Грэйв. Общий файл

Вылив в стакан остатки водки, Макс посмотрел на стоящую на столе объемную фотографию, настоящую, необработанную, где он, упав на колени, фотографирует девушек воображаемым фотоаппаратом. Выпил, не закусывая.

Из скрытых динамиков неслось —

Тропинка в лесу запахла весной

Земля разомлела от солнечных дней

Сегодня любовь прошла стороной

А завтра а завтра ты встретишься с ней

Не надо печалиться вся жизнь впереди

Вся жизнь впереди, надейся и жди

Макс начал подпевать, совсем не в такт музыке и больше уже не слыша, о чем поют "Самоцветы", чувствуя, как от выпитой в два приема бутылки водки начинает все больше и больше заплетаться язык и расплывается сознание.

Недосказано и недослушано.

Сердце бьется другими вершинами.

Значит всё.

Макс посмотрел на стиснутый в руке пустой стакан и швырнул его в стену. Продолжил петь рубленными словами, вколачивая каждое кулаком в стол:

Безнадежно.

Разрушено.

Макс почти орал.

Ну зачем же,

Зачем?

Поспешили мы!

Макс встал, покачиваясь. Песня "Самоцветов" закончилась. Макс продолжил "подпевать" свою, теперь почти шепотом.

Проститься нету сил.

Закрываю, я глаза закрываю

Макс пальцем опрокинул фотографию изображением вниз.

— Грэйв, лечи меня от этой водки, только не полностью, и в сон погрузи. С Брежневым сегодня как-нибудь сам разберись, как говорится, в духе, от лица и по поручению.

Часть пятая

Родина 25-7

Всего спустя три дня после похорон Андропова и прошедшего сразу за ним внеочередного Пленума ЦК, Брежнев улетел на Дальний Восток, взяв с собой Косыгина и новоиспеченного члена Политбюро Долгих. Косыгин долго отпирался, ссылаясь на плохое самочувствие, но Брежнев уговорил.

— Ты, Алексей Николаевич, что, в своих реформах окончательно разочаровался? Считаешь, я виноват? Нет, Алексей Николаевич, я ведь не идеолог, тут моей вины нет. Что, думаешь, я не видел, что что-то надо менять? А что я могу, когда большинство против? Я же не Сталин и даже не Хрущев, сам знаешь, решения теперь у нас принимаются хоть единогласно, но все-таки коллегиально. Сам же против единоличного правления и сам же и обижается. Вот давай, лови момент, пока генеральная линия без Суслова стала чуток неопределенной. Глядишь, и подстроится она под новые веяния. Или мне твоего Тихонова с собой брать? Прежде, чем решить что-то реформировать, надо ведь и самому вживую посмотреть, что из бумажек узнаешь? Тут такое иногда пишут, со смеху умрешь. Вот, неделю назад принесли мне письмо от одного чукотского шамана. Ты анекдоты про чукчей слышал?

Косыгин натянуто улыбнулся

— Ну не только Вы, Леонид Ильич, анекдотами славитесь. Есть и еще некоторые отдельные шутники.

— Ну тогда слушай, правда это не анекдот, и даже не байка, а быль. Пишут мне чукотские товарищи, что есть там у них один потомственный шаман, постучит в бубен и человек сразу лет на пять молодеет. Так вот, он уже две недели поставил себе чум неподалеку от аэродрома и требует предоставить ему не кого-нибудь, а самого генсека, мол, быстро ему лет десять, а то и пятнадцать скинет. Самому шаману сорока еще нет, должен же был уже в школе учиться, а туда же — в шаманы пошел, и такую чушь несет. Но не в этом дело, тут ничего смешного нет, все понятно, раз он потомственный, значит так родители воспитали, а школа не исправила. Смешное в том, что эти товарищи, которые письмо написали, на полном серьезе меня спрашивают — гнать его, или прислать в Москву, пусть попробует или вообще, представляешь, спрашивают, не приеду ли я сам, уж больно грязный он, чтобы его в Москву посылать.

Наконец на лице Косыгина появилось подобие улыбки.

