Кажется, такого удара не ожидал никто. Многие смущённо молчали, не зная, что ответить. Сама Радуга тоже закрыла лицо руками, и еле-еле сдерживала слёзы.
Асеро сказал:
— Жёлтый Лист, ты походя бросил Радуге обвинение в страшном преступлении. Или ты должен предоставить доказательства, или же ты должен ответить за клевету.
— О доказательствах поинтересуйся у своего друга Инти! Который благоразумно решил сегодня не появляться.
— Не смей оскорблять моего отца! — вскричал Горный Ветер. — Как будто ты не знаешь, что он тяжко болен и потому не мог сюда прийти.
— А кто его знает, болен или не болен. Может, это его очередная хитрость?
— Жёлтый Лист, я лишаю тебя слова за хамство, — сказал Асеро. — Что касается Инти, то он и в самом деле тяжко болен. Но если других оснований для обвинения, кроме того, что мог бы сказать Инти, нет, то такие доказательства считаются ничтожными.
— А как я могу это доказать? — вскричал Жёлтый Лист. — Кости вытравленного плода уже давно сгнили, я не могу их вам предоставить.
— И даже если бы мог, это не было бы доказательством, — холодно сказал Горный Ветер. — Я читал справку на Радугу. Так вот, о любовной связи там и в самом деле говорится, но поскольку тот человек обещал на ней жениться, то претензий со стороны закона и даже морали тут быть не может. Что до вытравления плода — это было сделано насильственно руками палачей, до смерти запытавших её несбывшегося супруга у неё на глазах. И сама она была подвергнута пыткам. Несмотря на жестокое надругательство, она не сказала ничего, и тем спасла многие жизни. Да таким, как она, надо низко поклониться, а не попрекать пережитым. Те, у кого язык поворачивается таким попрекать, обычно из породы трусов, которых одна мысль об угрозе их драгоценной плоти способна превратить в желе. Что до Жёлтого Листа, то я предлагаю лишить его льяуту здесь и сейчас.
Асеро сказал:
— С одной стороны, ты прав, оскорбление, которое он нанёс Радуге, слишком жестоко, чтобы оставлять его без последствий. Он и раньше грубил, но теперь перешёл грань. Так что ставлю вопрос на голосование. А его — удалить до конца совещания.
Тут же Жёлтого Листа подхватили за руки воины, повели куда-то прочь.
— Погоди, Асеро, — сказал Знаток Законов, — тут нельзя принимать решение сгоряча. Возможно, что Жёлтого Листа дезинформировали... И, в любом случае, надо обдумать такое дело, нельзя так сразу... Кого мы назначим на газету?
— Искристый Снег, по форме ты прав, конечно, но всё-таки не можешь не понимать, что вопрос потом он сумеет замылить ? и всё. Но ведь это низко и жестоко — оскорблять людей, исподтишка обвиняя их в разврате. А тут ещё и обвинение в преступлении. И Жёлтый Лист сознательно пошёл на такую жестокость. Так что можно и проголосовать.
— Давайте вернёмся к нашему вопросу, а с этим разберёмся лучше без посторонних, — сказал Славный Поход. — Я лично в делах искусства ничего не смыслю, но вот придирки к моральному облику юноши мне кажутся глупыми. Золотое Перо живёт с ним в одной комнате, если бы у этого юноши были дурные наклонности, то это бы стало известно. Но поскольку ничего такого нет, то не стоит и дальше обсуждать столь грязную и постыдную тему.
