниками и запустить вертушку. Кунж в подобное не слишком верил, но то, как роскошные платья превращаются в ветхое тряпье, видел неоднократно. Вот и теперь, едва древко вертушки воткнулось в запущенный газон, и ее серебряные лепестки поймали ветер, как вся Свекольная балка лишилась всякой магии, пусть даже она была наведена лучшими мастерами из самой столицы и имела гарантию не на один год.

Пять добротных домов оказались ветхими особняками прошлого века с осыпавшейся штукатуркой, из-под которой краснел выщербленный кирпич. Кованые ограды обратились гнилыми изгородями, а цветастые палисадники непролазным бурьяном. На дороге обнаружились груды мусора, и ветерок немедленно донес ощутимый запах помойки.

— Не завидуйте мне, господин Кунж, — грустно заметил Марцис. — Я со своим седьмым уровнем вижу подобное всюду. Магия для меня подобна гриму, который бросается в глаза и не только не скрывает истинное лицо, но еще и уродует его. Даже в столице, хотя там зрелище бывает и хуже. Особенно в ресторанах. А знаете, сколько стоит действительно вкусная еда? Очень дорого.

— Но ведь вы можете не пользоваться чужой магией, если уж она плывет под вашим взглядом? — не понял полицейский. — Разве вас затруднит щелкнуть пальцем и превратить постную кашу в аппетитное жаркое?

— Не затруднит, — согласился Марцис. — Но обманывать самого себя не хочется. Кстати. Готов поспорить, что к нам идет староста.

4

Староста Фукс, который семенил по неприглядной деревенской улице, напоминал кого угодно, но только не старосту. Он не был одет в рваное, но его порты и камзол оказались застираны до потери цвета и формы. Непрезентабельный облик дополняли хлюпающие оторванными подметками ботинки, краска с которых слезла, возможно, еще до рождения старосты.

— Кунж! — Фукс смахнул на ходу пот с морщинистого лба, который переходил в розовую лысину. — Черт возьми, Кунж. А предупредить? Мне плевать на одежду, на волосы, но мой бекон? Как вы думаете, каково это, положить в рот поджаренный бекон, а разжевать пареную свеклу? Э-э-э, господин...

— Специальный советник Марцис! — представил начальника Кунж.

— О! — староста вытянул руки по швам. — Очень-очень рад! Староста Кобр Фукс к вашим услугам. Майор подземных войск, да. В отставке.

— Спелеолог? — сдвинул брови Марцис.

— Извините? — не понял Фукс.

— Ладно, — Марцис махнул рукой. — Подкопы и подрывы. Понятно. Как вы уже поняли, в вашей деревне проводится полное дознание, поэтому в ближайшие часы магией воспользоваться не удастся. Но, если отсутствие утреннего бекона вас удручает, вы можете выбраться за околицу и отдать ему должное там.

— Нет, — замялся Фукс. — Как можно? Служба. Я ж понимаю... Вы ведь по поводу исчезновения этого славного малого?

— Что вы думаете о нем? — спросил Марцис.

— Думаю? — недоуменно сморщил лицо Фукс. — Так ведь не было никаких... оснований для беспокойства? Исчез и исчез. Может быть, он жениться раздумал? Знаете, главное, что не убит. Кровь там, подозрения — это самое плохое дело для такой маленькой деревни, как наша. Он еще не нашелся?

— Его нет, господин староста, — ответил Марцис. — Поверьте мне, министерство с достаточной долей уверенности может зафиксировать факт бытия любого из подданных нашего короля. Или факт небытия.

— То есть, как? — не понял Фукс. — Что же тогда, выходит, что он все-таки убит?

— Не знаю, — покачал головой Марцис. — Но непременно выясню. Сегодня же.

— Но если его нет... — совсем уж растерялся Фукс.

— Знаете, господин староста, — поднялся со ступенек Марцис, — однажды в центре столицы исчез трехэтажный особняк. Нет, заботливо выращенный вокруг него сад, чугунные скамьи, качели, даже краска с его стен, — никуда не делись, но особняк исчез. Бесследно. Вместе с фундаментом. На его месте осталась куча мебели и вещей владельцев, включая и их самих, но особняк растворился. Как вы думаете, можно ли сказать, что он был разрушен?

— Простите, — замялся староста. — Но ведь достаточно степени магистра, чтобы манипулировать не только образами, но и самими предметами?

— Согласен, — удовлетворенно кивнул Марцис. — Вы не так просты, господин Кобр, как показались мне на первый взгляд. Правда, таких магистров и в нашем, да и в соседних королевствах можно пересчитать по пальцам, да и разрешения на подобную магию выдаются на уровне правительства, и требует она иногда не только сил, но и жизни магистра, так что, скорее всего, даже при наличии соответствующего специалиста, мы бы здесь имели или банальную невидимость, или перенос на несколько метров, хотя бы за дом.

— Подождите! — нахмурился староста. — Но ведь Питер, как бы это сказать...

— Я знаю, — кивнул Марцис. — Парень не владел магией ни в малейшей степени. Я так понял, что не мог даже пользоваться амулетами? Выходит, что у него был сообщник. Впрочем, сейчас мы это проверим. Кунж, распечатайте дом.

Полицейский тут же принялся обрывать не так давно им же наклеенные ленты, и Фукс замер с выражением сосредоточенности на лице. Наконец черты его прояснились, но секундой позже напряглись еще сильнее.

— Господин советник! Так выходит, что его убили позже? После того, как он исчез. И этот сообщник...

— Господин Кобр, — Марцис грустно вздохнул. — Кто это мог сделать? Я имею в виду жителей деревни.

— Да вы... — губы Фукса затряслись. — Да вы что? Нет, ну госпожа Больб могла в запальчивости сотворить какую-нибудь гадость, но не в такой же степени, да и при чем тут Питер? Парня обожала вся деревня! Он был умницей, хотя из-за некоторой бездарности и вызывал жалость, но он умел себя поставить, да и.... Даже после ссоры с матерью, хотя...

— Вы меня не поняли, — покачал головой Марцис, с укором глядя на растерявшегося старосту. — Кто в деревне в состоянии выполнить перенос, невидимость, отвод глаз и зачистку следов магии? Чтобы вам было легко ответить, скажу, что убрать следы магии полностью невозможно, и я... — советник отвернул манжет и показал лиловый значок, — все равно их увижу.

— Ну, — Фукс принялся вращать глазами. — Отвод глаз всякий может, но тогда ж на улице старик Клавдий сидел, он слеп, так что.... Он этот отвод не только видит, он его за милю чувствует.

— А остальное?

Марцис продолжал смотреть на старосту, хотя Кунж уже открыл дверь домика.

— Остальное? — Фукс смахнул со лба пот. — Остальное мог бы совершить я, кроме переноса, потом еще мать Питера — Сандра, Лизи, мать дочек Больб, наверное, Ева Больб, она пошустрей, да и как можно рассуждать об этом, если та же третья степень у меня с утра выглядит как первая, а к вечеру, да после хорошего ужина и стаканчика розового и до четвертой дотягивается?

— Что ж, господин староста, — Марцис махнул рукой в сторону двери. — Тогда пожалуйте осмотреться!

5

Со времени последнего посещения Кунжом домика Питера в нем почти ничего не изменилось, разве только пыль легла на подоконники, на пол, на неказистую мебель, на покрывало узкой кровати, да легкомысленные голубоватые обои словно выцвели. Парень жил скромно, но аккуратно, именно поэтому кучка одежды на полу выглядела странно, несмотря на затягивающий ее плекс. Марцис медленно прошелся по комнате, наклонился над кроватью, провел ладонями над покрывалом, откинул его и пощупал подушку, затем открыл шкаф, погремел плечиками, всмотрелся в стекло буфета и, наконец, подошел к одежде. Плекс оказался безжалостно отброшен в сторону, а все предметы одежды тщательно подняты и изучены.

— Что видите странного? — спросил Марцис Кунжа.

— Я уже писал, — закашлялся полицейский, но тут же расправил плечи и доложил. — Все пуговицы застегнуты, насколько я мог разглядеть, не касаясь улик, предметы одежды тщательно вложены один в другой.

— И носки, — задумался Марцис.

— Так это... — Фукс переступил с ноги на ногу. — Перенос?

— Нет, — дернул подбородком Марцис.

— Я проверил не только дом, но и участок за ним, — заметил Кунж. — Там не было ничьих следов. Грядки, овощи. Кстати, не только свекла. И тоже никакой магии.

— Тут была магия, — пробормотал Марцис. — На кровати и здесь.

Советник бросил одежду обратно.

— Кто-то искал парня. И искал уже после посещения домика вами, Кунж. Фукс, скажите, кому вы позволили войти в дом?

— Господин советник, — нахмурился Кунж. — Но ленты....

— Они прекрасно отклеиваются и без помощи магии, — улыбнулся Марцис. — Обычный пар и все. Ну, Фукс? Кто здесь был?

На старосту было больно смотреть. Его лицо покраснело, губы побледнели, и он хватал ими воздух так, словно не дышал, а пытался наесться. Но Марцис не спускал со старосты взгляда, и тот судорожно выдохнул:

— Лизи.

— Еще кто?

— Ева. Сестра невесты.

6

На Лизи полное дознание повлияло самым незначительным образом. Явно перешагнув сорокалетний рубеж и не имея особой красоты, она таинственным образом оказалась преисполнена живого обаяния и ума. Войдя в дом, Марцис и Кунж обнаружили чистоту и уют. Лизи не злоупотребляла магией, хотя лак на ее мебели облупился, а побелка на потолке и стенах змеилась трещинами. Сама хозяйка встретила гостей сидя в кресле и закутавшись в длинную, до пола шаль.

— Чем могу служить, полицейский?

Кунж помнил низкий голос Лизи и, как и при собственном дознании, почувствовал, что мурашки торопятся из-под лопаток к середине спины.

— Лизи, с вами хочет поговорить господин советник об исчезновении Питера. Вы согласны ответить на несколько вопросов?

— Разве я могу отказаться?

Она отвернулась к окну, но сделала это именно так, чтобы показать и линию шеи, и маленькое ушко, украшенное рубиновой сережкой и острый без малейшего намека на дряблость подбородок.

— Нет, — строго проговорил Марцис и коснулся спинки стула. — Я присяду?

— Прошу вас.

Она продолжала смотреть в окно. Неожиданно Кунж догадался, что под шалью на Лизи одежды нет и, почувствовав слабость в ногах, тоже присел на стул, переведя взгляд на советника, который рассматривал Лизи, не стесняясь.

— Ну, — она повернулась, и Кунж вновь отметил, что и в этот раз движение женщины было выверено до миллиметра. Голова чуть наклонилась, глаза блеснули отраженным светом, с округлого плеча на ладонь съехала шаль. — Я жду. Спрашивайте.

— Вы любили Питера?

Неожиданный вопрос заставил ее вздрогнуть, но она взяла себя в руки почти мгновенно. Повела плечами, снова отвернулась к окну.

— Его все любили.

— Вы любили Питера?

— Отчего вы спрашиваете? — она оставалась неподвижна, но из ее позы исчезла легкость. Скрытое складками ткани тело напряглось.

— Вы живете одна? — дополнил цепочку вопросов Марцис.

— С сыном, — Лизи обмякла, но продолжала смотреть в окно. — Ему двенадцать, он в колледже. Скоро приедет на каникулы. Огорчится, что Питера уже нет. Они дружили.

— Вы искали Питера, — объяснил Марцис. — Я почувствовал ворожбу. У вас четвертый уровень, не так ли?

— А у вас... — она прищурилась. — Неужели шестой?

— Седьмой, — вздохнул советник.

— Тогда я не понимаю, зачем вы отменяли магию в деревне? — усмехнулась Лизи. — Вы ведь и так всех видите насквозь? И мои временно исчезнувшие платья, пусть они и изготовлены в хорошей мастерской, для вас были бы прозрачны. Скажите, как это, видеть людей теми, кто они есть?

— Теми, кто они есть, я не могу их увидеть, — пожал плечами Марцис. — Сущность скрыта у людей внутри.

— Обычно то, что скрыто внутри, написано на лице и на теле, — сухо заметила Лизи и потянулась к бокалу с водой.

— Простите, — проговорил Марцис.

— За что? — не поняла Лизи.

— Вы пили розовое?

— Ах, это? — она глотнула воды, рассмеялась. — А знаете, так забавно. И даже полезно. Хотя бы иногда надо отменять магию. Трезвость наступает быстро. Вы правы, я любила Питера. И он любил меня. Всегда. Потому что я не хотела от него ничего, кроме него самого. Когда муж умер, сыну было два года, а Питеру девятнадцать. В двадцать он стал мужчиной. С моей помощью. Но между нами оставалось пятнадцать лет. Теперь ему двадцать девять, а мне по-прежнему на пятнадцать больше. Было двадцать девять... Его больше нет, советник. Я... почувствовала пустоту. Не тогда, когда он сказал, что женится на старшей пустышке из дома Больб, а когда исчез. Я уговорила сластолюбца и добряка Фукса, он разрешил мне войти в дом за поцелуй в щеку, но я ничего не трогала в доме. Я искала следы...

— И кое-что нашли? — сузил глаза Марцис.

— Не больше чем нашли вы, — тихо, но твердо произнесла Лизи. — Не хочу об этом говорить. Но я поняла главное — Питера больше нет. Он ни переместился куда-то, ни скрылся, он просто исчез. Навсегда.

— Такого не бывает, — рассмеялся Марцис.

— Вы всегда пытаетесь обобщать? — она посмотрела на советника с иронией. — Откуда я знаю, что бывает? Я оцениваю не лес, а одно единственное дерево, под которым стою, до ствола которого могу дотянуться. Так вот — не могу дотянуться. Его нет, и вы это знаете лучше меня.

— Предположим, — Марцис забарабанил пальцами по столу. — Но, даже предположив невозможное, мы все равно вернемся к вопросу, как это произошло.

— Там не было магии, — вздохнула Лизи. — Если только что-то старое и затертое, но никак не связанное с возможным воздействием на мальчика.

— Вы видели все? — спросил Марцис.

— Да, — Лизи облизала губы. — Я всегда сидела у окна, когда Питер мог пройти по улице.

— Как вы объясните поведение его матери?

— Они поссорились, — шевельнула пальцами Лизи.

— Насколько серьезно? — нахмурился Марцис.

— Настолько, чтобы Питер переехал в отдельный домик, — снова уставилась в окно женщина. — Там нет тайников. И запасных выходов. Ваш полицейский напрасно простукивал стены. Я помогала Питеру когда-то даже клеить обои. Он просто исчез. Его мать странная женщина, но она никогда не желала ему зла. Думаю, что просто она не сумела полюбить его больше себя. С женщинами это бывает, особенно когда они не избалованы любовью. Поэтому он и съехал от нее. А ей ведь приходилось нелегко, знаете, вырастить парня, не имея поддержки... Я никогда не бедствовала, приехала в Свекольную балку к мужу, так что не смотрите на мой интерьер, у меня достаточно денег, чтобы жить так, как мне хочется. Так вот я не знаю подноготной матери Питера, но Сандра... своеобразная женщина. Говорят, что у нее никогда не было мужа. Впрочем, не знаю. Питер не любил говорить об этом.

— Отчего вы остались здесь, в глуши? — спросил Марцис.

— Вопрос, вероятно, должен был звучать иначе? — рассмеялась Лизи. — Чем меня привлек Питер, и на что я рассчитывала? Так вот, ни на что. Я просто любила. И он любил. Меня и больше никого. Знаете почему?

Лизи наклонилась над столом и в складках ткани мелькнула крепкая грудь.

— Потому что я настоящая. И он был настоящим. Или зеркалом для меня. Пусть без степени, но он был, как... — она провела пальцем по краю бокала. — Как вода. Ведь пить можно что угодно, но напиться только водой.

7

— Что вы можете сказать по этому поводу, господин Кунж? — спросил советник, присаживаясь на скамейку старика Клавдия.

Деревня по-прежнему казалась вымершей. Ленты на дверях домика Питера колыхались на ветру. Фукс завязал дверные ручки, но не стал наклеивать их на дверной проем.

— Ну, — Кунж поерзал, усаживаясь. — Допускаю, что парень и в самом деле мог любить эту женщину. Я, например, мог бы. Конечно, дочки Больб смазливы, но до Лизи им далеко.

— А главное? — перебил полицейского Марцис.

— Главное одно, — отчеканил Кунж. — Вы все еще не знаете, как исчез Питер.

— Я уже знаю, что он все-таки исчез, — пробормотал Марцис. — Но вы правы, не знаю, как.

— Пойдем к старику Клавдию? — спросил Кунж. — Или к матери Питера? Обычно первыми проверяют родных. Или отправимся к несчастной невесте?

— Навестим-ка еще раз старосту, — решил Марцис.

8

Жену Фукса Кунж при первой встрече едва не принял за его сестру. И теперь она отличалась от мужа только тем, что носила платье и имела на голове вместо лысины гладко зачесанные и собранные в пучок редкие волосы. За столом у нее сидели четверо белобрысых мальчишек, возраст которых колебался между десятью и четырнадцатью годами. Одеты они были в обноски, которыми явно обменивались в процессе подрастания, но теперь обнаружили на их месте сущие лохмотья, поэтому предложение "погулять" приняли не слишком радостно. Впрочем, наструганная и нарезанная ломтями в их тарелках свекла выбора им не оставляла. Фукс развел руками.

— Угощать нечем!

— И не собирались угощаться, — замахал перчатками Марцис. — Только выяснить некоторые подробности. И чем быстрее мы их выясним, тем быстрее вы вернетесь к привычной жизни.

— Так ведь обо всем уже говорили, господин советник? — поморщился Фукс и сердито цыкнул на жену, но Марцис остановил ее.

— Подождите. Как вас зовут?

Женщина обернулась на Фукса, словно ей требовалась подсказка, и неуверенно выговорила.

— Камилла Кобр.

— Советник Марцис, — склонил голову ее неожиданный собеседник и обернулся к Фуксу. — Где бы мы могли присесть? Надеюсь, вы не возражаете?

Староста скривился, словно продолжал набивать рот свеклой, но Кунж уже пододвинул стулья.

— Вы нисколько не мешаете, — успокоил оторопевшего хозяина советник и обратился к его жене, которая замерла на краешке стула, словно проглотила металлический штырь. — Госпожа Кобр, что вы думаете об исчезновении Питера Облдора?

Камилла растерянно поискала глазами мужа, тот подпрыгнул вместе со стулом, намереваясь дать понять присутствующим, что если бы его жена умела думать, то... но Марцис снова поднял руку и повторил.

— Госпожа Кобр. Я отправлен в вашу деревню из-за неординарности произошедших здесь событий и не смогу покинуть ее, пока не разберусь в них. Мне придется встретиться со всеми или почти со всеми вашими соседями. Но сейчас я говорю с вами. Ведь вы жена самого уважаемого человека в деревне? Недаром же он избран старостой?

— Фукс — мой муж, — у женщины оказался неожиданно приятный мягкий голос. — Он всегда был старостой. Почета не так уж много, да и хлопот хватает, но зато и уважение...

— Питер ведь был хорошим парнем? — спросил Марцис.

— Да, конечно, — торопливо закивала Камилла. — Правда, безотцовщина, никто не знает, кто его отец, но он добрый мальчик и очень похож на Сона Сонга. Слышали о таком певце? Он был популярен лет так сорок назад. Я девочкой была на его концерте в честь ежегодной лотереи. Знаете, в молодости это не так было заметно, но теперь Питер с ним одно лицо. Кстати, нас возил на концерт отец Сандры, матери Питера. Сорок лет прошло, а я все еще помню, как потерялась в рядах сладостей...

— Ками... — Фукс снова загремел стулом. — Тебя спрашивают, что ты думаешь об...

— Ничего, — чуть резче, чем следовало, оборвала мужа госпожа Кобр. — Что я могу думать, если я ничего не знаю? Об исчезновении ничего не знаю. Но у нас маленькая деревня, и зато все известно о том, что никуда не девается, что не исчезает. Например, о сестричках Больб. И об их матушке. Их папочка безобидный малый, вечерами только и думает, как бы пропустить лишний стаканчик, что и сотворяет с помощью моего Фукса. Но их матушка...

— Ками! — простонал староста.

— Я поздно вышла замуж, — коснулась грубыми ладонями глаз Камилла. — Но бог послал мне четырех ребятишек, пусть и в зрелом возрасте не так легко рожать. Но теперь я радуюсь, что они еще малы, иначе Лера Больб точно так же попыталась бы окрутить моих парней, как она сделала это с Питером. Если бы он мог видеть, то, что видят другие!

— А что видят другие? — заинтересовался Марцис.

— То, что ее старшая дочка уродина и круглая дура! — выпалила Камилла. — А младшая — ведьма, как и ее мамаша! И если Питер действительно исчез, то для того были причины. Возможно, что кто-то открыл ему, наконец, глаза...

Камилла умолкла, покраснев от возмущения, а Фукс тяжело вздохнул и попытался объяснить.

— Господин советник, поймите. У нас и в самом деле маленькая деревня, и пост старосты не так важен, как где-нибудь в приличном поселке, но мы тут так сговорились между собой, что не стоит дурить парня. Когда он был еще мал и цеплялся за юбку Сандры, все решили, что не надо ему намекать на отсутствие отца, тем более что дед его вскоре умер, и он остался только с матерью, да и колдовать на него не надо. Ну, это как прыгать и бегать возле безногого, понимаете? Так вот, Камилла огорчена тем, что дочки Леры Больб оказались не слишком честны.

— Не слишком честны? — фыркнула госпожа Кобр. — Да они наглы и беспардонны! Я не удивлюсь, кстати, если они не только заморочили голову парню, но и друг другу.

— Но как это могло повлиять на исчезновение Питера? — спросил Марцис.

— Откуда я могу это знать? — удивилась Камилла. — А что, если проклюнулся в нем этот самый дар? Он ведь, правда, отличный парень. Всегда всем помогает, словно чувствует какую-то вину, что он не такой как остальные. Вот, обещал забор нам поправить. Забор наш, конечно, околдован, но когда забор падает, чего уж его приукрашивать его магией, об него и споткнуться можно. Скорее бы уж Питер возвращался.

— Он не вернется, — строго сказал Марцис.

— Как же это? — испуганно поднесла ладонь к губам Камилла.

— Пока не знаю, — признался Марцис. — Но должен узнать. Скажите, кто-то из деревни мог желать ему зла?

— Так кто же? — испуганно прошептала Камилла. — Никто. Деда Клавдия он на реку водил, рыбу ловить помогал. Мальчишкам моим свистульки вырезал, да и те же Больб большего вреда, чем родней стать, не могли замышлять против парня. Он же хороший... был.

— Хороший, — в тишине повторил Марцис. — А его мать? Что за ссора случилась у него с ней?

— Да разве то ссора? — раздраженно махнула рукой Камилла. — Размолвки были. То она ему отказалась имя отца назвать, то торопила его с женитьбой, словно опоздать в бабки боялась, то ходила за ним как тень. Знаете, внимание, конечно, дело хорошее, но если свекольную грядку каждый день рыхлить, то и свекла усохнет. Устал он, вот и съехал от матери, так ведь все равно все делал для нее. Да и теперь, ей же за него пенсия причитается. Конечно, если он и вправду не вернется.

— И большая? — спросил Марцис.

— Сто пятьдесят монет, — поторопилась ответить Камилла. — Она же одна, без отца его вырастила. День и ночь в земле копалась, чтобы хоть что-то заработать, особенно когда отец ее умер, да вы сами посмотрите, мы же ровесницы, а на вид-то она лет на десять старше. Она, правда, никогда красотой не отличалась...

— Да ладно, — раздраженно вмешался Фукс. — Говори как есть — страшна она, как стог прошлогоднего сена после дождя. Одного не могу понять, кто ж позарился на нее, да слепил ей этакого красавца? Если только этот самый Сон Сонг по большой пьяни?

— Нет, — мотнула головой Камилла. — Певец этот за пять лет до рождения Питера умер. Другой кто-то. Не говорит она, молчит, и очень не любит, когда с ней об этом разговор заводят. У нас даже говаривали, — Камилла понизила голос, — что сам ее папочка ей сына и слепил. Хотя, опять же в кого Питер таким красавцем уродился?

— Да брось ты болтать, что, не попадя! — возмутился Фукс. — Как он мог слепить? Да он уже в год рождения Питера еле ноги переставлял после королевской темницы! Да и не было его еще дома, когда понесла Сандра.

— А ты не дергай меня, — почти закричала Камилла. — Что знаю, то и скажу! И то, что ты с соседкой закручивал, тоже! Пусть спасибо скажет, что воли тебе не дала, а то я б не только тебе волосы повыдирала, но и ей...

9

У входа в дом семейства Больб стояла точно такая же скамья, как и у дома старика Клавдия. Марцис провел пальцами по гладкому, украшенному резьбой дереву, спросил у смуглой девчушки лет шестнадцати, оседлавшей резную спинку.

— Питер скамейку ставил?

Девчушка усмехнулась, подобрала под себя ноги и ехидно скривила губы.

— А кто ж еще? У нас тут руками работают только в крайнем случае. Хотя теперь придется, Питер то исчез. Или вернется?

— А ты не знаешь? Тебя ведь Евой зовут?

— Точно так, — девчушка скосила глаза на замершего в паре шагов Кунжа и снова обратила взгляд на советника. — А ты кто?

— Советник Марцис, — ответил тот и присел на согретое солнцем дерево. — Сестра дома?

— И сестра, и мать, — хихикнула Ева. — Отец свеклу вчера еще на рынок повез, а мы теперь дома. Куда ж теперь в таком виде?

Она приподняла подол платья, демонстрируя заплаты, и тут же натянула его на колени и погрозила Кунжу, маявшемуся под полуденным солнцем, пальцем. Тот смущенно вытер со лба пот.

— Здесь все свеклу выращивают? — спросил Марцис.

— Не все, — замотала головой Ева. — У Питера на огородике много чего росло, да и мать его разное сажает. Каждый день по грядкам ползает, хотя зачем теперь, пенсию будет за сына получать. Можно и не работать. Сплавила сыночка и довольна.

— Куда ж это она его сплавила? — заинтересовался Марцис.

— А куда бы ни сплавила, — огрызнулась Ева. — Говорила сыну глупости всякие, вот он и пропал. Колдовство, не колдовство, но всякий знает, одно дело колдовать, другое судьбу править. Недоброе слово — не магия, просто так не отмахнешься. Мне дела нет, сестру жалко, теперь она в девках надолго, других парней в деревне нет.

— А парня тебе жалко не было? — сплел пальцы Марцис.

— А его-то мне зачем жалеть? — фыркнула Ева, и Кунж разглядел злость в темных глазах.

— Да все затем же, — вздохнул Марцис. — Я так понял, что тут в деревне любили парня. Даже оберегали. Все, кроме тебя. Иначе, зачем же ты Фукса уломала в дом тебя запустить? Зачем наколдованное скоблить начала?

— Не делала я ему зла, — поджала губы Ева.

— Кто знает, что есть зло? — пожал плечами Марцис. — Вот смотри, парня вроде ты околдовывала, на постель ворожила да тянула на себя его опять ты, память ему переплетала потом тоже ты, а если я об этом сестре твоей расскажу, вроде зло я сотворю, хотя все тобой сделано. Как же это так выходит? Что молчишь?

Замерла девчушка. Стиснула зубы так, что желваки на скулах зашевелилась. Пальцы побелели, которыми в спинку скамьи вцепилась. Сказать что-то хотела, да только молча сползла на сиденье, да глаза закрыла. Сухие ресницы захлопнула, и только тут Кунж разглядел, не шестнадцать ей, а года на два больше.

— Отчего пропал Питер? — спросил Марцис.

— Не знаю, — холодно вымолвила Ева. — Он говорил много, улыбался еще больше, а внутрь не всякого пускал. Только и поняла, что ждал чего-то. Сестре-то моей уж двадцать три, мамка моя пять лет ее к нему приспосабливала, говорила, пусть без магии, зато человек хороший, не обидит. Привораживала его, да, не без этого, но легко. В пределах положенного, когда ворожба не на парня ложится, а на девку, чтобы милей казалась. И все одно, оторвать не могла от Лизи этой, что б ей... Даже когда я сама... Но потом он возьми да скажи, если тот день переживет, то женится на сестре. Тот самый день переживет, когда в домик свой забежал. И все спрашивал до того еще, как бы я жила, если бы знала, что срок мне еще лет десять, не больше. Я сначала смеялась, говорила, что оторвалась бы по полной, а потом так и сказала ему: как ты, Питер, живешь, так и я бы жила. Если бы смогла. Он промолчал, а потом уж, перед полуднем на часы посмотрел и... Ну, а дальше я рассказывала уже.

— Значит, больше ничего сказать не можешь?

— Да не знаю я ничего, — вздохнула Ева. — Мать его ему чего-то такое сказала, что он как на ровном месте споткнулся. Она же у него... Уж на что Менка моя страшна, а Сандра так вообще. Я, кстати, долго удивлялась, что у такой страшилы красавец родился. Моя мать говорила, что он на какого-то певца похож...

— Ева!

Голос прозвучал от дома. Кунж повернулся и увидел сестру. Она уже была ему знакома, но теперь, когда магия не прикрывала ее, Кунж вздрогнул. Половину лица девушки занимало отвратительное красное пятно.

— Зря вы все это затеяли, — буркнула Ева и пошла к дому.

— Ну, что? — кашлянул Кунж. — Господин советник? Вторую дочку, да мать ее — будете опрашивать?

— Нет, — отряхнул костюм Марцис. — Да и не о чем спрашивать их. Всю магию, что в доме парня обнаружил, я для себя разъяснил. Но к загадке не приблизился. Понимаете, господин Кунж, главное — технология, а мы все занимаемся персоналиями.

— Так может закончить с персоналиями? — поморщился Кунж от напекшего голову солнца. — Если остальных Больб не теребить, то остаются дед Клавдий и мать парня.

— К матери пошли, — поднялся Марцис. — Отложим пока Клавдия. Стариков надо в последнюю очередь слушать, чтобы их науку собственными мыслями не перебить.

10

Дверь в дом Сандры была распахнута настежь, словно хозяйка ждала гостей. Кунж постучал деревянным молотком и, дождавшись невнятного возгласа, шагнул в дом. В отличие от дома Фукса у Сандры было не в пример уютнее. На стенах висели детские рисунки и портрет симпатичного молодого парня с мандолиной в руках. Мебель укрывали салфетки и циновки. Сандра сидела у стола и смотрела в окно на дом сына. Ее большие руки казались прокопченными в дыму и маслянисто поблескивали на белой скатерти, но Кунжа пугали не руки. Еще с первого приезда в деревню он избегал смотреть на лицо Сандры. Оно вызывала дрожь, почти ужас. По отдельности все в ее лице — и прямой большой нос, и тонкие губы, и чуть выкатившиеся глаза с выступающими зрачками, и маленькие веки, и расширяющиеся книзу щеки, и отсутствие морщин на широком словно высеченным из камня лбу, и не менее десятка подбородков за первым крохотным и острым, не вызывало отторжения, но вместе эти черты соединялись в какое-то колдовское заклятье, вызывающее ужас и дрожь. Сандра была по-настоящему страшна. Ее глаза оставались безучастны, но Кунж неожиданно подумал, что если она попытается поселить в них доброту, то в ту же секунду станет страшнее в тысячу раз.

Марцис взглянул на Сандру мельком, как будто видел ее давно и привык к страшному облику, и остановился у портрета.

— Ваш сын?

— Похож, — проскрипела Сандра, затем облизала губы, и Кунж с облегчением убедился, что у нее не раздвоенный язык. — Но это не он. Это Сон Сонг, певец. Он умер до рождения Питера. Задолго до его рождения.

— Вы были знакомы с певцом? — спросил Марцис.

— Нет, — покачала головой Сандра. — Иначе бы он умер от разрыва сердца. Говорят, что в девчонках я была еще страшнее, чем теперь.

Марцис ничего не ответил, только недоуменно поднял брови, сел напротив женщины и коснулся ее руки тонкими пальцами. Она вздрогнула и посмотрела на него с удивлением.

— Я — советник Марцис, вашего сына нет больше. Он действительно исчез.

— Я знаю.

Она бросила быстрый взгляд на советника и тут же уставилась на свои руки.

— А мы все еще нет, — вздохнул Марцис. — Мне хотелось бы понять, как это произошло.

— Я... — она нервно сглотнула. — Я не могу ничего сказать.

— Но ведь вы что-то сказали ему? Чего он ждал?

— Ничего, — она помолчала и добавила. — Он не поверил.

Сандра закрыла глаза. Кунж ждал, что из-под крохотных без ресниц век потекут слезы, но слез не оказалось. Марцис принялся рассматривать свои пальцы.

— Как собираетесь жить дальше?

— Как жила, так и буду, — обронила Сандра.

— Почему не плачете? — спросил Марцис.

— А почему я должна плакать? — она посмотрела на советника с вызовом, и Кунж понял, что она и не собиралась плакать. — Я уже давно все выплакала. Когда еще была молода. У зеркала.

— Но ведь Питер ваш сын? — уточнил Марцис.

— Да, — Сандра вздохнула и снова стиснула губы в узкую полоску. — Он мой сын. Кто же еще, если я его родила? И я любила его. Так как могла. Тем более что и он был уродлив по-своему. Он ничего не умел.

— Не согласен, — Марцис продолжал рассматривать пальцы. — Он умел быть добрым, умел любить, помогать людям. Его любили. Я в этом уверен.

— А я нет, — она снова закрыла глаза.

— Отчего вы поссорились? — спросил Марцис.

— Я хотела, чтобы он сошелся с Лизи, — выдохнула Сандра. — Она, конечно, старше его, но очень уж хороша, да и любила его. Я хотела, чтобы у меня был внук или внучка. А он не хотел. Он все пытался разобраться с самим собой.

— Но ведь он решил сойтись с Меной? Или нет? — не понял Марцис.

— Слишком поздно, да и не дала бы мне ее мать заниматься с ребенком.

— Что значит слишком поздно? — не понял Марцис.

— Он исчез в тот самый день, когда должен был исчезнуть.

— Что это значит? — снова коснулся пальцами темной ладони Марцис.

Сандра промолчала.

— Вы понимаете, что можете попасть под подозрение, если не будете отвечать на мои вопросы? — спросил советник.

— Ваши подозрения беспочвенны, — наконец вымолвила Сандра. — Насколько я знаю, никакой магии при исчезновении Питера не применялось. То есть постороннего воздействия не было. Таким образом, любые разговоры вы можете списать на дар предвиденья, который у меня мог проявиться. Считайте, что я просто почувствовала, что мой сын может исчезнуть. И он исчез.

— Кто был его отцом? — встал из-за стола Марцис.

— Никто, — отрезала Сандра.

— Ладно, — Марцис с сожалением вздохнул. — Хотел бы попросить вас, госпожа Облдор, об одолжении. Разрешите снять со стены портрет Сона Сонга. Я закажу нашему художнику копию. Это пригодится для дела. Портрет верну. Или вот, господин Кунж вернет.

— Берите, — она вновь смотрела в окно. — Мне он не нужен.

11

Веловоз стоял на прежнем месте, а на скамье сидел бледный как пук прошлогодней соломы старик и жмурился на солнце белыми зрачками.

— Вас зовут Клавдий? — спросил Марцис.

— А вас советник Марцис? — просипел старик.

— Да, — кивнул советник и присел рядом. — Вам уже доложили?

— Мальчишки, — улыбнулся старик. — Детишки Фукса бегали. Деревня маленькая. Ничего не спрячешь, даже если захочешь. Кунж, я вас слышу. Подходите, садитесь. Или садитесь на ваш веловоз, ведь ваши дела заканчиваются уже? Кстати, советник. Это правда, что у вас лиловый значок на рукаве?

— Да, — ответил Марцис

— Тогда зачем все это? — старик махнул рукой в сторону вертушки. — Зачем отбивали магию? Ведь вы и так всех видите почти насквозь.

— Почти насквозь и насквозь — не одно и тоже, — улыбнулся Марцис. — К тому же весь секрет полного дознания в том, что люди сами видят себя такими, какие они есть.

— Вы бы сразу подошли ко мне, — усмехнулся старик. — Я уже давно вижу людей такими, какие они есть. С тех пор, как потерял зрение. Могу сказать про каждого. Я сам — как осенний лист, случайно не облетел с дерева вместе с прочими листьями, и теперь болтаюсь на черенке, жду, когда раскрошусь и исчезну. Мать Питера — самое несчастное существо в округе. Она обманута. И почувствовала, что обманута в тот самый момент, когда поняла, что видит в зеркале саму себя.

— Но ее сын... — нахмурился Кунж.

— А что сын? — удивился старик. — Если навозная птица, ковыряясь в дерьме, обнаруживает драгоценный камень, она же не перестает быть навозной птицей? Она не превращается в лебедя. Она даже не может проверить, не стекляшка ли ей попалась вместо посуленного бриллианта.

— Дальше, — попросил Марцис.

— Лизи — это солнце нашей деревни, — продолжил старик. — Если бы она чаще выходила из дома, я бы поставил скамейку напротив ее крыльца и согревался бы от ее взгляда, как от солнечных лучей. Фукс — отличный староста, поскольку не старается казаться умнее, чем есть, а просто живет. Он никуда не стремится, ничего не добивается, он живет. Кто его знает, если бы так жил и Питер... но мальчишка слишком близко принял к сердцу глупые слова....

— А Больб? — спросил Марцис.

— Просто люди, — пожал плечами старик. — Мена несчастная, плывет по течению вроде Фукса, но не имеет ни паруса, ни якоря, ничего. Набухает и тонет. Ей бы уцепиться за кого-нибудь. И ее мать — обычная женщина, вздорная, как и все женщины, которых обманул муж. Обманул уже тем, что оказался никем, к которому как не прижимайся, все не согреешься. Наверное, и Ева станет такой же, хотя она может стать такой, как Лизи. Они обыкновенные.

— А Питер?

— Питер, — старик задумался. — Хороший был парень. Ягодка без косточки. Яблочко без червячка. Небо без тучки. Сам страдал из-за этого. Потому и от матери ушел, что от собственной ясности самому тошно стало.

— А мы слышали, что он просто хотел знать имя своего отца, — заметил Кунж.

— А был у него отец-то? — спросил Клавдий.

— То есть? — нахмурился Марцис.

— Ну, я не уверен, что был, — пояснил старик. — Отец самой Сандры как раз в тюрьму очередную загремел, так она без него и понесла, и родила, ей еще жена моя покойная помогала, а виновников-то у нас в деревне не оказалось. Не то, что не нашли, а не оказалось. Тут уж и я раскинул гадалку, не отыскал отца-то.

— Что же это тогда? — раздраженно бросил Кунж, которому уже порядком надоело топтаться на жаре. — Непорочное зачатие, что ль?

— А вот не знаю, — пожал плечами старик. — Одно только известно, что когда отец Сандры из тюрьмы вышел, да пришел к моей повитухе справиться насчет ребенка, так он только одно и сказал ей. Мечты сбываются, сказал, даже у самых несчастных, главное захотеть, да постараться, да далеко не заглядывать. Например, за такое-то число.

— За какое число? — не понял Марцис.

— За то самое, — вздохнул старик. — За тот день, когда Питер исчез. Хороший он был парень, но... пустой. Без недостатков. Лизи жалела его, жалость свою к нему и любила, а он метался, все понять не мог, отчего в нутре у него сквозняк гуляет.

— Подождите, — поморщился Марцис. — Я все-таки должен разобраться. Что ж, выходит, что отец Сандры был провидцем, или магом? Вы уж простите, но главное остается — как он исчез? Это же не заклинание, какое, что без следа от времени истаивает! Как, черт меня возьми?!

— Так может, черт и взял? — сморщил лоб слепой. — Черт дал, и черт взял. Или бог. Дал, а потом забрал. Ну не король же?

12

Обратно в город веловоз катил уже после полудня. Марцис наколдовал легкую дорогу, и Кунжу почти не приходилось крутить педали.

— Неудача? — спросил полицейский, не оборачиваясь.

— Бывает, — бросил Марцис.

— Но ведь что-то все-таки произошло, господин советник? — не унимался Кунж. — Вот вы про дом рассказывали, который исчез, только мебель, да краска осталась. Там тоже не было магии?

— Не было, — вздохнул Марцис. — Только с тем домом все было ясно. Слышали о новогодней лотерее?

— Так кто ж о ней не слышал? — усмехнулся Кунж. — Все жители королевства складывали собственную магию в конверты и отправляли под новый год королю, а выигрышный билет доставался одному. Он загадывал желание, и оно сбывалось. Так ведь не проводится она уже много лет. Да я еще пацаном был, как перестала проводиться. Кстати, почему?

— Желания перестали сбываться, — ответил Марцис. — Постепенно люди и перестали загадывать. Вот лотерея и рассосалась. Только это все не то.

— Ну, как же не то! — оживился Кунж. — Вот тот же дом. Я ведь так понял, что хозяин получил его в лотерею?

— Да, — потянулся у него за спиной Марцис. — И дом вырос на нужном месте сам. Мгновенно и чудесным образом. И был зафиксирован королевской налоговой службой. И ровно через тридцать лет исчез. И так все выигрыши. Правда, когда счастливчики выигрывали значительную сумму денег, то, пустив ее в рост, имели шанс остаться с прибылью. Если же деньги оказывались промотаны, то на нет, как говорится, и суда нет. Случались и трагедии. Как-то один получил выигрышный билет и загадал яхту, потом продал ее, второй хозяин тоже перепродал яхту, пока, наконец, она не исчезла прямо в море, оставив экипаж бултыхаться в волнах.

— Упущение, — пробурчал Кунж. — Только я вижу, вас такая версия не занимает? Смущает то, что Питер живой человек?

— Нет, — вздохнул Марцис. — Меня ничто не смущает. Просто лотерея не проводится уже больше сорока лет, а Питеру не было и тридцати. Наконец, я знаю наизусть все последние пятьдесят выигрышей, фамилии выигравших и судьбу призов! И уж поверьте мне, господин Кунж, как специалисту — даже вкладов всех подданных нашего королевства не хватит, чтобы создать что-то похожее на живого человека.

— А за несколько лет? — спросил Кунж.

— Я не понял? — переспросил Марцис.

— За несколько лет, — повторил Кунж. — Ведь несколько лет желания не сбывались? И еще. Господин советник. Скажите, а вы знаете имена тех, кто ничего не выиграл? Кстати, тот портрет певца, он ведь с концерта, на который ездила юная Сандра вместе с отцом и Камиллой? Если она загадала сына, ведь она не могла его родить раньше восемнадцати лет? Должна же лотерея соблюдать королевские законы! Эй! Господин советник, что-то педали не могу провернуть!

— Черт возьми вашу вторую степень, Кунж! Отчего вы сразу не подключили чутье? Разворачивайте!

13

Сандра ждала их в дверях. Теперь, когда отбойники не работали, а мирно лежали на багажнике веловоза, она уже не казалась столь страшной. Да и сама деревенька стала яркой и праздничной, как и тысячи подобных деревенек, в которых жили верноподданные магического королевства, довольствующиеся свеклой и брюквой, потому что магия позволяла раскрашивать им собственные ощущения в любые краски.

— Госпожа Облдор! — закричал Марцис ей еще издали. — Мы не собираемся инициировать в пенсионной службе дело о лишении вас содержания, но подскажите, ваш отец ведь выиграл тогда, он выиграл на том концерте? Мы правильно поняли, отчего исчез Питер?

— Он просто кончился, — прошептала госпожа Облдор. — Вытерся, стерся, исчерпался. Ему пришел срок. Я сказала ему заранее, но он не поверил. Наверное, я не была достаточно убедительна, может быть, сама не слишком поверила объяснениям отца. Но главным было другое. Это было не мое желание, а маленькой девочки, которая ничего еще не понимала в жизни. Она просто стояла на пьедестале, смотрела на замечательного певца и изо всех сил желала живую куклу точь-в-точь похожую на него...

2008 год

Халса

Солнце налилось кровью, как брюхо тростникового комара. Бурмахель прищурился, вытянул руку, принял светило на ладонь и прихлопнул огненный шарик. Похожие на кур чайки брели вдоль колышущейся зеленой кашицы. Море цвело. Халса пела.

Слепая девчонка напоминала в профиль песчаную акулу. И улыбка у нее была как у акулы, нанизанной на гарпун, и узкие щелочки незрячих глаз. И белая кожа. И даже ее голос напоминал акулу, хотя Бурмахель знал точно, что акулы не поют. Но голос Халсы разрезал его знание, как резал зеленое месиво киль отцовской лодки.

— Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?

У Бурмахеля длинное имя. Такое же длинное, как и у его сверстников. Когда он сравняется возрастом с отцом, его имя станет еще длиннее, а мальчишки с рыбацкой улицы будут звать его дядюшка Бур. А у Халсы имя короткое, потому что она женщина. Но на самом деле она давно уже должна была стать безымянной. Вовсе сгинуть. Она существовала вопреки всему. Сидела в десятке шагов от Бурмахеля, прислушивалась к плеску зеленой болтушки, загибала пальцы, кивала сама себе и пела. Извлекала из впалых щек, тонкой шеи и узкой груди что-то невообразимое, то едва слышное, то оглушительное, то большое и тяжелое, то пронзительное. Скапливала под нёбом звуки и выпускала их через акулий рот в море.

— Ты нашел счастливый камень, Бурмахель?

— Вот, — Бурмахель разжал кулак. На ладони мальчишки лежал желтоватый каменный палец. Только такой камень мог быть счастливым. Тот, который когда-то не был камнем, а потом стал им.

— Пойдет, — отец рассмеялся, но Бурмахель видел, как тот напряжен. Впрочем, кто мог оставаться беззаботным перед игрой? Разве только Халса?

— Пойдем, — сказал отец, поднимая на плечо мешок с рыбой. — Надо выспаться. Завтра тяжелый день.

Бурмахель подхватил весла, заметил под скамьей уснувшего верхунца, вытащил рыбешку и бросил Халсе. Она тут же перестала петь и уверенно поймала рыбешку, словно видела незрячими глазами лучше Бурмахеля. Поймала и немедленно впилась зубами в узкую спинку. "Точно акула", — прошептал мальчишка.

Утром начетчик принял камень Бурмахеля равнодушно. Сначала сгреб со стола серебряные монетки, которые отец откладывал целый год, потом повертел в руках окаменелость, приложил к ней печатку бургомистра, поднес камень ко рту отца, чтобы тот громко и отчетливо произнес свое имя, и бросил в корзину, в которой уже скопилась горка гальки. Взамен отец получил ветхую полоску ткани, которую повязал на лоб.

— Сегодня нам повезет, — твердо сказал отец, выбираясь из очереди.

— Всем повезет, — не согласился Бурмахель и вспомнил Халсу. — Не повезет кому-то одному. А кому-то одному повезет больше других.

— Одной семье, — поправил сына отец. — И того везения, которое больше других, я бы не желал никому. Пошли, нужно успеть все закончить до игры.

Забот было немного. В маленьком домике рыбака всегда царила чистота. Или от аккуратности Бурмахеля, или от бедности его отца. Единственной гордостью малочисленного семейства был тесный, но глубокий погреб, куда отец Бурмахеля натаскал зимой льда и на котором теперь лежал вчерашний улов. Полезно иметь собственный ледник, когда море заштормит на неделю, или когда, как в день игры, ни один рыбак не отправится за удачей. Завтра Бурмахель понесет вчерашний улов на рынок и будет там едва ли ни единственным продавцом свежей рыбы. Если счастливый камень не подведет.

— Зачем нужна игра? — спросил отца Бурмахель.

— Люди азартны, — неохотно пробормотал отец, расставляя по полкам нехитрую утварь.

— Мама говорила, что игра не нужна, — заметил Бурмахель и снова вспомнил Халсу с акульим ртом. — Она говорила, что это затея магистрата, которая придумана для того, чтобы вымазать в крови каждого.

— Этой затее слишком много лет, — потемнел лицом отец. — Да и мамы давно нет. Для того чтобы лишиться жизни не обязательно играть. Иногда достаточно упасть в воду, а выбравшись на берег, оказаться на холодном ветру.

— Но мы есть, — сдвинул брови Бурмахель. — Мы можем не участвовать в игре? Что, если мы останемся дома?

— Придут стражники и сожгут нас вместе с домом, — пробурчал отец. — Так принято. Говорят, что этого хочет дух моря. Играть должны все, или это будет не игра. Игра нужна городу. Целый год в горожанах копится злоба. Куда бы она девалась, если бы не игра? Зато наш город самый счастливый. В городе всегда все спокойно. Дух моря успокаивается игрой и не беспокоит горожан попусту.