— Да, — продолжил Брежнев, кроме всего, письмо еще и не подписано было, хотя чувствуется — писали люди, которые в партии не один год, и даже какие-то посты занимают. Как оно до меня дошло — ума не приложу, наверное, захотели мне настроение поднять, черти канцелярские. Так вот что я подумал — раз уж я на Дальний Восток собрался, может заглянуть к ним, для смеха? И шамана этого навестить, с корреспондентами конечно, пусть снимут на память. Фотографии в халате и тюбетейке у меня уже есть, но эти республики близко, ничего особенного, а вот чумы далеко, не доберешься. А тут стоит чум недалеко от аэродрома, и ехать никуда не надо. Какие могут быть замечательные заголовки в газетах! — Посетил дальние стойбища, разузнал о первоочередных нуждах малых народов Севера. И подумают люди — не такие уж там и старики наверху сидят, раз уж на край земли отправиться не боятся.

— Темнишь ты что-то, Леонид Ильич, — наконец улыбнулся Косыгин — Можно подумать, что ты поверил в эту сказку, только один боишься. Хочешь сначала на мне испытать, мол если Косыгин, который на два года старше, от рук шамана не помрет, то можно и тебе попробовать?

— Да ты что — Брежнев сделал вид, что испугался. — Я же закоренелый материалист. Мне такое даже в голову прийти не могло. Это же все ради смеха, чтобы потом на охоте было что рассказать. Кстати, ты ведь оленей любишь? А там они совсем ручные. Поехали, а то действительно Тихонова возьму, потом локти кусать будешь. Возьмем с собой еще кого-нибудь, для отвода глаз, Долгих, например. Он молодой, да и Север знает, никто плохого не подумает.

— Вот умеешь ты, Леонид Ильич, уговаривать, уже почти уговорил. Дай немного подумать. И куда еще лететь собрался?

— Первым делом — Владивосток, тоже край земли. Потом думаю, пару небольших городков посетить, вдоль Транссиба. Мол не только БАМ строим, но и о старой дороге не забываем. Там возле Белогорска хороший военный аэродром есть. Потом Чита, ну а потом домой. Можно было бы и еще куда залететь, но боюсь, не сдюжим мы, возраст уже не тот, никакой шаман не поможет.

— Ну, раз в программе Владивосток есть, так уж и быть, полечу, — решился Косыгин. — Давно я на этот город посмотреть хотел. И надо же наконец-то мне лично узнать, зачем мы такие деньги буквально в землю зарываем на еще одну дорогу туда. А когда вылетаем и сколько лететь?

— Через два дня, после обеда. Часика в три. А лететь что-то около восьми часов. Будет время и поговорить, и поспать.

— Чего ж так поздно? Ночью ведь прилетим. Пока туда, пока сюда, спать, наверное, часа в три только ляжем. Нам с трудящимися встречаться, а мы усталые и сонные.

— Ну ты, Алексей Николаевич и даешь. — рассмеялся Брежнев — Совмином руководишь, а про то, что в стране часовые пояса имеются, взял, да и позабыл. Утром мы туда прилетим, утром. Выйдем из самолета и сразу в бой. Да не смущайся ты так, я, надо признаться, точно так же, как и ты, про ночь подумал, когда мне про время вылета доложили. А про выспаться ты не беспокойся, у меня в самолете диваны ничем не хуже, чем у тебя дома. Мне тут одно экспериментальное снотворное французы дали — просто чудо. Выпьешь — и сразу заснешь, а разбуди через час — никаких последствий, никакой сонливости, как будто и не пил вовсе. Помнишь, как на охоте Пельше прямо за столом заснул, а когда разбудили, он бодрее прежнего стал? Это я ему таблетку в стакан с минералкой бросил. Только ты не подумай чего, к тому времени я эти таблетки уже проверил. И, знаешь на ком? На себе.

В глазах Косыгина на миг мелькнула подозрительность. Брежнев внутренне усмехнулся, — заглотил Косыгин наживку, заглотил.

— Ты только медикам нашим не говори, и без того покоя от них нет, надо бы их поменять, совсем обнаглели. Одно дело хирурги, там сразу видно, польза от них или вред, а вот все эти терапевты, как по мне, те же самые шаманы-шарлатаны, только что одеты цивилизованно да вместо бубна у них теперь стетоскоп.

26-7

Полет прошел нормально, погода благоприятствовала. Встречающих было мало, сразу погрузились в машины и поехали в город. Черт подсказал Брежневу, в какую сторону от дороги надо смотреть, чтобы увидеть чум шамана. Так что, когда проезжали мимо, Брежнев показал на чум Косыгину.

— Наверное, тот самый. Сейчас некогда останавливаться, а на обратном пути, может быть, и заедем.