— Позвольте сказать мне, — сказал вдруг решившийся бывший монах. — Да, это верно, что среди монашества процветают столь постыдный порок, и что старые развратники порой совращают невинных юношей. Да, меня тоже пытались совратить, не соблазном так силой... Но если бы мне нравились такие вещи, неужели я бежал бы в Тавантисуйю, где такое запрещено не только на словах, но и на деле? Я слишком хорошо знаю, что тут за такое сурово и справедливо карают. И тут человек, неважно, мужчина или женщина, может быть спокоен за свою честь. А в христианском мире хотя порой и осуждают насильников и палачей, но куда более жестоки к жертвам, за которой после насилия вообще не признаётся права на жизнь, а лишь на жалкое существование в позоре. После чего жертве не остаётся ничего иного, чем просить покровительства у своего оскорбителя, потому что проще от одного терпеть, чем от многих. Именно потому крестьяне терпят своих господ, позорящих их жён, что им не остаётся ничего иного, как просить покровительства у сильного. Юноши, которых старые монахи порой втягивают в разврат насильно, находятся в похожем положении. Они либо соглашаются на покровительство своего растлителя, либо обречены на всеобщее унижение. Но самый страшный враг для них — тот, кто не пожелает быть покорным, кто даже после насилия не желает окончательно расставаться со своим достоинством и смеет бунтовать. Этого не прощают. Да, до меня грязно домогались, но я посмел быть непокорным, и потому знал, что либо я убегу из Испании, или мне конец. Такова сама природа европейского мира — играй по его правилам, или он растопчет тебя. Отчасти поэтому они так и ненавидят Тавантисуйю. Нанеся в самом начале контакта жесточайшее оскорбление, то есть пленив правителя, конкистадоры ожидали дальнейшей покорности, в обмена на которую могли дать своё грабительское покровительство. И потому, даже поняв, что и жестоко униженные инки не собираются сдаваться, они всё равно продолжали действовать демонстративно-уничижительно, надеясь, что последняя соломинка переломит спину грузовой ламе. И вот что, думайте про меня что хотите — но я считаю Жёлтого Листа врагом Тавантисуйю. Он может быть, прямо и не связан ни с какими шпионами и прочим, но мыслит он как европеец, раз у него язык поворачивается попрекнуть настоящую героиню, выдержавшую пытки и не предавшую. Сам он, я уверен, сдастся от одного вида пыточных орудий. Я всё сказал.
Луна, которая в это время шептала вполголоса на уже Радуге нечто утешительное, резко встала и, даже не прося слова, начала речь:
— Слушайте, вы, те, кого считают умнейшими и лучшими людьми Тавантисуйю! До сего момента выбор этого юноши в качестве Главного Оценщика мне казался опрометчивым, но теперь я поняла, что мой супруг не ошибся. Золотой Подсолнух хоть и юн, но умеет зрить в корень. Если после этой речи вы не выберете его, то я буду считать вас болванами!
Секретарь поднял голову и спросил Асеро:
— Что, прямо так и писать "болванами"?
— Пиши, пиши, — сказал Асеро, устало держа ладонь на лбу. Видно было, что он не до конца контролирует ситуацию, и это ему не очень-то приятно. — Ладно, ребята, на сегодня сказано уже достаточно. Разбор ситуации с Жёлтым Листом и возможностью назначить кого-то на газету я откладываю до послезавтра, всё равно вы сейчас едва ли что способны решить. А сейчас проголосуем, согласны ли вы назначить юношу Главным Оценщиком, и разойдёмся.
— Однако если Жёлтого Листа здесь нет, то как учитывать его голос? — спросил Искристый Снег.
— А если его голос считать как против, то это будет законно? — спросил Асеро.
— Могут быть расхождения при подсчёте, ты понимаешь. Впрочем, если решение не будет разниться, то его можно считать принятым.
— Тогда давайте проголосуем.
Большинством голосов решение всё-таки прошло. Луна сказал юноше, чтобы завтра в это же время явился во дворец, а она его познакомит с рядовыми оценщиками и собственно обязанностями.