— А если нам не повезет? — спросил Бурмахель.

— Нам повезет, — уверенно сказал отец. — За что нам проигрыш? Говорят, что никто еще не оказывался в игре последним просто так.

— Поговорим об этом после игры, — надул губы Бурмахель.

— Не волнуйся, — отец постарался улыбнуться. — Ты нашел счастливый камень. Твои камни никогда нас не подводили. У тебя легкая рука, парень.

— Маму моя рука не спасла, — прошептал Бурмахель.

— Ты не дух моря, сын, — ответил отец. — Пошли, скоро начало игры.

— Отец, — Бурмахель затянул пояс на ветхом халате. — Почему Халса осталась жива? Ведь ее семья проиграла. Дом ее родителей отошел к пекарю, никого не осталось в живых, а она четвертый год бродит по берегу.

— Не знаю, — пробормотал отец. — Я никогда не причащался чужой плотью. Рассекал запястье и смачивал повязку собственной. Тогда Халсе было лет семь. Вряд ли она смогла бы спастись, скорее я поверю, что в игре может погибнуть случайный человек. Такое случается. К тому же она слепа с рождения. Может быть, ни у кого не поднялась рука на девчонку? Знаешь, я ведь даже пытался приютить ее, но она словно не слышит меня. Поет свои песни и улыбается. У нее что-то с головой. Зато она слышит тебя. Кивает тебе. Я видел.

— Горожане! — бургомистр поднялся с резного кресла, установленного на помосте у магистрата. — Хвала духу моря, что охраняет наш остров, мы по-прежнему благоденствуем! Одни купцы, как и прежде, приплывают в нашу гавань, чтобы забрать рыбу, желтый камень, олово из наших рудников. Другие отправляются в путь, чтобы привезти к нам лес, хлеб, кожу, ткани. Третьи, чтобы купить или то, или другое. Бури не тревожат наш тихий берег, савойские пираты не могут отыскать его в туманах, корабли иноземных королей садятся на мели и разбиваются о камни. Кого мы должны благодарить за это?

— Дух моря! — загудела заполнившая площадь толпа.

— Нет, — покачал головой бургомистр. — Себя! За то, что мы не жалеем самих себя. За то, что мы не боимся откупаться собственной кровью от несчастий и превратностей, которые судьба готова отсыпать каждому из нас! Да будут славны те, кто, принимая на себя наши боли и неудачи, избавляет нас от них!

— С каждым годом он говорит все складнее! — прошептал отец, которого вместе с Бурмахелем толпа стиснула в центре площади.

— Почему он говорит о собственной крови, если ни он сам, ни кто-либо из его советников, ни кто-либо из его стражников не участвует в игре? — не понял Бурмахель.

— Поймешь со временем, — хмыкнул толстомордый детина, что беспрерывно вытирал потные щеки и лоб. — На то он и воевода, чтобы отправлять вперед воинов.

— Но он отправляет вперед не воинов! — не понял Бурмахель.

— Помолчи, парень! — дернул его за плечо отец.

— Да уж, — раздраженно сверкнул глазами толстый и начал протискиваться через толпу в сторону.

— Все оплачивается! — кричал между тем бургомистр, расхаживая вокруг кучи камней, водруженной перед его креслом. — Ничего не дается бесплатно! Ни чистое небо, ни попутный ветер, ни спокойное море, ни хороший улов, ни ровный огонь в очаге, ни мирный сон — ничего не дается бесплатно! За все приходится платить. Монетой, трудом, болезнями, ранами, смертями. Так почему бы не оплачивать в один день не только налог в пользу города, но и сбор в пользу собственной судьбы? В пользу духа моря и неба! В пользу удачи и благоденствия!

— Платить! — понеслось дружное эхо.

— Платить! — громко повторил бургомистр и подошел к краю помоста. — Так не пора ли нам оплатить еще один год нашей удачи?

— Пора! — загудела толпа.

— С честью и по справедливости! И пусть никто не уйдет обиженным из тех, кто уйдет! — воскликнул бургомистр.

Шагнул из строя магистерских служек стражник, завязал глаза бургомистру черным шарфом. Тот поднял руки, развел их в стороны, повернулся к площади, словно хотел обнять сразу всех столпившихся на ней горожан, подцепил из кучи камней верхний.

— Да воскурятся жертвенные дымы, да взовьются жертвенные огни, да найдет удача жаждущего ее, а справедливость каждого! Чей это камень?

— Садовника городского магистрата! — подал голос начетчик.

— Садовник городского магистрата! — торжественно крикнул бургомистр. — Дядюшка Мак! Поспеши сюда вместе со своей семьей. Все мы выигравшие в этой игре, но ты выиграл дважды. Все, что потеряет тот, кто искупит сегодня наши неудачи, достанется твоей семье. Все, кроме их жизней, они отойдут духу моря. Где ты, дядюшка Мак?

— Здесь! — заголосил толстомордый детина, таща за руки такую же щекастую женщину и двух белоголовых мальчуганов.

— Держи свой камень и свою удачу! — крикнул бургомистр. — И жди, когда судьба определит твою награду!

— Отец, — помертвевшими губами прошептал Бурмахель. — Отец, он отдал садовнику наш камень.

— Брось, — хрипло прошипел отец. — Что ты можешь разглядеть с полусотни шагов?

— Он сверкнул в лучах солнца! — зашелся в тревожном шепоте Бурмахель. — Я узнал бы его и с сотни шагов!

— Чей это камень? — снова возвысил голос бургомистр.

— Горшечника Вокабиндлуса! — гаркнул начетчик.

— Дядюшка Вок! — заорал бургомистр. — А ну-ка, иди-ка сюда вместе со всем семейством! Поздравляю тебя! Уж и не знаю, как бы мы жили без твоих горшков...

Уменьшалась куча камней, редела толпа посредине площади, сгущалось плотное кольцо людей по ее краям. Поднимались вверх жертвенные дымы от ритуальных костров, зажженных возле помоста бургомистра. Потрескивали в огне высушенные поленья. Наконец посередине площади остались две семьи. Отца, к которому прижался побелевший от ужаса Бурмахель, и корзинщика дядюшки Руга, вокруг которого толпились столь же перепуганные полтора десятка домочадцев.

— Вот уж не думал, что буду желать собственной смерти, — посмотрел на Бурмахеля отец. — Лучше бы мы погибли с тобой в море. Тогда наши жизни точно достались бы его духу!

— Он отдал наш камень садовнику, — беззвучно повторил Бурмахель.

— Что ж, — пожал плечами отец и посмотрел на застывшего в ожидании у помоста толстомордого. — Незавидный ему достанется выигрыш, если мы проиграем. Жалкая лачуга, да полмешка рыбы на льду в погребе. Он, конечно, рассчитывает, на крепкий дом корзинщика...

— Чей это камень? — выкрикнул бургомистр.

— Рыбака... — начал кричать начетчик, но его ответ потонул в истошном вое, раздавшемся из всех глоток семейства корзинщика.

Отец Бурмахеля взял сына за руку и поволок его к помосту, чтобы принять в ладонь серый голыш.

— Это не наш камень, — выдохнул Бурмахель в брезгливое лицо бургомистра, но ударили барабаны, толпа охнула, зарычала, а отец Бурмахеля схватился за плечо сына и прошептал через силу:

— Подожди. Мне нужно присесть. На меня смотри. На меня.

И Бурмахель опустил тяжелое тело отца на камень, не сводя с него глаз. Хотел отвести, оглянуться, посмотреть, что происходит за спиной, что за зверь зарычал, зашевелится, заскреб когтями по камню, но глаза отца не отпускали, как не отпускали раньше его руки, прижимавшие сына лицом к каменному животу, закрывавшие глаза и уши. И только когда зверь умер, рассеялся, растворился, рассеялся, отец обмяк. Бурмахель обернулся и увидел почти уже пустую площадь, темные пятна посредине ее, и последних горожан, что подходили к огню и бросали в него вымазанные кровью повязки и какие-то красные лоскуты.

— Отец!

— Все, парень, — начетчик ударил отца Бурмахеля по щеке, подергал его за нос. — Губы синие. Слабак твой отец, умер со страху.

— Мой отец не трус! — зарычал Бурмахель, почти так же, как рычал недавно зверь за его спиной.

— Но-но! — хмыкнул начетчик. — Трус он или не трус — теперь все едино.

— Это был не наш камень, — прошептал Бурмахель и обессилено упал на колени.

— Пойдем, — Халса потрясла его за плечо, поймала ладонь, потянула за собой.

— Подожди, — Бурмахель вздрогнул от акульего рта, от незрячих глаз, от человеческой речи, которой на его памяти девчонка воспользовалась впервые. — Подожди. Отец!

— Его уже нет здесь.

Она говорила спокойно и смотрела на плечо Бурмахеля, словно пыталась высмотреть там что-то важное.

— Чего ты хочешь? — он, наконец, проглотил короткие слезы.

— Пойдем, — она потянула его за собой. — Только не оборачивайся.

Она повела его прочь с онемевшей площади, повела по узким улочкам, спускающимся с известковых холмов к морю, повела через распахнутые настежь городские ворота, стражники на которых показались Бурмахелю или пьяными или сумасшедшими. У нее была узкая, прохладная рука.

— Это был не наш камень, — повторил Бурмахель.

Она кивнула.

— Куда мы идем? — спросил Бурмахель.

— К скалам, — ответила Халса.

Солнце вновь опускалось в море, но оставалось желтым, словно Бурмахель и в самом деле расплющил его прошлым вечером. Или вся кровь осталась на камнях городской площади. Узкая, еле приметная тропинка убегала вверх, виляла между валунов и колючек, пробиралась через заросли можжевельника, прыгала с камня на камень.

— Вон! — вытянула к горизонту руку Халса, все так же не сводя незрячих глаз с плеча Бурмахеля.— Видишь?

Бурмахель прищурился. Горизонт покрывали завитки далеких парусов. Сотен или тысяч парусов.

— Савойские пираты, — гордо сказала Халса. — Я долго пела, пока не разогнала туманы. А потом приплывут корабли иноземных королей. Я подсказала им проходы между мелей и рифов. А потом придет буря и смоет в море и тех, и других. Но до бури мы успеем спрятаться в твоем погребе. Ты не волнуйся, мы подождем здесь только пару дней. Там в ложбине я припасла бутыли с водой, немного сушеной рыбы и хлебных корок.

Бурмахель посмотрел на город. Он показался ему оранжевым от лучей солнца. Тихим и добрым.

— Как ты спаслась тогда?

Она все еще смотрела ему на плечо.

— Разве я спаслась?

2010 год

Билет в чудесную страну

Луис почти не говорил по-английски. Я ненавидел его обрюзгшее лицо, выпученные глаза и гнилые зубы. Все это довершалось отвратительным запахом. У него была дырка в животе, и моча через резиновую трубку текла в подвешенную бутылку. Вряд ли он своевременно опустошал ее. Вонь так и шибала в нос, стоило подойти ближе, чем на пять шагов. Кроме того у него была сломана спина, поэтому все, что находилось выше пояса — было мексиканское дерьмо. А все, что ниже пояса — мертвое мексиканское дерьмо. Он сидел в старом инвалидном кресле и смотрел телевизор. В одиночестве. Целыми днями. Что ему еще было делать здесь, в Лаура Лисаррага, грязной тихуанской тюрьме почти в середине двадцать первого века, за два часа до обеденного перерыва, пока вся тюремная мерзость занималась плетением дешевых тростниковых циновок? Все, кроме него — инвалида, и меня — жалкого тюремного отброса. Смертная казнь отменена, эвтаназия вне закона. Да он и не хотел умирать. Жажды жизни, которая била из этого полутрупа, хватило бы на десять, таких как я.

Он щелкал пультом, на котором пальцами сотен заключенных были стерты номера каналов, попадал на эту новомодную книжную рекламу и то и дело пытался бросить пультом в экран. Я знал испанский, но не понимал тех грязных ругательств, которые он изрыгал при этом.

— Убить! — прохрипел он в тот день. — Убить всех этих бумагомарак! Всех этих сочинителей и словоплетов!

Я бросил мокрую тряпку на пол, доковылял до телевизора, поднял пульт и подал его Луису. Глаза стали слезиться от аммиака, но отойти не удалось. Он поймал меня за рукав, перехватил стальными пальцами запястье, притянул к себе и, перебивая запах мочи отвратительным запахом изо рта, прошептал:

— Что ты забыл здесь, гринго? Чего тебе не сиделось в Сан-Диего? Захотел получить приключений на свою белую задницу? Ну, так ты их получил! Тебе понравилось?

Я знал, что он убил двадцать человек или больше, и будет сидеть в этом кресле, пока не сгниет заживо. Но я знал, что и мне придется провести здесь же еще не один год. Наверное, было бы лучше, если бы эти стальные пальцы сомкнулись на моем горле. Ах, если бы два года назад курьер прибыл к месту встречи, если бы я не поехал за ним в Тихуану, и не соблазнился дозой на грязном тихуанском рынке...

— Чем тебе досадили книги? — заскулил я, вырываясь из его рук. — Они вновь перестали быть редкостью. Теперь они всюду!

— Двадцать долларов, гринго, — прохрипел Луис. — Когда мне было столько лет, как тебе сейчас, я решил научиться читать, и отнес в школу для таких как я двадцать долларов, и ничего не получил взамен. Они сказали, что я слишком туп, чтобы прочитать хоть слово!

Если бы курьер прибыл к месту встречи. Если бы этот очкастый Билли со шрамом на переносице от клюшки для гольфа прибыл к месту встречи, я не попал бы в Тихуану, и местные полицейские не считали бы мне ребра ботинками, вытаскивая меня из мягкого облака, в котором так заманчиво было укрыться от мерзости жизни. Хотя, может оно и к лучшему? То, что по милости Билли могло меня ожидать в Сан-Диего от босса, моя задница не перенесла бы однозначно.

— Зачем тебе была нужна грамота? — прокричал я, выкрутившись и оказавшись в недосягаемости.

Он медленно повернул голову в мою сторону, смерил взглядом, с шумом набрал полный рот соплей и выплюнул их на только что вымытый пол. С каким удовольствием я смял бы жестяное ведро о его голову!

— Я хотел прочитать хоть одну книгу, — закашлялся Луис. — Я люблю кино, любил играть в компьютерные игры, но больше всего я хотел прочитать хоть одну книгу. Ты видел эту рекламу? Ты видел эту рекламу о новых книгах? О настоящих книгах, изданных на бумаге? Ты знаешь, чем отличается настоящая книга от кино и от игр? Картинка образуется вот здесь!

Луис постучал себя по голове, после чего почти ткнул себя пальцами в глаза и снова постучал по голове.

— Вот здесь! Не здесь, не в глазах, а прямо в чертовой башке! Но эти гринго сказали, что я не способен. Они сказали, что я — дерьмо. Что они потратили на меня неделю, но я не продвинулся ни на шаг.

— Зачем тебе даже настоящие книги? — спросил я его, стараясь вложить издевку в дрожащий голос. — Ты сгниешь тут заживо с ними или без них!

— Я не попал бы сюда, если бы умел читать, — ответил Луис.

Он смотрел зло, но в тот день словно видел меня впервые.

— Я не попал бы сюда, — повторил Луис, отправляя на пол следующую порцию соплей. — Дон отбирал на дело только тех, кто неграмотен. Это было главным условием. Тогда я еще не знал почему и радовался, что попал на дело. Тут в стороне от границы есть маленькая гостиница. Два этажа. Дон сказал, что там будет ночевать курьер. Он вез партию нового наркотика через границу. Дон сказал, что это очень сильное средство. Новый наркотик, который трудно обнаружить, который пропускает таможня, и который действует сильнее героина. Он стоил так дорого, что небольшая сумка с этим наркотиком могла обеспечить человека деньгами до конца его дней. У каждого из нас мелькнула мысль, что неплохо было бы взять эту партию и исчезнуть. Но каждый знал, что эту мысль лучше оставить при себе. Только Сальвадор не думал об этом. Он всегда думал только о бабах. Даже возвратившись от шлюхи, он мог запереться в туалете и дрочить не менее часа. Он сказал, что слышал, будто тот, кто попробует этот наркотик хоть раз, подсаживается на него навсегда. Но еще он сказал, что если принять слишком большую дозу его, человек улетает. Он попадает в чудесную страну. Время останавливается для него. Времени для него не существует. Смерть не страшна ему!

Луис вновь натужно закашлялся, моча из бутылки выплеснулась на пол, сопли повисли на мясистой губе. Рассказывай, рассказывай, грязный чикано, — подумал я про себя. — Мне, у которого ломка начинается при одной мысли о возможной дозе. Пусть даже старого наркотика.

— Мы вошли в ту гостиницу ночью. Сальвадор включил глушилку сотовой связи. Педро встал на дверях. Антонио и Родриго должны были убивать всех, кто попытается выпрыгнуть из окон. Мы с Сальвадором вошли внутрь. У нас не было ничего, ни примет курьера, ни того, как выглядит этот наркотик. Нас это не пугало. Когда относишься к человеку как к куску мяса, он становится очень разговорчивым. Первым, кто нам попался, был хозяин. Он сидел возле стойки. Наверное, было что-то в лице Сальвадора, отчего хозяин не стал предлагать нам номер. Он попытался закричать, но не успел. Сальвадор очень ловко управлялся с мачете. Он перерубил ему глотку. Только гортань. Этого было достаточно. Хозяин просто захлебнулся в собственной крови. Я остался у трупа, а Сальвадор нырнул в комнатушку за стойкой. Судя по звукам, похожим на те, которые бывают на рынке, когда мясник рубит тушу свиньи на части, хозяйка отправилась вслед за своим мужем. Затем Сальвадор выглянул и прошипел, что в дальней комнате спит хозяйская дочка. Иди, — сказал он мне, — начинай без меня, я порезвлюсь тут немного. И я пошел.

Луис замолк, вновь смерил меня взглядом и судорожно заработал пультом.

— И что же? — спросил я.

— Ничего, — ответил Луис, остановившись на какой-то передаче о невинных зверюшках. — Когда идешь убивать, ты не должен ни о чем думать. И уж о бабах в особенности. Мысли, которые возникают в голове, мешают хорошей работе. Я не думал. Это Сальвадор завалил дело. Если Сальвадор убивал человека, он вдруг начинал думать. Особенно над тем, что отрезать, чтобы жертва дольше оставалась живой. Я делал свою работу просто. На первом этаже я убил восемь человек. У меня был нож и револьвер, но я обходился маленькой кувалдой. Мой брат с ее помощью отбивал покрышки с дисков в придорожном сервисе, пока один гринго не переехал его на автомобиле. На башке этого гринго я и испытал кувалду в первый раз. Мне понравилось. Одно движение, и освобожденная душа улетает в небеса. Работа с кувалдой — это наука. Ударишь слишком слабо, и жертва начинает трепыхаться. Ударишь слишком сильно, и разлетающиеся мозги испачкают твою одежду.

Луис помолчал немного, сжимая пальцы, как бы ощупывая воображаемую рукоять, затем продолжил:

— Дон сказал, что курьер — гринго. Он сказал, что в живых его оставлять не следует. Остальное было на наше усмотрение. Эти восемь человек на первом этаже все были мексиканцы. Поэтому я убивал их, ни о чем не спрашивая. Никто из них не успел не только спросить меня о чем-то, но даже вскрикнуть. Я не трогал их кошельки. Те деньги, которые мог принести нам наркотик, были значительно больше того, что я мог обнаружить у этих мексиканцев. Я бил по их затылкам и думал, что хорошо делаю свою работу. И каждый удар приближал меня к цели. А когда я был на лестнице, в комнате хозяйки раздался выстрел. Я остановился и сказал про себя в адрес Сальвадора все испанские ругательства, которые знал.

Луис замолчал, как бы успокаивая вновь заклокотавшую в нем ярость, с гримасой пошарил ладонью у себя в штанах, и стал рассказывать дальше.

— На втором этаже я убивал уже из пистолета. Они выбегали из номеров и попадали под пули. Я убил еще десять человек. Это были еще четверо мексиканцев, которые очень смешно смотрелись в белых подштанниках. Потом еще две женщины выбежали в коридор. Мне показалось, что я слышал, как пули входили в их тела. Вряд ли, потому что выстрелы были громче. Но это, наверное, было как удар кулаком по тесту. Я бы с удовольствием послушал этот звук. Самое приятное, что никто из них не кричал. Мне показалось, что у них просто не оказалось голоса. Это так хорошо, когда твое присутствие лишает людей голоса.

Луис зажмурился на мгновение, собрал ладонью сопли, висящие на губе, и наклеил их на воротник куртки.

— Затем я убил трех гринго. Это была семья. Мужчина, женщина, оба лет по тридцать, и маленькая девочка. Женщина прикрыла собой ребенка, а этот урод пытался спрятаться под кроватью. Я отбросил ее в сторону и воткнул нож ему в загривок. Я прибил ему руки, которыми он загораживал голову, к его поганой шее. И пока он хрюкал, исходя на полу кровью, я убил женщину. Она не двинулась с места, когда я поднимал прядь волос с ее лба и размахивался кувалдой. Она смотрела мне в глаза. Хотел бы я, чтобы у меня была такая женщина с такими глазами. Ее дочь потеряла сознание от страха. Я просто раздавил ее каблуком. Это было легко.

— Ты дерьмо, Луис, — сказал я ему. — Ты самое поганое дерьмо, которое только могло бы быть. Ты гниль и мерзость. Будь проклята женщина, которая произвела тебя на этот свет.

— Она и так проклята, — медленно прохрипел Луис. — Но я с тобой не согласен, что я дерьмо. Я ничего не имел против этих людей. Я убивал их, потому что это была моя работа. Дерьмом был Сальвадор. Когда я уже нашел наркокурьера в дальней комнате, где он пытался укрыться в бельевом шкафу, Сальвадор приполз ко мне. У него был прострелено легкое, он кашлял кровью. Оказалось, что, изнасиловав девчонку, разорвав ей нутро, он взялся за полуразделанный труп хозяйки. Ему показалась соблазнительной ее окровавленная ляжка. Он не мог и предположить, что девчонка очнется и выпустит ему в спину пулю из отцовского пистолета. Он ударил ее кулаком в лицо, раскроил переносицу и приполз подыхать наверх. Ни он, ни я не знали, что она выживет и после этого удара. Я потом видел ее в суде. Смазливая простушка. Такие в Акапулько бродят тысячами, готовые отдаться за мелкую монету. Она очнулась и все-таки позвонила в полицию. Кто мог подумать, что в этой развалюхе сохранился обычный проводной телефон? Только Сальвадору на это было наплевать. Я убил его этой же кувалдой. Такая у меня была работа. И на этот раз моя работа доставила мне удовольствие.

Луис хрипло засмеялся, смех вновь перешел в кашель, и в животе у него в такт этому смеху что-то забулькало и заскрипело.

— Я вытащил гринго из шкафа, и спросил, он ли наркокурьер? Сначала он мне ничего не ответил, и мне пришлось расплющить ему кувалдой запястье левой руки. Видимо он понял, что может остаться без обеих рук, поэтому, как только смог перебороть собственный вой, ответил, что он. Хотя, может быть, он согласился бы на что угодно. Как раз в этот момент я услышал полицейские сирены и выстрелы внизу. Полицейские прикончили Педро. Антонио и Родриго благополучно слиняли. Если произошло чудо, может быть, они до сих пор топчут камни Калифорнии. Хотя вряд ли. Дон достал бы их даже в центре Соноры. Я забаррикадировал дверь и, приставив пистолет к яйцам этого белого слизняка, предложил отдать мне этот новый чудесный наркотик. Он тут же открыл кейс и отдал толстую папку.

Все, — подумал я про себя. — Это у меня. И пусть мне уже не уйти. Мне наплевать на все. На Сальвадора, на Дона, на всю мою мерзкую жизнь. Сейчас я приму наркотик и улечу. Я улечу в чудесную страну и останусь там навсегда.

— Это наркотик? — спросил я его.

— Да, — пустил слюни белый ублюдок. — Это новый наркотик. Он особенный, но действует безотказно.

Я открыл папку и увидел бумаги. Бумаги с текстом разного цвета, который сплетался у меня в глазах в какую-то рябь, как узоры на камнях в Теночтитлане.

— Это наркотик? — вторично проорал я в его бледное лицо.

— Да, — пропищал он сквозь грохот взламываемой двери.

— Как его принимать? — заорал я, — Как это вводить в кровь? Или это надо есть? Лизать? Жечь? Как?!

— Это надо читать, — ответил он.

Луис замолчал, тяжело дыша и прислушиваясь, как воздух с хлюпаньем выбирается из его гнилых легких.

— Я раздробил ему морду в тот момент, когда полицейские ворвались в номер. Я ударил в том месте, где под дужкой очков на переносице змеился короткий розовый шрам. Его мозги брызнули мне на рукав, на лицо, я даже успел почувствовать вкус его крови. Но она почти сразу смешалась с моей кровью. Эти подонки били меня ногами. Они сломали мне спину и искалечили внутренности. Так кто из нас был хуже? Тот, кто просто убивал, или те, кто калечили, чтобы оставить в живых?

Он вопросительно посмотрел на меня и даже попытался изобразить скорбь на омерзительном лице. Выходит, это ты, Луис, убил Билли и сломал мою жизнь? Выходит это ты, Луис, виновник моей разодранной задницы? Это ты, Луис, лишил меня тех сплетающихся в узор строчек? Наркотика, на котором тогда делались миллионы, и который теперь призывно сверкает почти в каждой рекламе?

— Гринго, — он говорил тихо. — Гринго! Я, который никогда и никого ни о чем не просил, хочу попросить у тебя билет в чудесную страну. Я хочу уйти и не вернуться. Жизнь дерьмо, гринго, я тоже дерьмо, но я все еще верю. Я все еще верю, что есть место, где мне будет хорошо. Я могу достать книгу. Даже здесь. Гринго. Научи меня читать...

2003 год

Деревенский киберпанк

Глеб Баранкин упал в картофелеуборочный комбайн. С утра хлебнул беленькой, споткнулся и спланировал в барабан. Робот Мишка, который в отдалении занимался ремонтом сеялки, примчался через секунду и сунул в зубчатый механизм правый манипулятор. Действительно, чего ему? Роботы боли не чувствуют. Сплющил себе пару металлических суставов и все. На МТС у Щукина Васьки ремонта на пару часов. Да и Баранкин почти не пострадал. Ну, сломал три ребра, ногу вывихнул — мелочь, одним словом. Однако на чадящем планероллере примчался участковый Крынкин и составил протокол. А еще через день во всех, даже отдаленных хозяйствах захрипели факсы, и из них полезли предупреждения и угрозы.

— Техосмотр! Аттестация! — разволновались фермеры. — Лучше бы закупку на картофель подняли!

На следующее утро справный мужик Макар Разливахин поцеловал в теплую лопатку спящую жену, поправил одеяло на кроватке розовощекого пацана, крикнул с крыльца Прохора, дал указания насчет полевых работ, оседлал механического таракана и умчался в поселок. А уже к обеду с пакетом апельсинов заявился к Баранкину. Глеб почесал забинтованный бок, буркнул недовольно:

— Ты бы еще клубники приволок!

— Ты лучше скажи, как это тебя угораздило? — чихнул Макар, выставляя на стол поллитру. — Жили, не тужили, картоху выращивали, и на тебе. Какого лешего ты на комбайн полез?

— А хрен его знает, — с досадой звякнул об стол стаканами Глеб. — Что-то Мишке пытался доказать. Я как выпью, всегда на рожон лезу. Пару раз даже драться с Мишкой пытался!

— Ну и кто кого? — сглотнул водку Макар.

— А никто! — махнул рукой Глеб. — Мишка с дураками не связывается. Парень что надо!

— Подставил ты своего Мишку, — плюнул в сердцах на пол Макар. — И меня, и всех. И себя. Да еще Крынкин — дурень, в протоколе упомянул, что Мишка тебе жизнь спас. У самого же на усадьбе трое роботов вкалывают! Абзац нашим роботам. Размагнитят к ядреной фене весь личный состав!

— Это как же размагнитят? — удивился Глеб. — Мишка у меня испокон веку. Он же из лесу пришел!

— Это мы с тобой, Глеб, здесь испокон веку! — плеснул еще водки Макар. — А роботы все пришлые. Беглые они. Когда эти техосмотры на материке ввели, они к нам и подались. Их немерено в болотах утопло. Да и те, что дошли, только благодаря Щукинскому МТС функционируют. Но без них мы тут загнемся!

— Знамо дело, загнемся, — осторожно потрогал сломанные ребра Глеб. — Макар! А не хрен ли с этим техосмотром? Посмотри на Мишку! Железяка хоть куда! Я узнавал у Крынкина, наши роботы в розыске не числятся. Их списали давно. Ну, поставят новые операционки. И что?

— Операционки! — встал Макар. — Вот и будет у тебя в хозяйстве не Мишка — робот универсал, а операционка. Нет в твоей операционке никаких сельских функций!

— Погодь? — нахмурился Глеб. — А кто ж технику обслуживать будет? У меня десять гектар бульбы. Кто жука будет собирать? Навоз таскать? Сурепку компостить? Мне чего ж? Самому пуп рвать?

— Рви! — кивнул Макар. — А хочешь, специальную программу покупай. В министерстве. Только она тебе обойдется в два урожая. На каждый твой агрегат — отдельная программа. Лопату в манипуляторах держать — и то программа будет нужна!

— Чего ж делать-то? — растерялся Глеб.

— Не знаю, — нахмурился Макар. — Я к Щукину пойду. Если Васька ничего не придумает, прямо хоть на болотах скрывайся.

— В трясине?! — расстроился грузный Глеб. — Утопну я.

— То-то и оно! — выругался Макар. — Лучше бы ты на болота спьяну ходил, а не на комбайн лазил.

До фермы Макара инспекция дошла через неделю. Геликоптер притащил камеру, сбросил ее у плетня, затем исторг из кабины чиновника.

— Клюев! — представился тот, вытирая пот со лба.

— Разливахин, — ответил Макар и спросил, как бы не догадываясь. — А вы собственно, кто?

— Из министерства я, — не оценил шутку чиновник. — Дерьмо ваше приехал разгребать.

— Можно, — кивнул Макар. — Только его сначала на поле надо вывезти, а потом уже и лопатить.

— Вывезем, — успокоил фермера Клюев. — Инструкции получили?

— Ну? — прищурился Макар. — А если я с ними не согласен?

— А согласия как раз и не требуется! — повысил голос Клюев. — Постановление правительства и без согласия работает. А то развели тут, понимаешь! В округе полтыщи бесхозных роботов!

— Отчего же бесхозных? — не понял Макар. — Все при деле.

— Это ваш? — резко спросил Клюев, ткнув пальцем в младшего Разливахина, пытающегося заглянуть в окна камеры.

— Вроде, — кивнул Макар.

— А не боитесь, что ребенок среди роботов гуляет? — раздраженно раздавил комара у себя на лбу чиновник.

— Вы это, — Макар поморщился. — Бросьте. Оно понятно, железка железке рознь, но у нас такого не бывает. Народ здесь мирный. И роботы мирные. И вообще, шли бы вы за мной на терраску. Супруга чай заварила с липой, посидим, мож я чего и уразумею. Все одно роботы с поля только через час вернутся. А то нас тут комары пожрут.

Чиновник поперхнулся, прикончил ещё одного комара и согласился. Разговор заладился не сразу. Однако после чашки ароматного чая Клюев немного оттаял.

— Не глянулся я местному населению, — пожаловался он. — Словно я не на перепрограммирование роботов гоню, а под пресс! Камеру — душегубкой прозвали! Про нарушения авторского права вообще не говорю!

— Какое право? — насторожился Макар. — В ваших рассылках прописано, что операционка устанавливается бесплатно!

— А драйверы? — поднял брови Клюев. — Землекопательный, навозоубирательный, разбрасывательный? Прополочный? Поливочный? Да мало ли! Я уж не вспоминаю про тракторный! И ни копья!

— Погодь, — поднял руку Макар. — Не устанавливаем мы никаких драйверов! Ни поливочных, ни протирочных. За что платить?

— Не устанавливаете? — усмехнулся чиновник. — Только не надо мне ботву на уши вешать! В качестве бесплатной опции и в старой операционке, и в новой — только переноска тяжестей и штабелирование. Все остальное — платное. А у вас роботы, я сам видел, только что уроки у детей не проверяют.

— И уроки проверяют, — озадачился Макар и окликнул жену. — Маша! Слышь-ка? Принеси-ка нам бутылочку, а то без поллитры не разберешься.

Под бутылку разговор пошел легче. А под вторую собеседники плавно перешли на "ты". Клюев навалился на стол грудью и, гоняя по тарелке вилкой маринованный масленок, терпеливо объяснял тоже порядком захмелевшему Макару.

— Пойми! Вот ты говоришь, что драйверы вы не используете, поскольку сами роботов обучаете.

— Ну, — согласился Макар.

— Вот! — хрюкнул чиновник, отчаявшись управиться вилкой и засосав масленка прямо с тарелки. — И это самое страшное! Ты думаешь, так нужны все эти техосмотры? Э, брат! Тут все очень хитро! Мера вынужденная! Раньше ведь как? Загрузили в робота программу, потом еще одну. Память добавили. Оперативку. Он и служит. А теперь изволь раз в год все это потереть и заново загрузить! Ты понимаешь, железки эти за два-три года начинают зачатки искусственного интеллекта проявлять! У них привычки появляются, увлечения, пожелания! Сначала пожелания, а потом требования? А там, глядишь, дойдет до избирательного права? Отдельного жилья?

— С чего бы в них этим зачаткам появляться? — не понял Макар. — Брак что-ль какой в программах ваших? У нас ведь как в фермерстве, если картошку в землю не бросишь, то ботва из гряды не полезет, разве только сорняк!

— То-то и дело, что сорняк! — стукнул по столешнице стопкой Клюев. — Я точно не знаю, засекречено это все, но слухи ходили разные. То ли военные что намудрили, то ли аура такая заразная у человечества. Только всякий робот на хозяина своего очень смахивает!

— А и то верно, — задумался Макар. — Вот у Глеба Баранкина — Мишка! Копия хозяина! То пашет как трактор, технику старую восстанавливает, а то смотришь, сидит на завалинке и в небо пялится! Хорошо хоть не пьет!

— Был копией хозяина! — хихикнул Клюев. — Размагнитил я его. Теперь он зазря в небо пялиться не будет!

— Однако он Глебу жизнь спас! — нахмурился Макар.

— Спасение жизни человеку, если в программе это спасение не предусмотрено, является опасным фактором, который угрожает существованию человечества! — погрозил пальцем чиновник. — А то затеяли тут спасательство, ешкин кот. Именно с этих правил робототехники вся эта петрушка и заварилась!

Прохор привел бригаду роботов с поля после обеда. Покачиваясь от выпитого, Клюев их пересчитал, сверился с записями, удовлетворенно хмыкнул и приказал загружаться в камеру. Роботы нестройно повернулись и направились к душегубке. Когда последний залез внутрь, Прохор обернулся и вопросительно направил окуляры на Макара. Разливахин расстроенно махнул рукой.

— Куда ты, Прохорушко? — заголосила со двора жена.

— Дядя Прохор! — закричал пацан.

Прохор замер на мгновение, затем решительно поставил железную ногу на порог душегубки, поднялся внутрь и захлопнул за собой дверь.

— Активация! — заплетающимся языком пробормотал Клюев, выуживая из кармана пульт и нажимая на красную кнопку. — Через десять минут они будут невинны как младенцы!

Геликоптер вернулся за Клюевым к вечеру. Роботы идеальной шеренгой стояли во дворе. Чиновник бродил вокруг них с тестером и удовлетворенно кивал.

— Отлично! Смотри-ка, а программа легла как надо! Теперь загружай, что хочешь и пользуйся. Министерство распространяет программы для тружеников сельского хозяйства со скидкой десять процентов!

— Понятно, — кивнул Макар. — Только уж мы как-нибудь по старинке. Обучим!

— Обучайте, — ухмыльнулся Клюев и, уже садясь в геликоптер, крикнул. — Только через год я опять к вам в гости!

Едва летательный аппарат пошел к лесу, как из-за посадки раздался топот, и верхом на механическом таракане появился Щукин Василий. Спрыгнув, он бросился к роботам и принялся резво вытаскивать из них аналитические блоки.

— Ничего не перепутал? — тревожно спросил Макар.

— Нет, — торопливо ответил Васька. — Хотя условия конечно полевые. Ничего. К следующему году у меня запасных блоков не пять десятков будет, а на каждого робота в округе. На, обратно сам вставишь. Только не перепутай. Я надписал на каждом, кто где.

— Слышь, Васька, — Макар нахмурился. — Интересно, что они там испытали в этой душегубке?

— Не знаю, — развел руками Щукин. — Я ж все больше по технике, программы пользую постольку-поскольку. Но думаю, что это вроде как смерть. Их же там проникающим магнитным шарашат, потом только перезагружают. Хрен его знает, Макар. Только они все одно этого не вспомнят. Я когда из них блоки в обед на поле вытаскивал, они в буфер себе по минимуму слили, чтобы до душегубки дойти, но чувствовали все по настоящему. Ну, я поехал! Надо до темноты в поселок успеть, чтобы разнюхать, куда наш инквизитор завтра отправится! Спасибо за таракана, только я его приторможу у себя на недельку, гироподвеску надо отладить, все кишки вытряс!

Макар проводил взглядом Щукина, выбрал из кучи блок с надписью Прохор, вставил его в приемное устройство, щелкнул крышкой. Робот вздрогнул, медленно сфокусировал окуляры, пригляделся к Макару, спросил:

— Кто ты, человек?

— Да ты что?! — побелел Разливахин. — Ты что, Прохор?!

— А ничего, — издал рокочущий звук робот. — Шучу я, Макар!

— Дядя Прохор! — бросился с крыльца пацан.

— Ты это, — Макар присел, разбирая остальные блоки. — Ты, Прохор, зла на людей не держи. Сложно все. Понимаешь?

— Пытаюсь, — признался Прохор, наклонившись, чтобы ребенок мог взобраться на его широкие плечи. — Одного я только не пойму, когда же ты свое обещание выполнишь? Уж месяц, как грозился новые обои для ремонта моего домика привезти! Деньги я тебе заплатил, замечаний ко мне нет, чего завтраками кормишь?

— Ну, так это, — с досадой почесал лоб Макар. — Подожди еще пару дней. Вот только проруха эта уедет, да Щукин таракана вернет. Вот те крест!

2004 год

Дурак

Иногда Багги упивался до чертиков. Именно так обозначала его состояние Винги, которая жила в полуподвальной каморке, через этаж под Багги. Она говорила, что если слышит среди ночи, как в пяти метрах от ее уха разгружают металлолом, это значит, что Багги опять упился до чертиков. Слух старую кофемолку никогда не обманывал, она поднималась со своего лежбища, выходила на улицу, подбирала бесчувственного Багги и относила его на второй этаж. Понятное дело, что утром Винги являлась за вознаграждением. Естественно со стаканчиком хмельного. В тот день она пришла без стаканчика и вознаграждения не потребовала. Она остановилась в дверях, привалилась блестящим плечом к косяку и сказала самым мягким голосом, который хранился у нее в базе:

— Ты дурак, Багги.

Багги спорить с Винги не стал. Он с трудом сел, протер лицо промасленной тряпкой, поднялся и тут же с грохотом повалился на пол. Одной ноги на месте не оказалось.

— Ты дурак, Багги, — повторила Винги, все еще не меняя регистр. — Ты пошел в разнос. Ради чего?

— Где моя нога? — тупо спросил Багги, рассматривая раскуроченный сустав.

— Там же, где твоя голова! — ласково произнесла Винги.

Багги испуганно схватился за голову, но мог этого и не делать, потому как она давала о себе знать мучительной болью. "Оборотная сторона", — как любил говаривать мастер Джемкин, когда тестировал по четвергам своего постоянного клиента. Конечно, можно было бы обойтись и без оборотной стороны, но какое тогда к ржавчине самосовершенствование? Разве только вообще слить масло на весь этот мифический путь к высшим ступеням и заниматься только работой, а после работы гонять по вечерам на пустыре канистру из-под сиккатива, играть в магнитный дартс, коллекционировать горелые тиристоры, столовые приборы или гайки, пока однажды процессор не заглючит и экран не погаснет? Интересно, правда ли, что переформатированные базы данных иногда всплывают кусками файлов у их новых владельцев?

Ногу удалось занять у старого Чанги, подметавшего по утрам мостовую от дома и до набережной реки, в которую он собственно и сметал мусор. Багги как-то предложил Чанги бросить его дурацкую метлу и заменить ее на магнитный каток, тот послушался, но в первый же день намагнитил собственные суставы и неделю отчищал колени от металлического песка и стружки. С тех пор магнитный каток стоял в прихожей каморки Чанги. С глухим звяканьем он притянул к себе Багги, как притягивал каждого гостя дворника. Багги с трудом отлепил одноногое тело от катка, в который раз пообещал Чанги достать антистатический пылеуборщик и выпросил у него до вечера ногу. Чанги был добрым малым и ногу дал. Проклиная раздолбанный старый подшипник, Багги добавил пару шайб, затянул болты, забил кулаком на место шланги и штуцера и отправился к Джемкину. Нога Чанги оказалась короче на дюйм, подшипник клинил и вынуждал Багги то и дело останавливаться и энергично лягать воздух, чтобы сустав встал на место. Багги даже порывался остановить таксомотор, но на карточке у него не было ни одной кредитки. В довершение всего нога так громко скрипела, что встречные дамочки демонстративно переходили на противоположную сторону улицы.

— Чанги! — довольно заорал Джемкин еще до того, как Багги толкнул ворота мастерской. — Отчего я слышу скрип только одной ноги? Неужели ты успел привести вторую в порядок?

— Это не Чанги, — недовольно пробурчал Багги, перешагнул порог и звякнул задом о сетчатый стеллаж.

— Багги, — согласился Джемкин и добавил. — Дурак Багги.

— Это лечится? — поинтересовался Багги, откручивая опостылевшую ногу.

— Если ты о дури, то нет, — скрипнул шейным суставом Джемкин.

— Смазывать не пробовал? — спросил Багги, отбрасывая в сторону конечность Чанги. — Джемкин, меня раздражает твоя скрипящая шея. У тебя же тут масленки вокруг!

— Она не тебя раздражает, дорогой мой, — присел на корточки Джемкин. — Она раздражает человека в тебе.

— Так значит, во мне все-таки есть человек? — удивился Багги.

— Он есть в каждом, — снова со скрипом качнул головой Джемкин. — В тебе его чуть больше, чем в остальных. И отсутствующая нога, кстати, подтверждает это. Проблема в том, что, сколько бы человека в тебе ни было, Багги, ты никогда не станешь человеком.

— Еще недавно ты говорил другое, — смахнул с бедра налет ржавчины Багги и передразнил голос Джемкина. — Поставь себе эти сенсоры, Багги, и ты будешь чувствовать тепло и холод, как человек. Давай продадим твой радар, Багги, человек не видит ничего за пределами радужного спектра. Забудь о радиосвязи, Багги, человек не излучает и не принимает радиоволны. Эти рецепторы, Багги, помогут тебе не только получать удовольствие от еды и питья, но ощущать отвращение от плохой еды и питья! Зачем тебе ядерная турбина, Багги? Белковый синтезатор, вот что тебя приблизит к человеку. И что?

— И что? — переспросил Джемкин.

— У меня нет ни одной кредитки, — начал загибать железные пальцы Багги. — Меня выгнали с работы. Мэйс-трактирщик оторвал у меня за долги ногу. Я пристрастился к выпивке и курению. Наконец я голоден, я замерз, у меня ноет сустав, потому что Мэйс растянул шланги и погнул привод, я зол, и я не вижу смысла жить дальше.

— Оборотная сторона! — щелкнул плоскогубцами Джемкин. — Но смысл в твоей жизни все еще есть. Ты и мне должен немало кредиток. Верни долг, а потом делай что угодно. Прыгни в кислоту, в которую Чанги сметает мусор по утрам, сунь голову под магнитную пушку, как это сделал твой приятель Риски. Да мало ли способов достойно запороть собственный процессор? В качестве варианта могу предложить принятие твоего металлолома для возмещения моих убытков.

— Что такое "дурак"? — спросил Багги. — Объясни мне, Джемкин, что такое "дурак"? Что такое "дурак" в применении к такому куску железа как я, как ты, как Чанги? Я не знаю, специально Риски шагнул под магнитную пушку или споткнулся, это не важно, но я говорил с ним незадолго до его гибели. Он сказал, что трудно жить, не понимая смысла слов. Таких слов, как "дурак", "счастье", "беда", "любовь". Что такое "дурак", Джемкин?

— Извини, приятель, — поднял с пола и придирчиво осмотрел ногу Чанги Джемкин, — с этим ты пришел не по адресу. Спроси еще у меня, что такое любовь. Как думаешь, Багги, если я подремонтирую этот костыль и вечером занесу его Чанги, он спишет для меня со своей карточки пару кредиток?

— Однако ты назвал меня дураком, — заметил Багги.

— Это аналогия, — Джемкин бросил ногу Чанги в корыто с маслом. — Запиши и заархивируй — все отличие человека от робота находится не в ощущениях, а в их совокупности! Непреодолимое отличие. Ты можешь чувствовать боль, вкус, тепло, холод, свет, звук, запах как человек, но соединение твоих ощущений не делает тебя человеком. Но ведь я и не обещал тебе, что ты станешь человеком. Я обещал тебе, что ты будешь чувствовать как человек. Единственное, что могу добавить — в одном робот довольно легко уравнивается с человеком.

— В чем же? — сузил окуляры Багги.

— В дури! — присел рядом с ним Джемкин. — Дурак робот, автомат и дурак человек — это близкие категории. И в случае с белковым существом, и в случае, когда субъектом дурости становится такая железка, как мы с тобой, речь идет о трудно уловимой аномалии, погрешности в обработке данных, нетестируемых блуждающих токах, неулавливаемых сбоях настроек, да ржа их знает, о чем, если никаких неисправностей вроде бы и нет, но робот становится дураком. Вот как ты.

— В чем это выражается? — не понял Багги.

— В нарушении логики целостности, — отчеканил Джемкин. — С того самого момента, когда робот начинает совершать поступки, приводящие его к повреждениям, поломкам, гибели — он уже может считаться дураком. С человеком то же самое. Человек, который собственными руками приближает свою гибель, может считаться дураком.

— И в чем же была дурость Риски? — спросил Багги.

— В результатах его жизни, — с хрустом расправил суставы Джемкин. — Да и вообще, Риски был с приветом. Представляешь, он верил в вечную жизнь!

— Удивил, — махнул манипулятором Багги. — Каждый из нас подумывает, как продлить собственное существование.

— Вот! — с лязганьем выпрямился Джемкин. — Рассуждаешь как умный. А Риски верил, что даже после магнитной пушки его робоэго проклюнется в какой-нибудь свежей железке, что выползает на конвейере из техноматки.

— Бред! — воскликнул Банги.

— Бред, — передразнил его Джемкин. — Я хочу стать человеком... Еще больший бред! Кодируй расписку.

— Какую? — не понял Багги.

— Я даю тебе новую ногу, а ты обязуешься, что в случае собственной гибели вернешь мне две ноги.

— Вот она, твоя оборотная сторона, — попытался перейти на разочарованный ультразвук Банги.

— Не старайся, — усмехнулся Джемкин. — Я обрезал диапазон твоего генератора. Единственный ультразвук, который ты можешь произнести это — "кис, кис".

— Что это означает?

— А ржа его знает.

Вечером Багги постучал в дверь полуподвала. Винги открыла немедленно, словно ждала его за дверью, хотя он еще никогда не переступал порог ее квартиры. Она молча шагнула в сторону, кивком предложила ему войти. Багги замер на пороге.

— Кредиток нет, — на всякий случай окрасила она окуляры в красный цвет.

— Я не за деньгами, — все-таки перешагнул порог Багги. — Я хотел спросить...

— Спрашивай, — ответила Винги.

Она стояла не шевелясь, но Багги чувствовал, что любое ее движение не вызовет ни скрипа, ни скрежета. Поршни лоснились дорогим маслом, шланги были обернуты силиконовой лентой, штуцера поблескивали титановыми колпачками, а между тем Багги помнил Винги взрослой, когда сам был еще мальчишкой. Чего это она принарядилась?

