-Я...
-Клянусь, что внемлю я Тебе.
Рывок вперед. Прямо на его Ключи.
-...свободен...
-Кирие Элейсон.
На пол они падают одновременно.
То, что выходило из Альберта Блаха капля за каплей, сейчас вырывается из него бурным потоком. И рассыпается в ничто. В своей агонии оно тянется к его разуму, пытаясь пролезть туда, проскрестись, найти желанный ответ.
Он был именован. Мир должен был принять его!
Тьма наступает. Он не может больше держаться, да и не собирается. Он дает этому увидеть последнюю свою мысль.
Именовать должен был хозяин. А не ты. Без него ты просто пустышка.
В свои последние секунды существо понимает, где допустило ошибку, понимает, что должно было оставить этому жалкому человеку хоть немного своей воли. Хотя бы пару капель, так необходимых, как оказалось, для его триумфа. Оно же забрало все сразу.
Оно понимает глубину своей последней ошибки. Понимает, что с того самого момента, как оно ворвалось в этот мир, оно — всесильное там, где впервые родилось и обрело разум — здесь было ничтожнейшим из паразитов и с ним с самого начала обращались соответственно. И что у него больше не будет второго шанса.
Последнее, что оно почувствовало, была даже не злость. Скорее, обида.
А затем оно исчезло.
Плечо, пусть он и наскоро зашептал рану, все еще нещадно болело, однако, Слеттебакк и не думал отвлекаться на такие пустяки. Войдя в разгромленный зал, он медленно окинул его взглядом. Медленно поднял рацию.
-Лета, ты как там, удобно устроилась? — лицо Слеттебакка прорезает усмешка. — Точно не упадешь? Ну тогда слушай. Я их взял. Обоих.
12. Алкагест
Но найдя других в забаву,
Им несёт свою отраву,
Растворяя ночь на складках платья...
(Fort Royal — Дочь порока).
-Ну и как он?
-Множественные поверхностные ранения, травма головы, разрыв в области правого зрачка, переломы без счета, уже второе внутреннее кровотечение, одному Богу известно, что еще...
-Первичные тесты прошли, отклик в пределах нормы, на нижней границе...
-Не забудьте проверить на предмет иных заражений.
-В мое время контактировавших с такими вещами и так близко вообще сразу упаковывали и увозили...
-Давайте уже! Раз, два, взяли...
Холодные усталые руки ощупывают его лицо. Больно. Больно. Но боль это хорошо, вне всякого сомнения. Боль значит, что он еще потрепыхается.
-Вы что, рехнулись? Что значит "здесь"? Я не могу в такой...
-Ничем не могу помочь, у нас приказ. Зону в двойное кольцо, до окончания уборки никто отсюда не выйдет. Ни вы, ни я, ни кто-то еще.
-Я не могу работать тут! Никакой аппаратуры, ничего! Чем я их лечить...
-Официальный представитель Часовой Башни уже в пути. Ориентировочно через восемь, шесть...
-Да чем хотите, хоть пальцем. Сдохнут до допроса — вы за ними пойдете. Все, мне некогда.
-Я не могу...
-Передайте тому, кто может, чтоб вас!
-Третья группа развернута? Почему еще нет? Господи, ну и на кого мы сейчас похожи? Гребаный бардак!
Рев моторов, лязг доспехов, чьи-то вопли на разных языках. Глаза отказываются открываться — на них словно давит мокрый песок, угрожая продавить аж внутрь черепа. Кажется, что-то залили ему под веки, припечатав сверху тяжелыми бинтами, так сразу и не скажешь.
-Живее, живее, живее!
-Чтобы через час все было готово, понятно? Иначе я вам...
-Куда вы его приволокли? Что? Да мне пополам! Не сюда!
-Твою мать, с дороги!
Перестав пытаться открыть глаза и двинуться куда-то в сторону — все равно тело не желало отвечать командам мозга — он позволил себе провалиться в забытье. Там хотя бы меньше болело.
Но отключиться до конца не удается все равно — мешает боль. Мешают голоса, теперь, правда, уже сократившиеся до одного — он ему знаком, но он никак не может его вспомнить. Голос читает молитвы, в то время как чьи-то ледяные руки приносят ему холод и острые вспышки боли то тут, то там...ощущения такие, словно его вскрыли и копаются внутри, а сделать ничего не выходит, только терпеть. Где-то уже не болит, где-то уже только холод. А где-то он все еще горит огнем.
Глаза не открыть и потому пред ними проносятся, как иногда во снах, тревожные и пугающие картины. Сейчас их больше обычного — очевидно, влияние той пакости, что покопалась в его голове не столь давно, пытаясь сломать, как сломала Альберта, а позже — найти там причины своего поражения. Пред глазами плывут, сменяя друг друга, отцовский кабинет, где всегда стоял аптечный запах и валялись груды старинных книг, узкие горные ущелья, предгрозовое вечернее небо и море, в которое в тот раз было такое сильное желание броситься и дать себя унести неизвестно куда, лишь бы только не делать то, что ему тогда поручили...