Но процессия сама остановилась уже через минуту.

— Что такое? — поинтересовался Брежнев у водителя

— Так дороги нет, Леонид Ильич.

— Как это нет? Куда же она делась?

— Так ее никогда и не было. Из аэропорта в город только через лиман. Сейчас поедем, просто там одна рыболовецкая шхуна распоряжения не приближаться не выполнила, уже проверили, у них просто рация сдохла.

Въехали на паром, отплыли. Часть колонны осталась на берегу, ждать второго рейса.

— Вот и хорошо, — подумал Брежнев, — когда назад поедем, будет то же самое, переправа в два рейса. Будет формальный повод заехать на обратном пути к шаману. Не ждать же генсеку, пока паром туда-сюда обернется, будет что-то вроде экскурсии.

Десятитысячный Анадырь гостей не впечатлил, разве что пятиэтажки на сваях. Долгих, навидавшийся такого ранее, вообще откровенно скучал. Да и на город Анадырь как-то не особо тянул, из конца в конец максимум полтора километра, пешком двадцать минут от силы, многие российские деревни в длину и поболе будут. После короткой экскурсии на рыбзавод поговорили с руководителями округа и остальными коммунистами о нуждах Чукотки, о планах развития, о новом перспективном месторождении сырья для нужд советской радиоэлектроники и необходимости построить на восточном берегу лимана новые причалы для перевалки этого сырья. По неписанной традиции гости были одарены местными сувенирами.

Перед тем как идти в народ, на площадь, где был запланирован небольшой митинг, генсек снял пиджак и натянул подаренную чукотскую кухлянку.

— Вот так и везде — сказал он Косыгину. В Средней Азии хотят видеть меня в халате и тюбетейке, на Украине в вышиванке и соломенной шляпе, а здесь вообще платье какое-то кожаное дали. Думали, не одену? Ну что ж, повеселим трудящихся, боюсь только, что жарко станет. Ну ладно, придется немного потерпеть, если что — сниму.

Митинг, казалось, собрал весь город. Увидев Брежнева в кухлянке, передние ряды одобрительно загудели, заулыбались. Задним было непонятно, чему радуются передние, не узнали они издали главу страны, а когда их просветили, тоже загудели и даже начали нестройно аплодировать.

— А где же сами чукчи? — тихо поинтересовался Косыгин у Брежнева. — Кроме тебя, Леонид Ильич, никого не вижу. Давай, скажи людям речь, и попутно выясни этот вопрос.

Речь Брежнева удивила Косыгина. Вроде всего-то парочка листков была в его папке, а столько слов сказал, причем весьма зажигательно и толково, люди аплодировали от души. Конечно, потом хлопали и ему, но как-то не так.

— Надо было первым выступать, тогда повторов не было бы. — ревниво думал Косыгин. — А так Брежнев почти все за меня сказал. И ведь почти моими словами. Интересно, кто ему речь писал? Или его помощники с моими спелись, поэтому об одном и том же? Нет, кое-что, самое сокровенное, я сам готовил, еще дома, раз получил добро на кое-какие отступления от старой генеральной линии, никому не показывал, текст заучивал, а он об этом почти теми же словами. Неужели я в нем ошибался?

Провожать членов Политбюро двинулись почти все, кто был на митинге. Стояли на высоком берегу и смотрели, как машины въезжают на паром. Брежнев распорядился, чтобы паром прошел вдоль берега, и все это время махал народу рукой. Народ, не избалованный визитами московских чиновников любого уровня, ликовал и махал в ответ. Корреспонденты были счастливы больше всех, они еще долго снимали удаляющийся берег, до тех пор, пока фигурки людей стали неразличимы.

— Ну что, Алексей Николаевич, заедем к шаману, пока паром второй рейс сделает? Не торчать же нам целый час на берегу или в самолёте? Пойду распоряжусь, и заодно пусть переводчика найдут.

Пока охрана проверяла чум, который оказался, по словам местного сопровождающего, вовсе не чумом, а ярангой, Брежнев и Косыгин позировали на фоне северных оленей. Корреспонденты сетовали, что рога у оленей не те, какие-то меховые. Местные и Долгих начали объяснять им и про рога, и про прочие тонкости оленеводства, под этот шумок Брежнев и Косыгин практически незаметно прошли в ярангу. Охрана осталась снаружи, напряженно прислушиваясь и принюхиваясь. Им было велено и самим не входить и других не пускать.