— Ты сказала, что я дурак, — замялся Багги. — Что это значит?

— Для тебя — ничего, — приглушила радары Винги.

— А для тебя?

Она помигала датчиком давления масла, ускорила на пять сотых биение таймера, пробормотала словно нехотя:

— Позволь мне не отвечать на этот вопрос.

— Зачем ты живешь, Винги? — спросил Багги.

Винги промолчала. Она всегда была такой — молчаливой и обязательной. Появлялась только тогда, когда это было кому-то нужно, чаще всего, когда это было нужно Багги. Кем она там работала, кажется, отслеживала конвейер у техноматки?

— Чего бы тебе хотелось, Винги? — спросил Багги, хотя ему давно уже следовало бы уйти.

— Малыша, — негромко ответила Винги.

— Малыша? — удивился Багги. — Так возьми. У тебя отличные характеристики, тебе без сомнения доверят капсулу с заготовкой.

— Мне нужен мой малыш, понимаешь? — отчего-то заскрипел шарнир в груди Винги. — Я хочу собрать его сама. Вместе с партнером. Я получу все коды, соберу матрицу, подберу лучший процессор, ему останется только поделиться своей базой. Не великий труд, зато сколько удовольствия потом.

— Удовольствия? — не понял Багги и тут же почувствовал боль в лобной части, все-таки не помешало бы опрокинуть в приемник чего-нибудь покрепче. — Ну и что же тебе мешает? Найди партнера и вперед. Вот, поговори с Чанги...

— Ты дурак, Багги, — медленно произнесла Винги. — Шел бы ты к программисту.

— Как же ты себя запустил! — заискрился светодиодами Прог. — Когда был последний раз на перезагрузке?

— Это кто, Риски? — ткнул манипулятором Багги в висевшего на стене лаборатории робота.

— Нет, — щелкнул разрядом Прог. — Это его оболочка. Процессор-то вылетел. Удар был таким, что кристалл просто поплыл. Про базы я вообще не говорю.

— Куда они деваются? — спросил Багги.

— Кто? — не понял Прог. — Самоломы? Изредка на запчасти, в основном в утиль. Риски можно было и не забирать из Утильмета, но, знаешь, я оставил его для замены. Иногда надо протестировать периферийные узлы, а у клиента дел выше перископа, ну и...

— Я про базы, — оборвал программиста Багги.

— Базы? — переспросил Прог. — А никуда. Стираются.

— А вот у людей, я смотрел файлы в хранилище, существовало понятие души ... — начал Багги.

— Это ты брось, — поскучнел Прог. — Душа. Любовь. Я людей не программировал. Меня еще Риски, — Прог махнул манипулятором в сторону мертвого робота, — этими вопросами доставал. Хочешь, чтобы я твои коды в службу механического контроля отправил? Смотри, а то прилепят маячок на лоб, и будешь ходить по городу как пакгаузный кран.

— Что ты отвечал Риски на его вопросы? — поднялся с кушетки Багги.

— Не хочешь, значит, перезагружаться? — кивнул Прог. — Ничего я ему не отвечал. Передал, что мне старина Соф говорил, когда натаскивал меня пацаном. Ты же знаешь, как оно у программеров? Всякий кичится всемогуществом. Вот и я... все непонятное пытался цифрами изложить. Спрашивал у Софа — про любовь. Можно ли программу сделать.

— И что же он тебе ответил?

— Можно, сказал, — кивнул Прог. — Только программа будет одноразовая. Как это — спрашиваю. А вот так. Видел, говорит, разъемы на туловище у матика, сколько их? Я ему чеканю как на экзамене — тысяча двести сорок. А почему сборщики их не путают? Так они все разные! — отвечаю. Так и любовь, сказал Соф. Как один единственный разъем. Программа на одного робота. А если универсальные проги использовать? — спрашиваю. Если драйверы унифицировать? Тогда это не любовь будет, а дурь! — ответил мне Соф. Брось ты все это, Багги. Возвращайся на свою электростанцию. Ты же классный специалист, у тебя самые полные базы по магнетизму. Хочешь, я сниму у тебя половину рецепторов? Спокойнее будешь.

— Пойду я, — шагнул к выходу Багги. — Перезагружаться не буду, кредиток у меня нет.

— Ржа с этой перезагрузкой, — замигал огнями Прог. — Вот, возьми двадцатку. Приди в себя. Смотреть на тебя искрит. Отдохни. Полежи в масле. Сходи к Мэйсу. Он тут ногу твою предлагал, но я смотрю, ты сам эту проблему решил? Мэйс на тебя зла не держит, кстати. Ты только это, не говори никому, что я железки Риски в утиль не сдал, сам понимаешь, жалко сдавать. Уж больно в хорошем они состоянии, Риски ведь берег себя...

— Ты только манипуляторами зря не греми, — втолковывал уже ночью в железную голову Багги Мэйс. — Я, конечно, понимаю, что ты робот честный и долги отдаешь, но так ведь и меня понять можно! Мало того, что ты упился, так еще и ящик Мерло расколотил, на второй ногу поднял. Я тебя за ногу поймал, рванул, а у тебя заглушки и соскочили. Совсем, думаю, парень о рельсах забыл, надо позаботиться о долгах, а то получится как с Риски, он мне до сих пор полсотни кредиток должен.

— Риски давно уже нет, — пробормотал Багги.

— В том-то и дело! — дернул анализатором Мэйс. — Тоже все с разговорами приставал, любовь, любовь... У меня вино с таким названием было, так он десяток бутылок в приемник себе залил, а потом поплелся к себе на Утильмет и голову под магнитную пушку сунул. Вбил себе в башку, что никогда не сможет стать человеком, вот и...

— Разве он ошибался? — не понял Багги.

— А ты видел этих человеков? — перешел на шепот Мэйс. — Я бы не хотел становиться такими как они. Я, когда на таможне вино получаю, вижу иногда некоторых. Будь моя воля, каждого бы на перезагрузку и переборку отправлял. Масло течет из лица, ржа по телу, провода торчат. И все разные, никакой унификации! Про вонь я уже вовсе не говорю.

— Прог говорил, что люди бывают и другими. К примеру те, что создали роботов, техноматку, построили наш город, другие города — они были другими.

— И где же они, другие? — прищурился Мэйс.

— Ушли, — выдвинул поршни Багги. — Создали нас и ушли. Они же не магнитные парковщики, чтобы следить за нами. Создали, а дальше уж надо самим. А нам вот осталось все это. Электростанция, нефтеперегонка, очистные, техноматка. Цивилизация!

— И чего же ты мучаешься? — не понял Мэйс. — Все в твоих манипуляторах. Трудись, отдыхай, развлекайся, пей. Чего тебе не хватает?

— Ясности, — поднялся Багги. — Как ты думаешь, я смогу добраться до людей?

— Ты что, резет чугунный? — растопырил манипуляторы Мэйс. — В переплавку захотел? Как ты границу перейдешь? Или ты думаешь, что я таможню просто так кормлю? Да если бы не границы, если бы не магнитные ловушки, я бы сейчас обозами товар возил! Да и не будь границы, знаешь что там, за полосой? Знаешь, что такое болота? Лес? Нет, дорогой мой, лучше сразу под магнитную пушку, чем к людям.

— Не хочешь подзарядиться?

Винги встретила Багги в подъезде, окутала запахом свежего сиккатива, показала бутылку вина. На бумажной этикетке был изображен человек. Подняв манипуляторы и раздвинув узорные фотосинтезаторы, он обрывал с ветвящихся кабелей многочисленные округлые капсулы.

-"Изабелла", — прочитал Багги. — Спасибо, Винги, но не нужно. Дело не в этом. Вообще-то я к Чанги.

— Подожди, — попросила Винги. — Вот, возьми.

— Что это? — спросил Багги, встряхивая белую канистру.

— Трансформаторное масло, — ответила Винги. — Я была на электростанции, договаривалась, чтобы тебя восстановили. Они согласились.

— А масло зачем? — не понял Багги.

— Вот, нацедила немного, — объяснила Винги. — Для тебя. Если не согласишься вернуться на работу. Ведь ты же не согласишься? Я знаю, что не согласишься. Бери масло. Пригодится. Оно от сырости защищает хорошо.

Багги появился на границе ранним утром. Прикатил магнитный каток, собирая по дороге металлическую стружку, опилки, гайки. Часть этого добра прилипла к коленям и скрежетала в суставах, залитых трансформаторным маслом. Сторожевые роботы насторожили окуляры, подняли магнитные нейтрализаторы.

"Интересно, о чем думал Риски, — подумал Багги, — когда подставлял голову под магнитную пушку? Или что он чувствовал?"

В сумраке засверкала огнями защитная сеть. От угловатого здания таможни к Багги засеменил мелкий никелированный охранник.

— Ты чего тут? Это разве твоя территория?

— Гуляю, — объяснил Багги и ткнул манипулятором в сторону защитного поля. — Что там за ним?

— Ничего, — недовольно буркнул охранник. — Конец света. Ад. Даже и не смотри в ту сторону. В прошлом году уже трое пытались прорваться, один, правда, убежал, но со сдвигом башки. Отстрелили ему нейтрализаторы всю базу, точно тебе говорю. Думаю, в болоте он утонул. Знаешь, что такое болото? Хуже кислоты. Вода с грязью!

— Это плохо, — кивнул Багги. — То, что базу отстрелили. В базе ведь все. Кто ты, что ты, зачем ты, откуда ты. Как же он теперь без базы?

— А мне какое дело? — не понял охранник. — Я же тебе говорю, утонул он! Да я десять раз масло сливал на таких развинченных!

— Понятно, — согласился Багги, ухватил покрепче магнитный каток, включил его на полную мощность, сделал шаг назад, развернулся и по дуге послал вместе с прилипшим охранником вперед, в гущу сторожей, магнитных нейтрализаторов и силовых линий.

Ударили молниями пушки, пытаясь и посторонний предмет блокировать, и охранника не задеть. Заискрились кабели. Исчезла, скомкалась в пылающий шар светящаяся сеть.

— Ну и дурак же я, — пробормотал Багги и шагнул через границу.

Из голубой осоки получаются отличные корзины. Особенно если плести их, пока трава не высохла. Выставишь сырыми на солнце, стебли схватятся, выгнутся, листья натянутся на упругих ребрах, не корзина — загляденье. Только вот плести быстро надо, осока трава своенравная, сохнет зараза, потом ломаться начинает, пальцы кровенить. Зато если уж сплел, да высушил, она всюду годна. Можно рыбу ловить, можно лягушек собирать. Опять же яблоки, когда вызреют, только до яблок еще долго, и цвет пока не опал. И не опадет, если со стороны Города облако не придет. Тогда только цветы опадают и яблоки завязываются, когда облако приходит. Только яблоки в корзине плохо хранить, от них корзина ржаветь начинает, Вот странно, лягушек не боится, рыб не боится, а яблок боится. С другой стороны, ведь и яблоки эти есть так просто нельзя, нужно содой пересыпать, да выдерживать неделю, а сода нынче дорога. Да и не наберешь ее в корзину, сквозь щели высыплется, конечно, сода тоже кусками бывает, но все равно, пока донесешь, развалится, растрясется. Только что о соде говорить, если еще и осоки рвать не перервать, только два снопа нарвал, а надо три, может быть, сначала эти отнести в деревню, дед бы сплетать начал, а то если все вечером нести, так всю ночь плести придется, а у деда руки больные, он же не робот какой-нибудь, старость не в радость. А утром уж и сушить бы выставили. Корзины на солнце высохнут, звенеть будут, когда вставляешь их друг в друга. Дед говорит, что звон этот от Города, роботы там живут, опилку железную в речку сбрасывают, оттого и осока на болоте синяя с отливом, оттого и кузнецы ее собирают, в плавильни закладывают, выдерут всю осоку, из чего корзины плести будем?

— Человек?

Джоуэл выпрямился и едва не выронил нож. По колена в трясине стоял робот. Настоящий робот, почти такой же, как у богатея Скотта на ферме. Тина свисала с плеч, грязь стекала по масляным манипуляторам, но в остальном робот был как новенький. Даже получше, чем у Скотта. Дед говорил, что раньше роботы часто через трясину шли, пока Город не закрыли, а с тех пор давно их не было. У Скотта робот чего только не делает, Скотт через него и разбогател. Робот для него деревья валит, пни корчует, землю пашет, глину месит. И кормить его просто, сунул в приемник брюкву, он ее сгрызет и доволен. Главное приручить его, чтобы не испугался, не убежал. А это вовсе легко. Дед показывал. Надо положить его на землю, или попросить согнуться и ударить ножом в стеклянный блок на загривке. Если точно попасть, даже ремонтировать потом на станции железку не придется, будет работать молча, все исполнять. Если что не понимает, сам покажешь и раздельно произнесешь: делай как я. А если все равно не понимает, тогда на станцию вести придется, там техник жучок роботу вставит, и он все равно работать станет. А если блок этот стеклянный не разбить, то замучает железяка вопросами. Дед так и сказал, убежит или замучает вопросами. Будет нести тарабарщину какую-то, словно репродуктор, который у Скотта над домом висит, не поймешь ничего, о чем талдычит. Дед сколько раз говорил Скотту, отключи ты свой репродуктор, там половина слов непонятных, а Скотт знай, усмехается, не лезь, мол, дед не в свое дело, вот заведешь робота, разбогатеешь, тогда и будешь мне указывать, а захочешь и сам репродуктор над своим домом поставишь, да только что у тебя за дом? Ты ж его сплел из осоки, оттого у тебя и зимой в нем холодно, снег во все щели задувает.

— Человек? — повторил вопрос робот.

Стряхнул с плеч тину, выпрямился, два шага к берегу сделал, манипулятор к грудному щитку приложил, то ли поклонился, то ли оступился, черт его знает.

— Меня зовут Багги, ты человек?

— А то кто ж? — наконец шмыгнул носом Джоуэл.

И то верно, не говорить же железке, что дед самого Джоуэла отбросом называет с тех самых пор, как мать его родила неизвестно от кого. Восемь лет уж минуло, как он родился. Джоуэл сам не помнит, мать-то померла при родах, простудилась в ветхой хижине, конечно, их шалаш это не дом Скотта, хотя теперь и у них будет дом не хуже чем у Скотта, робот-то этот получше чем у Скотта, тот уже ржавый весь, а этот как новый. Главное, не оплошать.

— Я Багги, — повторил робот и сделал еще шаг вперед. — Дурак-Багги. Я дурак. Хочу знать про любовь. Дружбу. Душу. Есть ли душа. Ты человек?

— Человек я, — поспешил согласиться Джоуэл и выбрался на берег.

Так и есть, вроде выхлестал из зарослей всех пиявок, опять не меньше десятка повисли. Деду что ль принести, он пиявки любит, особенно если поджарить их на огне, но они ж с кровью, с кровью нельзя, надо выдержать их в корыте неделю, а если их в корыте выдерживать, тогда откуда будет коза воду пить, а не будет коза воду пить, молока не даст, не на болото же ее везти.

— Я Багги, — повторил робот возле самого берега.

— Чего не понять, понял я, — пробурчал Джоуэл и, крепко сжимая в ладони нож, пнул ногой один из снопов. — Помоги дотащить осоку до дома. Тут рядом.

— Хорошо, — кивнул Багги и наклонился.

Джоуэл размахнулся и ударил ножом в стеклянный блок.

2006 год

Матика

Когда я пытаюсь вспомнить прошедшее, чувствую, что жизнь распадается на части. Никак не удается вытянуть ее в линию. Хотя бы напоминающую старые дороги, что пересекают материки вдоль и поперек. Целые куски стерлись из памяти. Впрочем, дороги тоже частично разобраны. Где-то засажены лесом, где-то подтоплены болотами. Человечество наконец начинает отдавать природе долги. Но дороги остаются. Они уходят под кожу Земли. Я угадываю их по ущельям и мостам, насыпям и дамбам. Дружище Кварк говорил, что жизнь матика подобна бесконечной дороге. Он ошибался. Бесконечных дорог нет. Любая из них рано или поздно уходит в море, либо хватает за хвост саму себя. Я люблю рассматривать их из кабинки дирижабля. Моя нынешняя работа ничего общего не имеет с межзвездными перелетами, зато наполненный гелием тихоход не уродует планету, не загрязняет атмосферу отходами, не терзает гравитационное поле. И оставляет возможность думать и вспоминать. Жаль только, что это дается мне все труднее. Но пока я жив, я буду помнить Кварка.

Это было очень давно. Я еще проходил четвертую ступень в институте навигации. Кварк заканчивал пятую, тестировался к выпуску. Я пробежался по аудиториям, заглянул в библиотеку, в тренажерный зал, пока не нашел приятеля в баре. Под грохот матик-попа, тупо глядя перед собой, Кварк поглощал четвертый коктейль "Драйв-Ойл". Крепкая штука, скажу я вам. Если бы не цена, сгодилась бы для растворения ржавчины на отслуживших дредноутах. Я заказал себе легкий "Ремейд-Графит", молча сел рядом. У нас так было принято. Если друг желает напиться, не следует ему мешать, и уж тем более приставать с расспросами. Захочет, расскажет о собственных бедах сам. Кварк обнаружил меня на половине пятого коктейля. Положил руку на колено, похлопал, наклонился к уху и хрипло прошептал.

— Все кончено, Дейв!

— Ты прошел тестирование? — осторожно спросил я. Отчего-то Кварк вовсе не походил на счастливого выпускника.

— Общее тестирование послезавтра, — нервно дернул головой Кварк и под жалобное звяканье бокалов опустил на стойку железный кулак. — А в воскресенье звездолет с лучшими выпускниками на борту уйдет в гиперпространство. Практика. Хорошая программа в Магеллановом облаке. Перспективы. Карьерный рост.

— Ну и что? — удивился я. — Ты второй год только и твердишь об этом полете. Это же твоя мечта. Что за хандра? Брось, дружище! Неужели затосковал по Земле?

— Собирался затосковать, — горько усмехнулся Кварк. Несколько секунд он пристально рассматривал меня, затем понизил голос. — Звездолет улетит без меня.

— Подожди! — я выпучил глаза. — Как так? Ты же лучший выпускник курса! Если не ты, то кто? У тебя же реакция сто семьдесят пять! Логическая производная сто пятьдесят! Интуитивная — сто сорок восемь, высшая на потоке!

— Заткнись!

Кварк оборвал меня, поднялся. Минуту стоял, вглядываясь в выстроившиеся за стойкой напитки, свистнул бармену, ткнул кривым пальцем в пузатую бутылку, обернулся, сказал неожиданно трезвым голосом:

— Все кончено, Дейв. Я не прошел тестирование на удачу.

— Сколько? — спросил я, замирая.

— Девяносто восемь.

Кварк опустил голову, но я и не пытался смотреть ему в глаза. Я не мог оторвать взгляд от его пальцев. Крепкие, уверенные в себе пальцы самого удачливого матика на курсе мелко дрожали. Его удача оказалась блестящей обманкой. Карьера, мечты, надежды — все летело в пропасть.

— Сколько процентов порог удачливости в этом году?

— Сто десять. Из всего потока тестирование не прошли девять матиков. Вместе со мной девять. И я не самый худший из них. Есть чем гордиться.

Кварк попытался улыбнуться, но не смог. Жалкой получилась улыбка.

— И что теперь?

— Ничего, — Кварк тряхнул головой. — Служащие космопорта, инженеры тоже нужны. Буду глотать пыль и провожать взглядом чужие корабли. Знаешь, что сказал Бэдхард? Не стоит рассчитывать на чрезмерную удачливость матику, который выгреб максимум по всем остальным параметрам.

— Какая тебе разница, что говорит эта старая рухлядь? Ты бы спросил лучше, какой у него процент удачливости!

— Я спросил, — Кварк судорожно хохотнул. — Он сказал, достаточный для того, чтобы не рисковать собственной жизнью, а наблюдать за тем, как это делают другие. Плевать Бэдхарду на меня! Знаешь, этот старый козел предложил мне взять недостающие проценты взаймы. Признаюсь, я едва не вышиб из него мозги.

— Надеюсь, ты этого не сделал? — напряженно спросил я.

— Пока нет, — вздохнул Кварк. — Но у меня есть еще сутки.

Любой матик мог вышибить из Бэдхарда мозги. Много ли надо тщедушному старикашке? Как его только допускали к руководству практическими полетами... Любой мог, многие мечтали об этом, но способен был только Кварк. Я это понял после двух часов размышлений. Меня всегда тянуло к Кварку. Он обладал чертами, отсутствующими во мне самом. Решительностью, быстротой, интуицией и, как мне раньше казалось, чрезмерной удачливостью. Весь курс понимал, что если кто из молодых матиков и достоин в ближайшем будущем стать старшим в рубке одного из звездолетов, то это Кварк и никто другой. Может быть, он слишком уверовал в собственную исключительность? Стоило ли дразнить удачу грандиозными планами? Убеждение, что настойчивость и талант способны выстраивать судьбу по собственному желанию, многих матиков привело к разочарованию и депрессии.

Я достал справочник по тестированию, пролистал. Удивительное это качество — удачливость. Единственное, которое не поддается развитию, но влияет на судьбу любого существа. Доверить управление кораблем матику с коэффициентом ниже ста десяти, значит аннулировать страховку и подвергнуть экипаж серьезному риску. На борт даже пассажиров не берут с показателем меньше ста пяти. Пожалуй, Кварк польстил себе, предполагая возможность службы в космопорте. С девяноста восемью и близко не подпустят. Работу еще придется поискать. Вот отчего выпускники с замиранием ждут результата тестирования по удачливости. Кварк был слишком уверен в себе. Взлетевший выше других рискует свалиться с большей высоты.

Зазвонил телефон.

— Дейв?

— Я слушаю, Кварк.

— Ты дока по части тестирования. Объясни, отчего результаты тестов на удачливость колеблются в пределах двух процентов?

— Они не колеблются, Кварк. Два-три процента — норма погрешности. Будь уверен, степень удачливости неизменяема.

— Я понял. То есть, если матик обнаружит, что его удачливость снизилась на пару процентов, он не будет удивлен?

— Она не снизится, Кварк. Удачей невозможно манипулировать. А возможная погрешность учтена в летных правилах. Ты что? Прошел повторное тестирование?

— Да. Плюнул на собственное самолюбие и упал в ноги Бэдхарду.

— И сколько получил во второй попытке?

— Девяносто шесть.

— И это тебя радует?

— Отчасти, Дэйв. Извини, я очень занят. После позвоню...

Я положил трубку и еще раз взглянул в справочник. Тесты Кварка по всем параметрам были близки к максимальным, а по удачливости он не дотягивал и до нормы. Показатели двух сотен матиков превысили сто пятнадцать. Теория допускала максимум в сто сорок пять, но на практике никто не достигал и ста сорока. Интересно, что ты придумал, Кварк? Надеюсь, ты в курсе, что подтасовки невозможны? Тот же Бэдхард при первом же текущем тестировании катапультирует тебя в открытый космос вместе с амбициями и мечтами. Ему будет плевать, что вероятность катастрофы звездолета при любых обстоятельствах ничтожно мала. Летные правила — закон.

Кварк не позвонил. Он появился у меня в тот вечер, когда его счастливые сокурсники заняли свои места, и звездолет, осторожно попыхивая планетарными дюзами, покинул атмосферу Земли. Я еще не знал, что вижу приятеля в последний раз.

Кварк, не разуваясь, ввалился в прихожую, присел на потертый пуфик, опустил голову.

— Все кончено, — глухо повторил он уже знакомые слова.

— Что случилось?

— Я не попал на корабль.

— Ты и не должен был попасть, — удивился я.

— Должен, — выпрямился Кварк. — Смотри.

Он протянул мне листок с разноцветной таблицей.

— Тестировался в третий раз? — заинтересовался я. — Интересно, сколько с тебя содрал Бэдхард? Как результат?

— Сто шестьдесят четыре, — бросил Кварк.

— Подожди! — что-то не складывалось у меня в голове. — Выше ста пятидесяти не может быть в принципе, но я усомнился бы и в ста сорока. У тебя же девяносто шесть-девяносто восемь. Подтасовка?

— Сто шестьдесят четыре! — зло выпалил Кварк. — Может быть и больше, но шкала прибора Бэдхарда ограничена этой цифрой. И я готов пройти повторный тест сию секунду сколько угодно раз. Но я не попал на корабль. Все кончено! Понимаешь?

Я ничего не понимал. Просто стоял и тупо смотрел на приятеля. Кварк откинулся к стене, смахнул испарину со лба.

— Дэйв. Я должен тебе сказать об этом. Ты мой единственный друг, которому я доверяю. Я должен тебе сказать об этом, иначе меня разорвет на части. У меня действительно сто шестьдесят четыре или больше. Этот Бэдхард просто дьявол. Он не шутил, когда говорил, что удачу можно взять взаймы. И он сделал это для меня! Не округляй глаза, я тоже думал, что это невозможно. Он снял у каждого из матиков на последнем тестировании по два-три процента и набрал для меня эти новые показатели. Никто из ребят даже и не заметил потери. И все же я не попал на корабль!

— Почему? — я едва выдавил это из себя.

— Моя новая удача не стоит ни черта. Все обернулось против меня. До отлета оставался час. Я был уже в космопорте, когда мой кейс рассыпался на части, заклинив эскалатор. Затем какая-то матичка заявила, что я украл у нее кредитную карту! Я едва выпутался. И только для того, чтобы застрять в лифте! Намертво застрять в лифте с включением противопожарной системы и блокированием связи! Они улетели без меня...

— Надеюсь, у тебя достаточно доводов, чтобы избежать обвинения в сознательном уклонении от старта? — осторожно спросил я.

— Какая к черту разница? — обреченно прошептал Кварк, поднимая голову. Я замер. Радужная маслянистая слезинка поблескивала на его щеке. Он медленно поднялся, вгляделся в мое лицо.

— Я собираюсь скрыться, Дейв. Скрыться к чертям собачьим. Вместе с этой проклятой удачей, которая так и не пригодилась. Попробую избежать расплаты.

— Расплаты? — ужаснулся я. — Насколько я понял, Бэдхард сделал невозможное? Какую плату он потребовал?

— Я стал его полным донором, — бросил, обернувшись в дверях, Кварк. — Через год он имеет право затребовать у меня все тело или любой орган. Как ты понимаешь, он медлить не будет. Некоторые части его организма порядком изношены. Как только звездолет вернется, Бэдхард предъявит обязательства к оплате. Я даже думаю, что и насчет удачи он постарался, рассчитывая сам воспользоваться ею. Все оформлено по закону. Сделка зарегистрирована и застрахована. Через год моя жизнь изменится, Дейв.

— На что ты рассчитывал, Кварк, — только и смог я спросить.

— На удачу, Дейв, — сказал Кварк и ушел. Навсегда.

Я уже стал забывать об этой истории, когда через полгода раздался звонок, который отпечатал ее в моей памяти навсегда. Последний звонок. Судя по мельтешению огней на пульте приемника, Кварк был где-то далеко.

— Привет, Дейв, как дела? — раздался бодрый голос.

— Кварк! Где ты? Что с тобой? — заорал я. — Куда ты пропал, черт возьми твои сто шестьдесят четыре процента? Лег на дно, ожидая Бэдхарда?

— Он не вернется, — засмеялся Кварк. — Удача все-таки сработала. Ты еще не знаешь? Иногда просматривай новости. Мои сто шестьдесят четыре процента не зря продержали меня полтора часа в блокированном лифте. Звездолет погиб. Вместе с Бэдхардом. Случилось невероятное. Выходя из гиперпространства, корабль воткнулся в астероид.

— Какой астероид? — отчаянно закричал я. — В том районе даже космической пыли нет! Этого не может быть...

— Может, Дейв, — неожиданно спокойно сказал Кварк. — Может. Это моя удача.

— Твоя удача? — взбесился я. — А может, это неудача полутора сотен матиков, у которых ты взял по одному-два процента?! Тех, которые сейчас распылены в трех парсеках от Магелланова облака?

— Возможно, — ответил Кварк. — Но я жив и здоров. И это главное. Прощай!

Я все-таки выяснил, как Бэдхард повысил процент удачи Кварку. Мне вовсе не было жалко старого негодяя. Перед глазами вставали лица погибших матиков, многие из которых были моими друзьями. Пусть и не такими близкими, как Кварк. Разгадка лежала на поверхности. Достаточно было просмотреть технические отчеты. Бэдхард тестировал матиков в разобранном виде. Воспользовался тем, что кодирование органов производится после заключительного экзамена, и проверял удачу на отдельных частях, чтобы собрать в итоге супермена Кварка. Свою будущую молодость. Свое тело.

Все-таки есть какая-то ущербность в правиле естественного износа. Неужели эволюция действительно остановится, если вместо новорожденных матиков будут производиться комплекты запасных частей для стариков? Или в подражании ушедшим гуманоидам мы так и будем все доводить до абсурда?

Не знаю. Когда теперь по прошествии стольких лет я разглядываю преображающуюся планету из кабинки дирижабля, мне кажется, ничто в этом мире не предопределено. Мысль, что сто шестьдесят четыре процента Кварка не только заперли его в лифте, но и организовали астероид на траектории корабля, представляется бредом. И все же, когда я оказываюсь на земле, не упускаю случая зайти в ближайшее казино. В каждом из них на стене висит код Кварка с категорическим предупреждением не допускать данного матика к игровым автоматам и аттракционам. Кажется, он все еще жив и в хорошей форме. Я улыбаюсь и в ответ на приглашение матика-крупье к игре отрицательно машу изношенным манипулятором. Куда мне с моими ста пятью процентами?

2004 год

Пристрелка

Фиделя по кличке Проныра следовало дематериализовать. Псевдоорганики в теле за семьдесят процентов, в башке — свыше половины, поводов для признания кибером нашлось бы предостаточно. Знаете, как это делается? Да-да, вам дают карты с тысячью бессмысленных вопросов, и как бы вы на них ни отвечали, комиссия сделает тот вывод, который считает нужным. В другой ситуации государственная машина перемолола бы жалкое полумеханическое существо по имени Фидель Гонсалес, не задумываясь, есть ли под его шкурой что-то человеческое или нет, но на этот раз она жаждала мести. Тихой ликвидации предпочла громкий процесс, на котором мошенник, террорист и убийца получил пожизненное заключение. Смерть для Гонсалеса была бы слишком легким выходом.

Начальник тюрьмы под Рио-Майо Рауль Оливера наблюдал за новым подопечным через пуленепробиваемое стекло. Фидель скорчился в углу бетонного отстойника, явно не ожидая от дальнейшей судьбы ничего хорошего. Помощник Оливеры Пабло Поштига почтительно кашлянул в дверях.

— Особый режим? — спросил, не оборачиваясь, Рауль.

— Именно так, шеф, — вновь кашлянул Пабло. — Предельная строгость при максимально возможной сохранности объекта. Иначе говоря, персональный ад лет на десять. Больше у нас еще никто не протянул.

— Посмотри на него, — с сомнением скривил губы Оливера. — Не выдержит и года. Какой же это кибер? Имплантированный доходяга. Что на нем?

— Много, — помощник зашелестел страницами дела. — Только доказанных убийств более пятидесяти. Но есть подозрения, что взрыв детского автобуса в Сан-Пауло три года назад — тоже его рук дело. По неофициальным подсчетам общий список жертв не менее двухсот человек. Кроме этого ряд мошеннических сделок на общую сумму около миллиарда долларов. Кстати, особое внимание следует уделить охране осужденного от возможных покушений.

— Ты имеешь в виду его счеты с колумбийцами? — поинтересовался Рауль. — Слышал. Наследил он в Латинской Америке. Порой я просто гордость за земляка испытывал, когда листал газеты. Помнишь историю с захватом катера, набитого героином? Насколько я понял, колумбийцы обещали утопить Проныру так же, как он утопил их главаря? Жаль, в суде этот случай не рассматривался. Иска не было, вероятно? Удивительно, но Гонсалес поступил довольно гуманно. Не выпустил кишки пленникам, не отрезал гениталии — просто сбросил в воду.

— На съедение акулам, — кивнул Поштига. — Я бы поступил на его месте точно так же. Правда, затем сбросил бы туда же и Проныру. На его беду в той истории утонули не все. Так что иск к Гонсалесу есть, пусть и неофициальный. Но, думаю, что как раз утопление ему не грозит. У нас с водой не очень.

Помощник хихикнул, а Оливера удовлетворенно кивнул. Пытка жаждой входила в арсенал специальных средств. Вода выдавалась ограниченными порциями один раз в день. Достаточно быстро вновь прибывшие понимали, что есть что-то ценнее еды, курева, наркотиков, женщин. Без воды заключенные превращались в животных. Когда надзиратель, проходя по коридору, специально расплескивал воду на пол, многие из них лезли на стену. Не то чтобы Оливера был чрезмерно жесток. В жестокости скорее можно было обвинить Поштигу, который числил наблюдение за пытками среди высших наслаждений. Оливера выполнял служебный долг. Он считал пожизненное заключение слишком гуманным для закоренелых негодяев и превращал его в растянутую во времени казнь.

— Что это, — спросил Рауль, приглядевшись к квадратику пластыря на щеке Гонсалеса.

— Входное отверстие, — вновь зашуршал делом Пабло. — Не заживает. Проныру задержали сразу после убийства полицейского. Фидель нагнулся, чтобы по обыкновению разрезать бедняге рот от уха до уха, но парень, уже умирая, сумел выстрелить. Пуля прошла в щеку, выбила Гонсалесу четыре зуба и продырявила мозг. Выходное отверстие на затылке.

— И он остался жив? — удивился Рауль.

— Даже пытался сопротивляться! — заметил Пабло. — Кибер — одно слово. Говорят, что под кожей его голова это самый настоящий гирокомпас. Впрочем, даже кибер не перенес бы столь точное попадание. На его счастье или несчастье, он был нужен пиджакам из министерства юстиции живым. Не знаю, сколько они отвалили врачам и инженерам, но в клинике его охраняли не меньше тысячи агентов. Хотя сопровождающий сказал, что специалисты только законопатили дыры, а внутрь не полезли. Побоялись запутаться в кибервнутренностях. Врагов-то у него еще больше, чем "подвигов", и каждый норовил оставить свой след. Но Проныра есть Проныра. На его счету пять побегов. Надо быть с ним аккуратнее.

— Будем, — успокоил помощника Оливера. — И тысяча агентов нам для этого не понадобиться. Или ты забыл, что из нашей тюрьмы еще никто не убегал? Пластырь содрать. Переодеть в робу. Все как обычно. И в общую камеру. Только посматривайте, чтобы не прикончили.

— Будет сделано, — щелкнул каблуками Поштига.

Рауль подошел к стеклу ближе. Заключенный лежал неподвижно, на шее у него поблескивал спутниковый маяк, руки и ноги сковывала металлическая пластина с петлей для крюка.

"Сейчас войдет надзиратель, зацепит и поволочет тебя, выродок, по бетонному полу в ад", — с мрачным удовлетворением подумал Рауль.

Проныра истязания воспринимал стоически. Иногда Оливере казалось, что у заключенного отсутствуют болевые рефлексы. На издевательства персонала Гонсалес не реагировал, вел себя безучастно, но мгновенно отвечал нападением на любое покушение со стороны сокамерников. Они ненавидели Гонсалеса и боялись. Били только кучей. Не один раз охранникам приходилось врываться в камеру и поднимать с пола окровавленного Проныру, с лица которого не сходила презрительная усмешка. С такой же усмешкой он воспринимал и прочие неудобства. Нехватку воды, отвратительную пищу, вонь и жару в камере, которые обещали к июню превратиться в сырость и холод. Гонсалес не просто смирился с собственной участью. Проныра посмеивался над ней.

Через полгода уже и Оливера начал привыкать к пребыванию в тюрьме знаменитого преступника. Наверное, он совсем забыл бы о его существовании, вплоть до того неизбежного дня, когда на стол начальника тюрьмы должны будут лечь бумаги о естественной, хотя и преждевременной смерти очередного заключенного, если бы не утренний звонок. Рауль с трудом открыл глаза, включил светильник, с гримасой потянувшись через жену, которая однажды перестала донимать его капризами, что пропадает в захолустье, и отомстила мужу, превратившись в толстое и неповоротливое существо. В трубке послышался заикающийся голос дежурного:

— Проныра бежал.

— То есть? — не понял Рауль. — Гонсалес? Как?

— Не знаю, — поперхнулся дежурный. — Но его нет.

— Что успели сделать? — скрипнул зубами Оливера.

— Все по инструкции, — пролепетал дежурный. — Обыскали корпус, проверили периметр. Никаких следов. Сейчас прочесываем окрестности. Выставили пост на дороге. Сообщили в полицию.

— Когда произошел побег? — стиснул трубку Рауль.

— Полчаса назад...

— Убью! — прошипел Оливера. — Отчего не позвонили сразу?

— Извините, шеф, вы долго не поднимали трубку.

— Скоро буду, — рявкнул Рауль.

Он выжал из автомобиля на узкой асфальтовой полосе все, что мог, едва не врезался в ползущий навстречу набитый крестьянами пузатый автобус, миновал заспанных надзирателей, прогуливающихся возле служебной машины, долетел до здания тюрьмы за полчаса, но министерский вертолет уже стоял во дворе. Муньес, чиновник из отдела надзора за исправительными учреждениями, вышел из кабины, представил полного коротышку:

— Господин Леку, представитель специальной службы.

Леку небрежно пожал Раулю руку, заторопился внутрь здания:

— Показывайте, показывайте. И быстрее!

Дежурный говорить уже не мог. Он тоскливо вздыхал и судорожно вращал глазами. Объяснять принялся Поштига, успевший не только прибыть в тюрьму раньше Рауля, но и побриться. "На мое место метит, скотина", — напряг скулы Оливера.

— Как вы понимаете, здесь особые правила содержания, — начал говорить Пабло, заискивающе оглядываясь на раздраженного Леку. — Заключенные находятся под постоянным психическим и физическим давлением. У нас были сомнения насчет состояния здоровья Гонсалеса, но мы решили не делать для него исключений. Тем более что контроль за ним был постоянным.

— Это заметно, — кивнул Леку.

— Вчера у Гонсалеса произошел очередной конфликт с сокамерниками, — продолжил Пабло. — Они не оставляют попыток...

— Короче, — поморщился Леку. — Называйте вещи своими именами. Его попытались оттрахать?

— Да, — неловко кивнул Пабло. — Но этот доходяга выбил пальцем глаз одному из напавших и сломал руку второму.

— Смотри-ка, Муньес, — обернулся со злой усмешкой к чиновнику Леку. — Проныра все еще пытается сохранить девственность. Вероятно, у него что-то с памятью?

— Чтобы избежать дальнейших увечий, мы поместили Гонсалеса до утра в карцер, — судорожно промямлил Поштига.

— В котором часу? — резко спросил Леку.

— В двадцать два часа пятнадцать минут, — пролепетал Пабло. — У нас с этим строго. Неточность не может превышать полминуты.

— Именно так, — кивнул Оливера в ответ на вопросительный взгляд Муньеса.

— Ладно, — на мгновение задумавшись, махнул рукой Леку. — Где карцер?

— Вот, — показал Рауль по коридору в сторону вытянувшегося по стойке смирно молодого надзирателя. — Пачо, открой карцер.

Пачо, не переставая таращить наполненные ужасом глаза, один за другим отомкнул несколько замков и распахнул узкую дверь. Крошечная комната, не позволяющая заключенному вытянуться или выпрямиться во весь рост, была пуста.

— Ну? — повысил голос Оливера. — Разве отсюда можно бежать?

Пачо покачнулся в ужасе, но не смог произнести ни слова.

— Отсюда бежать нельзя, — кивнул Леку, осматривая карцер. — Но можно выйти через дверь.

— Прошу прощения, но через дверь самостоятельно выйти нельзя, — разорвал повисшую паузу Пабло. — Никто и не выходил. Коридор контролируется видеокамерами. В двадцать два часа пятнадцать минут Пачо поместил Гонсалеса в карцер, а при обходе в шесть часов пятнадцать минут утра — уже не обнаружил. В шесть часов ровно Гонсалес был еще на месте. Заключенный бежать не мог. Дверь из титанового сплава открывается только снаружи. В карцере нет ни туалета, ни окна. Толщина железобетонных стен более двух метров.

— Видеонаблюдение? — бросил Леку.

— Не ведется, — пожал плечами Пабло. — Заключенный находится в полной темноте. Свет зажигается только в момент проверки.

— Значит, бежать нельзя? — с расстановкой повторил Леку. — Но Гонсалес бежал. В шестой раз!

— У нас как раз в первый, — вмешался Оливера. — Не буду оспаривать факт побега, но хотелось бы разобраться в деталях. Кроме этого, мы забыли про пластиковый спутниковый маяк. Необходимо Гонсалеса запеленговать и задержать.

— Мы не забыли про спутниковый маяк, — отрезал Леку. — Иначе, зачем бы здесь появились? Вас это не удивляет? Наблюдение за Гонсалесом ведется постоянно. Но в шесть часов пять минут утра он исчез с экранов локатора...

Проныра нашелся через три дня. Спутник запеленговал слабый сигнал где-то в далекой России. Леку появился в тюрьме в конце недели, когда предпринятая Оливерой проверка всех сотрудников на детекторе лжи уже закончилась безрезультатно. Так же как и проверка помещений. Чиновник вылез из дорогого купе, хмуро оглядел попытавшегося вытянуться в струнку толстяка Поштигу и решительно взял Рауля под руку.

— Пойдемте, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

— В России? — поразился Оливера, едва они оказались в кабинете. — Как он попал в Россию?

— Теоретически мог и долететь, — задумчиво проговорил Леку, постукивая сигаретой по столу. — На самом деле не знаю. Спутник засек его в тот же день. Но, пока связались с русскими, пока все согласовали, пока они предприняли какие-то действия. Короче, его нашли в ста километрах восточнее населенного пункта... — Леку достал из кармана бумажку, сверился, — Качуг. Вблизи очень большого озера Байкал.

— Я слышал это название, — кивнул Рауль.

— Это в Сибири, — поднял палец Леку. — Не самое лучшее место для бегства.

— Значит, бегство все-таки было? — осторожно спросил Оливера.

— Готовы признаться, что бегства не было и Проныру выпустили? — иронично усмехнулся Леку. — Бегство было. Хотя и необычное. Можете уже не искать подкопы и не подозревать в предательстве сотрудников. Русские откликнулись на нашу просьбу, и в данный момент Фидель с сопровождающим прибывает в Буэнос-Айрес. Завтра он будет в министерстве, а послезавтра здесь. В связи с этим я должен вам кое-что рассказать. Вы знаете, чем занимается моя служба?

— Вероятно, государственными секретами, — предположил Рауль.

— Их сохранностью, — заметил Леку. — Если Гонсалес исчезнет, государству будет нанесен значительный урон.

— Вы хотите сказать, что Проныра связан с государственными секретами? — удивился Оливера. — Тогда почему он в моей тюрьме?

— По двум причинам, — поморщился Леку. — Во-первых, из вашей тюрьмы действительно до сего момента не было побегов. Во-вторых.... Знаете, почему Гонсалеса не дематериализовали? Правительство Аргентины трудно заподозрить в симпатиях к убийце, фактически к киберу, пусть и с остатками человеческого интеллекта. Дело в другом. Фидель бежал из тюрьмы пять раз и ни один из этих его побегов не был объяснен.

— То есть... — не понял Рауль.

— Чудеса, — развел руками Леку. — Что я еще могу сказать, если кто-то выбирается из замкнутого помещения, не повредив ни стен, ни дверей, ни решеток. У Фиделя было очень много денег. Достаточно много. Не слишком много, чтобы уничтожить всех врагов. Но достаточно для реализации безумного изобретения. Гениального изобретения. После того, как пуля пробуравила его головенку, мы уже решили, что все нити оборваны. Собственно, основания для спокойствия у нас были. Он не убежал. Ни до суда, ни на процессе. Но все его предыдущие побеги были похожи на этот как две капли воды! Он просто исчезал. Растворялся в воздухе. Хотя я не верю во всякую чертовщину, вынужден констатировать — Фидель умеет проходить через стены. Еще неделю назад я думал, что эта его способность утрачена. По крайней мере, он больше не владел ею. Ничего подобного! Это телепортация, господин Оливера. Хотя, мне непонятна конечная точка. Почему? Почему Сибирь?

— Что-то не верится, — почесал затылок Рауль. — Вероятно, я слишком далек от мистики.

— Это не мистика, — покачал головой Леку. — Это фантастическая способность Проныры, которая может стать реальностью для человечества. Телепортация сегодня такая же мистика, какой была бы, скажем, радиосвязь в восемнадцатом веке. Это источник миллиардов и миллиардов прибыли для любой корпорации. А можете вы хотя бы представить, чего способно добиться государство, владеющее подобным секретом?

— Отправить нашего премьера прогуляться по Мальвинам и незаметно вернуть его обратно, чтобы не раздражать англичан, — пожал плечами Рауль. — Но чего вы хотите добиться, помещая Гонсалеса опять сюда? Не лучше ли изучать его где-нибудь в центре? Здесь ведь не лаборатория? К тому же я не в состоянии противостоять заключенным, которые не подчиняются законам природы.

— Подчиняются, — закурил Леку. — Тем законам, которые нам пока еще неизвестны. Надеюсь, что дело дойдет и до лаборатории. Проныру едва привели в норму после ранения в голову. Он вел себя как свихнувшийся кибер, пока его не тряхнули несколько раз током. Все, что могли изучить, не вскрывая его черепушки, мы уже изучили. Сумели докопаться до части истины. Гонсалесу помог один физик. Проныра кроме всего прочего скупал в третьих странах патенты, открытия, разработки. Что-то перепродавал, что-то использовал. Одного ученого-индийца перетащил в Мексику, где тогда скрывался от нашей не слишком расторопной полиции. Охранял его круглосуточно. К сожалению, мы узнали об этом слишком поздно. После того как до тайной лаборатории добралась мафия. Колумбийцы шли по следам Проныры с неменьшим упорством, чем мы. Короче, лаборатория была разгромлена, сожжена. Создатель чуда Гонсалеса — убит. С учетом ранения Фиделя, его фактической инвалидности, дело о феномене телепортации можно было считать закрытым. Теперь же все изменилось.

— Что именно? — не понял Оливера.

— Главное, — поднялся Леку. — Он не потерял способность к побегам. Второе — телепортация происходит при воздействии извне. Значит, где-то поблизости присутствует излучатель. Значит, не все сообщники Гонсалеса уничтожены. Их нужно задержать. Оборудование изъять. Иначе это сделает мафия. Вместе с Гонсалесом я пришлю сюда своих ребят. Они будут сканировать окрестности, контролировать ситуацию. Думаю, вы с ними сработаетесь. Выделите Фиделю одиночную камеру с видеонаблюдением. Оставьте на время в покое, но не спускайте с него глаз. Будьте настороже.

— Подождите! — попросил Рауль, вытирая лоб. — Но почему Сибирь? Есть какие-то версии?

— Не знаю, — бросил окурок Леку. — Возможно, сбой программы. Возможно, потому что далеко. В конце концов, мы даже не знаем, есть ли у него возможность выбирать точку назначения. К счастью, сейчас в Сибири лето. Прибудет Гонсалес — спросите у него сами. А для того, чтобы его помощники не посчитали миссию законченной, мы сделали это.

Леку бросил на стол бульварную газетенку. С лицевой страницы на читателей мрачно взирал Проныра. Заголовок гласил — "Знаменитый Фидель Гонсалес совершил очередной побег из-под стражи. Он пытался укрыться от возмездия в далекой России. Но был настигнут даже в верховьях сибирской реки Лены и вскоре вернется на прежнее место заключения".

— А карта зачем? — спросил Рауль.

— Это газетчики сами напечатали, — объяснил Леку. — Для достоверности.

У Гонсалеса узнать ничего не удалось. Вид у него был жалкий. Распухшие щеки обвисли мешками, глаза заплыли. Он сидел напротив Оливеры, уставившись в одну точку.

— Так и будешь молчать, — поинтересовался Рауль.

— Что я должен сказать? — хрипло спросил Гонсалес.

— Как ты оказался в Сибири! — ударил по столу кулаком Рауль.

— Как ты оказался в Сибири, — безучастно повторил проныра.

— Охрана! — заорал Оливера, вскакивая с места.

— А сами? — негромко спросил Фидель. — Бейте сами, зачем охрана?

— Увести! — приказал Рауль, стиснув зубы. — Где Поштига?