Если бы он мог, он бы смеялся сейчас над происходящим, хохотал во всю глотку. Шесть лет ничего не изменили — да и могли ли они это сделать? Он снова там, где ему было предначертано быть, снова делает то, для чего он появился на свет, его снова собирают по кусочкам, чтобы, как и всегда, вновь отправить дальше по дорожке, которую выбрали за него. Жаль, конечно, что они могут помочь только телу.
Интересно, знает ли тот, кто сейчас всеми силами мешает ему спастись от всего этого, сбежать в лучший из миров, над кем он трудится? Знает ли он хотя бы его имя или он для него очередной безликий и безымянный кусок мяса, в который нужно вдохнуть жизнь, не дать ей вырваться, потому что его еще можно использовать? Скорее всего, конечно, второе. Впрочем, и для него сейчас его целитель, его мучитель — безлик и безымянен, если он, конечно, вообще существует, а не является частью предсмертного спектакля, устроенного агонизирующим разумом.
Если бы ему дали шанс выговориться, он бы мог многое сейчас сказать, наплевав на все мыслимые и немыслимые таинства. Он бы рассказал, что не нужно, вовсе не нужно спасать его, вовсе не нужно возвращать его к жизни — ведь это не было жизнью с самого ее начала. Он бы рассказал о своей ненависти. К этой работе, ко всем, кого он знал, к этому миру, а самое главное — к себе. К тому, что кто-то должен и почему-то этим кем-то в свое время стал он, к тому, что он прекрасно умеет убивать — словно машина, но, как и полагается машине, никогда не сможет сделать это с собою. Рассказал бы, что каждый раз, когда он оказывается в таком положении, как сейчас, какая-то часть его цепляется за свое существование, в то время как другая молится чтобы оно все же оборвалось. Смешно, право слово. Отпрыск семьи, веками рождавшей охотников на ведьм, инквизиторов и жестоких палачей всех мастей прожил слишком долго, чтобы сохранить хоть какую-то веру в то, что делает. А чтобы было еще смешнее, он не вспомнит даже, когда это толком в нем начало развиваться, когда начало его грызть изнутри. Может, когда он играл в мага — когда нужно было делать все, чтобы ему поверили? Может, когда прикрывал задницы тех, кого ни разу даже живьем не видел, убивая и не зная толком за что? Или еще раньше, еще в семье, которая время от времени оказывала кровавые услуги Церкви, используя для этого своих еще не завершивших обучение детей? Сложно сказать. А если подумать, это все и не было особо важно.
Как и всегда, вслед за этими мятежными мыслями, вызванными усталостью и чудовищным напряжением, в конце концов приходило смирение. Ведь кто-то же...
Боль постепенно уходит. Дайте заснуть, дайте провалиться во тьму, навсегда, не возвращайте, не возвращайте туда, где все это будет повторяться. Дайте уйти. В конце концов, ведь он снова сделал то, что был должен, почему бы этому разу не быть последним? Почему бы хотя бы не позволить ему не просыпаться сейчас? Ну что же стоит!
Но эти руки неумолимы. Закончив наполнять его тело холодом, они останавливаются на глазах. Снова слышно невнятное бормотание, и вот оно, вот — в правую глазницу словно ввели новенькое сверло и закрутили так, что достало до другого конца черепушки. Все тело его выгибается, он пытается сорваться, сбежать, но конечно же, его крепко привязали. Лекарство придется принимать до конца.
Проходит — в адских муках, конечно же — еще несколько минут, прежде чем его оставляют, наконец, в покое. А потом начинают постепенно снимать с лица бинты. Та дрянь, что залили под веки, впиталась довольно-таки быстро — и он ее, кажется, даже узнает по запаху...
Вновь обретя способность видеть — пусть картинка перед глазами и была еще ужасно мутной — Асколь медленно повернул голову вбок, подальше от яркого света.
-А, вот почему было так тихо, — пробормотал он, с трудом шевеля губами.
Нора Три Иглы, сидящая на шатком раскладном стуле, слабо улыбнулась и, вначале что-то показав на пальцах, вытащила из кармана блокнот с ручкой.
-Где...
Присмотревшись, он прочел ответ — "Мы разбили здесь лагерь. Зона оцеплена, ждем людей из Ассоциации".
Ага. Отлично. Тех самых, которым Верт уже рассказал, как я выпотрошил их парней и сорвал операцию на лайнере. То-то они рады будут...
-Сколько я тут...
"Четыре с половиной часа. Мы сделали все, что могли, но лучше даже не пытайся сейчас подняться. Будет больно".
-Уж к чему я точно привык, так это к боли, — медленно попытавшись сесть на том жутком раскладном столе, куда его водрузили, он тут же рухнул обратно — болело все тело.
Однако, подняться все-таки придется. Не сейчас, так минут через десять...все равно...