Горный Ветер потом отдельно поговорил с Радугой, изложив ей следующие соображения: эскапада Жёлтого Листа была не в коем случае не спонтанной выходкой, а тщательно спланированной провокацией. Откуда уж он узнал тайну Радуги, не так уж важно. Может быть, они хранили этот компромат много лет, но решили воспользоваться только теперь, видимо, в связи с недавним скандалом в обители. Во всяком случае, молчать её враги касательно столь щекотливой истории не будут, да и на службу безопасности может быть брошена тень — враги будут изображать дело так, будто Инти надавил на дев Солнца, заставив их принять Радугу обратно в обитель. Проще придать эту историю общественной огласке, однако изобразив Радугу и её покойного жениха героями, каковыми они на деле и являлись. На фоне этого их интимная связь, тем более под обещанием жениться, казалась не особенно сильным пятном, наоборот, горе от потери нерождённого ребёнка делала всю эту историю только трагичнее. Подумав, Радуга согласилась с его доводами.
Жёлтый Лист через три дня вымаливал на коленях прощение за свою грубость и невоздержанность, и большинством голосов, несмотря на возражения Асеро и Горного Ветра, был оставлен с льяуту и на своей должности. Причина была проста: никто из носящих льяуту не мог взять на себя должность Главного Глашатая, а не носящий льяуту столь важную должность занять не мог по закону, так что единственное, чего добились Асеро и Горный Ветер — это назначения срока в три месяца, в течение которых не должно было произойти новых эксцессов. Так был достигнут шаткий компромисс.
Итак, Золотой Подсолнух стал Главным Оценщиком. Раз в десять дней он должен был являться во дворец в специальный боковой флигель, где проводил заседание оценщиков. Первые три раза ему помогала Луна, а потом он и сам наловчился. В принципе, в работе не было ничего сложного. Нужно было читать книги, а потом формулировать все их плюсы и минусы, чтобы отправить их в печать. Простые оценщики были людьми из народа, и хотя и симпатии и антипатии были всегда однозначны, они не всегда были чётко сформулированы, на совещаниях он им порой помогал облечь свои мысли в слова. Его слово было решающим только в случае, когда голоса разделились пополам. Однако он понимал, почему при этом Жёлтый Лист почти единолично решал, что публиковать, а что нет — он умел манипулировать мнением простых людей, возбудить, когда надо, их страх или подозрения... Хотя напролом навязать свою волю, когда остальные были резко против, не мог и он.
Работа над философским трактатом тоже подвигалась более-менее быстро. Главная идея его была в следующем. Европейские крестьяне плохо воспринимают идеи о мудром государственном устройстве из-за возможности вести своё единоличное хозяйство с мечтой когда-нибудь разбогатеть, и многие из них не желали жертвовать и призраком этой возможности ради объединения в общину с общим складом и прочим. С одной стороны, это делало ситуацию безнадёжной, но с другой, была сфера, где объединение проходило помимо воли. Индивидуальные ткацкие мастерские всё чаще заменялись мануфактурами, и в итальянских городах даже были случаи, когда ткачи с таких мануфактур выдвигали собственные политические требования. Правда, с открытием Америк Италия ушла куда-то на задворки, мануфактуры Испании тоже пришли в упадок, так как труд на них был куда менее выгоден, нежели грабёж колоний, но эпоха грабежа рано или поздно закончится, мануфактуры опять пойдут в рост, и именно мануфактурные работники привьют идеи коллективного труда всем остальным, а это — зародыш мудрого государственного устройства. Если в Тавантисуйю при присоединении новых земель приходилось ориентироваться на крестьян-общинников, и они должны были перевоспитать индивидуальных ремесленников городов и убедить их объединиться в мануфактуры, то в Европе, видимо, будет наоборот. Эта мысль, поначалу казавшаяся юноше слишком смелой, по мере обдумывания становилась всё более бесспорной. Он чувствовал себя так, будто за спиной его уже выросли крылья, и верил, что впереди у него прекрасное будущее. Увы, жизнь вскоре обрезала крылья всем его мечтам, но об этом впереди.
На следующий день после своего временного назначения на должность Главного Оценщика бывший монах решился признаться в любви к Прекрасной Лилии. Они сидели в укромном уголке библиотечного сада и могли рассчитывать на относительное уединение.