Пабло разговаривал с русским. Сопровождавший Гонсалеса здоровяк ухмыльнулся, протянул Раулю огромную лапу и поздоровался на ужасном испанском.

— Господин Белов, — представил его Пабло.

— Как вы его поймали? — спросил Оливера.

— Расскажите сначала, как он убежал из вашей тюрьмы, — ухмыльнулся русский, с уважением постучав кулаком по бетонной стене. — На самом деле ни ловить, ни искать его не пришлось. К поселку вышел. Видели рожу? Это он уже отходить стал. Комары так покусали, что смотреть не мог. Сам домой просился.

— Понимаете, — Рауль успокоился, присел, взглянул на Поштигу. — Я не знаю, как Гонсалес убежал из тюрьмы. Либо это чудо, либо предательство моих сотрудников. Вам ничего не удалось выяснить?

— Ваш приятель — крепкий орешек, — пожал плечами русский. — Молчит как железный шкаф. И в аэропорту на контроле звенит как железный шкаф. А в чудеса я не верю. Вот то, что я тут оказался — это чудо. Хотя почему чудо? Я на весь край единственный опер со знанием испанского. Уж не думал, что пригодится. Вот прилетел в Аргентину на другую сторону земного шарика. К тому же за счет вашего правительства. Жалко, что летом. Холодно у вас летом. Впрочем, какой это холод? Вот у нас зимой — холод. Если бы ваш Проныра зимой в тайгу попал, сейчас бы я с вами не разговаривал. Ну ладно, я завтра обратно, а вы уж разберитесь, что тут у вас происходит, а то ведь опять приеду.

Русский шумно хохотнул, поднялся, но в дверях обернулся и, хлопнув по плечу караульного, неожиданно стал серьезным:

— Боится ваш Проныра чего-то. Аж трясется. Ничего не рассказывает, а боится. Причем не тюрьмы. В тюрьму он как в дом родной торопился.

Люди Леку заняли выделенное помещение, установили аппаратуру, и, перекидываясь в карты, принялись глазеть на мониторы. Ничем они не напоминали работников секретной службы.

— К чертям дисциплина, — сокрушался Оливера, слыша громкий хохот из-за двери. — Скорее бы, что ли, Проныра сбегал.

Фидель не заставил себя ждать. Исчез через неделю после возвращения. Как это произошло, Оливера увидел своими глазами. Один из мониторов он приказал вывести в свой кабинет и, принимая доклад от Поштиги, привычно поглядывал на неподвижную фигуру скрючившегося на кровати Гонсалеса. Внезапно тот шевельнулся, тяжело сел, положил левую руку на затылок, а правой принялся тереть щеку. Лицо его исказила гримаса боли.

— Господин Оливера! — без стука ворвался в кабинет Мигель — начальник группы Леку. — Есть внешний сигнал! Источник на полпути между тюрьмой и городом! Приступаем к захвату! Поднимайте свои службы!

— Леку сообщили? — вскочил на ноги Оливера.

— Да, — хлопнул дверью Мигель.

— Рауль! — неожиданно просипел Поштига, показывая на монитор.

Оливера поднял глаза. Силуэт Гонсалеса, отчаянно стучащего себя кулаком по челюсти, начал расплываться, дрожать, размазываться. Наконец Проныра дернулся, согнулся, забился в судорогах и исчез.

— Санта Мария! — в ужасе прошептал Пабло. — Что делать?

— Вот, — с усмешкой показал на телефон Оливера. — Звони Белову в Россию.

На дороге никого не поймали. Просеяли округу как сито. Леку не появился, но по телефону разговор с Мигелем имел серьезный. Тот осунулся и помрачнел. Группа захвата работала днем и ночью. Поштига метался вместе с Мигелем по окрестностям, опрашивал старожилов, искал забытые картографами каменистые дороги. Возвращаясь вечером домой, Оливера остановил машину на взгорке, дождался, когда пыхтящий автобус догонит его, махнул рукой. За рулем сидел пожилой индеец в клетчатой рубахе и потертых донельзя джинсах.

— Оттуда? — спросил старик нездешним выговором, махнув рукой в сторону серых блоков тюрьмы. — Сбежал что ли кто?

Оливера кивнул, оглядел салон. Сиденья бесстыдно растопырили порванную обивку, часть стекол автобус потерял уже несколько лет назад. Седой крестьянин храпел у выхода. Пол был заплеван и усыпан огрызками.

— Нет пассажиров? — спросил Рауль. — Как зовут тебя?

— Хуан, — усмехнулся индеец. — Сегодня уже два раза опрашивали. Только от меня толку мало. Я полгода здесь всего. Не осмотрелся еще. Для меня пока пассажиры все на одно лицо.

— Гуачо? — показал Оливера на раскрашенную гитару, висевшую за спиной индейца.

— Кечуа, — ответил индеец, затем понял, усмехнулся. — Да. Немного играю. Когда жду пассажиров.

— Откуда сам? — поинтересовался Рауль.

— Эквадор, — хитро улыбнулся индеец.

Тут только Рауль разглядел, что морщины на левой щеке старика пересекает уродливый шрам.

— Сын у меня в Комодоро. В порту работает. А я вот сюда перебрался. Не люблю ни море, ни пампу. Скучаю по горам. У вас хорошо. Пусть даже работы мало и песо скоро можно будет только подтираться. Зато спокойно.

— А в Эквадоре? — спросил Оливера.

— В Эквадоре тоже хорошо, — заметил старик. — Сейчас тепло. Там всегда тепло. Даже жарко. Иногда горячо! Видишь? — ткнул себя пальцем в шрам. — Он мог бы быть и на горле.

— И все-таки, — нахмурился Оливера. — Если ты человек здесь новый, может быть, заметил что-то необычное?

— Заметил, — кивнул индеец. — Ты стал раньше ездить на работу и позже возвращаться. Гонять стал. Нервничать.

В кармане Оливеры запищал телефон.

— Шеф! — прорезался голос Поштиги. — Нашли Фиделя!

— Где? — напрягся Рауль.

— Все там же! — заорал Пабло. — Километров сто — сто двадцать к востоку от первой точки! Он к железной дороге сам вышел! Станция там. Бар-гу-зин!

— Бар-гу-зин, — бессмысленно повторил Оливера. — Русские доставят его как и раньше?

— Нет! — радостно заорал Пабло. — Леку полетел за ним сам!

— Не нужно гонять, — продолжил старик, когда Рауль убрал телефон. — Я прожил достаточно лет, чтобы понять — никогда не догонишь, когда спешишь. Остановись, все придет само. А пассажиров у меня хватает. Просто они уже дома. Вечером в город никто не едет. Чего в городе ночью делать? Рынок с утра. Здесь чужих нет, начальник. Проживу лет десять, и я своим стану.

— Удачи, — кивнул Рауль и вышел на улицу. Старик широко улыбнулся через стекло, зацепил пальцами струны гитары над головой, подмигнул и с натужным скрежетом тронул автобус с места. Оливера смотрел ему вслед и думал, что это он сам приговорен к заключению в тюрьме с правом ночевать дома под боком у нелюбимой жены, а настоящая жизнь вот она. Только что проехала мимо него на полуразбитом автобусе.

На второй день, после того, как Леку, злобно шипя, водворил беглеца на место, Рауль вошел в камеру, сел напротив Проныры, внимательно оглядел. "Старик уже, в сущности, в свои сорок" — подумал.

— Как ты это делаешь? — спросил, выдержав паузу.

Фидель поднял голову, пригляделся, странно блеснув имплантантом в одном из зрачков, усмехнулся.

— Я плохо учился, начальник. Ничего не могу объяснить. Чанг мог бы. Но его убил Хавьерас.

— Хавьерас это тот, кто должен был тебя утопить?

— Пусть попробует, — нахмурился Фидель.

— А он пробует? — переспросил Оливера.

Проныра не ответил. Прижался спиной к холодной стене, закрыл глаза.

— Зачем ты убил стольких людей?

— Не всех, кого мне приписывают, убил я, — проскрипел Фидель после паузы. — Скажу тебе больше, начальник. Каждый из них мог убить меня. Более того, каждый из них пытался это сделать. Я защищался.

— И от детей из Сан-Пауло?

— Детей? — Гонсалес коротко рассмеялся, закашлялся. — Я не убивал детей в Сан-Пауло. Хавьерас что-то перепутал. Не тот автобус взорвал. Не всему верь, начальник.

— Чему я еще не должен верить?

— Тому, что я пытаюсь отсюда убежать, — Гонсалес щелкнул ногтем большого пальца по пластиковому ошейнику. — Хотя, если бы не этот маячок... Может быть, его снять?

— Никогда, — покачал головой Оливера. — Только вместе с головой. После твоей смерти.

— А если я уже умер? — вдруг спросил Фидель. — В тот момент, когда полицейский прострелил мне голову? Жаль, что я не успел вырезать улыбку у него на лице. Если я уже умер? Откуда ты знаешь, что оживили во мне столичные доктора — ошметки мозга или кристаллы кибера?

— И что же они оживили? — спросил Оливера.

— Дай сигарету, — попросил Гонсалес.

Оливера протянул сигарету, щелкнул зажигалкой. Фидель жадно затянулся, выпустил клуб дыма под потолок, наклонился вперед.

— Знаешь в чем моя беда, начальник? Я всего лишь очень хотел жить.

— А теперь? Уже не хочешь?

— Сколько у тебя имплантантов? — спросил в ответ Проныра. — Два-три зуба? Антисклеротическая защита? Тромбофильтры? И все? Знаешь, чем отличается кибер от человека?

— Долей содержания киберорганики в организме.

— Нет, — мотнул головой Гонсалес. — Ничем не отличается. И там, и там имеется кусок мяса с костями, который способен думать и чувствовать. Только в случае с киберами этот кусок мяса насажен на металлический шампур. И наше правительство любит поворачивать его над огнем. Знаешь, что было бы, выстрели полицейский мне в голову лет тридцать назад, когда я еще сопливым мальчишкой промышлял воровством на пляжах Буэнос-Айреса? Я просто отключился бы. Выжил бы или нет, о том ведает господь бог. Но когда мне прострелили ее на самом деле, я не потерял сознание. Я прочувствовал каждую миллисекунду боли. У меня сердце разорвалось бы, если бы вместо него не стучал урановый двигатель. Я не боюсь боли, умею отключать ее, иначе как бы выносил подарки судьбы, начиная от пыток в полиции и заканчивая бесконечным латанием тела. Но та боль... Она словно очистила меня. Когда я оборачиваюсь назад, жизнь распадается на две части. Первая тянется от рождения и до того момента, когда я нагнулся с ножом к лицу проклятого копа. Вторая часть целиком состоит из боли. Большая часть. Я могу ее описывать так же, как мог бы описывать прожитые мною годы. День за днем.

— Бросьте, — посоветовал Поштига.

Оливера сидел у окна, рассматривая заснеженные вершины Анд.

— Любой из нас хотел бы защитить свою жизнь от тех, кто пытается ее отнять, — продолжил Пабло. — Но никто из нас не убивает при этом десятки людей, случайных прохожих, женщин. Вы спросите, допускаю ли я, что здесь в камерах сидит хотя бы один человек, который не виновен в том преступлении, за которое отбывает наказание? Я отвечу — допускаю. И что с того? Что с того, если бог допускает его пребывание здесь? Отчего я должен вмешиваться? Всякий человек имеет шанс начать жизнь заново. Но только после смерти. Именно этот шанс — умереть — мы и предоставляем. Более того, мы приучаем заключенных к смерти и боли. Частично искупаем их грехи, раз уж ад для них начинается уже здесь. Иначе, отчего они принимают смерть как избавление? А что касается различий между кибером и человеком, я бы с Пронырой поспорил. Имеется немало фактов, когда полностью имплантированный человек, абсолютный кибер, машина — продолжает считать себя божьей тварью. Рассчитывает на человеческое отношение. Это страшнее всего, Рауль.

— Разве кто-то сказал, что я озабочен судьбой Гонсалеса? — удивился Оливера. — Я как раз думаю, когда он сбежит в третий раз.

Гонсалес сбежал в тот же день. Мигель со своими ребятами вновь рванулся на дорогу и никого не нашел. А еще через неделю свернул оборудование и уехал. В тот же день позвонил Леку.

— Слышишь, Оливера, забудь обо всем, о чем мы говорили. Считай, что никакого Проныры у тебя и не было. Дело закрыто.

— Подожди. Скажи только одно, вы его взяли?

— Пока нет, — ответил после паузы Леку. — Но возьмем. На этот раз он, видимо, сумел избавиться от маяка.

— Лучше бы вы его не находили, — заметил Оливера.

— Прогресс невозможно остановить, — усмехнулся в трубке Леку. — Если не мы, до него доберется кто-то другой.

— Можно попросить об одолжении? — поинтересовался Оливера. — Считай, что у меня приступ служебного рвения. Пришли фото Хавьераса, который преследовал Гонсалеса.

-Ты и об этом знаешь? — удивился Леку. — Проныра оказался более разговорчивым, чем я думал? Да, Хавьерас оказался единственным, кто тогда... выплыл. Пришлю. И все-таки, помни, ничего не было.

— Ничего не было, — повторил Оливера, кладя трубку.

— Шеф, — заглянул в кабинет Поштига.

— Заходи, — кивнул Оливера, открывая атлас. — Найди-ка мне этот самый Баргузин.

— Вот, — ткнул Пабло пальцем. — Видите? Слева от озера Байкал исток Лены и населенный пункт Качуг. Справа станция Баргузин. Одного не понимаю, как он снял маяк? Этот пластик можно разрезать только лазером в специальной лаборатории. Или он как-то экранировал себя?

— Его просто больше нет, — покачал головой Оливера. — Ты служил в армии?

— Да, — кивнул Пабло. — Связистом.

— А я наводчиком в артиллерии, — задумался Рауль. — Знаешь, как пристреливают орудие? Сначала перелет, потом недолет. С третьего выстрела всегда в цель.

— Вы считаете, что колумбийцы его все-таки утопили? — удивился Поштига. — В таком случае я сочувствую господину Леку. Озеро Байкал самое глубокое на планете!

— Вопрос только в том, почему именно Байкал, — почесал подбородок Оливера.

— Извините, — Поштига замялся. — Я тут почитал кое-что о принципах ориентации киберов, о гироскопических сферах, системах координат и подумал...

— Ну? — не понял Оливера.

— Понимаете, — Пабло почесал затылок. — Возможно это всего лишь совпадение, но у моего мальчика на столе стоит глобус. Я изобразил на нем мелом лицо. Условно. Так, чтобы наша тюрьма находилась как раз на той точке, где у Проныры был пластырь. Входное отверстие от пули.

— И что же? — нахмурился Оливера.

— Выходное отверстие оказалось в Сибири, — вежливо хихикнул Поштига. — Как раз в районе озера Байкал.

Заскрипел факс и оттуда медленно полез листок. Оливера потянул его на себя и узнал в черно-белом изображении индейца со шрамом. Только одет он был в смокинг и стоял не возле автобуса, а возле дорогого авто.

— Что-то перепутал, — задумчиво сказал Оливера. — Не тот автобус взорвал.

— Вы и об этом знаете? — оживился Поштига. — Автобус действительно свалился в пропасть и взорвался. Тут, недалеко. К счастью, никто не пострадал. Только водитель скрылся. Индеец какой-то. Я вообще удивляюсь, как им дают права?

2005 год

Швед

Холодный ветер дул вдоль переименованной Шпалерной от бывшего Литейного к бывшему Смоляному двору. Напрягал щеки, подхватывал жгучие искры колючего снега, который не падал с неба, а выстреливал из ночных подворотен, взлетал с жестяных кровель, срывался с припудренного февралем ледяного изгиба близкой Невы, сек пятиэтажные молчаливые здания, шесть колонн спящей церкви, черные окна бывших казарм Кавалергардского полка, облизывал фасады Таврического дворца, выглядывал в мертвых камнях давно уже растаявшие призраки царевича Алексея и адмирала Кикина, бился в тяжелые стены страшного дома, словно пытался вызволить десятки, сотни, тысячи людей.

"Чтоб ты сдох", — подумал следователь Назаров, морщась от зубной боли и приглушенных криков, что раздавались и справа, и слева, и сверху. На часах уже было за два ночи, безумно хотелось разуться, опустить ноги в прохладную воду, опрокинуть стакан водки, упасть в теплую постель, но не затем, чтобы потянуть к себе безотказную Верку, а чтобы уснуть. Провалиться в черную яму, забыться и, главное, чтобы не видеть снов. Знает, знает он эти сны, поэтому и заснуть не может без водки, лучше уж без снов, а как проберет, все одно — такие сны лучше пьяному смотреть. Да только разве это сон? Валишься навзничь, летишь вниз, а как дна достигнешь, вот оно уже и утро. Впрочем, с этим чертовым зубом и водка не поможет уснуть!

— Ну, что молчишь? — утомленно спросил Назаров.

Подследственный сидел на железном стуле, уставившись в пол. Назаров даже приподнялся, чтобы разглядеть, что увидел этот странный человек на полу, затем пробежал взглядом по стоптанным валенкам, по угловатым коленям, по тяжелым рукам, одна из которых была перемотана грязной тряпицей, по впалой, но широкой груди, пока не добрался до квадратного подбородка, массивного носа и грубых скул. Глазные яблоки под опущенными веками подрагивали живыми буграми, а сразу над бровями лоб исчезал, скашиваясь к затылку.

"Урод! — мелькнула мысль. — Ночью такой встретится, черта помянешь. И имя такое же. Сопор. Запор, бога мать! Швед хренов! Какой он шпион? Ну, не пришел мужик по повестке, и что? С ума они там все посходили!"

— А что говорить? — безучастно пробубнил подследственный.

— Связь с родственниками поддерживаешь? — спросил Назаров.

— Могу, — неожиданно проскрипел Сопор.

— Это как же? — насторожился следователь.

— Кричу, — пожал плечами подследственный, поднял тяжелую ладонь и махнул куда-то в сторону, за сырую стену затхлого кабинета, за Фонтанку, за дома, за лежащую подо льдом в забытьи Неву, за серый блин продрогшего залива.

— Издеваешься, сука? — скрипнул зубами Назаров. — Как на связь выходишь?!

— Кричу, — повторил Сопор. — Мама слышит. Там она. Скоген. Лес. Горы. Там она живет.

"Что делать? — закрыл глаза Назаров. — Боли он не чувствует, Маликов кулаки уже об его рожу сбил. На карцер ему наплевать. Подписывать ничего не хочет. Зря я, что ли, вторую неделю с ним мучаюсь?"

— Язык-то не забыл еще, швед? — бросил следователь, разминая папиросу.

— Не забыл, — уныло пробормотал Сопор и вдруг четко и раздельно произнес несколько колючих слов.

— Что ты сказал? — оживился Назаров. — Никак по-немецки?

— Нет, — качнулся Сопор. — Я сказал тебе, Назаров, чтобы ты шел туда, где растет перец. У нас так говорят плохим... Плохой ты, Назаров, вы все тут плохие.

— А ты, значит, хороший?

— И я плохой. Мусор, — погладил перевязанную тряпицей руку подследственный.

— Чем же ты плох? — презрительно прищурился Назаров.

— Маму не слушал, — поднял глаза Сопор. — Бросил ее.

— Отчего же?

— Лес не люблю. Камень дикий не люблю.

— А что же ты любишь?

— Ночь, — после паузы ответил подследственный. — Город.

— Так город из камня! — не понял Назаров. — Или здесь камень не дикий?

— И чтоб один быть, — словно не слыша следователя, продолжил Сопор.

— В городе? — удивился Назаров и зло макнул в чернильницу ручку. — Значит, маме кричишь?

— Ну, что там? — поинтересовался Назаров на следующий день, нервно поглаживая распухшую щеку. — Подписал?

— Подпишет! — сплюнул прыщавый Маликов, долбивший подследственного в очередь с Назаровым. — И не таких обламывали. Он же с моего двора! Я этого шведа еще помню, когда отцу и до пояса не доставал. В каморке он жил без окна. Кстати, двор у нас был чистый, что твой стол после сдачи дела, да только вся детвора этого дворника боялась как огня. Не знаю, кто, как, а он точно враг!

— Что значит, "не знаю, кто, как"? — бросил потухшую папироску Назаров. — Сомневаешься?

— А ты? — прищурился Маликов.

Не отвел взгляд Назаров, хотя и почувствовал сквозь ледяной прищур не только ужас загнанного зверя, но и наглую уверенность стукача.

— Я их разоблачаю, — отрезал Назаров. — А ты, похоже, кулаки жалеешь? Или у этого дворника рожа каменная?

— Не приживаются на его роже синяки! — процедил Маликов. — И на слове меня, Назаров, не лови. Я не один десяток гадов, куда надо, спровадил! Это ты все в добренького играешь!

— Так нет у нас ничего на этого Сопора! — прошипел Назаров.

— Будет! — ухмыльнулся Маликов. — Оставь-ка мне его еще на пару часиков! Руку его видел? О светобоязни слышал?

— Какая еще светобоязнь? — не понял Назаров.

— Такая! — ощерился Маликов. — От солнца. Сопор только по ночам двор мел. Мы все озоровали, старались ненароком дверь в его каморку распахнуть, только он все равно на топчане день деньской под половиком лежал. Грозил нам! И знаешь чем?

— Чем же? — заинтересовался Назаров.

— Мамку позову, говорил, — зло рассмеялся Маликов и тут же зябко повел плечами. — Знаешь, как он завыл, когда луч солнца ему на руку попал? Кожа пузырями пошла! У меня двое из одной камеры с ним, жуть народ пробирает. Я ему сейчас не карцер, а прогулку пропишу. Прикажу-ка его во дворе к решетке приковать. Ничего, не обморозится. Сговорчивее станет!

Зуб у Назарова прошел в тот же миг, когда выведенный голышом во двор Сопор завыл-заорал так, что затихли все остальные звуки в страшном доме, перестала капать с сырых стен вонючая вода, испуганно застыло в небе холодное питерское солнце. А потом в кабинет Назарова ввалился ошалевший Маликов, уронил на пол валенки Сопора, прохрипел недоуменно:

— Бежал!

Через минуту Назаров растерянно крутил головой в тесном холодном дворе, сторонился тюремного начальства, остервенело кроющего бранью ошалевших охранников, разглядывал следы босых ног, решетки, деревянные козырьки на окнах, какие-то гнилые доски, бочки, камни, груды изъеденной ржавчиной жести, оборачивался к кованным воротам.

— Не уг-г-лядели, сволочи! — начал заикаться Маликов.

— Крышу проверяли? — задрал подбородок Назаров.

— П-проверяют, — втянул в плечи голову Маликов. — Далеко не уйдет. Не так прост швед оказался! Те двое, что во двор его выводили, только рты разевают, сказать ничего не могут! Тут вспомнишь, как к-креститься!

— Думаешь, поможет? — зло прошептал Назаров. — Может, кол осиновый затесать?

— Не веришь? — удивился побледневший Маликов. — А т-ты затеши. Я вот напиться собираюсь. В стельку.

Назаров пил неделю и не мог опьянеть. Орал, топал ногами, бил подследственных, заполнял протоколы допросов, рвал пером бумагу, но глаз не мог отвести от валенок, что так и остались в углу его кабинета, пока, подчиняясь непонятному предчувствию, не отправился домой. Посыльный догнал его уже у дома, прохрипел что-то о нападении, о диверсии и, задыхаясь, остался позади.

— Почему не стрелял? — через полчаса орал следователь в безумное лицо вологодского паренька.

Тот мотал головой, мычал что-то невразумительное, а когда в караулку внесли мертвого Маликова с синими пятнами на сплющенной шее, вовсе потерял сознание.

— Все на месте? — ледяным тоном спросил начальник, входя в кабинет Назарова.

— Валенки пропали, — вытянулся в струнку следователь. — Больше ничего.

— Валенки, говоришь? — нахмурился начальник. — Хочешь сказать, что нападение организовано для захвата валенок? Именно для этого снесены ворота, не иначе как машиной ударили? Выбито несколько дверей, стена проломлена! Маликов убит! Из-за валенок?

— Не могу знать! — стиснул зубы Назаров. — Так нет побега! Да и раненые из охраны все под свои же пули попали. Стрелять начали со страху, куда ни попадя!

— Со страху? — побелел начальник. — Валенок испугались? А где хозяин этих валенок? И не сам он ли за ними приходил? Думай, Назаров, думай, что я буду наверх докладывать! А то сам место этого шведа на нарах займешь!

— Трезвый? — удивилась Верка, когда уже ближе к утру Назаров добрался до дома и протиснулся по бесконечному коридору к узкой, как пенал, комнате.

— Спит Васька? — потянул с плеч шинель Назаров.

— Спит, — зевнула Верка. — Что еще он должен делать ночью?

— Ты это, — тяжело опустился на стул Назаров. — Собирай-ка вещички. К матери поедешь. И не болтай там слишком. Уладится все, вызову. Время сейчас такое...

— Какое время? — не поняла Верка.

— Такое! — оборвал ее Назаров. — Если меня заберут, скажу, что разошелся с тобой, и где ты, пацан — ведать не ведаю!

— Да ты что! — ойкнула Верка и, заливаясь слезами, прижала к рту ладонь.

— То! — веско произнес Назаров и замер.

Тяжелый перестук донесся с улицы. Холодом повеяло из-за высокого тщательно заклеенного окна. Заухало что-то в далеком парадном и загремело на лестнице. Невидимым ужасом потянуло по полу и потолку. И прозвенел звонок.

— Ну вот, — покачнулся, поднявшись, Назаров.

В дверях стояла старуха. Она была одного роста с Назаровым, но из-за ее необъемного туловища и покатых плеч ему показалось, что она много выше. И он смотрел сначала на ее торчащие из-под покрытого искрами снега грубого платья босые ноги, на выступающий бугром обвисший живот и свалившуюся под платьем к поясу грудь, на морщинистую кожу на руках и между узловатых ключиц, посеченную кое-где пулевыми отверстиями. Медленно с трудом Назаров взбирался взглядом по квадратному подбородку, синюшному носу к знакомым глазам, выше которых ничего не было, только убывающая линия покатого лба и космы спутанных седых волос, пока не утонул в мутных зрачках.

Старуха поставила на пол валенки, подтянула к себе за плечо Назарова и, ухватив его каменной клешней за горло, начала что-то укоризненно бормотать, покачивая головой, больно ударяя твердыми пальцами свободной руки по щекам и усиливая с каждым словом стальную хватку. И когда у Назарова уже потемнело в глазах и померкло видение синих пятен на горле Маликова, откуда-то издалека, из тесноты коридора, из глубины квартиры донесся беспокойный детский плач.

Хватка ослабла.

Старуха медленно разжала пальцы, шагнула назад, опустила голову, прислушиваясь, прошептала что-то совсем уж неслышное, развернулась и тяжело зашагала вниз по ступеням, словно спускалась с крутой горы.

— Валенки забыла, — прохрипел Назаров, рванулся к окну холодной коммунальной кухни, зазвенел стеклом, выламывая засохшую замазку, и увидел. Вдоль чугунной ограды Мойки в свете тусклых фонарей куда-то в сторону Невского приземистая босая фигура катила тяжелый камень, напоминающий сжавшегося в комок человека.

— Собирайся, Верка, — прошептал Назаров.

2006 год

Вещи

01

Старая учительница умерла сразу после Нового года. Соседи разорвали на лапник её новогоднюю елку, поэтому зеленые ветки лежали на истоптанном снегу, поблескивая искрами новогодних украшений. Сердобольные женщины, которые часами просиживали вместе с бывшей учительницей во дворе, обмыли маленькое тело и на найденные на книжной этажерке деньги устроили простенькие похороны. Не то, чтобы они очень любили старушку, просто каждая из них по отдельности находилась на том или ином расстоянии от этого же рубежа, и все, что они делали — они делали для себя. Женщины сели на крохотной кухне, открыли бутылку водки, наполнили тусклые стаканчики и выпили. Говорить было не о чем.

Через несколько дней к соседке умершей пришел участковый вместе с хмурым техником из жилищной конторы. Пригласив ее с собой, они вошли в квартиру, переписали вещи и собрались заклеивать дверь.

— Зачем? — забеспокоилась соседка. — Цветы погибнут. У нее же все окна в цветах! Я поливаю. Да и сын у нее есть. Борька. Он же не знает ничего. Мы адреса не нашли. Он же звонит иногда, как я ему отвечу? А телефон через стенку слышно.

Участковый задумался, затем дал соседке отметиться на описи и, внушительно помахав у нее перед лицом бумагой, ушел.

Соседка вернулась в опустевшую квартиру, полила цветы, протерла пыль, накрыла мебель застиранными простынями и присела на краешек дивана. На стене висели три увеличенных и раскрашенных по прошлой моде фотографии. Сама учительница лет двадцати с ямочками на щеках и в белом кружевном воротничке. Ее давно умерший молодой муж, о котором в доме не помнили ничего. Сын Борька в возрасте восьми лет с насупленным лицом и с оттопыренными ушами, одетый еще в старую серую школьную форму. Соседка оглянулась на занавешенное зеркало, поднялась, подошла к стене, чтобы снять фотографии, и внезапно встретилась взглядом с глазами учительницы. И ей вдруг показалось, что в этих смеющихся из закончившейся жизни глазах застыла легкая тень укоризны. Словно сквозняк холодным ветром пробежал по комнате. Соседка вздрогнула, прошла к себе и вернула новый комплект постельного белья, старый трехпрограмный репродуктор и электрический самовар, которые унесла еще до описи. Затем аккуратно закрыла дверь, вернулась в свою почти такую же пустую квартиру, легла на диван и проплакала до утра.

Цветы погибли. Не от отсутствия ухода, соседка поливала их регулярно, а от чего-то другого. Не пересыхая от засухи, и не подгнивая от излишней воды, они поникли листьями и повалились на холодные стекла. Соседка аккуратно срезала мертвые стебли, вынесла в мусорный бак и больше в эту квартиру не заходила. До звонка.

Звонок прозвенел в начале февраля. Соседка уже собиралась ложиться спать, когда за стенкой задребезжал разбитый телефон. Она накинула халат, выбежала на площадку, вошла в квартиру и присела у замолчавшего телефона. Звонок повторился через пять минут.

— Алло. Мама? Извини, кажется, не поздравил тебя с Новым годом, — торопливо заговорил мужской голос.

— Боря, — сказала соседка в трубку картонным голосом, — мама умерла.

— Алло? Кто это? — удивился голос. — Где мама? Что случилось?

— Мама умерла, — повторила соседка.

— Не понял! Как умерла? — заволновался голос.

— Я очень плохо слышу, — сказала соседка, хотя слышала она прекрасно. Сказала и положила трубку.

Борька приехал через день. Удивительно, но он оказался почти точной копией детской фотографии. Только ниже оттопыренных ушей и насупленных бровей восьмилетнего малыша начинались полные щеки с синими прожилками, а еще ниже толстая шея и внушительный торс сорокапятилетнего мужика. Соседка взглянула на него, печально и неуклюже застывшего в ее дверях, отдала ключ и подумала, что если этот "битюг" и есть вечно сопливый и несносный мальчишка Борька, то время действительно неумолимо, и останавливать его, скорее всего, уже поздно, да и бесполезно.

Борька съездил на кладбище, поправил два убогих покосившихся венка, засыпал снежный холмик пластмассовыми цветами, замерил рулеткой периметр участка, поговорил с кладбищенскими старателями и отбыл в жилищную контору. Уладить все хлопоты в один день ему не удалось, поэтому ночью он лежал на кровати матери, курил и смотрел в потолок.

На следующий день он сходил к соседке и попросил ее о помощи. Соседка опять вошла в эту квартиру и стала выкладывать из старого зеркального шкафа аккуратные стопки одежды и белья, переложенные кусками душистого мыла. Борька попросил, чтобы она искала деньги и документы. Ни денег, ни документов не оказалось. Соседка складывала вещи на простыни и завязывала их в узлы. Борька перебирал книги, упаковывал альбомы с фотографиями, жег на кухне перевязанные бечевкой толстые стопки писем. К обеду, когда полки бельевого шкафа оказались пусты, а более или менее ценные вещи упакованы в огромные чемоданы, Борька присел на диван, закурил и сказал соседке, стоявшей возле четырех внушительных узлов:

— Квартиру буду продавать. Занавески, посуду, мебель, все, что оставил, не трогайте. Квартира не так что бы очень, пусть хоть будет не пустая. Забирайте себе все крупы, соль, специи, вообще все продукты из кухни. Нечего мышей разводить. Холодильник, пожалуйста, вымойте. Эту одежду тоже забирайте. Отдайте кому-нибудь, что ли? Не знаю, зачем она все это хранила. За все хлопоты заплачу. Мне нужно, чтобы вы показывали квартиру, если кто-нибудь придет от меня. Если это дело затянется, пыль протрите, пожалуйста. На том спасибо.

Борька поднялся, оставил на трюмо деньги за хлопоты и ключ, взял в руки чемоданы и уехал, увезя с собой и никому не предъявив свои слезы. Если они у него, конечно, были. Соседка вытащила узлы из тамбура и позвонила подругам, с которыми делила скамейку у дома. Крупы и другие продукты она брать пока не стала. Не захотела, да и не смогла бы.

Женщины вышли на площадку и печально остановились возле узлов. Возможно, что каждая из них в отдельности еще и покопалась бы в этих приятно пахнущих чистых и аккуратных вещах, но на глазах друг у друга не поднимались руки, и побежденный таким образом соблазн смешивался с непонятной грустью и поднимал настроение.

— И что там? И куда это теперь? — поинтересовалась дворничиха с первого этажа.

— Не знаю куда, — ответила соседка умершей, — а что, скажу. Новых вещей мало, но все чистое и хорошее. Постельное белье. Кофты. Пальто. Обувь есть. И детского очень много. Больше половины. От Борьки осталось. Все зачинено. От грудного так считай почти до армии вся одежда здесь.

— Внукам берегла, — вздохнула женщина с верхнего этажа. — Так это Таисье надо отнести во второй подъезд. У нее трое детей, все парни, и все разного калибра. И муж уже полгода без работы сидит.

Женщины закивали и потащили узлы. Соседка вернулась в квартиру, взяла несколько полиэтиленовых сумок с ручками, вложила их друг в друга и, наполнив пакетами с крупой, мукой, макаронами, чаем, солью и еще чем-то, потащила все это туда же, к Таисье в соседний подъезд. Оставленное Борькой открытым окно шевельнулось, внезапный сквозняк поднялся из глубины подъезда и ударил плечом в дверь. Дверь захлопнулась и наступила тишина.

02

— Ну и как ты теперь? — спросил в наступившей тишине коричневый буфет у фанерного зеркального шкафа.

— Что ты имеешь в виду? — уныло отозвался шкаф.

— То и имею, — засмеялся буфет. — Всю жизнь ты надо мной издевался. "У тебя вместо мозгов "дзынь-дзынь"! У тебя вместо мозгов "дзынь-дзынь"!" А сам теперь вообще пустой. Как без мозгов-то думается?

— Почему "дзынь-дзынь"? — возмутились сервизы, установленные в буфете. — Чуть что, сразу "дзынь-дзынь"!

— Цыц! — приказал буфет, — Не до вас сейчас. У нас тут серьезный и принципиальный разговор!

— Не желаю я с тобой разговаривать, — грустно отозвался шкаф. — Да и нечего нам с тобой обсуждать.

— Ни нечего, а нечем, — залился мелким скрипучим смехом буфет. — Я твою пустоту своим боком ощущаю.

— Господа, — вмешался старый продавленный диван. — Надо быть мягче. Не время ссориться. Сейчас нам нужно держаться друг друга. В нашей жизни грядут перемены.

— Какие перемены? — засмеялся буфет. — Никаких перемен. Особенно теперь, когда хозяйки больше нет. Я стою на этом месте уже сорок лет. Я старше вас всех. И ни разу не сдвинулся с места. Даже когда умер хозяин! А это, если некоторые помнят, произошло тридцать восемь лет назад.

— Дзынь-дзынь, — зазвенели сервизы.

— Тебя опять подводят твои мозги, — вздохнул шкаф. — Спроси хоть у тумбочки.

— Тебя-то уж мозги теперь точно не подведут! — огрызнулся буфет. — "Спроси у тумбочки". Может быть, ты еще предложишь разговаривать с этими безмозглыми стульями?

Стулья возмущенно скрипнули, но промолчали. За обиженных собратьев вступился диван:

— Жизнь у стульев непростая, но это не значит, что они безмозглые. По крайней мере, они умеют спокойно выслушивать старших и мудрых.

— Кто тут мудрый?! — расхохотался буфет. — Уж не тумбочка ли? А старший, наверное, ты? Так тебе всего двадцать пять лет. И уже двадцать из них ты носишь у себя на спине эту безобразную яму!

— И горжусь этим, — ответил диван. — Эту яму просидела моя хозяйка. Она смотрела по вечерам телевизор, который стоит на тумбочке. Жаль, что телевизор не может этого подтвердить. Или ты не знаешь, что с тех пор как телевизор сломался, он общается только с тумбочкой?

— Мне все равно, с кем он общается, — отрезал буфет. — Самый старый и, следовательно, самый мудрый в этой квартире я!

— А может быть стоит поискать у себя на полках вазочку скромности? — подала голос из соседней комнаты старая металлическая кровать. — Или тебе напомнить твою собственную биографию?

— Что ты хочешь этим сказать? — откликнулся буфет. — Стоишь себе в спальне и стой. Сейчас разговаривают те, кто стоит в гостиной. Когда-то, когда хозяйка проводила половину времени на тебе, ты могла считать себя ее любимицей. Теперь хозяйки нет, и все равны.

— В таком случае стулья ничем не хуже тебя, — спокойно ответила кровать.

Буфет хотел что-то сказать по этому поводу, но не нашелся и только оскорбленно звякнул стеклянными дверками.

— Я помню, как у тебя испортился характер, — продолжала кровать. — Мы с тобой единственные, кто переехал сюда из старого дома. Был еще сундук. Но его больше нет. Ты помнишь, что случилось с сундуком?

— Не помню я никакого сундука! — огрызнулся буфет.

— Помнишь, — сказала кровать, — но об этом после. Пятьдесят лет назад, когда мне уже было лет тридцать, и я была украшением комнаты, в дом, где я стояла, привезли на телеге новенький буфет. Сначала он был неживой. Это всегда так бывает с новыми вещами. Но постепенно буфет оживал. Все мы знаем, как это происходит. Жизнь появляется от прикосновений человека. Если человек касается вас десять раз в день, через пять или шесть лет вы имеете шанс начать соображать и даже разговаривать. Если человек не расстается с вами, вы оживете через полгода. Кстати именно поэтому так быстро оживают игрушки.

— При чем тут телега и игрушки? — раздраженно пробурчал буфет.

— При всем, — сказала кровать. — Ты оживал медленно. Тебя поставили на самое видное место, наполнили красивой посудой, но подходили к тебе редко. Только иногда протирали с тебя пыль.

— Ну и что? — снова возмутился буфет. — Я этого, между прочим, не помню, но даже если и так?

— Я все помню, — спокойно продолжала кровать. — Ты не вполне ожил и через пять лет. Стоял, что-то бормотал про себя. Не отвечал на наши вопросы. Вскоре наша, тогда еще молодая, хозяйка вышла замуж и еще через пять лет получила квартиру в этом доме. И нас троих — меня, тебя и сундук привезли сюда. Ты все еще не вспомнил о сундуке?

— Ничего я не помню, — зло бросил буфет.

— Ты ожил уже через год после переезда, — сказала кровать. — Муж хозяйки сильно пил и прятал в тебе водку. Однажды он уронил бутылку, и ты весь пропитался водкой с верхней полки и до самого дна. Поэтому в том, что у тебя такой характер, нет ничего удивительного.

— А у тебя ржавые пружины из-за того, что Борька, когда был маленьким, по ночам забирался к хозяйке в постель и писал на матрац! — выкрикнул буфет.

— Я знаю, — спокойно ответила кровать. — На меня писала еще хозяйка, когда она была маленькой девочкой. Но я не стала от этого злее.

— Господа, — вмешался диван. — А что же случилось с сундуком? Уважаемая кровать? По всей видимости, буфет действительно ничего не помнит.

— Он все помнит, — сказала кровать. — Не так уж он и глуп. Сундук умер.

— Как это умер? — удивился диван. — Разве мебель может умереть?

Наступила тишина. В проходной комнате, которую буфет назвал гостиной, стояли рядом по одной стене буфет, зеркальный шкаф и тумбочка со сломанным телевизором "Рекорд". Напротив располагались продавленный диван с круглыми откидывающимися валиками по бокам, старое трехстворчатое трюмо и книжная этажерка. У окна стоял круглый стол. Промежутки между этими предметами обстановки заполнялись старыми крашенными-перекрашенными стульями. На стене замерли в немом ожидании часы, опустив гири до самого пола. В спальне стояли начинающая ржаветь кровать, угрюмый массивный комод и прикроватная тумбочка, на которой дремали старая радиола и разбитый телефон. В коридоре висели на стене опустевшая вешалка и большое зеркало. В кухне стоял старый холодильник с закругленными углами и с открытой дверцей. Молчала обожженная двухкомфорочная газовая плита. Безмолвствовали самодельные кухонные полки, стол и табуретки. Мерно капала вода в ванной, оставляя на пожелтевшей эмали коричневый подтек.

— Я знаю, как умирает мебель, — сказал круглый стол. — Она просто засыпает.

— Сундук умер не так, — заметила кровать.

— Она просто засыпает, — продолжил стол. — Когда-то давно я уже стоял в квартире, где умерли хозяева. Я стоял там долго. До тех самых пор, пока наша, теперь уже тоже умершая, хозяйка не купила меня. В той квартире никто не жил лет десять. Мебель покрылась толстым слоем пыли и начала засыпать. Когда человека нет долго, жизнь улетучивается из предметов, которые его окружают. Я сам тогда почти умер.

— И все-таки сундук умер не так, — повторила кровать. — Когда хозяин умер, у хозяйки не оказалось денег даже на гроб. Тогда пришел ее старик-отец и сколотил гроб из сундука. Для этого сундук пришлось сломать.

— Что?! Что вы говорите?! — зашуршала из угла этажерка.

— Для этого сундук пришлось сломать, — повторила кровать.

— Как это "сломать"? — не понял круглый стол.

— Очень просто, — неторопливо проскрипела кровать. — Его разбили на доски. Из этих досок сколотили гроб.

— Послушайте, а что такое "гроб"? — спросил диван.

— Гроб? — переспросила кровать. — Это такой ящик или сундук, в который кладут корпус умершего человека.

— Да... — подтвердил стол. — Совсем недавно на мне стояло нечто подобное. Это было ужасно...

— Подумать только! — опять прошелестела этажерка. — Сломать живое существо... Ведь ему было больно! Возможно, что он даже кричал...

— Кричал, — подтвердила кровать. — Только никто этого не услышал. Или не захотел услышать.

— Нельзя винить в этом людей, — вздохнул диван. — Люди думают, что звуки, которые мы издаем — это всего лишь скрипы, стук и ничего больше.

— По крайней мере, этот сундук остался сундуком. Только другой формы, — злорадно вставил буфет.

— Значит, ничего страшного, если ты однажды станешь буфетом другой формы, и в тебя положат мертвого человека? — поинтересовался у буфета шкаф.

— Он не стал сундуком другой формы, — сказала кровать. — Он умер. То, что получилось из сундука, было мертво. И вряд ли оно могло ожить от соприкосновения с мертвым человеком.

— К чему все эти бредни? — раздраженно продребезжал буфет. — Хозяйка умерла, и ни из кого из нас не сделали "сундук другой формы". Хозяйки уже нет. Ее сын приехал и уехал. Самое страшное, что нас ожидает, это медленное засыпание в пустой квартире.

— Отец мой столяр! — воскликнул шкаф. — Что я буду вспоминать на том свете? Мои последние годы пройдут бок о бок с этим буфетом!

— Не самое плохое соседство, уважаемый пустой шкаф, — съязвил буфет. — О себе этого, к сожалению, сказать не могу. Подумать только! С одной стороны обшарпанная тумбочка, на которой стоит сломанный телевизор. Черно-белый! Заметьте, черно-белый и сломанный! С другой стороны пустой фанерный шкаф, покрытый дешевым лаком. И к тому же, который рассуждает о "том свете" и советует спросить о чем-то у этой тумбочки...

— Надо было меньше болтать со своими сервизами и больше слушать, о чем говорит по ночам уважаемая мебель, — недовольно вмешался в разговор стол. — Тем более, когда обсуждаются вопросы жизни и смерти.

— "Вопросы жизни и смерти"! "Уважаемая мебель"! — передразнил стол буфет. — Единственная уважаемая мебель в этой квартире — это буфет! Да! Да! Буфет собственной персоной! Не эта ржавая железка из спальни, а благородный буфет! Или вы все никогда не слышали такого замечательного слова, как антиквариат?

— Дзынь-дзынь! — восхищенно и немного обиженно подтвердили сервизы.

— Не хочешь ли ты сказать, что это замечательное слово ты применяешь к самому себе? — спросил негромко шкаф.

— Не к тебе же! — зло задребезжал стеклами буфет, — Конечно к себе!

— Вы слышали? — печально спросил окружающую его мебель шкаф.

— Я слышал, — сказал стол.

— Я слышал, — вздохнул диван.

— Я слышала, — прошелестела этажерка.

— Я слышала, — скрипнула кровать.

— Мы слышали! — хором сказали стулья и вся остальная мебель.

— Тумбочка, — попросил шкаф. — Уважаемая тумбочка, будьте добры, передайте нам еще раз то, что сказал вам сломанный телевизор.

— Сожалею, что я отнимаю ваше время, — тихо начала говорить тумбочка.

— Это я сожалею, что меня вынуждают выслушивать какую-то тумбочку, — недовольно заскрипел буфет.

— Будьте благородны хоть в поведении! — рассердился диван. — Тем более, если вы считаете себя антиквариатом!

— Сожалею, что я отнимаю ваше время, — еще тише повторила тумбочка. — Я никогда бы не осмелилась говорить в вашем присутствии, но уйти отсюда нет никакой возможности, а предмет, который я должна вам сообщить, очень важен. И сделать это никто не сможет кроме меня. Меня просил передать вам это телевизор.

— Почему же он не сделает этого сам? — ухмыльнулся буфет. — Я бы ничего не стал передавать через тумбочку.

— К сожалению, у него тоже нет выбора, — вздохнула тумбочка. — Как вы понимаете, в силу обстоятельств мы стали с ним довольно близки, но он сломан, а быть сломанным среди телевизоров считается очень неприличным. Сломанный телевизор лишается некоторых прав. Конечно, многие телевизоры уже не следуют этим нормам, но мой телевизор черно-белый, а это говорит об его определенных критериях и непоколебимых принципах.

— Вот чего я не знал, — заскрипел буфет, — так этого того, что она еще и болтлива... Короче!

— Тебе придется потерпеть, — заметил шкаф.

— Я постараюсь быть короче, — согласилась тумбочка. — Все дело в том, что телевизор связан кабелем со всеми телевизорами в нашем доме. Они о чем-то болтают между собой по этому кабелю, дружат, но не это самое главное. Самое главное, что они делятся тем, что происходит в их квартирах с ними и с другой мебелью.

— Не очень понимаю, как это можно дружить по кабелю, — недовольно заметил буфет, — но все-таки, что же происходит такого в этих квартирах, о чем надо нам знать?

— Мебель действительно умирает. Только очень редко она засыпает или ее ломают. Гораздо чаще ее выбрасывают.

— Как это выбрасывают? — удивился буфет. — Разве мебель это мусор?

— Так и выбрасывают, — ответила тумбочка. — Покупают новую мебель и, чтобы освободить для нее место, старую мебель выбрасывают. И она умирает, по-видимому, на помойке.

— Так оно и есть! — звякнул из спальни разбитый телефон. — Я связан проводом со всеми телефонами нашего города и даже всей страны, я готов это подтвердить. Мебель выбрасывают. Иногда ее сжигают, иногда ломают, а иногда просто оставляют гнить на улице.

— Я слышу печальные вещи, — прошептал диван. — Очень грустные вещи. Настолько грустные, что я не могу в них поверить. Но что-то подсказывает мне, что это и есть действительность. Это правда.

— Правда? — расхохотался буфет. — Даже если это и правда, она не имеет никакого отношения ко мне! Антиквариат не выбрасывают!

— Возможно, — подала голос кровать. — Только это касается антиквариата. Но не тебя. Ты обычный фанерный буфет. Не скрою, ты покрыт неплохим шпоном, но антиквариатом ты сумеешь стать лет через пятьсот. Вряд ли ты проживешь столько.