Переводчик не понадобился, шаман вполне понятно говорил по-русски, лишь изредка вставляя совершенно непонятные словечки, среди которых наиболее часто употреблялось кынверткын. Этот кынверткын с помощью уйтарапкын брал годы у одного человека и передавал другому. Потом уйтарапкын возращал годы от северного сияния. Шаман оказался довольно образованным и прекрасно отличал Брежнева от его спутника. Он очень сожалел, что недостаточно силен, чтобы сделать кынверкын сразу обоим "вождьстрана". Но он видит, что "другу Леонида надо делать кынверкын очень срочно", что "уже есть знака айчухайе на щека", что надо "делитя кынверткын на два третя и исё на два третя", но тогда может быть "больна дольга полсутка". Брежневу разбирал смех при виде внимательно слушающего Косыгина и несущего полную чушь шамана, но приходилось крепиться. Шаман взял бубен, начал равномерно бить в него колотушкой, ускоряя ритм. Начал что-то заунывно подпевать, совсем не в такт ритму бубна. Шаман ходил кругами, наконец остановился перед Косыгиным, вытянув бубен в сторону Брежнева, а колотушку в сторону Косыгина. По этому сигналу Брежнев перестал сдерживаться и наконец рассмеялся.

— Пойдем отсюда, Алексей Николаевич, хватит с нас этого представления.

Косыгин повернулся к Брежневу, намереваясь то ли возразить, то ли согласиться.

В этот момент шаман коснулся колотушкой левой щеки Косыгина. Косыгин начал оседать. Шаман, не выпуская бубен и колотушку, ловко подхватил его.

— Ну, Леонид Ильич, держите бубен, постучите в него, пока я не вернусь, я быстро. Только смотрите, на Интернационал не перейдите или еще какую популярную мелодию.

Брежнев взял бубен и колотушку, попробовал постучать. Получилось. Шаман легко поднял Косыгина и перевалил через плечо.

— А он потом не вспомнит, что я тебе помогал?

— Нет, как только я его коснулся, он полностью отключился, сознание к нему вернется только тогда, когда все будет готово. Вот сейчас омолодим его лет на десять, пусть потом высчитывает, что значит "два третя и исё два третя" и сколько именно лет перепало Вам.

Черт в образе шамана быстро зашагал с Косыгиным на плече куда-то вниз, скрываясь в земле, как будто там была какая-то лестница. Брежнев продолжал бить в бубен, опасаясь только одного — как бы кто-нибудь не вошел. Долго музицировать не пришлось, через минуту черт вернулся. Шамана можно было узнать лишь с трудом — теперь это был глубокий старик, почти полностью седой.

— Что, уже? — удивился Брежнев — Так быстро? И почему Косыгин не помолодел?

— Начнет молодеть, ровно через два часа, во время полета, — ответил шаман, укладывая Косыгина на оленьи шкуры. Ну а быстро — время то штука весьма относительная, здесь миг, в аду вечность. Слушайте дальнейшие инструкции. Как только Косыгин начнет в самолете тереть свое родимое пятно, сказываетесь очень усталым. Ну, если не заметите этого момента, я подскажу. У Вас начнется обильное потовыделение. Изображаете сильное недомогание. Постарайтесь, но не перестарайтесь, чтобы не все вокруг Вас собрались. С Косыгиным тоже кто-то должен быть, с него тоже пот польется. Он начнет молодеть прямо на глазах, это должны увидеть как можно больше людей. Будет совсем прекрасно, если Долгих увидит. Ну а Вы, поизображав часик больного, просто выздоравливаете, так же скоропостижно, как и заболели. Говорите, что наверняка надышались какой-нибудь гадостью в яранге. Окажетесь наедине с Косыгиным, скажете ему, что шаман действительно шарлатаном оказался, что никакого омоложения не чувствуете. Если он про себя скажет, мол, получилось, скажите, что ничего не заметно, кроме уменьшения родинки. Пусть подумает, что Вы просто немного завидуете. Ну а Вашу внешность начнем менять через недельку, по ночам, с редким для московских широт северным сиянием. Пусть умные головы думают, что на самом деле означает "больна дольга полсутка", зря что ли они свои академические зарплаты получают. И тогда уж Косыгину в свою очередь придется завидовать. В общем, там посмотрим, что получилось, если что, скорректируем. Давайте мой бубен и укладывайтесь вон туда.