— Наконец-то, ?— сказала она, а я уж думала, что тебе помешают признаться монашеские обеты. Так и будешь вздыхать потихоньку.
— Если бы я всерьёз собирался их соблюдать, разве я стал бы искать прибежища в Тавантисуйю? Но ведь в таком случае надо бы предлагать руку и сердце, но ты дочь правителя, а я лишь бедный студент и сирота.
— А теперь ты... тебе предложили место?
— Откуда ты знаешь?
— Знаю уж, что мой папаша за тебя похлопотал.
— Скажи, а это ты его попросила?
— Нет, что ты! Я бы никогда в жизни не стала этого делать. А ты не боишься, что его милости закончатся, как только он узнает, что ты на меня глаз положил?
— Нет, — сказал юноша и заколебался, не зная, стоит ли говорить о том, что её отец вовсе даже и не против их брака.
— Ты смелый.
— Будь иначе, разве я бы рискнул связываться с братом Томасом.
— Скажи, а сам Томас... он никогда ни в кого не влюблялся?
— Только один раз и то не взаимно. Он носил любовь в своём сердце, и всё. А мне этого мало. Я хочу идти с тобой по жизни рядом, и надеюсь дойти до конца.
— Я тоже этого хочу, любимый, — сказала Лилия, и нежно прижалась к нему. Их губы слились в долгом поцелуе.
Потом они несколько раз также уединялись в укромном уголке сада. Бывший монах был счастлив до небес, а Лилии такие робкие ласки стали быстро приедаться. Ведь бывший монах не смел давать воли рукам, видя в попытках щупать грудь или лезть под юбку что-то сродни святотатству. Однажды Лилия посреди поцелуев зашептала:
— Любимый, я уже устала ждать. Если ты меня любишь, как ты можешь так долго терпеть?
— Да я люблю тебя. И хочу на тебе жениться. Но разве это возможно сейчас?
— Очень просто. Я отдамся тебе, и моему отцу ничего не останется, кроме как поженить нас.
— Любимая, ты уверена, что это правильно делать сейчас? А если он отправит тебя в Девы Солнца, а меня лишит карьеры? Послушай, говорят, что скоро твоя мать родит. Если родится мальчик, ты уже не будешь считаться наследницей престола, и тогда... тогда я решусь посвататься к тебе. Тогда у нас больше шансов.
— Я устала ждать, — повторила Лилия. — А если это не будет мальчик? Давай я лучше отдамся тебе сейчас, а вскроется это потом.
— Нет, Лилия, я люблю тебя, но я не могу... мне страшно и стыдно это делать! — вскричал бывший монах.
— Если ты любишь меня, ты должен смочь!
— Лилия, я ведь никогда до этого... А, кроме того, я буду чувствовать себя вором, пойми это... Я не могу совершить бесчестного поступка. Я не могу опозорить тебя и твоего отца!
Говоря это, юноша чувствовал, что плоть его при этом ведёт себя совсем не по-монашески. Было страшно, что Лилия это обнаружит, ненароком прижавшись к нему, и потому как только она попыталась прижаться к нему посильнее, он в страхе вырвался и убежал. Она что-то крикнула в ответ, но он не понял даже, слова это были, или просто вопль разочарования.
Не помня себя он убежал в свою комнату, и только там перевёл дух. Как хорошо, что его сосед вернётся не скоро, можно прийти в себя и решить, что делать дальше. Так, спокойно, спокойно... Есть два варианта: после всего случившегося Лилия его или простит, или не простит. Если не простит — вопросов нет, их отношения закончены. Если простит, то тогда он всё-таки попробует переговорить с её отцом. Пойдёт к нему во дворец, скажет, что по секретному делу. Его пустят...
Помириться с Лилией как-то не получалось. Возле того укромного уголка сада всё время были то садовница, то ещё кто-то. Другие мест для совместного уединения он не мог найти, ведь было неловко приглашать её к себе в комнату, Золотое Перо мог прийти в самый неподходящий момент.