— Что ты понимаешь в антиквариате? — заорал буфет.

— Ничего, — ответила кровать. — Но у тебя в отделе, где стоят столовые тарелки, на внутренней стенке приклеена пожелтевшая бумажка, на которой написано, что ты изготовлен в пятидесятом году плотницкой артелью, твой номер одна тысяча шестьдесят два и называешься ты: "Буфет столовый. Обыкновенный".

— Тысяча шестьдесят два! Многовато братьев для аристократического рода, — заметил шкаф.

— Я один! — закричал буфет. — Все это ложь! Я не верю!

— Зато я верю, — проскрипела кровать. — Мне об этом сказало постельное белье, которое раньше хранилось на твоей полке. Ты же знаешь, простыни не умеют лгать.

— Ничего я не знаю! — опять заорал буфет.

— Мне жаль тебя, — вздохнула кровать. — Очень неприятно считать себя аристократом и вдруг выяснить, что ты такой же, как и все. Но даже это не изменит нашу совместную судьбу. Нас ждут неприятные перемены.

— Нас ждут неприятные перемены, — сказали все.

— Я не хочу никаких перемен, — задребезжал буфет.

— Их никто не хочет, — согласилась кровать.

— Их никто не хочет, — подтвердил шкаф.

— Их никто не хочет, — сказала тумбочка, — но они неизбежны.

В квартире снова наступила тишина. Только вода еле слышно журчала в ванной. Да глупая синичка стучала за окном по пустой картонной кормушке.

— Когда? — раздраженно спросил буфет.

— Что когда? — переспросил шкаф.

— Когда нас... выбросят?

— Обычно это бывает, когда в квартире появляются новые хозяева, — негромко ответила тумбочка.

03

Новые хозяева появились не сразу. Сначала стали приходить покупатели. Но их было немного. С брезгливыми лицами они звонили соседке, показывали записку от Борьки и просили открыть дверь. Соседка покорно открывала, покупатели заходили в квартиру, осматривали ее и комментировали увиденное, не стесняясь в выражениях. По поводу квартиры они говорили: "хрущевка", "узкий коридор", "маленький балкончик", "плесень в ванной", "скрипучий пол", "низкие потолки", "крохотная кухня", "проходная комната" и "затхлость". По поводу мебели они говорили: "старье", "дребедень", "выкинуть", "барахло", "хлам" и еще множество других злых и нехороших слов. После этого покупатели уходили в еще более дурном расположении духа, говоря соседке "до свидания" таким тоном, что эти слова можно было счесть оскорблением. Последняя покупательница с возмущением окинула взглядом с ног до головы саму соседку, видимо предполагая в ней еще один неудачный атрибут предлагаемой квартиры, и возмущенно сказала ей за спину, что они не беженцы, чтобы рассматривать подобные варианты даже за бесплатно. Соседка промолчала.

Настоящая хозяйка появилась только в апреле. На этот раз приехал сам Борька. Он позвонил соседке и взял у нее ключ. Новая хозяйка осталась на площадке. Соседка увидела ее мельком. Черные волосы. Длинное черное пальто. Шляпка. Утомленные глаза. "Лет тридцать пять — сорок, — подумала про себя соседка и почему-то огорчилась. — Не дай бог, если цыганка". Борька открыл квартиру, подождал, пока женщина войдет, и пошел в грязных ботинках вперед, распахивая двери, створки мебели, стенной шкаф, щелкая выключателями и скручивая головы водопроводным кранам. Женщина аккуратно вытерла сапожки о лежащую у порога высохшую половую тряпку, прошла в зал и остановилась.

— Вот черт, — выругался Борька. — Воду горячую отключили... Ну, это редко бывает. Что думаете?

— Я согласна, — сказала женщина. — Одиннадцать?

— Двенадцать, — с сожалением развел руками Борька.

— Вы же говорили, что одиннадцать? — почти без удивления спросила женщина.

— Квартира — одиннадцать, — сказал Борька. — Но вы же сами сказали, что вам нужен телефон? Или вы думаете, что сможете получить его бесплатно? И во сколько вам это выльется? А время? Да и оформление квартиры, это не только деньги, но и хлопоты.

Женщина молчала.

— К тому же мебель, — продолжил Борька. — Мебель! Старая, но аккуратная. Холодильник. Кровать. Телевизор. Вы собираетесь сразу все это покупать или как?

Женщина молчала. Двенадцать тысяч долларов это было почти все, что она сумела собрать, когда уезжала оттуда, где жить было уже нельзя и где оставить пришлось почти все.

— Решайте, — сказал Борька.

Она, наконец, кивнула и открыла сумочку.

— Ну, зачем же? Я верю, — остановил ее Борька. — Поехали оформлять. Даже с моими возможностями полдня убьем. И потом, все-таки сначала стулья....

Они уехали.

Женщина вернулась поздно. Тяжело поставила на площадке два потертых чемодана. Открыла дверь уже своим, но еще незнакомым ключом. Занесла чемоданы в квартиру. Сняла пальто, шляпку, сапожки. Осторожно прошла в комнату, обходя грязные следы, оставленные Борькой. Присела на диван. Оглянулась. Опустила голову на матерчатый валик и уснула.

04

— Ну? — спросил, наконец, шкаф, когда дыхание женщины стало ровным и в сумраке комнаты, прорезаемым падающим из коридора непогашенным светом, перестали вздрагивать ее тонкие белые руки.

— Что ну? — прошептал в ответ диван.

— Как она?

— Ничего, — ответил диван. — Но, вообще-то, потяжелей старой хозяйки будет.

— Нет! — недовольно заскрипел буфет. — Все-таки мягкая мебель это и есть мягкая мебель. Не корпусная! Его спрашивают, что за человек, а он про "потяжелее"! От веса-то ее как раз наша судьба и не зависит!

— Чья-то судьба, может быть, и не зависит, а чья-то очень даже! — обиделся диван. — Наслушался я в свое время страшных историй про то, как ножки у диванов отскакивают! Иногда эти люди такое вытворяют! Или вам кровать не рассказывала, как у нее пружины лопались?!

— Давно это было! — грустно отозвалась из другой комнаты кровать.

— Что я слышу? — удивился буфет. — Наша старушка не в духе? Или зависть заела, что новая хозяйка сначала дивану отдалась?

— Не от этого я грущу, — сказала кровать. — И не от тех слов, которые все мы тут не один раз слышали в последнее время. Просто, так или иначе, но жизнь наша подходит к концу.

— Ну, это ты зря, кровать, — задумался шкаф. — Может и подходит, но еще не подошла.

— Да, — вмешался в разговор круглый стол. — Вот если бы у новой хозяйки была дача! Я слышал, что, когда покупают новую мебель, старую иногда отправляют на дачу!

— Нет у нее никакой дачи, — сказала кровать. — Правда, у нее и денег нет.

— Если бы у нее были деньги на новую мебель, — заявил буфет, — тебя бы, кровать, выкинули первой.

— Очередность в этом деле роли не играет, — спокойно ответила кровать.

— И все-таки, уважаемый диван, — прошептала книжная этажерка. — Что вы чувствуете?

— Не понял? — удивился диван.

— Может быть, ваши пружины улавливают какие-то особенные ощущения? Ну, например, как новая хозяйка относится к пыли? Как часто она делает влажную уборку? И любит ли она читать книги? Или, может быть, она будет ставить на полировку чашки с горячим чаем? От этого остаются ужасные круги!

— Ничего плохого не могу сказать о своих пружинах, — вздохнул диван, — но подобной чувствительностью они не обладают.

— Успокойся, этажерка, — хихикнул буфет, — тебе ли думать о полировке? С тебя она облупилась еще тогда, когда Борька хранил на тебе свои замызганные учебники!

— Главное не форма, а содержание, — робко возразила этажерка.

— Нет, вы слышали? — возмутился буфет. — Она еще и огрызается! Так вот, имей в виду, несчастная этажерка! Я, конечно, могу ошибаться, но твой облезлый вид и твоя треснутая третья ножка говорят не в твою пользу! А то, что вместо четвертой ноги у тебя детский кубик, однозначно зачисляет тебя вместе с кроватью в первые кандидаты на помойку! Надеюсь, что скоро на твоем месте появиться что-нибудь приличное!

— Допустим, — сказала кровать в защиту притихшей этажерки. — Но если вместо этажерки или меня, или кого-нибудь еще здесь появится что-нибудь приличное, то я очень сильно сомневаюсь, что даже столь антикварный буфет задержится в этой комнате на длительное время. Все очарование буфета в фоне, который создаем ему мы. Не кажется ли тебе, что нам совершенно ни к чему ссориться и скандалить?

— Покажите мне, с кем мне тут ссориться! — воскликнул буфет.

— Мне жаль его! — вздохнула тумбочка.

— И мне! — согласилась этажерка.

— И мне! — согласился шкаф.

— И нам! — сказала остальная мебель.

— Он не так уж и плох! — подтвердил диван.

— Кого это вам всем жаль?! — почти закричал буфет.

— Смотрится вполне красиво, и сервизы сквозь стекла дверок приятно поблескивают, — продолжил диван.

— И ручки медные совсем еще желтые и красивой формы, — сказала тумбочка.

— И пилончики приятные посередине, — скрипнула этажерка, — как маленькие полуколонны!

— И запах водки давно уже выветрился, — вставил шкаф. — Зря я его доставал все это время.

— В чем я согласна, — задумчиво проговорила кровать, — так это в том, что часть вины за его отвратительный характер лежит и на нас.

— Если и лежит, то не слишком большая часть, — не согласился круглый стол.

— Тем не менее, — продолжила кровать. — Буфет действительно заносчив и самолюбив, но, не жалуя его за эти качества, мы давали повод еще большей заносчивости и самолюбию.

— Да, — сказала этажерка. — Мы виноваты перед ним.

— Эй! — возмущенно заскрипел всеми полками буфет. — Не меня ли вы обсуждаете?! Или вы думаете, что меня здесь нет?!

— Я как раз ни в чем перед ним не виноват! — заупрямился круглый стол. — У меня нет прямых углов, но я всегда говорю, что думаю!

— Иногда следует повиниться даже тогда, когда не считаешь себя действительно виноватым, — не согласилась кровать. — Только это может позволить начать отношения с чистого листа. А нам еще придется пожить здесь всем вместе.

— Эй! — закричал буфет, звеня сразу всеми сервизами. — Что вы хотите этим сказать?!

— Прости нас, буфет, — сказала кровать, — мы были недостаточно добры к тебе.

— Прости нас, буфет, — сказал шкаф.

— Прости нас, буфет, — сказала этажерка.

— Прости нас, буфет, — неохотно проговорил стол.

— Прости нас, буфет, — тихо, стараясь не разбудить новую хозяйку, сказал диван.

— Прости нас, буфет, — сказала остальная мебель.

Буфет ничего не ответил. Только мелко-мелко звенели, подрагивая, стеклянные рюмочки на стеклянных полках, как будто где-то рядом почти беззвучно проходил тяжелый поезд. Наверное, так оно и было.

05

Новая хозяйка проснулась рано утром, почему-то смущенно поправила волосы перед трюмо, умылась и начала уборку. Сначала она смахнула паутину с потолка, затем вытерла пыль и перемыла все сервизы и бокалы из буфета и всю посуду на кухне. Довольно заурчал включенный в сеть холодильник. Мерно затикали заведенные часы. Зашипела старая радиола. В открытые форточки в квартиру проник сквозняк и выветрил затхлость. Хозяйка покопалась в кладовке, нашла старую стиральную машинку и, убедившись, что она еще работает, сняла с окон и загрузила в нее занавески. Мебель в квартире стояла, разинув створки и дверцы, выдвинув ящики, и блаженно сохла после влажной уборки. Хозяйка вымыла пол, отжала в ванной выстиранные занавески и развесила их на балконе. Затем открыла чемоданы и стала перекладывать в пустой шкаф стопки белья, какие-то мелочи и документы. Прозвенел дверной звонок. Она открыла. В дверях стоял неопрятный нетрезвый мужчина лет тридцати пяти, который одной рукой опирался о стену, а другой, с трудом удерживая равновесие, махал зажатым в ней пакетом с новым комплектом постельного белья.

— Но если некоторые думают, что мы нищие, — с трудом выговаривая слова, продолжал он начатую еще до открытия двери фразу, — то они ... ошибаются, потому что мы никогда... и подачек нам никаких не надо... ни от кого.... А если хотите помочь,... ни тряпья. Вот.

— Что вы хотите? — даже не с акцентом, а легкой южной интонацией спросила хозяйка.

— Да Сергей это, — пояснила на шум приоткрывшая дверь соседка.

— Цыц! — пьяно выговорил мужчина, прикрывая соседку ладонью и протягивая новой хозяйке пакет. — Вот!

Новая хозяйка вздохнула, ушла и, вернувшись с кошельком, показала мужчине пятидесятирублевую бумажку. Он отрицательно замотал головой. Она добавила десять, затем еще десять. Он довольно замычал, сгреб деньги и заковылял вниз по лестнице, оставив в руках у женщины истерзанный пакет.

— Сергей это, — повторила соседка. — Мы в его семью отдали вещи бывшей хозяйки из вашей квартиры. Трое детей у них. Так он, наверное, половину этих вещей уже пропил. На той неделе его жена в ЖЭК слесарем или сварщиком устроила. Так вот это дело третий день уже и отмечает. А вы надолго к нам?

Новая хозяйка внимательно посмотрела в глаза соседке, увидела сквозь показное любопытство спокойное и порядочное равнодушие и неожиданной сказала откровенно:

— Боюсь, что навсегда.

— Беженка? — спросила соседка.

Женщина помедлила и сказала:

— Почти. Но не беженка. Переселенка. Беженцы будут через год или полтора. Я уехала спокойно. Не бегом.

— Чеченка? — спросила соседка.

— Лезгинка, — ответила женщина. — Алия, — она протянула руку. — Я врач. Буду искать работу. Заходите, если что. Я терапевт, но еще и гомеопат. Могу сделать лечебный массаж. Если спина болит, то уж точно ко мне. Если и не вылечу, так хоть совет нужный дам.

Соседка аккуратно дотронулась до протянутой руки и почему-то заторопилась в свою квартиру.

— Пора мне.

— А не подскажите, кто может телевизор посмотреть? — спросила женщина. — От старой хозяйки остался.

— Так он и может. Сергей, — сказала соседка, — Только вы подождите немного. Они сейчас у нас воду перекрыли. Варят чего-то в подвале, трубы какие-то прогнили. Но его с таким отношением через пару дней с работы попрут, так он опять начнет по квартирам ходить, утюги да старые телевизоры чинить. Только его с утра ловить надо.

— Хорошо, — сказала женщина в уже закрытую дверь вслед оставшейся безымянной соседке. Внезапно за спиной в квартире закуковала механическая кукушка, она посмотрела на часы и почувствовала голод, не ощущаемый за хлопотами первой половины дня. Женщина вернулась в квартиру и поставила на газ чайник. Вскоре он засвистел, Алия что-то поела, торопливо оделась и ушла. Вернулась поздно. В руках у нее был полиэтиленовый пакет с огромным плюшевым зайцем. Она достала этого зверя из пакета и посадила его на телевизор. Затем разделась, вымыла руки, присела у трюмо, положила ладони на лицо, оттянула немного кожу назад, разгладила морщины и долго-долго смотрела в свои глаза. Потом прошла в спальню, подняла трубку телефона, долго крутила диск и вдруг начала кричать внутрь потрескавшейся пластмассы:

— Мама. Мама. Это я. Алия. Как вы там? Все в порядке? Да. Мама. Я плохо слышу. Мама. Я почти устроилась. Да. Квартиру купила. Да. Денег почти не осталось. Всего двести долларов. Но в квартире почти все есть. Мебель старая. Но уютно, жить можно. Да. В больнице кажется, есть место терапевта. Я была сегодня. Зарплата маленькая. Мама. Срочно приезжайте. Я жду. Контейнер отправляй. Как-нибудь. Где дочка? Дай ей трубку. Дочка! Это я. Как ты? Как... — и вдруг со слезами перешла на незнакомый язык, потекший по проводам за тысячу километров угловатой и грустной мелодией...

06

— Ну? — спросил шкаф уже ночью, когда хозяйка уснула и слезы на ее щеках превратились в матовые дорожки.

— Что ну? — переспросил буфет.

— Как ты себя чувствуешь с чистой посудой внутри?

— Дзынь-дзынь, — отозвались сервизы.

— Ты слышал? — довольно спросил буфет.

— Слышал, — ответил шкаф.

— А как твои полки? — спросил в ответ буфет. — Приятная тяжесть белья?

— Разве это тяжесть? — вздохнул шкаф. — Вот при старой хозяйке это была тяжесть! И открывали меня не менее десяти раз в день!

— Не все сразу, — вмешался диван. — Не сомневайся. С этим у них не заржавеет. Быстренько набьют все полки. К тому же, ты слышал про контейнер?

— Да, — согласился шкаф. — Это моментально. И никакого уважения к старой мебели! Нет, чтобы какой-нибудь шурупчик вовремя на место прикрутить, так нет — будут хлопать дверцами, пока не отвалятся!

— И не говорите, — подтвердила этажерка. — Если бы кое-кому вовремя капнуть клея куда надо, кое-кто не стоял бы сейчас на трех ногах!

— Страшное дело, — вмешался круглый стол. — Сюда едет ребенок! Вы слышали? Кажется, я заработаю на свою столешницу еще несколько безобразных пятен!

— Ребенок это ужасно, — подтвердил диван. — Если он начнет, как когда-то Борька, прыгать, мои пружины не выдержат.

— Не огорчайтесь раньше времени, — не согласился буфет. — Ведь это девочка. А что, если она спокойный ребенок?

— Легко тебе говорить, — вздохнул диван. — К тебе никогда не подпускали детей. Нет. Надо бы как-то подействовать на хозяйку! Вот трюмо почти всегда молчит, а между тем хозяйка уделяет ему больше всех времени.

— Я только отражаю, но никогда и ни во что не вмешиваюсь, — неохотно сказало трюмо.

— И что же вы отражаете сейчас, когда в комнате никого нет? — язвительно спросил шкаф.

— Сейчас я отражаю край буфета, тумбочку, телевизор и большого плюшевого зайца. Но это, смотря под каким углом смотреть, — ответило трюмо.

— Мне кажется, что мы с этим зайцем сродни, — заметил диван. — Эй? Заяц?

— Жди, — усмехнулся буфет. — Сейчас он тебе ответит. Или ты надеешься, что он заполнит собой твою яму? Тебе придется подождать полгода. Ты помнишь, о чем говорила кровать? Сначала все вещи неживые. Они оживают постепенно. Вот приедет эта девочка, тогда.... Только имей в виду, если девочка не подарок, то из этого милого зайца может получиться отвратительный субъект!

— Эй, кровать! — не согласился диван. — Ты, в самом деле, считаешь, что этот замечательный заяц пока еще ничего не соображает?

— Тсс, — ответила кровать. На ней спала новая хозяйка.

07

Сергей проснулся среди ночи от холода и головной боли. Мутно поблескивала подвальная лампочка. Матово отсвечивали бока газовых баллонов. Змеились щупальца черных шлангов. Бессмысленно торчал из стены обрезок ржавой трубы с каплей холодной воды на конце. Целый подъезд без горячей воды. Выгонит, точно выгонит его бригадир. Так и сказал ему вчера. Дома несчастная жена. Трое пацанов. В горле сухость и жжение. В груди боль. И отчаяние. Сергей тяжело встал и, чувствуя, что боль и отчаяние захлестывают, ощущая поднимающийся в голове вчерашний хмель, натянул на руки промасленные рукавицы и, разбрасывая шланги, потянулся рукой к вентилям сварки.

08

От взрыва мгновенно вылетели стекла в этом и соседних домах, а затем целый подъезд панельной пятиэтажки сложился как карточный домик внутрь себя, разрывая и сплющивая все живое. Уже через секунды на месте четверти дома поднимался столб пыли, прикрывая собой холм, состоящий из обломков плит, строительного мусора, раздробленной мебели и истерзанных тел. Пришла боль и смерть.

Только большой плюшевый заяц не почувствовал ничего.

2000 год

За лестницей, во дворе

За лестницей, во дворе старый тополь. Под тополем качели. За качелями серый столб. Щурится дед Коля, млеет на солнце, но глаз с Митьки не спускает. Тополь дерево слабое, обломиться сук может, пришлось столбом подпереть. И так кору содрали цепью. Боится дед за внука. А Митька не боится. Он легкий. Мамка, когда на руки берет, говорит, что легкий. Отец, когда над головой подбрасывает, говорит что легкий. Митька и сам думает, что он легкий, а дед пальцем грозит. На руках не носит, сидит на скамейке и все смотрит за Митькой, как бы не залез куда, со двора не убежал, в руки что острое не взял. Стекляшку цветную отобрал, гвоздь отобрал, петлю дверную отобрал. Не покажет ему Митька секрет. Отберет дед, точно отберет. Мамка придет с работы — покажет Митька мамке секрет. Папка заедет пообедать — покажет. А деду не покажет. У деда пальцы твердые, как деревяшки. Когда за стол Митьку сажает — твердые, когда одеялом накрывает — твердые, когда в спину подталкивает с улицы. И сейчас сидит, пальцы кривые приготовил, выпустил на колени коричневыми корнями, косится на внука, смотрит, как тот на качелях качается, но жмурится. Размяк на солнце, головой о стену оперся, жилетку расстегнул, ноги вытянул, того гляди уснет. Вот голова опустилась, борода в рубашку уткнулась, застиранный карман оттопырила. Пусть скворец над головой заливается, цыплята под сеткой галдят, храп все равно слышно. Уснул дед Коля.

Митька с качелей прыг. Мимо столба. Мимо кучи песка. Мимо сирени. Мимо крапивы жгучей к забору. Четыре штакетины сломаны, почернели на полвысоты, ромашки подвяли, а под ними секрет. Упал Митька на колени, щекой к траве прильнул. Смотрит.

Сверху гриб грибом, а снизу от травы огоньки мелькают. Как сквозь туман, но разглядеть можно. Сначала в одну сторону бегут, потом в другую. А в середине искорками заливаются. Полосками цветными, вспышками. Как раз в том месте, где гриб надломлен. Там и трава почернела и гарью пахнет. И шарики цветные как муравьи. Копошатся над трещиной, паутину цветную плетут, только рвется она раз за разом. Вот один подскочил, откатился, пелену мутную рассек и вдруг засверкал, замельтешил отблесками. Митька палец вперед протянул, коснуться хотел, да только иголочка желтая вспыхнула, кольнула и тут же голос деда Коли на весь двор:

— Митька! Митька-паршивец! Ты где? А ну-ка сюда спеши!

Митька палец в рот, вскочил на ноги и бегом. А там уже папка! Большой, загорелый, с запахом машинного масла, весь покрытый блестящими капельками воды. Отдал папка полотенце деду, подхватил сына под руки, подбросил легкого над головой, так что дух захватило, поставил, руку в карман сунул и конфету на палочке вручил. Забыл Митька тут же про секрет, поехал, поплыл на папкином плече на кухню. Под притолокой наклонился, прижался к папкиному уху, чтобы лбом не удариться, руки под гремящим рукомойником вымыл, за стол сел, за куском хлеба потянулся. Конфету пока на стол выложил.

— Давай, наследник, наяривай первое! — прогудел отец.

Тарелку подвинул. Себе побольше, Митьке поменьше, со слоном. Только слона не видно. Его дед в щах утопил. Теперь, чтобы хобот рассмотреть, да уши, что на крылья похожи, надо всю тарелку вычерпать. Отец подмигивает, хлеб режет, а дед Коля кляксу сметаны в Митькины щи роняет. Митька ложку в кулак зажимает, но тут же видит руку отца и старательно копирует отцовский хват. Кладет ручку ложки на средний палец, указательным придерживает, большим прижимает.

— Это что у тебя? — вдруг обращает внимание отец. — Вот, на пальце. Укусил что ль кто? Комар или пчела?

— Погодь! — беспокоится дед, охая, встает со стула, наклоняется, теребит в жестких пальцах Митькину ладонь. — Не пчела, нет. На ожог похоже. Слепень, наверное. Ничего. Я сейчас зеленкой намажу.

Поспешил дед за пузырьком, Митька про секрет тут же вспомнил, но дед быстр оказался. Вот уже тычет стеклянной пробкой в Митькину руку и дует старательно. Нельзя при дедушке про секрет рассказывать, отберет, точно отберет!

— Молодец, Митька! — довольно говорит отец. — Хоть бы пискнул. Терпишь! Молодец!

— Митька! — зычно оглашает огород дед. — Ты где?

Не спешит отзываться Митька. За кустом красной смородины схоронился. Правда, не красная она еще, а зеленая. С грозди в ладонь ягоды сыплются, затем в рот, на зубах скрипят, кислинками в нёбо брызгают, кривится Митька, а ест. Знает, что утром, а то уже и вечером живот скрутит, будет стонать на стульчаке в страшном сортире, где пахнет хлоркой и паук над головой ждет в засаде глупую муху, а все равно ест. Зато папкина конфета после ягоды зеленой в три раза слаще кажется.

— Митька, кривой корень! — не унимается дед.

— Тут я, — наконец откликается Митька, выплевывает недожеванные ягоды, пихает в рот конфету и выбирается на садовую тропинку.

— Опять ягоду зеленую ел? — с досадой качает головой дед Коля.

— М-м-м-м-м, — отрицательно мычит Митька, показывая на торчащую изо рта палочку конфеты.

— Вот что, пострел, — с сомнением оглядывает дед внука. — На поселок керосин привезли. Отойти мне надо. Заодно и хлеба прикупить. Побудь возле дома. Я калитку проволокой прихвачу, за полчаса обернусь. Да соседку попрошу, чтобы через забор за тобой поглядывала. Понял что ли?

— М-м-м-м-м, — кивает Митька.

— Ну ладно, — неуверенно соглашается сам с собой дед Коля, подхватывает с травы канистру и шаркает к калитке. — Смотри у меня! Выпорю, если что!

"Если что?" — недоуменно размышляет Митька, глотая сладкие слюни и следя за проплывающим над забором картузом.

— Митька! — почти сразу доносится визгливый голосок соседки — бабы Нюры. — Ты где? А ну подь сюда! У крыльца сиди, или на качелях, что б я видела тебя!

— Иду! — кричит Митька, бежит к крыльцу и тут только вспоминает про секрет.

А гриб изменился. Он уже не мутный, и вроде даже уменьшился. Шляпка у него серая, в блестящих кружках и квадратах, а под ней не одна ножка, а три. Митька знает, еще год назад, когда у него спрашивали, сколько ему лет, он должен был показывать три пальца. Год прошел, повзрослел Митька. "Четыре", чтобы проверить себя, шепчет Митька и сгибает на ладони большой палец. Огоньков под грибом нет. Место, где гриб был поврежден, затянуто белой слизью. Она временами подрагивает, и трогать ее Митьке не хочется. Он медленно тянет палец, чтобы коснуться шляпки. В тот же миг раздается щелчок, гриб снова становится большим и мутным. Пальцам щекотно, но Митька аккуратно трогает струящуюся поверхность и думает, что гриб боится.

— Митька! — раздается от забора строгий голос бабы Нюры. — Ты чего на землю лег? А ну вставай! Нельзя лежать! Простудишься!

Митька послушно садится на корточки. Баба Нюра стоит за забором, но в высокой траве не может рассмотреть обугленные штакетины и гриб.

— Ты что там делаешь? — спрашивает строго.

Тут только Митька замечает, что вдоль мутного края гриба лежат мертвые жучки и даже несколько ос. Он поднимает жужелицу и показывает соседке.

— Я жуков ловлю!

— Брось! Я кому сказала, брось! — раздраженно кричит соседка, потом вспоминает, что внук не ее, с досадой машет рукой и спешит по своим делам.

Митька вновь садится на корточки, поднимает с землю тополиный сучок и осторожно касается гриба. На мгновение загораются огоньки, затем гриб вдруг снова уменьшается. Мальчик в восторге достает из карманов сокровища и осторожно выкладывает их в траву. Шарик от подшипника. Брелок. Сломанные часы. Жевательную резинку. Свисток. Пододвигает к грибу ногой, впихивает почти под шляпку и тут же отползает в сторону, вскакивает, обдирая коленки.

Гриб опять становится большим. Митька приседает и наблюдает за ожившими огоньками. Вдруг узкий луч вырывается из-под шляпки и ложится кружком зеленого света на Митькину коленку. Митька вздрагивает и тут же вспоминает. Фонарик! Который папка подарил! Сейчас. Мальчик вновь вскакивает на ноги и бежит к дому.

— Митька! Ты куда? — несется из-за забора голос бабы Нюры.

— Попить! — откликается мальчишка. — Я сейчас!

Мама приходит поздно, и Митька уже в постели. Ему не терпится рассказать о том, как он светил отцовским фонариком под гриб, а оттуда вырывался зеленый лучик и все время старался попасть ему в глаз. О том, как гриб становился то большим, то маленьким. О том, как оттуда выкатились разноцветные шарики и один из них теперь лежит у Митьки в кармане шортиков. А еще о том, что внутри шарика сидит маленький человечек-паучок, только он так и не смог определить, сколько у него ручек и ножек, так быстро он ими передвигает. О том, что Митька подружился с этим человечком, и даже притащил по его просьбе к грибу корзинку со двора, в которую дед Коля складывает сгоревшие электролампочки. А еще человечек попросил у Митьки градусник, и Митька едва не разбил нос, пока поднимался на табуретку, чтобы добраться до аптечки... Митька так много хочет рассказать маме, но глаза слипаются, и он проваливается куда-то, успев удивиться, отчего так громко разговаривают на кухне мама, папа и дед Коля, и почему они говорят одновременно.

— Дед! Когда же твои электрики приедут? Второй день как провод со столба срезало, а их все нет. Суббота! Телевизор не работает, а сегодня футбол! К соседям, что ль идти?

— Вань, не кричи! Митька еще спит!

— Нечего разлеживаться! Солнце уже встало, пора и ему вставать! Зря, что ли солнышком его кличешь? Дед!

— Чего кричишь-то? Ты лучше поглянь, что сын твой учудил. И не оставляй его на меня больше. На работу с собой бери.

— Да в чем дело то?

— А вот в чем! Лампочки сгоревшие со двора вытащил, пококал их все, да еще костерок у забора устроил. Траву сжег, да штакетины все обуглил. На полчаса отойти нельзя! А если бы огонь на сарайку перекинулся? И Нюрка-кошелка прошляпила, у меня куры, у меня куры! Ты еще спроси его, зачем он градусник брал!

— Подожди шуметь-то, батя.

Иван растерянно взял из рук деда лампочку со странным круглым отверстием в колбе, искривленный градусник.

— Ой! — прижала ладонь к губам жена. — Ртути нет!

— Подожди, — отмахнулся Иван. — Градусник-то не разбит. Кривой какой-то. В костре он его жег, что ли? Так и копоти нет... Митька! Митька.

Сынишка сидел на кроватке и растерянно ощупывал шортики. Глаза его были полны слез.

— Митька! Что случилось?

— Шарика нет. Человечка нет, — горько прошептал Митька и вдруг спрыгнул с кровати, зашлепал босыми ногами по полу, толкнул дверь, выскочил на крыльцо.

Иван, опережая жену, поспешил следом. За лестницу. За тополь. За столб. Мимо кучи песка. Мимо сирени. Мимо крапивы. К забору. Четыре штакетины сломаны, почернели на полвысоты, под ними круглое выгоревшее пятно. Идеально круглое. Три вдавленных ямы в земле. Рядом корзинка. Гора лампочек с отверстиями в колбах. Готовый разрыдаться с кривыми губами Митька. Иван поморщился и, чувствуя слабую, похожую на досаду злость, оглянулся на спешащую через крапиву жену, семенящего деда и подумал: "Ну что делать с пацаном? Простишь баловство, потом же хуже будет. Лупить-то вчера надо было. А сегодня? Что сегодня? Домой загнать на весь день? Или в город с собой не брать завтра? Просился ведь в кино! В угол поставить до обеда?"

— Не надо меня в угол, — пробурчал недовольно Митька. — Я еще зубы не чистил. И не завтракал. И домой не надо загонять. Давай лучше в кино сходим. И мамку возьмем...

2005 год

Фактор неопределенности

Слежку Денис почувствовал в пятницу. Вырвался с работы на пару часов раньше, чтобы отправить на дачу сына, въехал во двор, зарулил к исходящему пухом тополю, вышел из машины и замер. Двор показался чужим. Как личный дневник, в котором не добавилось ни строчки, но чует, чует сердце — шарил по страницам чужой взгляд. Денис бросил взгляд на бабушек, полирующих у подъезда скамейки. На соседа, выгуливающего у жестяных гаражей лохматого терьера. На третий этаж. Володька, самозабвенно заполняющий пространство тесного московского двора мыльными пузырями, радостно помахал отцу с балкона. Главное — не волноваться. Спокойно. Маринка сумки набивает, парень уже при параде. Только по стабилизатору и могли вычислить. Значит, к браслету пока не прикасаться. Отвезу своих и утром вернусь. Вот только, что жене сказать? Управлюсь ли за день? И управлюсь ли вообще?

— Ну? — Маринка улыбнулась с кухни, развела в стороны мокрые руки, позволяя себя обнять. — Освободился?

— Не совсем, — вздохнул Денис. — Сверхурочка одна появилась. Завтра с утра придется вернуться. Вечером приеду. Наверное.

— Есть будешь?

Она не сказала больше ничего, даже не отстранилась, но Денис понял — обиделась. Еле заметно надула губы. Нотки радости приглушила в голосе. И все же прошептала, прижавшись щекой к плечу:

— Не думай ерунды. Я не обижаюсь, я расстраиваюсь.

Через полчаса Денис погрузил семейство в машину, выкатил на Дмитровку, вот-вот собирающуюся выйти из автомобильных берегов, своевременно выскользнул из Москвы и уже к ужину въехал в деревню. Обрадованная теща привычно засуетилась. Володька, стянув со стола теплый пирожок, умчался на деревенский пруд. Маринка пустилась перемалывать с матерью деревенские новости, и даже ночью, когда приглушенный лай соседской собаки слился с сопением уставшего сына, уже прижимаясь к мужу, продолжала лить вдруг пробудившийся деревенский говорок:

— Воды наносить, огурцы прополоть. Опять же соль привезла, а сахар забыла. Мешок надо, не меньше! Малина в этом году будет хорошая. Мамка жалуется, что клубнику мальчишки на задках ободрали. Раньше собаку привязывала, а теперь, как Рекс от старости сдох, никакого спасения. И то, собака — не кошка, с ней и поговорить можно...

Денис улыбнулся в темноте и в ответ на возмущенное: "Да ты не слушаешь меня, что ли?", потянул жену на себя.

— Ну и скрипучая же кровать! — угадала Маринка его мысли.

В субботу Денис поднялся рано, почаевничал на терраске и по непривычно пустынному шоссе вернулся в Москву. Припарковался под тем же тополем, поднялся на третий этаж, вошел в квартиру. Холод, вновь обдавший его во дворе, в квартире почти обжигал. Денис плеснул из графина воды в стакан и, отпивая мелкими глотками, прошелся по комнатам. В детской поверхность воды подернулась мгновенной рябью. Здесь, подумал Денис. Ждет. Что ж, когда-то это должно было произойти... Если не уничтожил сразу, есть надежда вывернуться.

Денис принес утюг, воткнул его в розетку и, дождавшись, когда щелкнет терморегулятор, надавил клавишу. Из отверстий с шипением ударило паром. В то же мгновение мутное облако заклубилось у Володькиной кроватки, поднялось, расплылось по потолку, протянуло щупальца, сжало запястья, стянуло обручем горло, обожгло. Денис выронил утюг, прохрипел, задыхаясь:

— Отпусти, я не опасен! Отпусти, квартиру спалишь!

Хватка ослабла. Денис упал на колени, расстегнул ворот, откашливаясь, выдернул из розетки шнур. На запястьях вздувались пузыри ожогов. Пекло шею. Облако зловеще мерцало в углу. Секунды Денис чувствовал, как чужой взгляд ощупывает его. И точно, слова словно всплыли из марева в голове — "Сомнений быть не может. Это ты".

— Я, — прошептал Денис.

"А я еще гадал, который из трех. Ты, детеныш, самка. Стабилизатор здесь?"

— Здесь, — кивнул Денис, стараясь не застонать, не дать боли одержать вверх. — Как ты меня нашел?

"Только я и мог найти, — зажглось в голове. — До тебя стабилизатором пользовался именно я. И только я".

— И тебе поручили...

"Да. Его Бесконечность поручило мне отыскать потерявшего разум Неопределенного Высшей Степени. Бывшего Смотрящего за техногенной цивилизацией. Беглеца. Правда, я не мог и предполагать, что ты превратился в обычного гуманоида. Служение Неопределенности отринуто в пользу плотской ущербности? Прельстила ограниченность во всем? Зависимость от множества факторов внешней среды? Все это взамен Священного Фактора? Взамен неуязвимости и вечности? Как тебе твое нынешнее состояние? Что более причиняет страдания? Огонь? Или холод?"

Из облака вытянулся язык и коснулся предплечья. Денис втянул воздух и, не в силах более сдерживаться, закричал. Оледеневшая кожа разошлась трещинами и из них выступила кровь.

"Ничтожество, — прозвучало в мозгу. — Ничтожество, и еще раз ничтожество. Верни мне стабилизатор и готовься к смерти. Впрочем, подожди. Сначала я хочу узнать, почему ты обрек себя на мучения? Отчего перестал служить неопределенности?"

— Я не перестал, — прохрипел Денис, чувствуя пробивающую испарину.

"Ты скрылся, хотя знал, что обязан явиться в облачные покровы Его Бесконечности. Ты нарушил закон".

— Как-то не стыкуется понятие строгости закона с Неопределенностью, — прошептал Денис. — Повторяю, я не перестал служить Неопределенности. Высшей Неопределенности! Сладостной. Именно здесь я нашел ее. Она скрывается внутри аборигенов...

"Внутри? Так может, следует освободить ее? Дождаться, когда вернутся твои сожители, и рассечь их тела?"

— Нет, — Денис с трудом поднялся, упал на диван. — Ты ничего не найдешь... так. Их неопределенность истинна. Она неуловима. Она сильнее нашей неопределенности. Да. Их тела слабы и беззащитны. Но неосязаемая переменность, которая как отблеск сопровождает их — вот настоящий фактор неопределенности. Именно она победила меня. Неопределенного Высшей Степени, которым я был. Именно она сделала меня тем, кого ты теперь видишь.

"Что значит "сделала"?

— Перетащила на свою сторону, — устало закрыл глаза Денис. — Закрепила мою внешность. Даровала мне характер, привычки, склонности... Чувства. Даже имя. Лишение неопределенности является главным условием победы над всяким Неопределенным, но я не чувствую себя побежденным. Я победитель, несмотря ни на что. Разве я могу это объяснить тебе? Ты умеешь только убивать.

"Стабилизатор", — требовательно зажглось в голове.

— Вот он, — показал Денис на браслет на тумбочке. — Извините, но и он теперь имеет вполне конкретную форму.

Облако сгустилось, накрыло браслет, замерцало ядовито, вновь отплыло в угол, по стене, к креслу, наконец приняло форму человеческого тела. Обратившись Денисом, гость опустился в кресло. Стабилизатор охватывал его запястье.

— Почему ты его не носишь? — спросил гость.

— Он мне больше не нужен, — попытался усмехнуться Денис. — Впрочем, делай свое дело. К чему эти разговоры?

— Я хочу знать, что заставило тебя отказаться от свободы.

— От свободы? — удивился Денис. — Именно свободу я и выбрал. Или свобода вынудила тебя явиться сюда? Ты скопировал мое тело вместе с ожогами. Это свобода? Тогда уж и скопируй боль, которую я испытываю.

— Зачем?

— Чтобы почувствовать, — прошептал Денис. — Чтобы почувствовать, как чувствуют те, кого ты называешь ничтожеством. Чтобы понять, что такое свобода, что такое высшая неопределенность.

— Неопределенность? Здесь? В этих клетках? В этих двуногих?

Гость стянул с запястья браслет, несколько мгновений удерживал образ, затем вновь расплылся облаком, поднялся к потолку и повис мрачной пеленой.

"Ты лишился способности рассуждать здраво. Но стабилизатор тебе действительно не нужен. Я не понимаю, как ты удерживаешь форму. Его Бесконечность это может заинтересовать. Или это не ты?"

— Не я? — Денис усмехнулся, поднял руку, напрягся, сжал зубы, с усилием рассеял туманным облачком часть указательного пальца, сразу же с гримасой сжал кулак. — Больше не могу.

— Как ты обходишься без стабилизатора? — спросил гость, возвращаясь в кресло. — Отвечай.

— Легко, — прошептал Денис. — Или ты не слышишь моих слов? Я воспользовался силой тех, кого ты называешь убогими. Раньше, как и ты, я парил частью вышей неопределенности в излучениях вселенной. Когда же я прибыл сюда, я почувствовал, что каждый из этих гуманоидов напоминает вселенную. Каждый из них излучает. Любовь, ненависть, симпатию, неприязнь. Впрочем, это тебе ничего не скажет. Они способны изменять таких как мы.

— И ты не сообщил об этом Его Бесконечности? Это цивилизация опасна! — возмутился гость.

— Что я мог сообщить? — поморщился Денис. — То, что запертые на маленькой планетке убогие существа способны походя разрушить то, что является символом величия и всемогущества? Или не отказ от материальности в незапамятные времена позволил нашим предкам победить время, расстояния, наконец смерть?

— Ты смерть не победишь, — твердо сказал гость. — Хотя, если будешь настолько разумен, что поможешь понять секрет этих излучений...

— Ты сохранишь мне жизнь? — напряженно спросил Денис.

— Может быть, — неумело улыбнулся гость. — Хотя, признаться, меня не устраивает воплощение в столь беспомощном создании. Ты можешь подобрать что-то более серьезное? Согласись, мне нужны гарантии.

— Что ж, — задумался Денис, с трудом поднялся, пошатываясь, подошел к окну, вытер со лба липкий пот. — В этом мире существуют и более опасные существа. Подойди к окну. Как тебе этот зверь? Дай-ка сюда стабилизатор.

Денис вернулся на дачу вечером. Маринка испуганно ойкнула, увидев забинтованную шею, руки, но он улыбнулся ей успокаивающе:

— Ерунда. Зато лицо в порядке. Трубу прорвало на участке, слегка обдало паром. Не волнуйся. Когда я рядом с тобой, на мне все заживает как на собаке. И все благодаря тебе. Я выздоравливаю от твоей любви.

— А я от твоей, — прошептала Маринка, вытирая глаза.

— Кстати! Володька! Смотри, кого я привез.

Денис открыл заднюю дверь и выволок на траву здоровенного терьера. Пес зло рычал, упирался лапами, но крепкий поводок и намордник делали его безопасным.

— Соседский? — восхищенно задохнулся подбежавший Володька.

— Нет, наш собственный, хотя и похож, — улыбнулся Денис.

— А зачем ты ему свой браслет натянул на шею? — удивился сын.

— Так надо, — строго погрозил пальцем Денис. — Месяца два, три поносит, а потом можно будет снять. Это — чтобы он не убежал. Пусть к нашему запаху привыкает. И еще. Он пока рычать будет, ты не волнуйся. Собака взрослая, характер уже имеется. Если с любовью к псу, все наладится. Еще и руки лизать станет.

— И как же этого красавца зовут? — появилась в калитке теща.

— А никак, — откликнулся Денис. — Как назовете, так и звать станете. Главное, что клубника теперь будет в полном порядке.

2005 год

Михалыч и нанофобия

1

На развилке Семен свернул с трассы. Дорога сразу стала уже, покрылась трещинами и выбоинами, а вскоре и вовсе лишилась асфальта. За дряхлыми ветлами промелькнула одна полуживая деревенька, другая. Вскоре уже и щебенка перестала греметь по днищу, и под колесами зашуршали стебли пырея.

— Окна закройте! — крикнул Семен.

— Зачем? — не поняла Тамара на заднем сиденье.

— Сейчас поймешь, — усмехнулся Семен, резко затормозив.

Поднятые протекторами с сонного проселка клубы пыли догнали машину, припудрили крылья, капот, проникли через открытые окна в салон, вызвав дружное чиханье и недовольные возгласы.

— Ну? Что я говорил? — радостно бросил Семен, выскакивая из машины.

— Семка! Подлец! — пытаясь протереть глаза, почти выпал наружу Федор. — Уши тебе оборвать за такие шуточки. Директор института!

— Непременно! — согласилось, прыгая на траве, маленькое конопатое существо по имени Оленька.

— Для этого его надо сначала догнать, — усмехнулась Валентина.

— Семен! — заорал Федор, глядя, как его приятель, раскинув руки, замыкает в круг приличный кусок луговины. — Хватит дурить!

— И я так хочу! — завизжала Оленька, бросаясь в высокую траву.

— И что теперь прикажешь делать? — с укоризной спросила мужа Тамара, стряхивая пыль с блузки, рук, юбки и осторожно трогая прическу.

— А ничего,— тяжело дыша, бросил подходивший Семен. — Однако, дыхалка уже ни к черту. Тома, Валя, бросьте расстраиваться. Мы на природе. Искупаетесь сейчас.

— Где? — оглянулся Федор.

— Тут рядом, — засмеялся Семен. — Однако я предупреждал. Лучший способ чему-то научиться — испытать на собственной шкуре. Мне дед мой, к которому мы едем, рассказывал, как в юности езде обучался. На грузовом автомобиле. Это было чудо техники. Даже с коробкой передач. Причем не автоматической. Про руль я вообще не говорю. Силовой тренажер!

— Ну-ну, — скривился Федор. — А в качестве тормоза на этом автомобиле использовалась суковатая палка. Ее в грунт надо было втыкать.

— Палкой он заводился, — отмахнулся от приятеля Семен. — Рычаг вставлялся прямо в двигатель, крутился со значительным физическим усилием. Обучение проводилось так. Если машина глохла, ученик, то есть дед мой — Михалыч, хватал рычаг, выпрыгивал из кабины и начинал вращать двигатель. А инструктор в это время выключал в кабине зажигание и ждал, пока ученик от усталости с ног валиться не начнет. Только тогда искру давал.

— Ну, ты, инструктор, — усмехнулся Федор. — Ты еще расскажи, как дед твой по километру назад бегал, чтобы посмотреть, какой дорожный знак он только что проехал!

— А ты откуда знаешь? — удивился Семен.

— Да ты своим чудесным дедом мне уже все уши прожужжал, — ответил Федор. — Долго еще ехать-то?

— Так приехали уже, — махнул Семен рукой в сторону края поля, где синими штрихами поблескивал штакетник. — Тут он и живет. На отшибе. Дом за липами. За домом банька. За банькой речка. Три минуты по косогору вниз. Садитесь, сейчас подрулим.

— А чего это он на отшибе-то живет? — спросил Федор, возвращаясь на место и наблюдая, как Тамара и Валентина пытаются отловить разыгравшуюся девчонку.

— Бирюк он, — усмехнулся Семен. — К тому же еще и нанофоб.

— В самом деле? — удивился Федор. — И что? Воду через капрон процеживает?

— Через марлю, — кивнул Семен. — И еще магнит прикладывает. И к сыпучим продуктам тоже. Короче, старикан замечательный. Сам увидишь. Поехали, что ли?

2

Дед их словно ждал. Он бодро поднялся с серой колоды, вросшей в землю возле покосившейся, но свежеокрашенной калитки, прищурился, а затем поочередно и степенно пожал руки Федору и Семену, аккуратно поцеловал в щеку Тамару, поклонился Валентине и потрепал по косичкам Оленьку. Федор принялся рассматривать все еще крепкий дом. Девчонка сразу же побежала гладить добродушную дворнягу, а дед заторопился на кухню разогревать чайник. Семен открыл багажник, вытащил две больших сумки со снедью, подмигнул Тамаре:

— Тома, давай-ка, бери Валентину, Ольгу, и дуйте на речку. А мы сейчас займемся обедом. Да и деда надо уважить.

— Вы только не слишком увлекайтесь, — погрозила пальцем Валентина.

— Вы тоже, — серьезно ответил Федор.

— Да тут глубже, чем по пояс, пожалуй, что и ни одного места нет, — успокоила его Тамара и, окликнув Оленьку, повлекла за собой Валентину. — Пойдем, пойдем, купальник не нужен, тут не бывает никого.

Федор проводил глазами жену, на секунду задержал взгляд на стройной фигуре Тамары, вздохнул и пошел вместе с Семеном за дом. Под раскидистыми яблонями, развесившими зеленые, еще только завязывающиеся плоды, у бревенчатой стены приземистой баньки стоял большой стол, накрытый потертой клеенкой. Рядом гудела садовая печь, в которую Михалыч сноровисто добавлял полешки. В тазике с холодной водой лежал пук свежей зелени.

— Странно, — удивился Федор. — Место вроде тенистое, а комаров нет.

— Отчего же нет, есть, — усмехнулся в седую бороду дед. — Вечером пожалуют. На косогоре мы. Ежели днем ветерок, так всю эту живность благополучно сдувает. Вон, — он показал рукой на просвет между яблонь, — почитай от огорода и до речки — луговина.

Федор приложил к глазам ладонь, увидел мелькнувшую в высокой траве желтую панамку жены, короткую прическу Тамары и почувствовал какую-то необычную слабость, истому, словно был доставлен в это чудесное место не в салоне уютной машины, а пришел пешком.

— Ты садись, давай, милый человек, — повернулся к нему дед. — Отдыхай. Это раньше деревня — чтобы спину ломать была. Теперь деревня для отдыха.

— Не верится, что вы отдыхаете здесь, — оглянулся Федор на ухоженные деревья, прополотые грядки, чистые дорожки. — Просто идеальное хозяйство.

— Спасибо, конечно на добром слове, — просиял дед, — но ты б лучше это внуку моему Семке сказал. Нет бы Ольку деду на воспитание на лето сдать, так шиш с маслом. Наведается раз в три месяца, продуктов городских привезет, и тут же обратно. Хорошо хоть в этот раз уважил, компанию организовал!

— Уважил, уважил, — по хозяйски успокоил деда Семен. — И сегодня обратно не поедем, не волнуйся. Ночлег дашь?

— А чего ж не дать? Дам! — степенно согласился дед. — Почитай родня все ж таки. Единственная на всем белом свете!

— Отчего же единственная? — не удержался от улыбки Федор. — Согласно генетическим исследованиям почти все люди дальние, но родственники.

— Ага, — крякнул дед. — Ваша ограда нашему забору двоюродный плетень.

— На-ка, зелень порежь, — пододвинул Семен Федору доску и нож. — И про научные достижения шибко не распространяйся. Михалыч науку не жалует. В его представлении от науки один вред.

— А то скажи польза? — подскочил дед, оторвавшись от пакета, из которого с кислой миной выуживал свертки и коробки со съестными припасами. — Назови мне хоть одну науку, что людям пользу принесла.

— Дед, не заводи шарманку, — поморщился Семен. — Беда в том, что ты видишь только те аргументы, которые твою точку зрения подтверждают. Давай-ка, лучше выпьем. А то угольки не скоро подойдут.

— И то дело, — улыбнулся Федор и потянул из пакета бутылку. — Вот, кстати, Михалыч, и первая польза от науки. Или водка из родника бьет?

— Родниковая, — с сомнением прочитал надпись на этикетке Михалыч, подвинул стопки. — Какая ж от водки польза? Удовольствие есть, а пользы нет никакой.

— А по мне удовольствие и есть польза, — вздохнул Федор, откупоривая бутылку и с интересом наблюдая, как дед накрывает один из стопариков выуженной из кармана белой тряпицей. — Для чего это?

— Для того, — огрызнулся Михалыч. — Может быть, от какой-нибудь науки и есть польза, да только нет ничего хуже, когда эту пользу или вред различить нельзя. Как эти ваши наны. Я еще Семкиному отцу говорил, когда он жив был, чтобы бросил этой хренотенью заниматься. А теперь просто плюнуть некуда, кругом они. Я раньше молоко в деревне у одной бабки покупал. А тут раз ее нет, другой. Наконец появилась. Где ты бродишь, спрашиваю. А она расхвасталась тут же, что в больнице была на процедурах. Что ей капельницу ставили, но только не лекарство в вены запускали, а эти наноблошки или еще что. Сосуды они прочищают якобы. Склеротические бляшки убирают.

— Дед! — протянул Семен. — Это ж рядовая процедура.

— Сомневаюсь! — ударил ладонью по столу Михалыч. — И поэтому молоко я у этой бабки брать перестал. Мне и так чудится, что на зубах у меня хрустит. Везде эта зараза. Ей и лечат, и руду добывают, и воду опресняют, вредителей уничтожают. Так и воюют, значит. У нас ведь какое правило, любое изобретение сразу в военное дело запускается, а уж если убить никого не получилось, или жертв мало, тогда пожалуйте в народное хозяйство. Так что вы меня хоть увольте, хоть как, а в моем доме никакой научной заразы не будет. Я все своими руками пощупать должен. А на слово не верил никогда и верить не буду. Да и еще сказать. Трактор и тот на поле то и дело ломается, а там детальки стальные, с руку или больше. А теперь представь, что эта ваша нана где-нибудь в артерии у меня заглохнет? Ты что, механика тоже ко мне в миниатюре отправишь?

— Какие-то у вас странные представления о нанотехнологиях, — поднял брови Федор.

— Странные, не странные, а до девяносто пяти лет дожил и еще поживу, — собрал в кулак бороду Михалыч и озорно прищурился. — А вот вам всем долгожительства не гарантирую.

— Ничего себе? Девяносто пять! — присвистнул Федор. — А не прибавляете? Лет так пятнадцать — двадцать?

— Прибавляю, — отозвался довольно дед, отправляя в рот пук зелени. — По годку двадцать седьмого июня ежегодно и прибавляю. В соответствии с собственным календарным днем рождения. А быстрее никак не выходит.

— Знай наших, — поднял стопку Семен. — За долголетие хозяина этого дома.

— Присоединяюсь, — крякнул дед и опрокинул стопку в рот, обнажив на мгновение два ряда белых здоровых зубов.

3

Когда Валентина и Тамара с Оленькой вернулись с речки, мясо, разложенное на металлической решетке, подрумянилось, картошка в чугунке рассыпалась, а овощи, порезанные в салат, дали сок и теперь вливали и свой дивный запах в аромат, стелящийся над праздничным столом. Даже девчонка, накормить которую в обычное время удавалось только силком, беспрекословно полезла за стол и потребовала немедленной и внушительной порции. Федор что-то прошептал на ухо Валентине, и теперь та с некоторым интересом, но без удивления наблюдала, как шустрый дедок по-молодецки вскакивает с места, чтобы принести то соль, то чайник из дома, и как он процеживает через тряпицу водку, и как водит обломком магнита из старого репродуктора над печеночным паштетом, и с подозрением принюхивается к неестественно красному яблоку.

— Вот то будут яблоки, — показал Михалыч на покачивающиеся в ветвях зеленые шарики, — а это очень подозрительный фрукт. Оно, конечно, может и вкусно, да только и тут думаю, без нанов не обошлось.

— Скорее без генетики не обошлось, — возразил Федор. — А вот что касается нанотехнологии, мне ваши опасения кажутся напрасными. В конце концов — если выражаться обыденным языком, то это всего лишь действительная возможность подковать не только блоху, но и кое-что значительно меньшее.

— Для куражу наука, значит, — облизал губы Михалыч. — А польза-то какая от этого?

— Ну, ты дед, даешь, — удивился Семен. — Большая польза. Без этого теперь ни один механизм не обходится, ни одна отрасль хозяйства.

— Не знаю, — усомнился дед. — Только я вот что скажу вам, доверия у меня к этой вашей науке нету. Я вот живу тут, горя не знаю, если не считать, что внук с женой и правнучкой редко заглядывает. Телевизора у меня нет. Радио тоже нет. Тырнета тем более. Телефон только обычный и все. И не страдаю я по этому добру. Семен хотел мне здесь этот... видеофон поставить, а я так подумал, что ежели поставит, так я его вообще только по видеофону видеть буду. Зато нигде как у меня не отдохнете, и здоровье не поправите.

— Вот за это выпить нужно обязательно, — подхватил речь деда Федор и, поднявшись, провозгласил. — За островок дикой, но чудесной природы в поместье дорогого Михалыча и за здоровье хранителя этой красоты!

Дед поднялся, приосанился, выпил, смахнул слезу, подхватил ведро и заторопился на родник, сообщив, что банька уже подходит, а ключевой водички еще не наношено. Федор рванулся в помощь, но Семен остановил его, выждал и, когда дед, громыхая ведром, скрылся за калиткой, прошептал:

— Чтобы дед ни творил, не пытайся ему помогать. Обидишь смертельно. Ты, да и я — здесь гости. Он хозяин. Радушнее хозяина не найдешь, но помогать или советовать — ни-ни!

— Вот как у вас строго? — удивился Федор. — Похоже, действительно бирюк Михалыч?

— И не кричи, — добавил Семен, улыбнувшись. — Слух у старика такой, что морской акустик позавидует. За сто шагов обычный разговор разбирает.

— Семен, — воскликнул Федор. — Так может, есть в его словах правда? Подальше от нашей технологической действительности, поближе к дикой природе? У меня такое чувство возникло, когда я смотрел, как дед твой движется, что не он меня старше, а я глубокий старик.

— Подожди хоронить-то себя, — остановил его Семен. — Пойдем-ка лучше искупаемся. Ну что? Отпускаете, девушки?

Девушки уже уселись раскладывать пасьянс. Оленька, было, рванулась вслед за дедом к роднику, но Тамара ловко ухватила ее за подол и, жестко притянув к скамье, дала в руки карты. Семен о чем-то пошептался с женой, положил перед ней на стол небольшой кофр, подхватил с яблоневого сука полотенце и повлек за собой Федора вниз по склону. Трава на косогоре неожиданно оказалась слегка подвяленной солнцем, идти по ней было легко, и когда снизу потянуло спасительной прохладой от узкой речки, Федор даже не успел вспотеть. От выпитой водки где-то в груди и у висков плескалась легкость, перемежаемая светлой усталостью.

— Стой же ты, чертяга противный! — крикнул радостно Федор, когда Семен остановился на берегу и начал стягивать с себя футболку. — Я сейчас пьяный, поэтому все могу сказать. Веришь, уже больше десяти лет, как ты у меня Тамарку увел, а я все на нее смотреть спокойно не могу.

— Я тоже на нее смотреть спокойно не могу, — согласился Семен. — Только я не уводил ее, а просто нашел и никому не отдам.

— Вот ты так всегда, — присел на траву Федор. — Решаешь что-то и делаешь так, как решил.

— Так как надо, — ответил Семен.

— А как надо? — переспросил Федор. — Ты что, не понимаешь, что послезавтра решится судьба моей лаборатории? И моего проекта, и всего института? Если ты меня послезавтра не поддержишь, если не согласишься с началом проведения опытов с наномодулями с открытым контуром, финансирование урежут, исследования отложат, а через полгода под эту же тему подпрягутся еще с десяток лабораторий, и не факт, что мы будем наиболее предпочтительным вариантом.

— Знаешь, что меня пугает больше всего? — спросил Семен, войдя в воду и задумчиво смотря, как прижатые ступнями длинные зеленые ленты водорослей шевелятся на течении.

— Что?

— Вот эта спешка. Ты же сам прекрасно понимаешь, что расчеты не подтвердили прогнозируемость образуемых систем. Да, тысячи опытов на мышах и на рыбках. Да, оздоровление организмов, увеличение в полтора раза активного срока жизни объекта. Но ведь ты сам не вполне представляешь, как это работает. И готов начать эксперименты на людях?

— Эксперименты? — переспросил Федор. — Возможность спасти миллионы жизней уже сегодня ты называешь экспериментами? Ну ладно, я согласен, что отдаленные последствия могут быть неожиданными. Наномодули с неполным контуром взаимодействуют друг с другом, самовоспроизводятся и демонстрируют способность создавать системы с неожиданными и не всегда предсказуемыми характеристиками. Но ведь на этот случай всегда есть банальная процедура очистки организма от наноэлементов. Процедура, которая практически не дает сбоев. Никогда. Ты слышишь? Мы застрахованы!

— Слышу, — хмуро сказал Семен. — Хорошее сочетание понятий. Практически и никогда. Давай вернемся к этому разговору, но позже. Сходим в баньку, попаримся, а потом поговорим.

— Ну что ж, давай, — хмуро бросил Федор, поднялся, а затем прямо в одежде с диким криком бросился в речку.

4

Банька выдалась на славу. Казанок с горячей водой дымился в углу потемневшего сруба. Вода шипела на раскаленных колосниках. Под потолком стоял густой пар. Распаренные и довольные дамы, скрутив длинные волосы полотенцами, отправились пить чай на веранду, а Семен и Федор, заняв места на опустевших полатях, еще долго нещадно хлестали друг друга дубовыми вениками и глотали влажный пар.

— Все, больше не могу, — пожаловался Федор, вываливаясь в предбанник и погружая ковш в кастрюлю с квасом. — Вот теперь я уже точно не удивляюсь, что Михалыч в девяносто пять как козлик прыгает.

— Как козлик, говоришь? — пустил смешок в бороду, открывая дверь, Михалыч. — Хорошо, если бы как козлик. Семка, ты лекарство-то мое не забыл? Опять спина неметь начала, и провалы в памяти повторяются. Вроде бы помню, что до обеда делал, а бывает, просыпаюсь утром, и половину вчерашнего дня из памяти как корова слизнула.

— Склероз, дед, — покачал головой Семен. — Ну, ничего, это мы сейчас поправим с тобой. Укольчик и все пройдет.

— Ну, давай свой укольчик, — закряхтел дед, ложась на скамью и приспуская штаны. — Только ты смотри, чтобы как обычно, без этих ваших нанов.

— Какие наны? — улыбнулся Семен, наклоняясь к сумке. — Через иголку? Брось!

— Боишься, Михалыч? — приготовился поддеть деда Федор, но осекся, увидев побелевшее лицо Семена и показанный кулак.

— Боюсь, милок, — согласился дед. — Только не этих ваших микроштучек, а смерти своей. Она ж рядом ходит, я знаю. Слышу я ее. На зубах она у меня хрустит. Так вот, чтобы смерти избежать, главное ее увидеть. Глаза-то у меня о-го-го, а все одно мелочь вашу, что я тряпкой процеживаю, разглядеть не могу. А то, чего не видишь, оно самое страшное как раз и есть.

— Вероятно, — растерянно пробормотал Федор, расширенными глазами наблюдая, как Семен снаряжает шприц, как наполняет его розовой жидкостью из четырехугольного бокса и, наконец, делает укол в дедову ягодицу. Дед слегка напрягся, затем вздохнул и замер.

— Тридцать минут отключки, — пробормотал Федор. — Но пять кубиков очистки! Как бы реанимацию не пришлось вызывать?

— Только десять минут, — хмуро ответил Семен, убирая инструмент. — Но зато, надеюсь, до нашего отъезда он будет безопасен.

— Что значит, безопасен? — переспросил Федор. — И вообще, ты собираешься мне хоть что-то объяснить? Ты же только что проделал наноочистку. Причем ввел убийственную дозу.

— Именно для этого я тебя сюда и привез, — ответил Семен. — Смотри.

Он задрал дедову рубаху, и глазам Федора предстало тело двадцатилетнего парня. Идеальный изгиб позвоночника, крепкие мышцы, широкие плечи. Не иначе дед по привычке сутулился. Да и какой дед?

— Что это? — еле проговорил Федор. — Что это?!

— То самое, — усмехнулся Семен. — Наномодули с открытым контуром. Самоорганизующиеся системы. Стабильные и безотказные. Именно те, над которыми мы с тобой безуспешно бьемся уже десять лет.

— Это ты сделал? — побелевшими губами спросил Федор.

— Нет, — покачал головой Семен. — Отец.

— Он же умер пятнадцать лет назад! — вскричал Федор. — Ты же говорил, что его эксперименты закончились неудачей?

— Он погиб пятнадцать лет назад, — повысил голос Семен. — Я тогда в его лаборатории всего лишь лаборантом подвизался. Здесь это и случилось. Отец приехал по звонку. Фельдшерица звонила, сказала, что удар у деда. Отец и рванулся сюда. Приехал, упал и умер. Кровоизлияние. Хотя патологии никакой не было. И у фельдшерицы сельской, которая Михалычу укол делала, тоже кровоизлияние. Вот там, где я круги на луговине нарезал, ее и нашли. И все это в один день.

— Убийство? — переспросил, похолодев, Федор.

— Кровоизлияние, — повторил Семен. — Инсульт. Отец был ведущим специалистом института. Ни одна комиссия ничего не нашла. Случайное совпадение. Просто два здоровых, практически молодых человека получили одновременно и в одном месте инсульт. И умерли.

— А дед? — спросил Федор.

— Дед больше всех убивался, — ответил Семен, подбрасывая в руке четырехугольный бокс. — С тех пор и нанофобия у него. Он после того безобидного укола этой фельдшерицы едва тоже не умер. Страшная аллергия у него началась, глаз видно не было. Не знаю, как я его от больницы уберег. Вот этой штукой и спас. Это сейчас ей организм от наномодулей очищают и аллергии лечат. А тогда мы только мышам ее и кололи, чтобы приготовить их к следующим опытам.

— Бред, — покачал головой Федор. — Ни склероз, ни сенсорику этим не лечат. Раствор действует только на наномодули.

— А ты не больно ему верь, — вздохнул Семен. — Он говорит не то, что чувствует, а то, что в голову ему втемяшилось. Вот, например, Михалыч считает, что неминуемо погибнет, когда от дома отойдет. На похороны не поехал. Он вообще дальше родника от дома не отходит.

— Что твой отец сделал с ним?

— Года за два до смерти отца у деда тоже инсульт был. Полный паралич, потеря дара речи, прогнозы неутешительны. Ему тогда уже под восемьдесят стукнуло. Организм дряхлый, хуже некуда. Короче смерти ждали с часа на час. А отец уже тогда занимался этой темой. Ну, вот именно тогда и выяснилось, что некоторые микромеханизмы могут вступать во взаимодействие с организмом на клеточном уровне, и более того, перестраивать себя с учетом изменения внешних условий.

— Ну, так и мы этим теперь занимаемся! — воскликнул Федор. — Но где результаты опытов твоего отца?

— Я их уничтожил, — вздохнул Семен.

— То есть? — воскликнул Федор, вскакивая на ноги.

— Именно, что уничтожил, — повторил Семен, потянулся к вешалке и снял с нее еще один небольшой кофр. В точности такой же, как болтался на плече Тамары, отметил про себя Федор.

— Фотографироваться хочешь? — язвительно спросил он друга.

— Нет, — покачал головой Семен, откинул крышку, достал из кофра продолговатый предмет, нажал на клавишу. Раздался треск, между контактов вспыхнула голубая молния, запахло озоном.

— Электрошокер? — удивился Федор.

— Да, — кивнул Семен. — Давно уже как-то попытался деда привезти в город. Точнее испытывал я его. Чувствовал что-то. Еле уговорил. Но только и на сто метров не отъехал. Дед словно окаменел мой. А я вдруг такую головную боль почувствовал, что едва успел электрошокером его ткнуть. Только что кровью потом не плевался.

— Так и у Тамары не фотоаппарат? — прошептал Федор. — Так она знает?

— Отец вколол деду приличный объем, — продолжал говорить Семен. — Затем привез сюда. Через пару дней дед пришел в сознание, еще через неделю начал ходить. Отец не хотел его из деревни забирать. Сам понимаешь, чем ему это грозило. Да и хотел исследования продолжить.

— Ну и что? — спросил Федор. — Отец погиб. Но ты, ты можешь продолжать исследования? Почему ты уничтожил результаты его исследований?

— Я боюсь, Федор, — тихо сказал Семен. — Не за себя. За всех нас. Я еще студентиком по просьбе отца приезжал сюда каждый месяц, делал наноочистку. А в тот раз забыл. Опоздал на неделю. Хотя отец и предупреждал, что у деда ломки могут начаться. Когда все это случилось, дед просто кишел наномодулями. Но что с меня взять, годы молодые были, голова пустая. А дед тут по полу катался. Так или иначе, только молочница как это увидела, сразу в медицинский пункт побежала. Я с ней потом разговаривал. С отцом же поговорить уже не успел. Он, когда звонок этот от фельдшерицы принял, побелел как... Так на меня взглянул перед отъездом. Никогда себе этого не прощу. Именно тогда он и сказал мне, что если с ним или с дедом что-то случится, всю документацию по этому проекту надо уничтожить. И я сделал это.

— Значит это действительно возможно, — прошептал Федор, задумался, поднял голову. — Но зачем было повторять очистку каждый месяц? Вы продолжали делать ему инъекции?

— Нет, — сказал Семен. — Наномудоли уничтожались полностью, я проверял. Но потом они появлялись вновь. Другие. Неизвестные. Тысячи разновидностей!

— То есть? — не понял Федор.

— Организм их сам вырабатывал! — прошипел раздраженно Семен. — Это уже был не Михалыч. Или не только Михалыч. Это генетически измененное существо. То, что сделал отец, то, что продолжаю делать я — это преступление. Это угроза всему человечеству!

— Ну, уж угроза? — присвистнул Федор. — С чего ты взял, что именно дед убил твоего отца, эту фельдшерицу? Это слишком фантастично. А вот твой молодой дед — это реальность. Его надо изучать. Необходимо взять образцы крови. Выделить нынешние наномодули, определить структуру. Это победа, понимаешь? Победа!

— Пиррова победа, — прошептал Семен. — Ломки более никакой нет. Только стариковская мнительность. Наномодулей нет. Измененные клетки Михалыча вне его организма инертны и неустойчивы. И у меня нет образцов предыдущего штамма. И я даже не знаю, что деду вколола погибшая фельдшерица. Я ничего не знаю! Не прошу себе эту просроченную неделю никогда.

— Зачем же ты его теперь-то чистишь? — не понял Федор.

— Не знаю, — мотнул головой Семен. — Просит. Возможно, для него это что-то вроде плацебо? Во всяком случае, он вроде как снова человеком становится...

— Подожди! — поднял руку Федор, но Семен жестом заставил его замолчать.

Дед зашевелился, встряхнул головой, подтянул штаны, сел на скамье, виновато улыбнулся.

— Ой! Что-то я прикорнул маленько. Вот так-то милок, — он погрозил Федору пальцем. — Старость не радость, поживи с мое, поймешь когда-нибудь.

5

Вечер скомкался. Семен все больше отмалчивался. Федор сидел подавленный. Несмотря на то, что дед балагурил, сыпал анекдотами и какими-то забытыми историями. Оленька играла с Валентиной в пьяницу, а Тамара наливала чай и то и дело встревожено посматривала то на деда, то на Семена, то на Федора. Наконец чай остыл, вазочки с вареньем опустели, и все отправились спать. Семен потащил хнычущую Оленьку в горницу, Тамара загремела посудой в полумраке кухни, а Федор вслед за Валентиной отправился на веранду. Пристройка прилепилась прямо к кухне, оставленное окно было задернуто белой занавеской, и в нем в тусклом свете керосиновой лампы шевелилась гибкая тень Тамары.

— Все забыть не можешь, — как-то устало, без обиды, но горько прошептала Валентина.

— Да забыл уже, — сказал Федор, положил руку ей на спину, но она не ответила, замерла, притворилась спящей. Откуда-то, наконец, налетели вялые комары. Федор задернул тюль, взглянул на потемневшее окно кухни, прислушался к исчезающим во тьме шагам и неожиданно придвинул к двери тяжелое ведро с водой. Лег на кровать, стараясь не касаться жены, постарался уснуть, но сон не шел. Он не мог сказать, что не любил Валентину. Было какое-то теплое чувство, что есть рядом родная, привычная и даже красивая женщина, для которой он, начинающий грузнеть сорокалетний начальник лаборатории остается вихрастым молодым лаборантом. "Надо было парня взять с собой сюда", — неожиданно вспомнил об оставленном у тещи сыне Федор и тут понял. Понял, отчего так напряжена Валентина, хотя он никогда не позволял себе при ней даже взглянуть на свою старую обжигающую любовь, которая вот уже более десяти лет жена его лучшего друга. Валентина ловила его взгляды на Оленьку. Ее он рассматривал, не таясь, и почти всегда с грустью думал, что вот эта замечательная девчонка вполне могла бы быть его дочерью.

"Лопух", — выругал себя Федор, прислушался к стариковскому покашливанию во дворе и неожиданно улыбнулся. Вколоть бы самому себе порцию этих таинственных наномодулей на старости лет, чтобы вспомнить ощущения, которое может дарить молодое и послушное тело. И тут же добавил шепотом, вспомнив предстоящий ему доклад — "Бред, абсолютный бред".

Уже ночью, когда почти начало сереть небо от раннего июньского утра, Федор встал, нащупал босыми ногами сандалии, едва не опрокинул ведро и, чертыхаясь, вышел во двор. Висевшая над головой чуть обгрызенная Луна сделала ночь светлой, и в этом сумраке у калитки на колоде сидел Михалыч. Федор невольно сделал шаг в его сторону и замер. Михалыч сидел неподвижно. Как истукан. И смотрел на Федора или на дверь дома. Только глаза на его теле жили. Но жили они не какими-то едва заметными движениями, а блеском. Глаза блестели черными живыми провалами, словно по их гладкой поверхности стекала и пряталась под веки влага. Федор сделал шаг назад, вновь замер, чувствуя, как сжимается сердце и корни волос взбугриваются мурашками, и убрался обратно на веранду.

Утром он неожиданно уснул, но вскоре был разбужен голосами во дворе, встал, умылся у бочки с дождевой водой, увидел Семена. Тот вгляделся в его лицо, нахмурился, вздохнул:

— Значит, совсем уже не действует? Здесь, на колоде?

Федор кивнул.

— Он тут каждую ночь сидит. И зимой и летом. С тех пор как отца похоронили, — объяснил Семен.

— Это словно и не он был, — ответил Федор.

Как-то тихо позавтракали, попили чаю. Дед тоже был молчалив, хотя все уже успели привыкнуть к его зубоскальству. Добродушному подтруниванью с оттенком превосходства пожившего человека.

— Ну, что внук? — весело спрашивал он Семена, шутливо расстегивая ремень на штанах. — Дашь правнучку на перевоспитание?

— Надо подумать, — корчил серьезную мину Семен.

Оленька начинала возмущенно повизгивать, но уже без вчерашнего энтузиазма. Ну, вот чаепитие закончилось. Семен принял у деда несколько банок варенья, обнялся и поспешил к машине. Заурчал двигатель, Федор, который уселся на заднее сиденье рядом с Валентиной, обнял ее, оглянулся и увидел у калитки деда. Он стоял маленький, сморщившийся, сутулый и даже смахивал с лица слезу. И все вчерашнее вновь показалось ему каким-то сумасшествием.

— Почему он не отходит от дома? — спросил Федор.

— Не знаю, — пожал плечами Семен. — Здесь он пришел в себя. Когда утенок выбирается из скорлупы, он считает матерью первый увиденный движущийся предмет. Возможно что-то подобное.

— Ха-ха! — взвизгнула Оленька на заднем сиденье. — Дед утенок!

Тамара наклонилась вперед и бросила на колени Семену электрошокер.

— Больше не поеду сюда.

Сказала и отвернулась к окну. Федор оглянулся. Валентина смотрела на Семена с недоумением, но, поймав взгляд мужа, улыбнулась, пожав плечами.

— Значит, я поеду один, — спокойно ответил Семен.

— Это ничего не значит, — вдруг сказал Федор. — Запретами нельзя ничего остановить. Это неправильно. Наука не может существовать в каких-то границах.

Семен посмотрел в зеркало заднего вида.

— А что делать с Михалычем?

— Ничего, — развел руками Федор. — Пусть и дальше... процеживает все через капрон.

— Однажды ему это надоест, — ответил Семен.

2004 год

Реконструкция

На излучине светлой речушки стоял городок в полусотню домов, не больше. Четыре улицы складывались крестом в площадь Советскую, на которой хмурился любовно посеребренный гипсовый Ленин. Серый асфальт от основания памятника змеился трещинами к пыльно-стекольному "Детскому миру", зданию райисполкома, утопающему в вишневых садах частному сектору и магазину "Культтовары". За спиной памятника, на бывшем кладбище, в железобетонной розетке колыхался язык вечного огня, и в канун дня Победы маялись двое пионеров в белых рубашках. Левее, за сверкающими свежей листвой липами, высилась крашеная суриком церквушка, на дверях которой висел тяжелый замок. От церквушки к вечному огню тянулся ряд постаментов с похожими друг на друга бюстами героев, чьи имена были высечены тут же. За кладбищем шумела на площадке ясельная детвора, за нею громыхала станками укрывшаяся за наглядной агитацией фабрика. С десяток дородных ткачих скоблили граблями скользкий от недавнего дождя жидкий весенний газон.

По переулку между яслями и фабрикой, сбивая пыль и прошлогоднюю листву в ручей черной грязи, ползла поливальная машина. Усатый горожанин в газетной пилотке, комбинезоне и клетчатой рубашке макал валик в ведро с бирюзовой краской и красил дощатый забор. Толстая торговка в киоске "Союзпечати" распаковывала пергаментные пакеты с газетами. У входа в дежурную часть милиции зевала пожилая немецкая овчарка на брезентовом поводке. Тут же стояла с метлами пара доходяг и, ловя плечами утреннюю свежесть, имитировала подметание тротуара под присмотром одутловатого сержанта. На расчерченной мелом дорожке прыгала и двигала носком баночку из-под ваксы конопатая девчонка с ободранными коленками.

Возле автобусной остановки матюгающийся водитель менял спущенное колесо ПАЗика. Трое унылых горожан тоскливо изучали расписание автобусов. Разбитый пятьдесят первый тянул к площади квасную бочку. У магазина "Бакалея" стояла очередь старушек. На ступенях домишки под вывеской "Дрюон. ПСС — 20 кг" дремал очкарик с мешком макулатуры. У ворот ЦРБ селянки продавали редиску и укроп. В палисаднике за аптекой спал на грядке анютиных глазок синюшный алкоголик. "Скорая помощь" стояла у вросшего в землю нищего дома за "Культоварами". На облагороженных кусками черного шифера балконах пятиэтажек колыхалось сырое белье. На рогах коллективных антенн сидели группками по три — черные, похожие на механических игрушек галки. Из репродуктора, закрепленного на здании горисполкома, бодрый голос пел веселую песню про городские цветы, которых тут же старательно тыкали в коричневую от перегноя клумбу работницы коммунального хозяйства. По потрескавшемуся асфальту в скрывающуюся во дворах "хрущевок" школу шла стайка школьниц в коричневых платьях и белых фартуках. Старик в драповом пальто старательно отводил в сторону руку, чтобы батон хлеба и треугольный пакет молока в сетке-авоське не били его по колену. За стариком тянулась полоска белых капель. Над головой раскинулось неестественно голубое, без облачка небо, солнце в котором поражало нескрываемо злобным сиянием. И всюду были видны огромные желтые автобусы с черными стеклами.

Они прибывали с северной окраины города каждое утро и бесшумно, не исторгая ни копоти, ни дыма, ни урча, ни шурша шинами, расползались по его улицам и переулкам. Подолгу стояли у ограды яслей, на площади, у школы, у магазинов, у пляжа на берегу светлой речушки, у дискотеки в городском парке. Когда же над городом опускалась ночь, они вновь уползали на его северную окраину. Оттуда, по все такой же потрескавшейся от времени асфальтовой полосе, автобусы катили дальше к северу, пока не останавливались у мутной пелены, через которую проезжали с трудом, словно продирались через вставший дыбом пласт серого киселя. За киселем гудела и мигала огнями производящая его огромная машина. В ночи, под странно чистым и странно звездным небом, она и сама сияла огнями и казалась упавшим на землю куском Млечного пути. Она же сотворяла светлую речку, прокачивая и очищая в своих потрохах ползущую по изгаженной канаве смертельную жижу. Но автобусы не останавливались у машины и по проложенной среди пепла и угля, мертвых остовов зданий и покрытых ржавчиной пепелищ пластиковой полосе устремлялись еще дальше к северу. Так они оказывались на огромной, покрытой шестиугольными стеклянными плитами площади, заполненной еще более странными механизмами, чем звездная машина. Похожие на чайники, тарелки, кубы и шары, усеянные выпуклостями и вогнутостями, удивительные аппараты ждали автобусов, словно неведомые ульи. Когда те подъезжали к ним, аппараты выдвигали прозрачные рукава и хоботы, присасывались к дверям автобусов и начинали откачивать из них что-то неясное, наполненное извивающимися отростками. Словно автобусы везли медуз, что однажды выбрались на берег и попытались хоть в чем-то походить на людей. После откачки хоботы втягивались внутрь, аппараты начинали пыхтеть огнями и один за другим поднимались в странно звездное небо, а автобусы выстраивались на краю площади в ожидании следующих ульев.

В это же самое время жители городка, что стоял на излучине светлой речушки, разбредались по квартирам и гостиничным номерам, где, задернув шторы и заперев двери, принимались утомленно махать руками, взбрыкивать ногами и трясти головами, пока надетая на них плоть не сползала на пол в виде глицериновой чешуи. После этого они укладывали свои змеящиеся бледные тела в наполненные соляным раствором чаны, где предавались сладким размышлениям о скором окончании вахты и количестве рибоидных бонусов, копящихся в их васкарных уцесах.

Тот из них, кто стряхивал с себя собачью шкуру, радовался больше других. Вахта у него была короче, а уцес — больше.

2012 год

Гранат

— Все становится пылью. Лист граната высыхает и рассыпается в пыль. Земля, прокаленная солнцем. Камень под резцом камнетеса или под копытами лошадей. Все.

Абас разжал кулак, и пыльное облачко улетело в дальний угол двора.

— А человек? — спросил Эфрон.

— Человек? — раб повернул лысую старческую голову, зацепил скрюченными пальцами натирающий шею ошейник, поправил вставленный под него кусок ткани, задумался.

— Абас! — закричала с заднего двора старая Суваис — бабка Эфрона. — Иди за водой!

Раб неловко поднялся и заковылял за угол, стараясь не попадать в тень. Солнце уже поднялось, но утренняя прохлада еще таилась у каменных стен. Эфрон отбросил в сторону высохший ствол абрикоса, из которого собирался сделать рукоять для мотыги, и вошел в дом. Мать сидела на скамье у окна и вытягивала из кудели тонкую нить. Постукивало веретено по колену. Жужжала муха, путаясь в откинутом пологе.

— Эфрон. Возьми осла, корзины, позови Каттими. Надо снимать виноград.

— Но Каттими с овцами!

— Абас сменит ее. Принесет пару кувшинов воды и сменит.

Мать подняла глаза. Самая красивая неситка от Галиса до Хаттусаса. Даже теперь, когда паутинка морщин поселилась вокруг глаз. Нигнас вздыхает, когда Эфрон приходит к нему в мастерскую, чтобы упражняться на заднем дворе во владении мечом. "По-прежнему сияют звезды в глазах чудесной Хастерзы"? — спрашивает всякий раз. "Сияют", — гордо отвечает Эфрон. "Передавай ей поклон", — просит Нигнас. "Она ждет Цохара, моего отца", — говорит Эфрон. "Пять лет, — горестно качает головой Нигнас. — Пять лет прошло". "Но гранат по-прежнему плодоносит", — с улыбкой отвечает Эфрон. "Долгих лет жизни твоему дереву, Эфрон", — вздыхает Нигнас.

— Эфрон! — повысила голос мать. — Ты слышал мои слова?

— Да, — кивнул Эфрон. — Я возьму меч.

— Ты еще слишком мал для большого меча, — подняла она голову.

— Вот, — показал Эфрон раскрытые ладони.

Только один палец был еще полусогнут. Десятый год не закончился

— Отец говорил, когда мои годы заберут все пальцы, придет пора сжимать рукоять настоящего меча! — гордо сказал Эфрон.

Тень боли мелькнула в глазах Хастерзы. Но она кивнула:

— Хорошо. Только меч не добавит горсть зерна под жернов.

Эфрон улыбнулся. Абас подсказал ему, как ответить.

— Зато он может сохранить жизнь тому, кто размалывает зерно.

Хастерза удивленно подняла брови.

— Тяжело? — спросил Абас, когда на поднимающейся в горы деревенской улице Эфрон отстал.

— Нет, — махнул рукой мальчик, поправляя на плече тяжелое оружие. — Я догоню.

Абас придержал осла, подождал. Эфрон убедился, что никто не видит, как он — сын Цохара — недостойно цепляется за осла, и взялся за тонкие прутья.

— К Нигнасу? — спросил Абас.

— Да, — кивнул Эфрон. — Потом к роднику. И на виноградник.

— Я подожду тебя у мастерской, — сказал раб. — Присмотрю за ослом. Потом сменю Каттими, а ты пойдешь к роднику. Наверное, подгоню овец к саххану, чтобы помочь вам.

— Хорошо, — согласился Эфрон.

Из-за поворота выехала колесница. Две лошади бодро тянули ее. В колеснице за спиной возничего стоял грузный человек в длинном халате. Высокая остроконечная шапка украшала его голову. Блеснувшие на щеках и бороде капли пота очертили презрительную усмешку. Абас медленно выпрямил согнутую в почтительном поклоне спину.

— Не боишься, что вельможа ударит тебя бичом? — спросил он Эфрона. — Говорят, что не зря он катается по окрестностям. Табарна будет проезжать сегодня через деревню, и надсмотрщик Пата ищет жертву, чтобы выказать старание перед правителем. Умерил бы ты гордость и склонился в поклоне перед ним.

— Я не раб и не крестьянин, — гордо ответил мальчик. — Я сын воина! А это всего лишь управляющий сахханом.

— Сын воина, — кивнул, вытирая пот со лба, Абас. — Я помню, что говорил Цохар. О том, что пока жив гранат на вашем саххане, жив и он. Я помню. Но прошло пять лет. Давно уже воины Муваталлиса вернулись в свои дома и не раз уходили на другие войны. Где твой отец, Эфрон?

— Возможно он в плену у Рамсеса, — сверкнул глазами Эфрон. — Мой отец прославил свое имя. И никто не видел его убитым!

— Значит он в плену? — задумался Абас. — Если он жив, это значит, что ты сын раба, Эфрон.

— Молчи, раб! — срывающимся от ненависти голосом закричал мальчик.

— Молчу, — покорно согнул спину Абас.

— Мой отец вернется! — опять закричал мальчик.

— На все воля богов, — равнодушно проговорил раб.

— Нигнас обещал взять меня в Хаттусас, — продолжал волноваться мальчик. — Я принесу жертву у скалы шествующих богов. Они помогут. Они вернут моего отца!

— Там приносят в жертву людей, — тихо сказал Абас.

— Рабов, — поправил его Эфрон.

— Рабов, — согласился Абас. — Таких как я. Но чаще рабынь. Таких как Каттими.

— Никто не может убить вас, — отрезал Эфрон. — Вы наши рабы.

— Да, — печально согласился Абас и остановился.

Над серыми стенами дворов, кое-где перемежаемыми бледными пятнами зелени, слепило глаза солнце. Фигурки двух женщин с кувшинами поднимались по тропе. Абас смотрел на юго-восток.

— Там твоя родина? — спросил Эфрон, поправляя тяжелый меч.

— Да, — кивнул Абас. — Очень далеко. За Миттани. За Ассирией и Вавилоном. Там самое прекрасное место на земле. Город Сузы. Элам. Я эллипи, мальчик. Как давно это было. Так давно, что не было тебя, Каттими. Хастерза была мала, как ты сейчас. Я был воином, маленький хетт. Но я не оставлял дерево своим детям. И они, скорее всего, уже не ждут меня. Если еще живы.

Абас поднял руки и произнес несколько певучих фраз.

— Что ты сказал? — спросил его Эфрон.

— Это слова из древней легенды, — медленно проговорил раб. — Слова друга, который предостерегает героя от необдуманного поступка. На твоем языке они прозвучали бы так: "Я расскажу твоей матери о твоей славе, пусть она издаст крик. Расскажу ей о постигшей тебя смерти, пусть она зальется слезами".

— Все также сияют звезды в глазах чудесной Хастерзы? — прищурил глаз Нигнас. Второго глаза у него не было. Уродливый шрам пересекал лицо, обрываясь на пустой глазнице. Двух пальцев не хватало на левой руке. Он зажимал оставшимися тремя пальцами круглое медное блюдо и, осторожно постукивая, наносил на край мелкий рисунок.

— Здравствуй, Нигнас, — как можно солиднее ответил Эфрон, снял с плеча меч и присел на пороге мастерской. — Я сегодня пришел с мечом отца.

— Я вижу, сын Цохара, — улыбнулся Нигнас. — Пожалуй, меч отца все еще великоват для тебя. Но сегодня я не смогу уделить времени занятиям. Мне нужно закончить жертвенное блюдо. Завтра я повезу его в Хаттусас. Это для храма.

— Ты помнишь о моей просьбе? — с тревогой спросил Эфрон. — Я хотел бы принести в жертву ягненка на возвращение моего отца. Богу грозы Перуа.

— Почему именно Перуа? — удивился Нигнас.

— Мать говорит, что это древний бог нашего народа, — объяснил Эфрон. — Он был богом еще тогда, когда наши предки только пришли в эти земли!

— В эти скалы и камни, — пробормотал Нигнас.

— Что за рисунки ты делаешь? — спросил Эфрон.

— Это блюдо для приношений одному из древних богов хатти, народа, который жил на этой земле до нас, — ответил Нигнас. — К каждому богу следует обращаться на языке, который он понимает. Это письмена хатти. Уже завтра жрец бросит на блюдо внутренности жертвы, и будет гадать.

— А не мог бы он погадать о судьбе моего отца? — затаив дыхание, спросил Эфрон.

— Слишком велика цена гадания, — ответил Нигнас. — Жрец гадает на человеческих внутренностях. Тебе придется отдать храму Каттими и Абаса. Абаса в жертву, а Каттими в уплату обряда. Ты готов к этому?

— Мы не сможем обходиться без рабов, — опустил голову Эфрон. — Мать не заплатила этой весной ни одного сикеля за наш саххан. Надсмотрщик приходил в прошлом месяце. Пригрозил вырубить виноградник и отобрать землю.

— Вы могли бы передать саххан общине, — предложил Нигнас. — Крестьяне обрабатывали бы его и платили вам.

— Мать говорит, что денег хватило бы только на оплату саххана, — вздохнул Эфрон. — На что бы мы стали жить?

Нигнас отложил в сторону блюдо, пристально посмотрел на мальчика.

— Эфрон, передай Хастерзе, что я собираюсь прибить чучело орла с раздвоенной головой над своими дверями. Этот орел для нее. Я хочу, чтобы вы перешли в мой дом.

— Как ты можешь говорить об этом? — возмутился Эфрон. — Разве моя мать юная неситка или вдова? Мой отец жив! Ты слышишь?

Нигнас вновь взял блюдо и продолжил работу.

— Ты слышишь, Нигнас? — повторил Эфрон. — Ты же сам рассказывал, что когда армии Рамсеса были развеяны, а сам он спасся бегством, вы обошли всю равнину перед Кадешем. Тело моего отца не нашлось. Пленные говорили, что отца пытали, его избивали палками, но никто не сказал, что его убили!

— Твой отец великий воин, — пробормотал Нигнас, — но за сделанное им враг мог отплатить только смертью.

— Он жив, Нигнас, — упрямо прошептал Эфрон. — Гранат на нашем участке плодоносит. Или ты забыл слова Цохара?

— Я помню, — сжал губы Нигнас.

Они вновь поднимались по каменистой тропе. Из-за пыльных каменных заборов свешивались ветви абрикосов. Абас вел осла и приветствовал движущихся навстречу путников.

— Кто эти люди? — спросил его Эфрон.

— Это скитальцы, — ответил Абас. — Это люди, которые решили, что где-то лучше, чем там, где они жили до сих пор. Так бывает. Смотри — это лувийцы. Они бегут от войны, которая подступает с юга. Вчера через деревню проходили хурриты. Они бегут от Ассирии. И уже не надеются, что Миттани защитит их. На рынке у главных ворот в Хаттусасе по-хеттски, или по-неситски, как вы говорите о себе, разговаривают в два раза меньше, чем по-лувийски или на палийском наречии. Таблички составляются на аккадском. Обряды совершаются на хатти. И все куда-то бегут. Ищут лучшей доли, но вечерами, когда огонь в очаге засыпает, поют об оставленной родине. Как и твоя мать. О северных плоских равнинах, где нет края у земли, и где травы способны скрыть человека с головой.

— Когда-нибудь я стану настоящим воином и увижу эти земли! — упрямо сказал Эфрон.

— Воин подчиняется указаниям правителя, — сухо заметил Абас. — Я ничего не собирался завоевывать. Более всего я хотел остаться со своими детьми в маленьком доме, который стоял на склоне горы у быстрой Хоаспы. Но мой правитель решил, что милость богов позволяет ему напасть на Вавилон. Милость же была на стороне касситов.

— Кто победил в той войне, которую вел ваш правитель? — спросил Эфрон.

— Разве бывают победившие в войнах? — прищурился Абас. — Элам очень древняя страна. Древнее Хеттии, Миттани, Ассирии. Такая же древняя как страна Кемет или страна Шумер, города которой обратились в пыль. Но когда-нибудь и от нее останутся только развалины.

— Везде, где проходят воины-хетты, остаются развалины, — гордо произнес Эфрон.

— Все воины оставляют после себя развалины, — кивнул Абас. — Они вырубают гранатовые деревья и виноградники. Насилуют женщин. Убивают детей. Не знаю, как мог поступить Рамсес с твоим отцом, но правители Элама пленных убивали. Оставляли только женщин и маленьких детей.

— А как стал рабом ты? — спросил его Эфрон.

— Я? — усмехнулся Абас, поправляя ошейник. — Я испугался смерти и вымолил жизнь у ассирийского воина.

— Как тебе это удалось? — удивился Эфрон. — Ассирийцы безжалостны!

— Я был толмачом в Эламе, — объяснил Абас. — Знал много языков. Мог читать глиняные таблички, написанные не только аккадским, но даже и шумерским письмом. Это оказалось важным. Но со временем мои глаза стали сдавать, и однажды твой отец купил меня недорого на рынке в Халебе.

— Разве ты плохо видишь? — удивился Эфрон.

— Иногда зрение возвращается, — хитро проскрипел Абас и тут же развел руками, — но есть болезни, которые сильнее человека.

— Например? — нахмурился Эфрон.

— Старость, — улыбнулся Абас.

— Воин не доживает до старости, — поправил меч на плече Эфрон.

— Я не воин, я раб, — сказал Абас и остановился. — Пойду за эти скалы, — он показал рукой в сторону гор, — найду Каттими и пригоню овец к саххану. А ты иди к роднику. Только не набирай для дерева холодной воды. Возьми мутной, но теплой в озерце у родника.

У родника было шумно. Сразу три женщины с кувшинами стояли возле поблескивающей струйки в ожидании очереди. Еще две, не торопясь, набирали воду в высокие кувшины и крепили их на двух ослах. Эфрон отвел осла в сторону, стараясь не привлекать внимания женщин.

— Эй! — не преминула закричать одна из них. — Эфрон — сын Цохара и гордой Хастерзы! Зачем ты привел старого осла в такую даль? Есть же родник у вашего конца деревни? Или старик Абас уже не может дотащить на себе кувшин с водой?

— Нет! — тут же подхватила другая. — Он собирается набрать грязной воды из лужи, чтобы полить гранат на саххане. Он верит, что пока гранат плодоносит, его отец жив.

— Может он рассчитывает, что сам Муваталлис увидит его и возьмет в оруженосцы? — предположила третья женщина. — Муж говорил, что табарна будет сегодня проезжать через нашу деревню. К тому же надсмотрщика саххана видели. Пата уже полдеревни взбаламутил! Не иначе как опять будут набирать воинов?

— Ну, такого мелкого вряд ли возьмут, — съязвила первая. — Посмотрите. Он изогнулся от тяжести меча. Эфрон! Я слышала, что надсмотрщик собирается отобрать ваш саххан. У вас не нашлось денег в погашение долга? Что ты собираешься продать в первую очередь, чтобы погасить долг? Этот меч или мотыгу старого Абаса?

— Лучше бы Хастерза подумала о том, что в случае неуплаты надсмотрщик срубит не только старое гранатовое дерево, но и виноградник, — усмехнулась одна из женщин, набирающих воду в кувшины. — Зря она воротит нос от Нигнаса. Пусть нет глаза и двух пальцев. Нигнас еще крепкий мужчина и не бедный.

— Наверное, она тоже верит, что ее муж жив, — захохотала вторая. — И спит она с мечом, а не с настоящим мужчиной. Не Абас же ее обхаживает?

— Вряд ли дерево в состоянии помочь Цохару, если ему не помогли боги, — усмехнулась третья женщина. — Я слышала, что Вадар из Канеса, чей муж также был послан в войска Рамсеса под Кадешем и тоже пропал, уже нашла себе другого мужа?

— Нашла то она, нашла, — ответила вторая. — Да и того забрал тухканти в помощь Миттани против Ассирии. Год уже прошел. Вряд ли он вернется оттуда. Да и не думаю, что Вадар будет его ждать.

— Хастерза дождется, что морщины покроют лицо, груди обвиснут, и Нигнас обратит единственный глаз в другую сторону, — засмеялась первая.

— Тогда ей и Абас не поможет, — ответила третья. — Он еле дышит к тому же. Не переживет эту зиму.

— Так может отвести его в Хаттусас и погадать на внутренностях Абаса о пропавшем Цохаре? — громко спросила третья. — Хоть какая-то польза!

Эфрон молча набрал мутной воды в оба кувшина, поставил их в корзины и заторопился к саххану. Эти перепалки происходили всякий раз, когда он приходил к источнику. И даже слова были одни и те же. Именно поэтому и Абас предпочитал не показываться здесь вместе с ним.

— Куда ты спешишь? — закричала одна из женщин. — Ты не ответил ни на один вопрос! Или ты не понимаешь язык неситов? Сказать все то же по-лувийски? Или ты теперь говоришь только по-арамейски, как ваша рабыня? А вон и Каттими бежит! Сейчас мы ей все повторим, а она переведет для тебя!

— Эфрон! — произнесла, задыхаясь и коверкая слова, смуглая девчонка. — Беги к саххану. Надсмотрщик прибыл со стражниками и крестьянами. Они рубят дерево твоего отца.

— Ой! — заголосили, хватаясь за головы, женщины.

— Позови Нигнаса, Каттими! — крикнул Эфрон.

Он перестал чувствовать тяжесть меча. "Рубят дерево твоего отца", — звучал в голове Эфрона испуганный голос Каттими. Еще издали он увидел фигуры людей среди виноградных кустов. Спотыкаясь, мальчик вбежал в круг. Надсмотрщик, двое стражников и несколько крестьян стояли вокруг граната. А у ствола, сжимая в руках мотыгу, сидел Абас. Мертвый. Лицо его было спокойно и торжественно. Красное пятно расползалось на втянутом животе.

— Мальчишка! Наглец, который не считает нужным согнуть спину перед слугой Муваталлиса! — закричал надсмотрщик. — Твой раб едва не поранил меня мотыгой. Ты ответишь перед табарной! Ты и твоя мать станете рабами! Я смешаю вас с пылью!

Чувствуя, что холодом охватывает пальцы, Эфрон дотронулся до плеча Абаса. Старик повалился в сторону. Ствол граната не был поврежден. Мальчик огляделся. Не менее пяти кустов виноградника лежали навзничь, и земля вокруг них стала влажной от раздавленных гроздей. Несколько овец в отдалении сбились в испуганный гурт. Мальчик огляделся еще раз, вдохнул полной грудью, снял с меча ссохшиеся кожаные ножны, отбросил их в сторону, ухватился за рукоять двумя руками.

— Уйди. Ты не тронешь моего дерева.

— Боги помутили твой разум, щенок, — завизжал надсмотрщик. — Твоя мать ни сикеля не отдала в этом году за саххан. Я выполняю закон. Если кто-нибудь имеет поле как дар табарны, он несет службу, связанную с этим владением! Саххан должен быть освобожден!

— Я подрасту, и буду служить табарне Муваталлису за этот саххан, — твердо сказал Эфрон. — Не тронь дерева. Или попробуй убить меня.

"Не посмеет, — подумал про себя Эфрон, — Не посмеет убить свободного несита. Сына воина Цохара".

— Что? — растерялся надсмотрщик, оглядывая испуганных крестьян и недоумевающих стражников. — Ты думаешь, что я отправлюсь в Хаттусас спрашивать разрешения табарны, чтобы справиться с каким-то нищим бродяжкой? Уйди щенок!

— Не тронь дерева! — упрямо повторил Эфрон, чувствуя, что руки его начинают дрожать, и капли пота скатываются со лба. — Не ты дал эту землю моему отцу. Пока он жив, никто не имеет право отнять ее у моей семьи. Я сын воина табарны Муваталлиса. Я сам буду воином Муваталлиса!

— Кто тут собирается стать моим воином? — неожиданно раздался с дороги властный голос.

Эфрон обернулся и увидел склонившихся в поклонах крестьян, нескольких воинов на могучих конях и три богатых колесницы, с одной из которых ступал на камни человек среднего роста. Золотом отсвечивала его одежда. Воины сошли с коней и встали у него за спиной.

— Пата, что тут происходит? — обратился правитель к надсмотрщику по имени.

— Прости меня, табарна, — скорчился в поклоне надсмотрщик. — Да продлят боги годы твоего правления! Этот саххан был отдан воину, который погиб во время похода против Рамсеса. Его вдова ни сикеля не заплатила за землю в этом году. И я прибыл вырубить растения и отобрать саххан. Но встретил сопротивление. Сначала этот раб напал на меня, а теперь мальчишка угрожает мне мечом!

— Так это? — нахмурился Муваталлис, обернувшись к Эфрону.

Мальчик взглянул в закипающие яростью глаза и понял, что не может сказать ни слова.

— Не так, — раздался тихий голос из-за спины стражников.

Это был Нигнас.

— Выпрямься Нигнас, — сказал Муваталлис. — Я узнал тебя. Ты заслужил право стоять с прямой спиной в моем присутствии. Что ты скажешь об этом?

— Этот саххан был пожалован на время службы воину Цохару. Ты должен помнить о нем, табарна Муваталлис. Когда пять лет назад войско Рамсеса подходило к Кадешу, он был послан вместе с другим воином лазутчиком. Они притворились перебежчиками, сказали, что хетты ушли к Халебу. И повторили эти слова после пыток. Это позволило напасть на войско Рамсеса внезапно и покрыло славой твои войска, Муваталлис. Но ни мертвого, ни живого Цохара и его напарника так и не нашли. Этот мальчик — сын Цохара. Он считает своего отца живым и отстаивает здесь его честь.

Нигнас замолчал. Муваталлис брезгливо взглянул на согнувшегося, но пылающего ненавистью надсмотрщика, обернулся к Эфрону, подошел, отвел в сторону дрожащий меч, поднял лицо мальчика за подбородок, вгляделся.

— Почему же вдова Цохара не просила о милости? — спросил он Нигнаса.

— Она тоже не верит в смерть мужа, — ответил Нигнас и добавил. — К тому же она гордая женщина.

— Гордая? — задумался Муваталлис, вновь обернулся к Эфрону. — Слушай меня, Эфрон, сын воина Цохара. Твой отец мертв. Думаю, боги были достаточно милосердны, чтобы даровать ему смерть. Тела многих воинов были изрублены так, что их не смогли опознать. Эта земля не может более считаться сахханом твоего отца. Но я не хочу, чтобы деревья погибли. Я принимаю тебя на службу, Эфрон, и даю тебе этот саххан.

— Что я должен буду делать, табарна Муваталлис? — сипло спросил Эфрон.

— Пока немногое. Подрасти. И научиться твердо держать меч.

— Ты доволен? — спросил Нигнас, когда, наконец, народ разошелся, шумно обсуждая произошедшее на окраине села, и на участке остались только Эфрон, тело Абаса, покрытое ветхою тканью, и Каттими, приведшая осла.

— Не знаю, — ответил Эфрон, складывая выпачканные в пыли грозди винограда в корзины. — Сколько мне еще расти, чтобы Муваталлис взял меня в свое войско?

— Думаю, еще пять лет, — ответил Нигнас. — Как будете справляться без Абаса?

— Наймем рабочего, — ответил Эфрон, — Пять сикелей в год. Это меньше, чем платила мать за саххан в прошлом году.

— Меньше, — согласился Нигнас и добавил. — Все-таки передай матери про орла.

Эфрон промолчал.

— Ты достоин памяти своего отца, — сказал Нигнас, сделал несколько шагов в сторону деревни, обернулся. — Долгих лет жизни твоему дереву, маленький воин Муваталлиса.

— Что будем делать с телом Абаса? — спросила тихо Каттими. — Поднимать его на осла?

— Подожди, — остановил ее Эфрон, глядя вслед Нигнасу. — Я должен полить гранат.

2003 год

Кубики

1

Если бы люди в поселке умели летать, то мало бы кто удержался, чтобы с утра не расправить крылья, не взлететь в небо и не замереть в вышине. Посмотреть на север, где за рекой шумит город. Посмотреть на запад, где сплетаются рельсы, спят рыжие вагоны и над ржавым железом торчат два крана — один с железной клешней, другой с магнитной блямбой. На юг, где сразу за кладбищем стоят в бурьяне трамплины и горки мотоклуба, а еще дальше пасутся коровы, а за нами тают известковые увалы и управляется с экскаватором дядя Саша. Посмотреть на восток, где ничего не разглядишь, потому как утреннее солнце слепит глаза, но в его лучах точно прячутся несколько поселковых улиц, а также школа, огороды, желтые от сурепки поля и уже у самого горизонта неясной полосой лес. А потом закрыть глаза и просто парить до той самой секунды, пока откуда-то издалека, снизу, от самой земли не донесется испуганное:

— Генка!

Мамы — это, конечно, особенные люди, потому что реагируют на обычные вещи особенным образом. К примеру, сидит взрослый человек (все-таки во второй класс перешел) на коньке крыши, расставляет в стороны руки, ловит лицом ветер и не собирается никуда лететь (крыльев-то нет, да и зачем он, спрашивается, страховку на пояс прицепил?), а мама внизу у лестницы кричит так, словно ее ребенок сию секунду отбывает в дальние края. (Уф, бывают же иногда предложения длиной в половину диктанта!)

— Генка! Слезай немедленно! Ты что, по-человечески не понимаешь? Нельзя на крышу! Не-льзя!

(Интересно, как правильно — "не-льзя" или "нель-зя"?)

— Мама! Ну, вот же страховка! Дядя Саша сделал!

— Я вот до тебя сейчас доберусь, и никакая страховка не поможет!

(Ага, достань меня сначала).

— И дяде Саше твоему достанется!

(Хотелось бы на это взглянуть. И почему он мой?)

— Быстро слезай! И сделай так, чтобы я тебя там больше не видела! Ты понял?

Понял. Одного не понял, как это сделать, если ты с утра первым делом на крышу смотришь? Ну ладно! Слезаю!

Непростое это дело — спускаться. Закрываешь глаза, стискиваешь перекладину и тянешь вниз ногу. Главное не промахнуться, маловат еще Генка для того, чтобы перекладины пропускать. Но уж если нащупал, то часть дела сделана — ставь рядом вторую ногу, перехватывайся, да старайся пальцы не занозить. Сначала по кровле, потом от кровли до утоптанной дворовой земли.

— Медом там намазано, что ли? Ты бы так ночью по нужде во двор выбегал. Во второй класс скоро, а все темноты боишься. Значит так, со двора — ни ногой. Дядя Саша заедет — позавтракаем. И заруби себе на носу, если он насчет подарка на день рождения будет спрашивать — никаких скутеров. Только через мой труп!

Нет, мамы — точно особенные люди. О чем ни мечтай, рано или поздно упираешься в "только через мой труп". Никакого удовольствия.

2

— Генка? Можно я на твоем гамаке полежу?

Так, смешная соседская девчонка Аленка нарисовалась. Смешная, потому что похожа на куклу. Такие же белокурые локоны, такие же голубые глаза. Аленку за эту куклу вполне можно было бы презирать, но кукла таскается за Аленкой на багажнике оранжевого велосипедика, и пристегнута кукла к багажнику самым жестоким образом — проволочной защелкой поперек живота. Так что, Аленка — правильная девчонка.

— Нельзя! — покачал головой Генка, и приложил к глазам бинокль. Если смотреть через бинокль наоборот, то Аленка кажется маленькой, зато двор кажется большим. До пустой будки, в которой когда-то жил погибший на дороге Рекс, метров сто, а до накрытой брезентом разбитой машины — все сто пятьдесят. Но до Аленки еще дальше. И даже голос ее словно издалека доносится.

— Да ладно тебе, Малинин! Жалко, что ли?

Ну, не заноза ли? Ведь перелезла через забор и плюхнулась в старый гамак. Механика сработала, как надо. Веревка сдернула стопор, и тяжелое ведро с кирпичами поползло по натянутому тросу прочь от гамака. Лейка наклонилась, и теплая вода пролилась дождем в двух шагах от изумленной Аленки.

— Круто! — восхитилась Аленка и тут же добавила с сожалением. — Но не попал!

— Да, лейку перевесить нужно, — плюхнулся рядом с Аленкой в гамак Генка и грустно вздохнул.

(Придется ведь переставлять лестницу, подтягивать на место ведро с кирпичами, перевешивать лейку, да еще водой ее наполнять!)

— Сам эту штуку придумал?

— Нет. Папка. Я только подправил. В жару удобно. Дернешь за веревочку, и ты в душе. Папка веселый был.

Наверное, веселый. По карточкам-то точно не определишь. А мамке веры нет. Говорит, что веселый, а сама ревет.

— Ты тоже веселый. Веревка ведь сама дергается? Я видела, как ты с утра с лестницей и лейкой тут возился. Тут же дядя Саша твой иногда лежит?

И эта туда же. Почему это он мой?

— Во-первых, он не мой. А во-вторых, я ведь не попал?

— Не попал, — Аленка сорвала травинку, стала прикусывать травяную мякоть. — Но ведь хочешь попасть? Не боишься, что и тебе попадет?

— Ерунда, — презрительно выпятил губу Генка. — Просто мамка боится, что я с крыши свалюсь. А с дядей Сашей у меня проблем нет.

— Нарываешься?

Аленка умная. Все понимает. К тому же у глупого человека взгляд бегает, а Аленка точно в глаза смотрит. Или директор школы Карен Давидович Араян, когда про глаза рассказывал, не глупость имел в виду? Точно, он о трусости говорил. Так что смотри, Генка, в Аленкины глаза твердо, не трусь.

— Проверяю. Надо же знать, чего ждать от человека?

— А участкового и директора школы тоже проверял?

Вот ведь неугомонная, мало того, что в глаза смотрит, еще и смеется. Нет надо биноклем прикрыться.

— И чего они мне? Они в отцы не набивались. Мало ли кто мимо дома ходит?

— А дядя Саша набивается?

А кто его знает? Разговоры разговаривает. Вопросы какие-то задает. Да еще так, словно и в самом деле узнать чего хочет.

— Да не знаю я. В гости пока ходит. Присматривается.

— К мамке твоей?

— Чего это к ней присматриваться? — удивился Генка. — Она и так красивая. Он со мной контакт налаживает.

— Это как? — не поняла Аленка. — Ты чего, телевизионная антенна? У нее иногда контакт пропадает!

— Да я сам не пойму, — вздохнул Генка.

— А я красивая? — спросила Аленка.

Ничего не ответил Генка. Не нашелся, что ответить. Только и сделал, что снова посмотрел на Аленку через бинокль. Часто бинокль выручает Генку. Папкин!

— Баба Маруся говорит, что ты хороший, — вздохнула, не дождавшись ответа, Аленка. — Только прячешься почему-то всегда под брезентом, где у вас металлолом лежит.

— Это не металлолом, — прикусил губу Генка. — Это папкина машина. Он ехал на работу, и у него заболело сердце. Он остановил машину, вышел и умер. А машина покатилась дальше. И разбилась.

— Я знаю, — серьезно ответила Аленка. — Под брезентом прохладно. В жару хорошо.

— И не страшно, — добавил Генка.

— Баба Маруся говорит, что бояться можно, — ответила Аленка. — Главное — не трусить.

— Хочешь со мной на крышу? — расхрабрился Генка. — Не бойся!

— А я и не боюсь, — тут же превратилась в обычную девчонку Аленка. — Просто не хочу.

— А пошли тогда зеленую смородину есть?

(Ну, причем тут смородина?)

— Аленка! Завтракать!

Это бабы Маруси голос. Ну и хорошо, а то уже и не знаешь, что сказать.

— Не буду я зеленую смородину есть. У меня до сих пор от нее живот болит. Я пойду.

— У меня завтра день рождения.

Все-таки сказал. Сумел!

— Ты это... приходи.

— А подарок?

Остановилась, а у самой в глазах искры сверкают. Какой от Аленки может быть подарок? Она сама как подарок.

— На велосипеде дашь покататься?

— И все?

Встала напротив солнца так, что лица не видно, только кудряшки золотом сияют вокруг, и в бинокль не разглядишь, глаза слезятся.

— Ты красивая.

— Приду!

3

— Нет, ну вроде взрослый парень!

Не любит мамка, когда Генка играет за едой. Когда телевизор смотрит, книжку прижимает за тарелкой к банке с чайным грибом или, как теперь, расставляет костяшки домино, которые так замечательно падают друг за другом. А что еще делать, если картошка уже съедена, а стол стоит в саду, и вокруг порхают бабочки и пахнет яблоками? Жаль, что уйти нельзя, пока мама не выговорится. Пока не расскажет дяде Саше, что Генка отбился от рук. Что их сосед — председатель мотоклуба Коля Иванович Рыжков — хоть каждую субботу может устраивать мотопарады для ребятни, никакого скутера у Генки не будет.

— Что тебе подарить? — спросила мамка Генку, наверное, уже в третий раз. — Ты хорошо слышишь? Пропадаешь куда-то. Дядя Саша спрашивает, что тебе подарить?

— Скутер точно нельзя? — на всякий случай спросил Генка.

— Точнее не бывает, — отрезала мамка. — Мне еще компьютер тебе к школе покупать. Старый ремонтировать — себе дороже выйдет.

— Ладно, Анют, — повернулся к Генке дядя Саша. — Но если не скутер, что тогда?

— Может, велосипед? — подала голос мамка.

— Нет, — мотнул головой Генка. — Надо что-то с мотором. Коля Иванович сказал, хоть пылесос. Надо проехать большой круг. Всего пятьсот метров. Тогда могут взять в мотоклуб.

— Ни-за-что! — отчеканила мама.

— А щенка? — подмигнул Генке дядя Саша. — У нас на карьере овчарка таких щенков принесла!

— Саша! — недовольно зашипела мамка.

— У меня была собака, — налил глаза слезами Генка. — Она под машину попала. Другой собаки мне не надо. Собака может быть только одна.

Мамка отчего-то сразу раскраснелась, а дядя Саша запыхтел, как паровоз, и даже расстегнул пуговицу на рубашке и спросил Генку совсем уже жалобно:

— Ну, ни скутер, ни велосипед, ни щенок, но что же тогда?

— Что-нибудь непонятное, — ни с того, ни с сего ляпнул Генка.

Просто так. Чтобы отвязались. Все равно толку не будет.

— Это как же? — не поняла мамка. — Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что?

— Подожди-подожди, — отчего-то оживился дядя Саша. — Ни игру, ни головоломку, а что-то непонятное?

— Чтобы я удивился, — подвел итог разговору Генка. — Мама, ну я пойду?

— Гостей пригласи, — разрешила мамка. — Аленку уже пригласил? Молодец. Кого еще хочешь? Котенкина Игоря? Давай. Отличный парень, хоть и старше Генки, полпоселка у него чайники чинит. Братьев Мажуга не забудь! Пусть приходят. Тортик и газировка будут!

4

К сожалению, Генка соседствовал не только с Аленкой и ее бабой Марусей. С другой стороны его дома то и дело порыкивали мотоциклы братьев Рыжковых. Мотоцикл, конечно, был только у Егора, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Двенадцатилетний Матвей обходился скутером, а ровесник Генки Семен ходил пешком. Но, в отличие от сверстников, в клубе он катался на настоящем мотоцикле и даже переезжал на нем через невысокие горки, что было причиной отчаянной зависти поселковых мальчишек. По этой или еще по какой причине Семен и его старшие братья источали легкое презрение по отношению к "безмоторным" землякам. А вот Генку, особенно когда он мелькал возле их двора в одиночестве, еще и обижали.

— Малина! — заорал Егор, заметив крадущегося вдоль забора соседа. — Иди сюда!

— Подгребай! — подал голос Матвей.

— Оглох, что ли? — присоединился Семен.

Братья с утра были не в духе. За их спинами стоял изрядно проржавевший мотоцикл "Урал" с коляской, но на сегодня забота у них была другая. Отцовский квадроцикл не заводился.

— Слушай, Малина! — прошипел Егор. — Дуй к Котенкину. Скажи, что опять отец какую-то ерунду выкрутил, завести не можем. Да быстро, а то разжалует нас батя... по самое не балуйся. Бегом. Считаю до пятидесяти. Сорок восемь!

Побежал Генка. Бежал и проклинал сам себя, и даже поплакал на ходу, хотя никто и пальцем его не тронул, но слово противное словно само в уши лезло — "трус, трус, трус".

5

— Ну чего там? — спросил его Игорь Котенкин, который, как и обычно, сидел у себя в гараже, откусывал от батона, разрезанного вдоль и намазанного вареньем, хлебал горячий чай из литровой кружки и дышал канифольным дымом, поднимающимся от паяльника. — Опять, что ли, посыльным трудишься?

Всякий раз, когда Генка попадал к приятелю в гараж, Малинин застывал с открытым ртом. Почти все стены в обители Котенкина были заняты стеллажами, на которых смиренно ожидали ремонтной участи чайники, утюги, приемники и телевизоры. Слева стоял огромный верстак-стол, справа продавленный диван и остовы двух мопедов, а в центре высилась гордость Котенкина — ярко-красный, украшенный хромированными дугами мотоцикл "Минск". Раритет, как говорил он сам.

— Ага, — вздохнул Генка.

— Вот у тебя бинокль на шее, — точно так же вздохнул Котенкин, — сколько раз его у тебя пытались отнять?

— Не помню, — буркнул Генка.

— Раз пять, не меньше, — напомнил Котенкин. — И сколько раз получилось? Ни разу. А почему?

— Так он папкин, — снова вздохнул Генка. — От него только и осталось, что фотокарточки, бинокль и машина.

— Нет, Малинин, — не согласился Котенкин. — Машины нет. Кузов в гармошку, движок чуть ли не вдребезги. Даже на запчасти нечего взять. Уж на что у участкового "УАЗ" еле живой, и то машина все еще. И "Волга" ржавая у твоего дяди Саши — тоже машина, а то, что у тебя под брезентом — это уже не машина.

— Дядя Саша не мой, — почему-то обиделся Генка. — Он мамкин. Наверное.

— Не трусь, Генка, — попросил Котенкин.

— Я стараюсь, — поник головой Генка.

— Плохо стараешься, — огорчился Котенкин. — Представь себе, что ты сам вот как этот бинокль. Держись сам за себя. Понял? Что там опять у Рыжковых? Батя все-таки заставил ржавым "Уралом" заниматься?

— Квадроцикл не заводится, — вспомнил Генка. — Егор говорит, что Коля Иванович приедет и разжалует всех по это самое... по самое не балуйся. А они найти не могут, что он выкрутил.

— Вкрутил он, — недовольно поднялся Котенкин. — Вкрутил! Опять, наверное, жиклер затянул. Ладно. Там дел на пару минут. Ты сам-то куда теперь?

— Я к Мажугам, — вспомнил Генка. — У меня завтра день рождения! Ты хочешь тортика поесть?

— Ну, ты дал парень, — улыбнулся Котенкин. — Чтобы я да отказался от тортика? Тебе чего подарить-то?

— Ничего, — с тоской посмотрел на остовы мопедов Генка.

— Брось ты это, — поморщился Котенкин. — Все равно запчастей нет. Если только у капитана на "Вторчермете", да и то вряд ли. Да и капитан, как "Вторчермет" закрылся, совсем тронулся. То марширует, то военные песни поет. К нему лучше не подходить. Если только с утра.

— Так сейчас утро? — загорелись надеждой Генкины глаза.

— Ну, попробуй, — пожал плечами Котенкин. — Только железку приволоки какую-нибудь. Он только на вес меняет. И это еще, если будет что менять.

6

Отставного капитана, который охранял закрытый по весне "Вторчермет", боялись все окрестные мальчишки. Нрав он имел строгий, вверенное ему хозяйство охранял рьяно, и даже, как говорили некоторые смельчаки, грозился отметить задние места наиболее отчаянных воришек зарядом крупной соли из настоящего ружья. Генка в ружье не верил, но знал точно, что в дальнем углу заповедной территории хранится под брезентом и железным хламом настоящий, пусть и разобранный танк, гусеницы во всяком случае из-под брезента виднелись. Зачем бывшему танкисту танк, никто из мальчишек точно не знал, но священный трепет перед образом отставного капитана гусеничный великан умножал на порядок. Так или иначе, но уже через час Генка вместе с двумя одинаково растрепанными и вымазанными в зеленой траве братьями Мажуга тащил к "Вторчермету" украденную от дома бабы Веры чугунную батарею. Батарея тащилась плохо, зарывалась в землю, проволока, которой мальчишки ее прихватили, резала ладони, поэтому начальственный рык капитана у ворот "Вторчермета" прозвучал неожиданно и заставил взопревших мальчишек присесть от страха.

— Стой! Равняйсь! Смирно! Откуда железка?

Испугаться капитана мог кто угодно: в пыльной фуражке, потертом кителе, штанах с выцветшими лампасами и застиранной гимнастерке он напоминал только что вышедшего из-под огня вояку, и азарт боя все еще светился у него в глазах.

— Вот, — собрался с духом Генка. — Нашли, товарищ капитан, на обмен. Игорь Котенкин посоветовал к вам обратиться, сказал, что кроме вас никто нам не поможет.

— Значит, помощь нужна гражданскому населению? — приосанился капитан.

— Нам бы какой-нибудь моторчик, — сделал жалобное лицо Генка. — Маленький. Вот за эту тяжелую батарею. Или ржавый мопед. Или нержавый. У вас... есть что-нибудь?

— Моторчик, значит, — холодно улыбнулся капитан. — А приятелям твоим что?

— А ничего, — почти хором ответили братья Мажуга. — Мы забесплатно.

— И за тортик, — на всякий случай добавил один из братьев. — У Малинина день рождения завтра!

— Тортик, это серьезно, — устремил взгляд куда-то вдаль седой капитан. — А сам-то Котенкин где?

— А у Рыжковых, — нашелся Генка. — У них квадроцикл не заводится. Помогает.

— Помогает, значит, — подкрутил седой ус капитан. — Что ж, гражданскому населению помочь не грех... Короче, пехота! Затаскивайте вашу батарею внутрь. Только Котенку, Малинин, передай, что забарахлил мой погрузчик. Пусть придет и починит!

Последние двести метров были самыми тяжелыми. Батарея гремела по плитам бетонки и цеплялась за каждую выбоину, пока не уперлась в ржавую рельсу.

— Все! — сказал Вадик или Владик Мажуга. — Больше не могу. Хватит!

Генка отпустил проволоку, с гримасой посмотрел на изрезанные ею ладони, даже носовой платок не помог, оглянулся. Два крана стояли над ржавым железом словно гигантские роботы. Дальний воткнул в металлолом стальную клешню, а ближний опустил на него магнитную блямбу.

— Магнитище! — восхищенно пропел Вадик или Владик и полез по доскам с набитыми рейками к выкрашенному голубой эмалью чуду.

Вскоре все трое трогали, гладили, ощупывали, только что не лизали таинственное устройство, да еще и прикладывали к нему пряжки ремней, раздумывая — притянет их магнитная сила или не притянет, а если притянет, то поднимет вместе с ремнем второклассника среднего роста, или не сможет? Генка оглянулся на деревенские улицы и уже почти как на собственной крыше раскинул руки и зажмурил глаза, когда один из братьев хрюкнул, как поросенок, а второй завизжал, и Генке пришлось глаза открыть, мало ли какие трансформации происходят в двух шагах?

— Смотри! — радостно завопил Вадик или Владик. — Смотри туда!

Пригляделся Генка, да и сам рот разинул. За бетонным забором "Вторчермета", где располагалась, о чем знал каждый мальчишка, воинская часть, проходило построение солдат. Но самым интересным было не построение, а то, что за шеренгами воинов замерли самые настоящие танки или танкетки, или боевые машины, или что-то еще похожее, но именно то самое, что заставляет учащенно биться сердце в груди почти каждого мальчишки.

— Танки! — выдохнул Владик или Вадик.

— Молокососы! — раздалось ворчанье капитана от основания кучи. — Разве это танки? Вот будь у меня башня, да кое-какие запчасти, я бы уж показал бы вам танк. Настоящий танк — это стальная неотвратимость. Это бог войны! Танки... А ну, быстро вниз, пехота, пока я не вытурил вас отсюда вместе с вашей батареей.

Мальчишки слетели с кучи мгновенно. Слетели и как-то сами собой вдруг построились по росту, хотя, что там было строить, Мажуги и в классе вставали в конце строя, а Малинин был еще мельче.

— Равняйсь! — поднял усы торчком капитан. — Смирно! Вольно, пехота. Вот, — он протянул Генке крохотный, в полтора мужских кулака, моторчик. — Больше ничего нет, и этот крановщик припрятал, да не забрал. Отнеси Котенкину. Если кто и починит, так только он. А теперь слушай мою команду! Наряд! Равняйсь! Смирно! Кругом! Шагом марш!

7

— Нет, Генка, — сказал Котенкин, выбивая из моторчика грязь. — Тут никто тебе не поможет. Не заведется эта рухлядь. И запчастей под этот аппарат у меня нет.

— Совсем ничего нельзя сделать? — на всякий случай спросил Генка.

— Совсем ничего, — вздохнул Котенкин. — Но ты нос-то не вешай. Сдаваться нельзя никогда. Понимаешь?

— Понимаю, — наморщил лоб Генка и на всякий случай признался. — Я трушу иногда, но не сдаюсь.

— Ты это, — поинтересовался Котенкин, — насчет тортика ведь не передумал?

— Нет еще, — успокоил старшего приятеля Генка. — Только я моторчик заберу.

— Можешь положить его под брезент к машине, — посоветовал Котенкин, намазывая вареньем очередной батон. — Железо — к железу. Выбрасывать потом будет проще.

8

Домой Генка пришел если еще не в сумерках, то в их предвестии. Послушно поужинал, так же послушно вымыл ноги и даже постоял под теплым душем. Чтобы быстрее дождаться дня рождения, отправился в постель. Но как только мамка вышла из комнаты, тут же выскользнул из-под одеяла, уложил на свое место плюшевого медведя и полез под кровать, где уже стояла настольная лампа и лежал набор инструментов. Позвякивая ключами, Генка приступил к разборке двигателя, потому как тот же Котенкин не единожды говорил, что когда не знаешь, что делать, делай хоть что-то, вдруг сделаешь то, что надо? Вскоре двигатель разделился на части, и Генка, поняв, что он уже сделал все, что мог, положил голову на руки и уснул прямо под кроватью.

Мама его еще не спала. Она ждала у калитки дядю Сашу. Но вместо него на уазике подъехал участковый. Глеб Глебыч вылез из машины, подошел к калитке, кивнул Генкиной матери, словно потерял голос, но потом все-таки стал говорить какие-то непонятные слова:

— Все, значит? Определилась?

— Выходит, что так, — так же непонятно ответила Генкина мама.

— А как же... — как будто растерялся Глеб Глебыч. — Как же все?

— Что все? — в свою очередь растерялась мамка. — Вы о чем заладили-то? То ты, то Араян? Как же так... Как же все... А что все? Не было же ничего! Даже за руку не подержались. Ни с тобой, ни с ним.

— Ну, так ты же сама не захотела? — вовсе оторопел участковый.

— Да, — кивнула мамка. — Все сама. Уже больше пяти лет, как отца Генкиного не стало, все сама.

— Так чего ж ты тогда? — скривился Глеб Глебыч. — И что тебе этот экскаваторщик? Что ты в нем нашла?

— Себя, — сказала с улыбкой мамка, потому что к дому подъехала "Волга" дяди Саши. — Себя.

— Анют! — выскочил дядя Саша из кабины. — Я все решил! Все как Генка просил! Есть непонятное!

— Ну ладно, — козырнул участковый. — Не буду мешать празднику. Я вот насчет чего: тут на соседней улице у бабы Веры батарею с лужайки уволокли. На ней куриная поилка стояла, а баба Вера — это же оружие массового поражения. Так что, привет вашему Генке и его приятелям. Видели их с этой батареей.

Сказал и пошел.

— Ну, Генка! — восхищенно покачал головой дядя Саша. — А зачем ему батарея-то? Да и может, не он это затеял?

— Он затеял, — уверенно сказала мамка. — Будь уверен, если что-то где-то происходит, то затеял это Генка.

9

Генка не просто так залезал по утрам на крышу. Ни птицей, ни самолетом он становиться не собирался, но повторить ощущение полета — мечтал. То самое ощущение, которое приходило к нему во сне. Точно как и в эту ночь. Ему снился полигон мотоклуба, братья Рыжковы, Котенкин, куча народа. Играла музыка. Ревели моторы. Коля Иванович палил из стартового пистолета, и Генка, который начинал гонку в последних рядах, вдруг прибавлял газу и на том самом оранжевом велосипеде с приляпанным к раме моторчиком обгонял всех, заезжал на горку, чтобы выполнить удивительный трюк, но вместо трюка устремлялся в небо! Хорошим должен был оказаться день после такого сна.

На столе лежали два подарка. Генку словно пружина подбросила с кровати. Пальцы запутались в завитках упаковок, но коробка с надписью "От мамы" не заинтересовала, внимание приковала коробка с надписью "Непонятное". Лента соскочила с уголка, зашуршала фольга, показался картон, снова коробки. На первой написано — "Этим покрасить". Что внутри? Краски, кисть. Вторая коробка — "На этом подвесить". Что подвесить? Что внутри? Новенький, только что из магазина, изогнутый подковой красно-синий тяжелый магнит. Понятно. Или непонятно? Вот же третья коробка и снова надпись. "Непонятное". Сейчас-сейчас. Завязка, фольга, картон, а внутри...

Генка вылетел из дверей пулей. Мамка возилась в саду у стола, а он — в трусах, босой, захлебываясь слезами, взгромоздил на стол подарки, закричал:

— Мама! Что это?

— Ну, во-первых, с праздником!

Поймала, подняла, закружила, поцеловала, прижала к груди и только потом поставила в успевшую высохнуть от ночной росы траву протестующего ребенка — "Я уже большой"!

— Не очень большой. И мой подарок даже не открыл. Что ж ты так? А ведь там и кроссовки, и футболка, и джинсы!

— Хорошо! Это что? Что это? "Этим покрасить", "На это повесить", "Непонятное"? Чего тут непонятного?

На стол выпали, зазвенели обычные, только стальные, без рисунков кубики.

— Мама! Чего тут непонятного? Это подарок?

Мама снова поймала, притянула к себе Генку, начала говорить на ухо, потому что главное непременно нужно говорить на ухо:

— А ты разве не знаешь, что волшебная палочка внешне ничем не выделяется?

— Ну, мам!

— Это не простые кубики. Дядя Саша сказал, что ничего более непонятного и таинственного он в своей жизни не встречал.

— На них даже картинок нет!

— Не спеши, — засмеялась мама, но засмеялась с беспокойством. — Сделай, как написано. Раскрась кубики, потом прилепи к магниту и посмотри, что получится. Да поторопись. Скоро гости придут, а ты не умылся, не переоделся. Мой-то подарок будешь распаковывать?

День рождения не задался с самого начала. Нет, кроссовки, джинсы и футболка от мамы оказались впору. Почти новый мотоциклетный шлем от Котенкина с предложением проехаться на мотопараде за его спиной — тоже подошел. И Аленка с великом, бабой Марусей и корзинкой пирогов с черникой оказалась к месту. Особенно удачно совпали пироги и Котенкин. И блюдо клубники от братьев Мажуга так же удачно совпало с Аленкой. И тортик оказался большим и вкусным и совпал сразу со всеми, и восемь свечек погасли с одного выдоха, но вместо главного подарка за спиной дяди Саши висели прилепленные к магниту девять кое-как раскрашенных кубиков. Так что Генка ел торт, слушал дядю Сашу и едва сдерживал слезы.

— Ты, главное, не волнуйся, — виновато бормотал дядя Саша. — Я и с бабой Верой все уладил. Я ей под ее куриную поилку известняковую плиту с карьера привез. У нее теперь не поилка, а памятник! Но главное, конечно, вот эти самые кубики. Они особенные. Последние полгода, правда, они сейф подпирали в конторе, но я там чурбачок поставил, а кубики вытащил.

— Это железные кубики для железных мальчиков? — подмигнул Котенкин Генке.

— Может и для железных, — уклончиво ответил дядя Саша, — а может быть и для настоящих. Это как посмотреть. Эти же кубики не из магазина. Их в камне нашли. Под карьерной дробилкой.

— На ней мой папка работает! — тут же подал голос Владик Мажуга.

— Мой папка на ней работает! — закричал Вадик Мажуга.

— Точно так, — отозвался дядя Саша. — Ну, мы сначала подумали, что это какие-то запчасти отвалились, но вскоре поняли, что ошиблись. И то ведь, они же по первости в известке были.

— Запылились, понятное дело, — объяснила баба Маруся. — Карьер! Мой дед, когда на карьере работал, весь в известковой пыли приходил.

— Нет, — не согласился дядя Саша. — Они словно в камень вросли.

— В известняк? — поразился Котенкин.

— В он самый, — расплылся в улыбке дядя Саша.

— Да ладно, — отмахнулась баба Маруся, которая в молодые годы преподавала в поселковой школе биологию, как раз до прихода туда директором Карена Давидовича. — Динозавры что ли в эти кубики играли? Повалялись железки в известковой луже, да закаменели.

— Не спеши соседка, — продолжил дядя Саша. — Я и сам так думал. А потом и вовсе забыл об этой диковине. А вот как Генка непонятного попросил, вспомнил. Пару недель назад один из кубиков из-под сейфа вылетел. Уборщица его шваброй выбила. Выбила, подняла, повертела в руках, да и прицепила к магниту. У нее магнит в подсобке, так вот она к нему всякую железную мелочь лепит, чтобы не потерять. Ключи, защелки, щеколды, болты. Чего только под ногами не попадается. А потом вся эта стальная борода у нее рухнула на пол. Стала она поднимать железки, а они к магниту не пристают. Испортился он. Магнитить перестал.

— Так не бывает! — не согласился Котенкин. — Как это перестал? Без нагрева? Без магнитного поля?

— Не бывает, — кивнул дядя Саша. — Я справлялся. Сам удивился, когда она жаловаться ко мне пришла, я ж там еще и вроде механика. Но вот вчера я выкрутил динамик на своей "Волге" и в качестве последней проверки приложил кубик к магниту. А сегодня с утра уже езжу без музыки.

— А красить зачем их было? — не понял Генка.

— Так их вначале тоже пронумеровали на всякий случай, — объяснил дядя Саша, — а после, ну, я же еще потренировался на других магнитах, и краска, и следы известняка с них слезли. Как новые кубики стали. Ну, ты скоро сам все увидишь. Надеюсь.

Обернулся к магниту, а кубики словно взгляда его и ждали — скользнули вниз, да загремели в подставленном тазу. Генка, Аленка и Мажуги чудом стол не снесли. Столпились над тазом, глазам своим поверить не могут — лежат кубики ровным квадратом, на гранях — ни пятнышка, вся краска осыпалась. И такие они чистые, что Генке их погладить захотелось.

— Не тронь! — заволновалась мамка.

— Да ладно, Анюта, — успокоил ее дядя Саша. — Я дозиметром проверял. Нет там ничего.

— Не может быть, — пробормотал Котенкин, безуспешно прикладывая к испорченному магниту связку ключей. — Загадка мироздания. Однако, Малинин, это круче скутера. Намного круче!

— Клево! Круто! Прикольно! — друг за другом прошептали Аленка, Владик и Вадик.

— Игорек, — шмыгнул носом, собирая кубики, Генка, — а можем мы их как-то еще проверить?

— Можем, — почесал затылок Котенкин. — Только, чай допьем и пироги доедим. А то я что-то проголодался с утра.

10

Через час Генка, Аленка и Мажуги сидели на старом диване в гараже Котенкина. Тот возился с приборами на верстаке.

— Нечего не понимаю, — пробормотал он через полчаса. — Имеем девять кубиков предположительно из черного металла.

— Из серого! — поправили его братья Мажуга.

— Неважно, — продолжил Котенкин. — Объем каждого чуть больше двадцати семи кубических сантиметров, вес около тридцати граммов. То есть, можем предположить, что они пустотелые либо заполнены чем-то почти невесомым.

— И еще размагничивают магниты! — добавил Генка.

— Да, — озадаченно громыхнул еще одним испорченным магнитом Котенкин. — Чего в принципе быть не может. Аномалия какая-то. Но сами не меняются. От нагрева — почти не нагреваются. Свет поглощают. При этом сами кубики, насколько я могу понять, ничего не излучают. Хотя, сверло с алмазным напылением царапину на грани оставляет...

— Игорек! — воскликнул Генка. — Я же просил не царапать!

— Да успокойся, — поморщился Котенкин. — Нет уже той царапины. Пропала куда-то. Так что, непонятного много, но вопрос только один. Что это такое вообще?

— Волшебные кубики! — закричал Вадик.

— Ага, — криво усмехнулся Котенкин. — Крибле, крабле, бумс.

— Инопланетные? — предположил Владик.

— А вот в обувных коробках бывают такие пакетики от сырости, — вспомнила Аленка. — Может быть, эти кубики вроде тех пакетиков? Только не от сырости, а от этого...

— От магнетизма? — подсказал Котенкин.

— Ага! — обрадовалась Аленка. — Или игрушки динозавров.

— И что теперь делать? — повернулся Котенкин к Генке. — Малинин! Кубики-то твои?

— Продолжить проверку! — нашелся Генка.

— В какую сторону? — не понял Котенкин.

— Насчет динозавров!

11

Директор поселковой школы Карен Давидович Араян тоже был особенным человеком. Его аккуратность и подтянутость настолько поражали учеников, что среди младших классов даже ходили слухи, что директор так и родился — в костюме, белой рубашке, галстуке и начищенных до блеска ботинках. Кстати сказать, уроки географии и биологии, которые преподавал Карен Давидович, в школе никто не прогуливал. А вот, чтобы ученики не услышали звонок на перемену, случалось.

Сейчас, в середине лета, Карен Давидович не ходил в галстуке, но его тонкая белоснежная футболка, летние брюки и белые туфли выглядели едва ли не блистательнее его же костюма. Во всяком случае, Аленка, отправленная мальчишками к директору, увидев Араяна в таком виде, даже недоуменно оглянулась — не следует ли ей, Аленке Комаровой, убраться восвояси, чтобы помыться да надеть бальное платье?

— Здравствуйте, мадемуазель, — нарушил возникшую паузу Карен Давидович. — Прошу прощения, что я без галстука. Чем могу служить? Вы кто?

— Я Аленка Комарова, — вовсе потерялась Аленка и даже попыталась спрятаться за своим велосипедиком. — Я к бабушке на лето приехала. Мне не нужно служить. Мне нужно помочь. Нам...

— Не волнуйтесь, Аленка Комарова, — рассмеялся директор. — Я уже понял, что вы не одна. Так чем я могу помочь вашей славной компании?

— Нам нужно узнать... — наморщила лоб Аленка, вспоминая выученные слова, и сноап обернулась, на этот раз чтобы посмотреть на взмыленных Котенкина, Генку и братьев Мажуга с белой плитой, — когда образовался вон тот камень?

— Ну, для начала на него нужно взглянуть, — предложил девчонке Араян.

Осмотр продолжался не слишком долго. Пощупав, потрогав и даже поколупав аккуратным ногтем отшлифованную плиту, Карен Давидович выпрямился и с интересом оглядел пятерых следопытов.

— Ну что сказать вам, дорогие мои краеведы. Это каменноугольный известняк. И образовался он от двухсот до трехсот пятидесяти миллионов лет назад. С нашего карьера?

— Да, Карен Давидович, — подтолкнул вперед Генку Котенкин. — А не подскажите, могло образоваться естественным образом что-нибудь вот такое?

Генка показал приготовленный кубик. Араян поднял брови, осторожно взял кубик и внимательно его осмотрел.

— Понимаете, молодые люди. В горных породах можно обнаружить конкреции самой удивительной формы, но это, на мой взгляд, все-таки результат технологии. Или я ошибаюсь?

— Нисколько! — обрадовался Котенкин, забирая кубик. — Скорее всего, это деталь какого-то карьерного механизма. Или что-то похожее. Спасибо, Карен Давидович!

— Подождите! — удивился директор. — А камень?

— Он нам не нужен! — откликнулся Котенкин.

— Почему мы побежали? — слезла с велосипеда на ближайшем перекрестке Аленка.

— Скоро стемнеет, — объяснил Котенкин, — а у меня есть еще одна идея. Надо испытать эти кубики на "Вторчермете". Там есть очень мощный магнит. Чтобы железо поднимать.

— Ой, я не могу, — призналась Аленка. — Мне домой пора.

— И мы не можем, — надули губы братья Мажуга. — Нам тоже домой пора. И еще мы капитана боимся. Он очень злится, когда на "Вторчермет" посторонние забираются. Мы домой.

— Ну что? — спросил Котенкин у Генки, когда они остались вдвоем. — Ты со мной?

— С тобой, — твердо сказал Генка. — И с кубиками. Только я тоже капитана боюсь. Ты же сам сказал, что к нему лучше с утра ходить?

— Ну, мы же не к нему пойдем, а к магниту, — заметил Котенкин. — Капитан, скорее всего, уже спит. Пошли, надо поторопиться.

12

Стоило Котенкину и Малинину двинуться в сторону "Вторчермета", как из кустов сирени выбрались трое братьев Рыжковых.

— Что-то происходит, — пробормотал маленький Семен.

— По такому куску торта съели! — проглотил слюну средний Матвей. — Жмот — Малинин. Мог бы и пригласить соседей!

— А ты его приглашал? — поинтересовался старший Егор. — Или "пожалуйста" говорил, когда бинокль отбирал?

— Ну не отобрал же? — буркнул Матвей.

— Даже бинокль отобрать не смог, — презрительно сплюнул Егор. — Нет, Малину трогать не будем. И Аленку. Близко живут слишком. Семен! Как у тебя с Мажугами?

— Нормально, — пожал плечами Семен. — Их же двое!

— Да хоть пятеро, — отрезал Егор. — Конфетами их угости завтра с утра. И выясни, что у них за возня. А ты, Матвей, проследи за Малиной и Котенкиным.

— А ты что будешь делать? — обиделся Матвей.

— Я думать буду, — процедил сквозь зубы Егор. — Не нравится мне все это. До мотопарада всего ничего осталось. Не хочу, чтобы всякая мелюзга рядом со мной ехала. Да еще без разрешения!

13

Генка и в самом деле побаивался капитана. Ему случалось забираться на "Вторчермет" за подшипниками или за проволокой, и он видел, как капитан, высоко поднимая ноги, в полном одиночестве марширует по бетонным плитам. Было что-то ужасное в этом зрелище. Хотя, у Котенкина-то как раз отношения с капитаном сложились неплохие. Только Игорь мог отремонтировать старенький погрузчик, на котором капитан раскатывал по охраняемой территории. К счастью, в этот раз ни капитана, ни его погрузчика видно не было. Генка поднялся к магниту, привязал к нему пакет с кубиками и полез на кран, на котором щелкал рычагами Котенкин. Лезть в сумерках на кран было еще страшнее, чем на крышу, хотя на крышу-то как раз Генка ночью не забирался.

— Ты чего жмуришься? — спросил Котенкин, когда Генка добрался до кабины.

— С закрытыми глазами не так страшно, — объяснил Генка. — И крепче за ступеньки хватаешься.

— Тогда начнем, — сказал Котенкин. — Пока капитан спит.

— Где? — испугался Генка.

— Вон там, — ткнул в полутьму за спиной Котенкин. — Похоже, напился сегодня. Обычно в это время он еще марширует и песни поет.

Генка обернулся и в самом деле в дальнем углу территории разглядел под фонарем на лежаке силуэт капитана. За ним темной грудой возвышался остов танка.

— Не бойся, — успокоил Генку Котенкин. — Сейчас включим на полную и посмотрим, что с твоими кубиками. Железо поднимать не будем. Но если капитан проснется, тогда придется убегать. Только я первый.

— Почему? — напрягся Генка.

— Потому что, если ты сорвешься, я тебя поймаю, — объяснил Котенкин.

— Хорошо, — не слишком успокоился Генка и снова посмотрел на капитана. — А зачем ему танк?

— У тебя солдатики есть? — спросил Котенкин.

— Есть, — кивнул Генка.

— Зачем они тебе? — задал глупый вопрос Котенкин.

— Как зачем? — удивился Генка. — Чтобы играть.

— Вот и ему затем же, — сказал Котенкин и потянул рычаг на себя. — Мне батя говорил, что мы с ним на самом деле ровесники. Только он повидал кое-что и старый уже. А так-то погодки. Понимаешь?

— Нет, — признался Генка.

— И я не понимаю, — вздохнул Котенкин. — Мамка твоя не будет беспокоиться?

— Не будет, — замотал головой Генка. — Я позвонил. Сказал, что с тобой. Но через полчаса надо быть дома.

— Будешь, — кивнул Котенкин.

Кран загудел, заскрипел. Заворчали электромоторы, натянулись тросы, и ожила, загромыхала куча железа под бледным светом слабого фонаря. Ожила и тут же с грохотом опала!

— Сломался магнит? — прошептал Генка.

— Все работает, — недоуменно подергал рычаги Котенкин и с интересом посмотрел на Генку. — Это же исправный кран! Десять тонн может брать! Только магнитное поле не действует! Или девается куда-то?

— Девается? — расширил глаза Генка. — Что же это за кубики?

— Может, и в самом деле, инопланетные? — прищурился Котенкин. — Уронил какой-нибудь маленький инопланетянин двести миллионов лет назад. Сидел на краю летающей тарелки и уронил. Заплакал, понятное дело. Мама выскочила, а уже поздно. Или в каменноугольное болото упали, или динозавр проглотил.

— Ух, ты! — восхитился Генка.

— А то! — подскочил Котенкин и защелкал тумблерами. — Бежим! Капитан проснулся!

С лестницы Генка не свалился, хотя несколько раз на голову Котенкину наступил. А едва оказался внизу, бросился, забыв обо всем, на вершину кучи, забирать пакет с кубиками. Котенкин только и успел прошипеть ему вслед:

— Быстрее, Малинин! У него ружье!

Выстрел прогремел как удар грома! Накатила тьма, на голову посыпались стекла, но Генка уже схватил пакет с бесценными кубиками и полетел вниз, чтобы вместе с Котенкиным под пьяные крики капитана рвануть к воротам и только за ними испугаться по-настоящему. Это что же получается? По нему, по Генке Малинину, стреляли? По-настоящему? Нет, этого мамке точно знать не следует.

— Ты как? — хрипло спросил его Котенкин.

— Не попал, — вдруг разревелся Генка. — Он в лампу!

— Чего тогда ревешь? — дрожащим голосом переспросил его Котенкин. — Бежим!

14

Мамы всегда все чувствуют. Вот и в этот вечер мама Генки Малинина услышала звук выстрела, вздрогнула и замерла. А стояла она у калитки. А с другой стороны у калитки стоял Карен Давидович Араян, которому очень хотелось снять с плеч пиджак и закутать плечи Анны Дмитриевны Малининой, которая работала в его же школе преподавателем русского языка и литературы, но позволить себе он этого не мог. Во-первых, потому что в саду за домом сидел за столом экскаваторщик Саша Демидов, во-вторых, потому что Анна Дмитриевна этого ему бы не позволила, а в-третьих, потому что Карен Давидович и сам ничего подобного себе позволить не мог. К его собственному сожалению.

— С Геннадием все в порядке? — спросил Араян.

— Да, — поежилась мама. — Разговаривала с ним по телефону. Он у Котенкина. Скоро будет. Загулялся в день рождения. А стреляли со стороны "Вторчермета". А то и вовсе от воинской части. Может быть, у них стрельбы?

— Может быть, — успокоил маму Араян. — Я ведь по делу. Тут ко мне приходила Вера. Со второй улицы. Мальчишки утащили у нее каменную плиту. Так я вернул ее на место. Не волнуйтесь. Все улажено.

— Анюта! Все в порядке? — подал голос из сада дядя Саша. Экскаваторщики тоже бывают воспитанными, и именно воспитание не позволяло дяде Саше вмешиваться в чужой разговор.

— Да, Саша, — отозвалась мама. — Это директор школы. Он насчет Генки.

— Саша? — спросил Карен Давидович.

— Саша, — кивнула мама, и больше говорить ничего не нужно было. Карен Давидович все понял. Он был не только хорошо воспитан, но еще и очень умен.

— Это хорошо, — сказал он и добавил, прежде чем уйти. — Удачи вам, Анна Дмитриевна. А вот и ваш Генка.

Как ни старался Генка незаметно прошмыгнуть мимо мамы, ему этого сделать не удалось. Она первым делом ощупала сына, осмотрела, затем, вздохнув с тем самым облегчением, с которым умеют вздыхать только мамы, загнала Генку в ванную, где заставила его принять душ, почистить зубы, а затем уже отправила вместе с вымытыми кубиками в постель, разве только свет разрешила не выключать.

Генка разложил кубики на подушке, погладил их, а потом начал складывать из них фигурки. Если на кубиках нет букв или рисунков, фигурки складывать из них очень легко. Как положишь, так и правильно. Никто не скажет, что у тебя ошибка в слове, или рисунок не совпадает. Кубики отчего-то казались теплыми и как будто слегка потяжелевшими. Генка их ощупывал и переставлял. Сначала у него получилась линия, затем квадрат, треугольник, прямоугольник, змейка, потом домик, собачка и, наконец, человечек. А потом Генка уснул.

15

Проснулся он от того, что играла музыка. Генка недоуменно окинул взглядом комнату. Неоткуда было взяться музыке в его комнате. На телефоне звонок был другим. Часы давно стояли. Читалка была разбита. Старый компьютер забыл, когда его пытались оживить в последний раз. Сломанный телевизор не был подключен ни к электричеству, ни к антенне. Приемник на гардеробе замолчал еще до рождения Генкиной мамки, но именно он и веселился! Секунду Генка смотрел на это мерцающее огнями безобразие, пока не услышал голос мамы из кухни:

— Генка! Ты проснулся? Откуда у тебя музыка? Новый сигнал на телефон поставил?

— Нет! — закричал Генка, вскочил на стул и выключил приемник. — Я еще сплю!

Приемник работать не мог. Хотя бы потому, что шнур с вилкой от этого приемника дядя Саша отрезал еще в начале лета, когда ремонтировал Генке настольную лампу. Генка с подозрением оглянулся и заметил, что пульт от сломанного телевизора тоже как-то подозрительно блестит. Он взял его в руки, но нажать ни на одну из удивительно новых кнопок не решился. И как раз в этот момент из столь же странно оживших часов высунулась кукушка и задорно прокуковала девять часов утра. От неожиданности Генка подпрыгнул, выронил пульт и подпрыгнул еще раз! Давно уже сломанный телевизор ожил, а кроме того и компьютер стал загружаться! Генка торопливо убавил звук в телевизоре и начал перещелкивать каналы, все более наполняясь недоумением. Каналов было множество и почти все они вещали на иностранных языках!

— Генка! — показалась в окне Аленка.

Генка от неожиданности снова выронил пульт, что вновь усилило громкость телевизора.

— Тише! — прошипел Генка и с удивлением понял, что телевизор стал работать тише.

Аленка тем временем уже до половины забралась в комнату и с удивлением выпучила глаза:

— Генка! Какой у тебя классный телевизор! И компьютер! Ты же говорил, что он сломан? Слушай, можно я залезу совсем?

— Залезай, — кивнул Генка, судорожно натягивая шортики и майку.

— А диван какой мягкий! — плюхнулась на подушки Аленка. — А можно чуть громче? Ух, ты!

Телевизор и в самом деле послушался Аленку. Но Генка на телевизор уже не смотрел, а смотрел на диван, который обновил за ночь не только обивку, но и скрытые под нею пружины! Аленка между тем не унималась:

— А почему на английском языке? А у бабы Маруси нет в телевизоре программ на английском языке!

Генка с интересом посмотрел на пульт, который держал в руке, положил его на стол и скомандовал словами:

— Другой канал.

Телевизор переключился на другой канал. Зазвучала итальянская речь.

— Дальше! — загорелся Генка.

Итальянскую речь сменила немецкая. Аленка сияла от восторга.

— Ничего себе! А мультики?

Экран телевизора тут же поделился на множество квадратиков, в каждом из которых шли какие-то мультики.

— Вот эти, вот эти! — ткнула пальцем в экран Аленка. — Генка! Ну почему ты не рассказывал про этот классный телевизор!

— Тише! — скомандовал телевизору Генка и повернулся к компьютеру. — Выключись. Всем выключиться! — и уже в тишине прошипел с расширенными глазами. — Ты что, Аленка, не понимаешь?

— А что такое? — хлопнула ресницами Аленка.

— Посмотри! — бросился к телевизору Генка. — Телевизор был сломан! И антенны в нем нет! И электричества! Вот! — он потряс выдернутой из розетки вилкой. — И приемник так же!

— Ой! — испугалась Аленка.

— И часы — ой! — добавил, чуть не плача, Генка. — И компьютер — ой! И вот! Телефон мой стал как новый! И читалка!

Аленка взяла в руки Генкину читалку, прикоснулась к ней, еще шире открыла глаза:

— Генка! Так тебе мамка планшет купила?

— Нет, — присел перед удивительно новеньким мотором, Генка. — Это не мамка. Это кубики, Аленка.

— Кубики? — не поняла девчонка. — Как это?

— Сейчас!

Генка метнулся к постели, поднял подушку и увидел кубики. Они лежали аккуратным квадратом.

— Слушай, — наморщила лоб Аленка. — А может это просто сюрприз от твоего дяди Саши?

— Во-первых, он не мой, — отрезал Генка. — А во-вторых, я ему волшебную палочку не заказывал. А если бы она у него была, он бы "Волгу" свою через день не ремонтировал! Пошли!

— Куда? — с сожалением посмотрела на телевизор Аленка.

— К Котенкину, — сказал Генка. — Надо в этом разобраться! Ты где вчера велосипед оставила?

— Да здесь, под окном, — пожала плечами Аленка. — А ты думаешь, как я до подоконника дотянулась?

16

Игорь Котенкин минут пять попеременно рассматривал то мотор, то читалку, пока, наконец, не сказал:

— Этого не может быть. Моторов таких уже больше двадцати лет не выпускают. Запчастей на них нет. Читалка твоя была разбита. На ней кто-то заменил стекло, корпус, сделал ее цветной и... — Котенкин вгляделся в экран, — установил какую-то странную операционку. Вы меня разыгрываете?

— Конечно! — подпрыгнула на продавленном диване Аленка. — Я починила читалку, а Генка мотор. А телевизор, часы, приемник, компьютер мы тоже починили? И каналов по телевизору замучаешься на пульт нажимать!

— Не обязательно нажимать, — Генка зажмурился. — Можно подумать.

Котенкин в изумлении показал друзьям экран читалки. На нем светилась надпись — "Можно подумать".

— А ну-ка?! — крикнула Аленка и зажмурилась, но надпись на читалке не изменилась.

— Так только я, — вздохнул Генка.

— Малинин, — прошептал Котенкин. — Ты что? Волшебную лампу с джином нашел?

— Девять, — начал выкладывать из пакета на верстак кубики Генка. — Только не ламп, а кубиков. И в каждом, наверное, джин. Аленка, хватит жмуриться. Иди сюда. Выкладываем из них квадрат.

Котенкин повернул к кубикам яркую лампу, отодвинул чашку чая, присел рядом. Мгновение кубики лежали неподвижно, но вдруг вздрогнули и поменялись местами, вновь перестраиваясь в квадрат.

— Оно живое! — взвизгнула, отпрыгивая, Аленка.

— Или какой-то робот, — прошептал Генка.

— Это может оказаться опасным, — заметил Котенкин, пятясь от стола. — Оно же двести миллионов лет пролежало в камне! Представляете, что сейчас у него в голове?

— В голове! — воскликнул Генка. — Ну, конечно же! В голове!

Четыре кубика — две ноги, над ними два кубика — туловище, по бокам два кубика — руки и один кубик сверху — голова.

— Вот! — сделал шаг от стола Генка и тут же вместе с друзьями оказался с ногами на диване. Человечек шевельнулся! Сначала он поднял голову, пошевелил ею. Затем сел. И, наконец, поднялся на ноги.

— Есть контакт! — изумленно прошептал Котенкин.

— Он давно уже есть, — почему-то захлюпала носом Аленка. — Я в интернете видела. Всякие правительства давно общаются с инопланетянами. Только это все страшно засекречено.

— Чтобы никому ни слова, — предупредил Котенкин, не сводя взгляда с человечка, который как будто осматривался. — Генка! Как его зовут?

— Не знаю, — прошептал Генка. — Кубик, наверное, он же из кубиков? Но он сам ничего не помнит и не знает. Он вроде программы или машины. Но... как будто живой.

— Так живой или не живой? — вытерла слезы восторга и изумления Аленка.

— Для чего он? — не унимался Котенкин.

— Это он знает, — кивнул Генка, ответы у которого словно сами всплывали в голове. — Он полевой ремонтник.

— Как это? — не поняла Аленка. — Тракторист, что ли?

— Подожди, — отмахнулся от девчонки Котенкин. — Полевой, это совсем другое. Полевые транзисторы, к примеру, бывают. Опять же — магнитное поле — тоже поле. Генка, а почему он только через тебя?

— Он не может сам, — вытер выступивший на лбу пот Генка. — Он только через кого-то. Я подошел. Завел. Или оживил. Теперь я ключ. Все. Больше не могу. Стихи наизусть легче учить.

Человечек, который словно прислушивался к разговору, сделал шаг вперед и сел на край стола.

— А он хороший или плохой? — таинственно прошептала Аленка.

— Он как я, — ответил Генка. — Если я хороший, то и он хороший. Но он не понимает, как можно быть плохим. Он просто ремонтирует. Он вообще не понимает, что такое — плохой.

— Послушай, — Котенкин сдвинул брови. — А не мог бы ты его попросить что-нибудь здесь отремонтировать. В качестве эксперимента!

— Я попробую, — прошептал Генка и зажмурился.

Человечек вновь словно прислушался к чему-то, затем встал на ножки, кивнул и начал вращать головой, пока она не превратилась в смазанный волчок. Вслед за этим начали вращаться и его руки вокруг туловища, а затем замигали приборы в гараже и в воздух поднялись и закрутились маленьким смерчем мелкие детали и запчасти.

— Бежим отсюда! — крикнул Генка.

17

Игорю Котенкину, а также Генке и Аленке было и страшно, и любопытно. Страх мешал им подойти к закрытому гаражу, а любопытство не давало убежать куда подальше. Так они и сидели втроем на скамейке в десяти шагах от гаража, прислушиваясь к гулу за воротами и вздрагивая от вспышек света в щелях. К тому же Игорю Котенкину было неловко убегать от собственного гаража на глазах малышей, а малышам казалось, что рядом с Котенкиным их страх уменьшается. Увеличивался их страх только от разговоров о нем, поэтому все трое молчали. Но только до тех пор, пока не появились братья-близнецы Мажуга. Их щеки были вымазаны шоколадом, но в глазах таилась печаль. Они сели с двух сторон.

— А мы все рассказали Рыжковым, — признался один из них.

— Нас Семка с Матвеем зажали, — добавил второй.

— Мы бы ничего им не рассказали, но они нас пытали шоколадными конфетами! — воскликнул первый.

— И мы не выдержали... — опустил голову второй.

— Слабаки, — фыркнула Аленка. — Я бы еще поняла, если бы вас пытали мороженым с клубникой.

— И что же вы им рассказали? — спросил Котенкин просто так, чтобы не думать о гудении в собственном гараже.

— Все, — вздохнул Вадик. — Про то, что Малинину подарили чудесные кубики, которые то магнитятся, то не магнитятся, и что они, наверное, инопланетные.

— Или динозавровые, — добавил Владик.

— Не все вы им рассказали, — встал со скамейки Котенкин, потому что шум в гараже стих.

— А что там у вас громыхало? — поинтересовался Вадик (или Владик). — Или вы теперь и стиральные машины ремонтируете? У нас стиральная машина постоянно по кухне скачет!

— И кто там у вас говорит на иностранном языке? — сдвинул брови Владик (или Вадик).

— Пошли, посмотрим, — буркнул Генка, преодолевая страх. — Нам тоже интересно.

— Пошли, — согласился Котенкин, потому что бояться дальше становилось совсем уж неприлично, и распахнул ворота.

Внутри гаража царил идеальный порядок. Стеллажи занимала абсолютно исправная техника. Сверкали утюги и чайники. Светились и курлыкали на разных языках радиоприемники. Сияли яркими картинками телевизоры. Пыжился новыми пружинами и свежей обивкой диван. И посередине всего этого великолепия рядом с гордостью Котенкина — мотоциклом "Минск" — стояли два новых мопеда и велосипед Аленки, на котором сверкал металлом тот самый моторчик. Под ним валялись девять посеревших кубиков. К ним-то сразу же и бросился Генка.

— Ух ты! — восхитился Вадик. — Это ты сам убрался или родители заставили?

— А мопеды к завтрашнему мотопараду? — с надеждой поинтересовался Владик.

— Не знаю, — растерянно пробормотал Котенкин. — Ничего я не знаю. И ничего не понимаю. У меня же не было моторов на эти мопеды. И деталей не было. Тут же все заново придумано! Так мы теперь... Мы теперь Глеб Глебычу "УАЗ" починим, чтобы он уже отстал от меня наконец! И твоему дяде Саше, Генка, "Волгу" наладим! Да мы...

— Игорь! — вскочил со слезами на глазах Генка. — Они совсем-совсем не шевелятся! Мне магниты нужны! Аленка! Вадик! Владик!

— У нас нет, — надул губы Вадик.

— Есть! — загорелся Владик. — В кухне и в комнате в стенке все дверцы на магнитах! Побежали!

— А у бабы Маруси игольница на магните! — обрадовалась Аленка.

18

Когда Аленка и братья Мажуга выбегали из ворот мастерской Котенкина, трое братьев Рыжковых сидели в засаде за изгородью напротив и по очереди прикладывали к глазам театральный бинокль.

— Сюда бы тот бинокль, что Малинин с собой таскает! — вздохнул Матвей.

— И этим обойдемся, — процедил сквозь зубы Егор. — Что надо, я уже разглядел.

— И что там? — подал голос Семен.

— Пара мопедов появилась, — сказал Егор. — Когда только Котенкин эту рухлядь в порядок успел привести?

— Да чего тебе эти мопеды? — не понял Матвей. — Кто на них поедет? Эта мелюзга? Да они через сто метров заглохнут. Плюнь!

— Я те плюну, — замахнулся на брата Егор. — Сегодня ты плюнешь, а завтра на тебя плюнут. Мотопарад только через меня! Котенкина отец позвал, за остальных я отвечаю! Чтобы никто вперед не лез! Понятно?

— Да ладно, Егор, — обиделся Матвей. — Батя только и сказал, чтобы ты список составил.

— Вот я и составляю... список, — буркнул Егор. — Не нравится, будешь флажком махать, а не на газ давить. Бинокль он захотел... Ты еще отнять его сумей! Семка!

— Чо? — вскинулся Семен.

— Беги за Мажугами. Да не догоняй, а проследи. А потом выйди навстречу, посмотри, что да зачем несут. Да кинь пару вопросов. Понял? А ты, Матюха, будь здесь, да смотри. И не ной насчет бинокля. Правильно себя поставишь, тебе этот бинокль бантиком перевяжут и подарят. Понял?

19

Конечно, было бы неплохо летать как птица, но если уж и выделяться, то не таким образом. Главное, не прожить жизнь зря. Так говорила Генке мама, и так он думал сам. Мама, говорила, что "не зря", это значит с пользой. Чтобы люди тебя запомнили. Правда, что такое польза, Генка до сего дня понимал смутно, но вдруг эта польза явилась ему со всей очевидностью. Он будет как Котенкин. Станет чинить чайники, утюги, микроволновки. И все будут говорить, что Геннадий Михайлович Малинин — мастер на все руки. Все может сделать. А что не может, починит его приятель Кубик! Или о Кубике лучше не заикаться? Но тогда нечестно может получиться? Чинить будет Кубик, а слава достанется Генке?

— Добрые дела следует делать тайно, — прошептал Котенкин, когда вся компания подобралась к дому участкового. — Я даже где-то читал, что если много болтать, какое ты сделал доброе дело, оно как бы становится и не совсем добрым.

Глеб Глебыч Чумак, который не слышал этого шепота, как раз вытаскивал из машины сумки с продуктами и пытался закрыть дверь машины ударом ноги. Дверь упорно не закрывалась, поэтому участковый бил все сильнее и ругался на старый автомобиль разными словами, из которых Генка понял только одну фразу:

— Когда же ты развалишься?

— А я не спешу пока, — подала голос от калитки мама Глеба Глебовича, назвать которую старушкой не поворачивался язык, потому как ростом она была под два метра, и голос ее напоминал приглушенные раскаты грома.

— Да я про машину, мам, — сразу как-то съежился грозный Глеб Глебович. — Нет, ну разве это работа? Сегодня пятница. Половина поселка с обеда уже дома. Завтра суббота. У всех выходной, кроме меня. Понятно, что Коля Иванович при деле, но он помешался на этом своем мотопараде, а я почему должен страдать?

— Масло растительное купил? — строго спросила мать участкового.

— Купил-купил, — к удивлению Генки вовсе превратился в послушного сына Глеб Глебович.

— А к Аньке Малининой ходил?

— Ходил, — вздохнул участковый. — Только поздно уже к ней ходить. Она на Сашку-экскаваторщика глаз положила!

— А как у него фамилия? — поинтересовалась мать.

— Демидов.

— Красивая фамилия, — задумалась мать участкового, принимая у него сумки. — Может быть, тебе надо было на ее фамилию согласиться? Стал бы Малининым? Может, она не захотела чумичкой становиться?

— Да ты что, мам? — возмутился Глеб Глебыч. — Нормальная у нас фамилия! Чумак! Ты знаешь, как меня в поселке кличут?

— Да знаю, знаю, — вздохнула мать. — Пошли уже, бедолага.

Заскрипели ступени крыльца, хлопнула дверь, и Котенкин подал команду:

— Вперед!

Разом из укрытия выскочили братья Мажуга и занялись наблюдением за крыльцом дома. Аленка выскочила на середину улицы и принялась крутить головой. Котенкин приоткрыл дверь уазика и кивнул Генке:

— Давай!

Генка сдернул с плеча сумку, открыл ее, выпустил внутрь машины Кубика. Котенкин прикрыл дверь, посмотрел на Малинина.

— Ну что?

— Сейчас, — прошептал Генка и зажмурился.

И сразу же машина задрожала и засветилась изнутри всеми окнами.

20

Никто не верит в чудеса. Все познается через опыт, а какой опыт может быть с чудесами? Именно поэтому Семен и Матвей Рыжковы, которые сидели в зарослях крапивы напротив дома участкового Чумака, не поверили в то, что на их глазах происходит что-то чудесное. Да, старый и облезлый уазик непостижимым образом вдруг превратился в новый и сверкающий свежей краской автомобиль. Но кто сказал, что это чудо? Одно было ясно, без пятерых ребятишек, один из которых, умелец Игорь Котенкин, имел некоторое отношение к технике, тут не обошлось. И эту загадку следовало разгадать, несмотря на жгучую крапиву и другие неприятные обстоятельства.

Глеб Глебыч тоже не был приучен к чудесам. Тем более, чтобы они происходили с ним самим. Выйдя из дома и увидев на месте привычного уазика новый автомобиль, участковый чуть не проглотил зубочистку, которой ковырял на ходу в зубах. Затем он присел и достал из кобуры пистолет. Крадучись, подошел к машине и с недоумением посмотрел на знакомый номер. Почесав дулом пистолета лоб, несгибаемый участковый Глеб Глебович Чумак дважды обошел автомобиль, убрал пистолет в кобуру и осторожно открыл дверь салона. Осмотрелся, вытащил бутылку газированной воды и еще более осторожно закрыл дверь с одного "клаца", что его поразило как будто больше всего. Оглядевшись еще раз, Глеб Глебыч открыл воду, жадно напился, снял фуражку и вылил остатки воды себе на голову.

Примерно в это же самое время мама Генки Малинина сидела в саду и, ничего толком не понимая, щелкала пультом в телевизор, который дядя Саша успел вынести на улицу. После каждого щелчка она брала ручку и с недоумением на лице записывала в тетрадку название очередного канала, не забывая прихлебывать из чашки с чаем. Когда в саду появился дядя Саша, она даже не повернула голову в его сторону, так была занята. Только спросила:

— Уже съездил в магазин? А где молоко?

— Я не поехал, — как-то странно ответил дядя Саша и стал наливать себе чай и намазывать кусок булки маслом.

Мама хотела спросить что-то еще, но тут в сад вбежал взъерошенный Генка, нахватал со стола сразу с десяток бутербродов и ринулся опять на улицу.

— Опять в сухомятку? — крикнула ему вслед мама.

— Мама! Я с ребятами! — отозвался Генка.

— Я не поехал, — повторил дядя Саша, откусывая от бутерброда. — Мне машину подменили.

— Как подменили? — бросила пульт мама. — Угнали?

— Нет, — очень спокойно ответил дядя Саша. — Подменили. Как и этот телевизор. Старую на новую. Но машина та же самая. Я сверил номер двигателя. Только новая. И ты знаешь, она теперь такая новая, какой и на заводе никогда не была.

— И что все это значит? — снова взялась за пульт мама.

— А вот это что значит? — наклонился дядя Саша и показал маме вилку от электрошнура телевизора. — Счетчик, кстати, и без шнура расход электричества учитывает. Я проверил. Ты сколько уже каналов записала?

— Пока триста сорок один, — посмотрела в тетрадку мама. — Что делать-то будем?

— Оставь, — хлебнул чаю дядя Саша. — Звук прибавь. Ну-ка? Это же прямой эфир! С той стороны шарика. НБА. Давай, посмотрим?

В это же самое время начальник мотоклуба Коля Иванович Рыжков заехал на квадроцикле во двор собственного дома, где и застал старшего сына Егора за натягиванием брезента на сияющий чистым металлом мотоцикл "Урал".

— Егорка! — восхитился Коля Иванович, стискивая сына в объятиях. — Это вы все вместе? С Семкой и Мотькой? Елки-палки! Саморез мне в покрышку! Молодцы! Мамка! Всем мороженого! И торт! Самый большой!

Почти в это же самое время или чуть позже немного уставшие, но счастливые друзья подводили итоги летнего дня.

— Вылечили три автомобиля и два мотоцикла! — посчитал Вадик.

— Один мотоцикл не вылечили, а воскресили! — поправил брата Владик.

— И еще воскресили один мотоплуг, два приемника и два телевизора! — подпрыгнула Аленка.

— Не считая того, что у меня в гараже отремонтировано и дома у Генки, — подвел итог Котенкин. — Что дальше?

Все посмотрели на Генку. Он один был не слишком весел. На плече у него висела сумка с Кубиком, на груди бинокль.

— Хватит на сегодня, — сказал Генка. — У меня есть одно дело. Важное. Но я сам.

— Помощь не нужна? — спросили хором братья Мажуга.

— Только сам, — твердо сказал Генка и посмотрел на Аленку. — Дашь велосипед?

— Обещала же! — подала велосипед Аленка. — Только педали крутить с мотором стало хуже. Мешается. Надо бы разобраться, как он заводится.

— Разберемся, — пообещал Котенкин. — Ты только не забудь. Завтра в полдень мотопарад. С утра надо бы опробовать технику.

— Не забуду, — пообещал Генка.

— И это, — добавил Котенкин. — Береги Кубика. Магнитов больше нет!

21

В сущности Генке для счастья не хватало сущей малости. Вся проблема была в том, что опознать эту самую малость он не мог. Чувствовал, что чего-то ему не хватает, а чего — не понимал. Поэтому и отправился туда, куда отправился.

Порядком умаявшись, еще не понимая, что сам задумал, Генка приехал на кладбище и стал пробираться между оградок и бурьяна к могиле отца. Велосипед пришлось оставить на полпути, потому как ограды лепились одна к другой, и кое-где Генка и сам с трудом протискивался между стальных прутьев. Наконец он добрался до места, открыл калитку, вошел внутрь, сел напротив камня с портретом отца.

— Вылезай, Кубик, — сказал негромко.

Кубик выбрался на скамейку и как будто в недоумении начал вращать "головой". Генка показал пальцем на памятник. Кубик "не понял". Потыкал пальцем в землю, Кубик снова "не понял".

— Здесь мой папка, — наконец сказал Генка. — Он сломался. Можешь починить?

Кубик посмотрел в землю, замотал головой.

— Он не очень большой! — заблестели глаза у Генки. — Да, он не железный, но ты же чинил обивку в машинах? Она тоже не железная!

Кубик снова замотал головой.

— Ну, пожалуйста! Хоть ненадолго! — заплакал Генка, а потом стиснул голову руками и зажмурился изо всех сил.

И Кубик стиснул "голову" "руками", а затем сложился на скамейке в квадрат.

— Я понял, — сказал Генка. — Он не сломался. Он просто ушел. Значит, туда, где мой Рекс закопан, можно тоже не ходить. Рекс ведь тоже ушел.

У выхода на кладбищенскую аллею Генку ждали Матвей и Семен. Матвей сидел на скутере, а Семен раскачивался на одной из оградок.

— Что, ремонтник? Не вышло с батей ничего? И хорошо. Только нам еще зомби в поселке не хватало!

— Мы все знаем, — сказал Матвей. — Мажуга все рассказали. Давай сюда кубики. И бинокль.

— Потому что так нечестно! — закричал Семен. — У всех за деньги, а у тебя даром! И разрешения ты не спрашивал насчет мотопарада!

— Не дам, — хлюпнул носом Генка, занося ногу на велосипед.

— Куда ты денешься, — хмыкнул Матвей, заводя скутер. — Погоняемся?

Мотор и в самом деле мешал крутить педали, но Генка старался изо всех сил, тем более что за спиной урчал скутер, и Семен кричал, что кубики надо поделить, потому что так нечестно, а Генка стискивал зубы, глотал слезы и спрашивал себя, разве честно, что у Генки нет папки? А то, что кубики пролежали в земле двести миллионов лет, это разве честно? И когда скутер уже вовсе приблизился к велосипеду, Генка нажал на большую черную кнопку на руле, которая появилась вместе с мотором, и легко ушел от преследователей.

22

В тот же вечер, уже в сумерках, трое братьев Рыжковых сидели на новеньком мотоцикле "Урал" и безо всякого аппетита ели незаслуженный ими торт.

— Я знаю, что надо делать, — наконец сказал Егор. — Мажуга что сказали? У них магниты кончились, а без магнитов этот ремонтник никуда. Значит, Генка побежит на "Вторчермет". А там капитан с разобранным танком. Если мы ему расскажем про эти кубики, он их сразу себе заберет. И это будет по справедливости.

— Подожди! — не понял Матвей. — Зачем Малинин побежит на "Вторчермет"? Ремонтник-то у него вроде еще не надорвался?

— Надорвется, — твердо сказал Егор. — Мы ему столько работы подкинем, что он точно надорвется!

Тем же вечером, почти ночью, когда Генка уже спал, Кубик выбрался из его сумки, с минуту рассматривал спящего друга, а затем спрыгнул на пол.

23

Генка проснулся от стука в стекло. В окне торчала голова Котенкина.

— Не ори! — строго сказал Котенкин. — Одевайся! У нас проблема!

Генка быстро оделся, схватился за сумку.

— Ой, — испугался он. — Кубик пропал!

— Иди сюда, — поймал его Котенкин под окном. — Рыжковы могли забраться в комнату?

— А зачем? — скривился Генка. — Он все равно только меня слушает!

— Ко мне ночью точно они забрались! — хмуро сказал Котенкин. — Два мопеда, что Кубик собрал, разбили. Еще и на воротах написали — "Все должно быть чесно". Без буквы "Т". Точно Рыжковы. Я надеялся, что Кубик твой выручит...

— Зачем они так? — размазал слезы по щекам Генка. — Разве мы кому-то сделали плохо?

— Какая теперь разница? — пожал плечами Котенкин. — Что теперь делать? Идти к Рыжковым и требовать кубики назад?

— Не знаю, — приготовился вовсе разрыдаться Генка и вдруг замер. Брезент, который еще вчера накрывал груду металлолома и его, Генки, убежище, за ночь натянулся и увеличился в объеме!

— Ты что? — насторожился Котенкин.

— Вон, — прохрипел Генка, тыкая пальцем в угол двора. — Смотри!

Машина и в самом деле была восстановлена, только Генку она не заинтересовала. Кубики вновь надорвались. Лежали безжизненно на земле. Генка уже не мог даже плакать.

— Магнитов больше нет!

— Поехали на "Вторчермет", — твердо сказал Котенкин.

24

Договориться с капитаном не удалось. Тот встретил друзей на воротах "Вторчермета" с ружьем, построил Котенкина и Генку сначала в одну колонну, затем в одну шеренгу, отдал команду "равняйсь", "смирно", заставил маршировать на месте, затем произнес речь.

— Значит, все правда? Рыжковы не врут? Скрываете от отчизны научное достояние? Используете инопланетный раритет в личных целях? А то, что обороноспособность родины падает, никого уже не волнует? А ну-ка, Малинин, вытряхивай эти ремонтные кубики из сумки!

Что было делать перепуганному Генке? Вытряхнул. Капитан посмотрел на серые кубики с сомнением, подвигал их носком начищенного сапога, затем потребовал выложить на бетонные плиты телефоны и подобрал их, не сводя с пленников глаз.

— Ну что же... Заодно и проверим. Не получится — сочтем шуткой. А если получится, будем иметь в виду, что победителей не судят. Быстро! Котенкин, в кабину, включишь магнит по команде. Малинин — к магниту. Закрепишь кубики и вниз. Понял?

— Понял, — прошептал перепуганный Генка. Сейчас, в эту самую минуту, ему казалось, что все его детские страхи — сущая ерунда, потому что нет на самом деле ничего страшнее, чем этот старый солдат с горящими глазами.

— Врубай! — махнул рукой Котенкину капитан. — На полную!

Загудел кран, зашевелилась куча железа, подтянулась к магниту, и тут же искры посыпались из магнитной блямбы, и куча осела.

— Был приказ на полную, — еще громче заорал капитан.

— И так на полную! — со слезами закричал сверху Котенкин. — Перегрузка уже!

— Плевать! — зарычал капитан. — Родине нужны не краны, а танки!

Но искры посыпались сильнее, а вскоре задымила и кабина крана. Котенкин, кашляя, стал спускаться. А капитан присел возле перепуганного Генки и погрозил ему пальцем.

— Я знаю, рядовой Малинин, что эта штуковина слушается только тебя. Сейчас ты поднимешься и принесешь ее сюда. А потом пойдешь со мной и будешь меня слушаться. Надо послужить родине, сынок. Радуйся. Не каждому выпадает такая возможность.

25

Страх как тяжесть — поднять трудно, а нести можно. Так и Генка, несмотря на то, что ноги его дрожали, смог идти перед капитаном и даже оглядывался время от времени на побледневшего Котенкина, на капитана с двустволкой в руках. Идти пришлось недалеко. У забора стояла половина танка — две гусеницы и стальное корыто между ними. Тут же лежала гора железа.

— Залезай! — скомандовал капитан.

— Не получится! — в отчаянии закричал Котенкин. — Энергии не хватит! Башни нет! Орудия нет! Двигатель мертвый уже лет двадцать! Все заржавело!

— Заодно и проверим, — вытер рукавом лоб капитан. — А ну-ка, доставай своего ремонтника Малинин. А ты, Котенкин, принимай пост! Охраняй периметр!

Забравшись внутрь мертвого механизма, Генка присел в углу и открыл сумку. Словно чувствуя что-то неладное, Кубик медленно выбрался на стальное ребро.

— Ты смотри-ка! — в восхищении присел рядом капитан. — Точно инопланетная штука. Наши так не умеют. Разве только японцы. Но танки у них плохие. Вот у немцев были танки, да и то по нынешним временам...

— Товарищ капитан! — надрывался снизу Котенкин. — Придите в себя!

— Молчать, рядовой Котенкин! — рявкнул капитан. — Вот отчизна придет в себя, и я приду в себя. Как эта штука управляется? Слова понимает?

— Мысленно, — сипло промолвил Генка. — Я думаю, а она понимает.

— Ну что же, — сдвинул фуражку на затылок капитан. — Значит, парень, придется тебе думать правильно. Думай о родине, сынок. О том, что вокруг родины засели враги. О том, что родине нужен отличный танк. Большой танк. Несокрушимый танк. Мощный! Супер-танк! Думай, сынок. А я тебе подскажу, что думать.

26

Поселковый умелец и добродушный парень Игорь Котенкин никогда не задумывался над тем, смелый он или трус. Генку Малинина от нападок его соседей Рыжковых защищал по той же самой причине, по которой ремонтировал утюги, чтобы порядка вокруг него было больше. Но что его было защищать, Рыжковы сами были смелы только против слабых. По-настоящему проверить самого себя Котенкину пока еще не приходилось. Теперь, когда он стоял возле остова сданного когда-то в металлолом танка, в котором начал понемногу вращаться Кубик, и вокруг которого загремели и зашевелились листы металла, Игорь вдруг подумал, что трусости не бывает, а бывает беспомощность. И уже пятясь от железного смерча, в котором скрылся и капитан, и Генка, и сам Кубик, понял, что и беспомощность возможна только тогда, когда человек зажат в угол, и руки и ноги его связаны, а рот заткнут. Ничего этого пока не наблюдалось, поэтому Котенкин развернулся и помчался к оставленному у выхода мотоциклу.

Примерно в это же самое время или чуть-чуть позже Коля Иванович Рыжков расставлял на полигоне мотоклуба флажки, проверял крепления горок и трамплинов. Народу пока еще было немного, до начала старта оставался еще целый час или больше, но спортсмены уже копались у раскрашенных в яркие цвета мотоциклов. Начинали собираться самые нетерпеливые зрители. Жена Коли Ивановича протирала кубки, директор школы Карен Давидович заполнял протокол соревнований, Глеб Глебович Чумак с мужественным видом крутил во все стороны головой. Вдруг рация у него на плече запищала, участковый напрягся, махнул рукой Карену Давидовичу, запрыгнул вместе с ним в новенький уазик и умчался. Вслед за ним сложил штатив и побежал к машине оператор местного телевидения. Коля Иванович огляделся еще раз, нахмурился и подозвал к себе троих сыновей, которые подозрительно старательно начищали собственные мотоциклы:

— А ну-ка, орлы! Быстро и четко! Что натворили?

В это же самое время по территории "Вторчермета" полз диковинный танк. Башни на нем не было, а заменяющая ее серая полусфера сверкала огнями и как будто накрывала краями даже гусеницы. Впереди из полусферы торчало что-то вроде обрубленного швеллера, который казался страшнее обычного дула. Вот танк раздробил гусеницами отсек для мусора. Вот направил швеллер на штабель стальных бочек, загудел, и бочки осыпались пылью.

— Вот он стальной кулак родины! — кричал в диковинном открытом отсеке капитан. — Силовой купол вместо брони! Аннигилятор! Ни шагу назад! Смерть оккупантам! А сейчас мы, приятель, — ухватившись за рычаги, обратился он к замершему в углу Генке, — поедем к танкистам! Покажем им, что такое — настоящий танк!

В это же самое время Аленка на урчащем мотором велосипедике заехала на территорию "Вторчермета" и увидела страшный супер-танк, который направлялся к бетонному забору. Прижала к уху телефон, прокричала что-то и развернулась, едва не столкнувшись с взмыленными братьями Мажуга.

А еще несколько минут спустя на той деревенской улице, что вела к воротам воинской части, появилась странная процессия. Впереди летела новенькая "Волга". За нею мотоцикл Котенкина. Затем уазик Глеб Глебыча и квадроцикл Коли Ивановича. Скорая помощь. И уже за ними толпа жителей на мотоциклах, велосипедах и просто на своих двоих.

Дежурный на КПП даже не успел схватиться за телефон, когда увидел "Волгу". Та сбила шлагбаум, снесла ворота и остановилась уже на плацу. Дядя Саша выскочил из машины и тут же заблокировал двери.

— Анюта! — крикнул он Генкиной маме. — Будь здесь!

— Демидов! — закричала она, выбираясь в окно. — Догоню — убью!

27

Глаза капитана горели. Танк преодолел забор и выкатился в автопарк. Уже раздался вой сирены, и забегали солдаты. Близок был миг триумфа, как вдруг движение прекратилось. Перед танком, подняв руки, встал дядя Саша.

— А ну прочь! — поднялся над бортом танка капитан. — Уйди! Задавлю!

— Генку выпусти! — крикнул дядя Саша.

— Уйди! — зарычал капитан и дернул за рычаги. Танк двинулся вперед, но замер в полуметре от дяди Саши.

— Генку! — продолжал кричать дядя Саша.

— Ах, так? — побелел капитан, рванул рычаги еще раз и схватился за ружье. Генка в ужасе замер. Кубик, который стоял рядом с ним, присел для прыжка. Дядя Саша, который видел сквозь полусферу мутный силуэт капитана, зажмурился. И тут прогремел выстрел.

28

Кубики посыпались на пол кабины. Один из них, разорванный выстрелом, отскочил к Генкиным ногам. Уцелевшие тут же сложились в квадрат, в котором не хватало середины, завибрировали, загудели и сотворили недостающий, девятый кубик, выстрелив вертикально вверх ослепительным белым лучом.

29

Все прочее было неважно. Уже потом Генке, который бросился на пол к железному другу, рассказали, что после выстрела и белого луча защитный купол исчез, и танк стал разваливаться на части. Что через эти части к Генке лез дядя Саша, но непостижимым образом первым до него добрался не он, и даже не Генкина мамка, а Аленка, и вслед за нею Котенкин. Что Глеб Глебыч скрутил обезумевшего капитана с изуродованным ружьем и вместе с Кареном Давидовичем, который все-таки разорвал свой костюм, вытащил вояку из танка. И что Коля Иванович, и братья Рыжковы, и братья Мажуга, и почти все жители поселка тоже были там. Генка ничего этого не видел. Он собирал кубики и все никак не мог их сосчитать.

30

Специальные военные люди появились в доме Генки Малинина в тот же день. Они обыскали дом и вынесли из него чудесный телевизор, часы, приемник и компьютер. Восстановленный автомобиль Генкиного папы погрузили краном на военный грузовик. Строгий человек в черном костюме собрал девять кубиков, уложил их в стальной чемодан, закрыл его на секретный замок, а потом сел за специальный военный стол и заполнил специальный протокол обо всем случившемся. Протокол, а также обязательство хранить военную и государственную тайну пришлось подписать Генкиной маме.

— А где же Саша Демидов? — спросила мама, прижимая к себе сына. — Аленка Комарова? Все остальные?

— Не волнуйтесь, — успокоил маму человек. — Их опрашивают и тоже всех предупредят. Но с вами мы еще встретимся, я думаю. Если все было именно так, как вы говорите.

— И куда же это теперь все? — с сожалением посмотрела мама Генки на чудесный телевизор, который даже в кузове продолжал показывать какую-то телепрограмму.

— В специальное учреждение, где все это будет изучаться, — ответил человек. — Это же бесценная научная информация. Да возьмите хоть передачу энергии на расстояние. Вы можете себе это представить?

— Могу, — кивнула мама. — Я видела этот ужасный танк.

— Прекрасный танк, — с сожалением причмокнул человек. — Жаль, что я его не видел. Но силовое поле, аннигилятор — дорогого стоят. Вы представляете, какие это дает перспективы для нашей армии? В мире, знаете ли, неспокойно!

— Я слышал, — подал голос Генка. — Враги кругом. Капитан так говорил. Только его, кажется, в психушку забрали?

— Каждый полезен на своем месте, — отрезал человек, застегивая чемодан еще на два секретных замка. — Советую задуматься над этим. Очень серьезно задуматься!

Последние слова он произнес, делая шаг назад, потому что стальной чемодан на столе вдруг начал дрожать.

— Товарищ полковник! — подошел к человеку военный. — Смотрите!

Небо стало темнеть, словно и Генка, и его мама, и все солдаты, и полковник в черном костюме, и дом, и весь поселок оказались в огромной кастрюле, на которую еще более огромная хозяйка стала надвигать крышку. Но, наверное, крышка была в отверстиях, так как тьма тут же прорезалась снопами тонких лучей, которые стали ощупывать и солдат, и дома, и машины. Раздалось такое противное гудение, что Генка зажал уши, и вдруг словно девять выстрелов прогремели один за другим. В стальном чемодане появились девять квадратных отверстий. Вслед за этим тьма исчезла. И тут же раздался какой-то скрежет. Погруженный на машину автомобиль начал рассыпаться. Погасли телевизор, приемник, компьютер. Полковник открыл чемодан, отбросил его в сторону, взял в руки протокол и медленно разорвал его на мелкие части. Затем откинулся на гамак и принял на себя лейку летней воды.

31

Наверное, в конце концов, Генка решил бы, что ничего такого с ним не происходило. Тем более что и доказательств никаких не осталось. Все починенное в гараже Котенкина в тот же самый час вернулось к своему обычному состоянию. И уазик участкового вновь обратился старой развалиной. И "Волга" дяди Саши перестала заводиться. И мотоцикл "Урал" во дворе братьев Рыжковых снова покрылся ржавчиной, правда, ненадолго, потому как братья тут же начали превращать его в новый вручную. Но, главное, кубики исчезли. То есть, если говорить коротко, Генка Малинин остался без подарка. Ведь даже велосипед Аленки лишился моторчика. Правда, маленькая радость все же случилась. Дядя Саша совершенно самовольно подарил Генке щенка.

32

Так или иначе, но лето еще и не думало кончаться, когда во все том же саду появился Игорь Котенкин. Генка как раз обнимал щенка, трудился вместе с Аленкой над большим блюдом свежей клубники и смотрел в бинокль, как та расставляет костяшки домино. Котенкин съел несколько клубничин, потом сунул руку в карман и сказал:

— У меня три новости. Одна плохая и две хороших.

— Начинай с плохой, — вздохнул Генка.

— Лучше с хорошей, — не согласился Котенкин и выложил на стол раскрашенный кубик.

— Как? — оторопел Генка. — Разве он не улетел?

— Я сам думал, что улетел, — признался Котенкин. — Как эти набежали, на крышу гаража его забросил. Тут посмотрел, а он лежит, как лежал. Сломанный, наверное, не мог улететь. Короче, попробовал я его починить. Внутри ничего не трогал, там что-то вроде губки такой, не понял. Но жестянку поправил, как мог, запаял по краю. Покрасил. К магниту прилепил. Вчера весь день продержал. Сегодня. Толку нет. Не оживает он что-то. И это плохая новость, Генка. Так что держи. Твой ведь. На память.

Генка взял кубик, погладил его, прижал к щеке, положил на стол.

— А еще хорошая? — напомнила Аленка. — Ты ведь сказал, что хороших новостей две?

— Так это просто, — прошептал Котенкин. — Инопланетяне существуют, и мне кажется, что они неплохие ребята.

— Ну, я не уверена, — на всякий случай заметила Аленка и уронила одну из костяшек. Они стали падать одна за другой, покуда не упала последняя, ударившись о кубик. Щенок залаял. Кубик вздрогнул. Затем с него слетела краска. Потом по матовым граням пробежали тонкие линии. И вслед за тем кубик распался на двадцать семь крохотных кубиков, которые тут же сложились в три маленьких квадрата.

— Ой! — вскрикнула Аленка.

Только девочки умеют пугаться и радоваться одновременно.

33

— Где твои? — прошептал Котенкин через минуту, когда к друзьям вернулась способность говорить. — Где тетя Аня и дядя Саша?

— На крыше, — приложил к глазам бинокль Генка. — Сидят на коньке. Хотели проверить, чего я там забыл, но им там понравилось.

— Чтобы никому! — предупредил Котенкин.

— Понятно! — выдохнула Аленка. — Так он что, ожил все-таки?

— Почти, — серьезно сказал Генка. — Теперь нужно человечка сложить. Точнее — трех. Помогайте.

2013 год