Странно, конечно, что им занималась именно Нора — неужели его случай был настолько тяжел, что пришлось привлекать специалиста ее уровня? Он слышал немало об этой особе, даже пару раз видел ее в бою — а там было на что посмотреть. А еще он прекрасно знал, чему она была обязана своей странной кличкой. Дитя "Всенощной", одного из крупнейших церковных исследовательских центров, что был спрятан где-то в штате Аризона, Нора была в свое время признана подходящей для старой и чудовищной по сути своей "программы сохранения Таинств". Обученная высшим, сложнейшим из них в ходе этой самой программы, она в то же самое время потеряла куда больше, чем получила, учитывая жесточайшие блокировки, которые ей установили, закончив вливать новые знания. Одну иглу из трех можно было запросто разглядеть, когда Нора ходила с непокрытой головой и убирала волосы со лба — тончайший заговоренный стерженек был спрятан прямо там, глубоко под кожей. Эта игла, как он помнил, должна была заставить ее откусить себе язык, едва она только попытается промолвить что-то кроме разрешенных ей молитв и магических формул, а если это не поможет — послать смертельный импульс напрямую к мозгу. Где были другие две, знала одна она, но по ходившим в народе слухам, вторая была в правой руке, а последняя — прямо у сердца. Слеттебакк, ее напарник и надсмотрщик, знал еще одну формулу — особую, нужную для того, чтобы пустить в ход ту самую третью иголку. Если Нора об этом и знала — а она попросту не могла не знать — то никогда и никоим образом не подавала вида, что это ее беспокоит, равно как и то, во что ее превратили. Даже если она и правда, как болтали, была добровольцем, находиться рядом с этим образчиком тошнотворного смирения и покорности своей судьбе ему было неуютно всегда, а сейчас, когда, как и обычно, его одолевали старые добрые мысли вроде "за что мне это все?" — и подавно. Слеттебакк по крайней мере, был более живым — пусть даже и психованным убийцей, с которым он работал три раза и работать больше не хотел никогда.
-Спасибо за помощь. Что там Блах? Отдал концы?
"Состояние было критическим, но в настоящий момент нам удалось привести его в какое-то подобие нормы. Согласно предварительным прогнозам, через несколько дней начнется ускоренное разрушение его тела во всех возможных отношениях, вызванное..."
Читать мелкие буквы было невыносимо болезненным занятием для уставших глаз, так что остальную часть очередного послания он не разобрал и, бросив попытки это сделать в дальнейшем, прикрыл глаза.
-Позови сюда кого-нибудь, кто может говорить, — Асколь постарался, чтобы это звучало максимально вежливо. — Пожалуйста.
Около минуты длилось молчание — было слышно, как Нора скребет ручкой по бумаге. Закончив, она чуть тронула его за плечо.
Ну что еще?
Разлепив глаза, он взглянул в блокнот и по мере осознания того, что там было написано, понял, что лицо его, забыв о дикой боли в каждой мышце, само по себе растягивается в придурковатой ухмылке.
"Во время обследования я обнаружила следы странной заразы. Было довольно сложно изничтожить это, но мне удалось. Никогда прежде с таким не сталкивалась".
-Спасибо, — совершенно искренне прохрипел он, и, опершись рукой о край стола, все-таки смог медленно подняться и сесть. — Буду должен.
Если не сдохну раньше, когда буду наверстывать упущенное.
-Что я пропустил? — закашлявшись — каждое движение приводило к резкой боли в груди и в боках — он принялся медленно ощупывать избитое лицо. — Слеттебакк тут? Я его немного поцарапал, уж прости...
"Не нужно извиняться предо мной. Хотя, наверное, сделать это в его отношении тебе гордость не позволит".
-Ты ж меня знаешь.
"Знаю. И потому не удивлена, что ты бросился в эту погоню, даже когда тебя от нее отстранили".
-Потому что я не мог стоять в стороне и смотреть, как Юлиан растягивает наши силы и вводит ненужные...
Она остановила его коротким жестом, снова застрочив на бумаге. И вновь выставила пред лицом свой ответ.
"Нет, вовсе не поэтому. Меня обманывать не нужно, да и не выйдет. Читала его дело. И знаю тебя. Ты искалечил ему жизнь. Ты в ответе. Вот ты и пошел за ним. И никогда не дал бы кому-то еще сделать то, что должен был сделать ты".
-Хватит нести чушь, — в голосе его прорезалось раздражение. — Ты ведь не думаешь...
"Я — нет. Но я более чем уверена, что именно так думаешь ты. Считаешь, что твоя ошибка. Ты мог его убить тогда, и ничего бы не было. А мог просто сработать лучше. И тогда бы опять-таки не было всей этой крови".
-Скажи мне...когда ты научилась читать мысли?
"В случае с твоими мне такое умение не нужно. Я же когда-то с вами работала. Помню. Иногда мне кажется, что ты и правда себя ненавидишь".
-А мне иногда кажется, что те ребята в Штатах поступили правильно, когда заставили тебя играть в молчанку.
"Когда нам рассказали, что тебя вернули на службу, я не знала, как правильно реагировать. Мне было радостно узнать, что ты еще жив, но это значило, что ты вновь будешь делать то, что уже просто не можешь выносить. И видеть, к чему это приводит. Хотела бы встретиться в другой обстановке".
-Но у нас других не бывает, не так ли?
"Так. И потому ты должен смириться или же уйти. Не болтаться посередине. И не вспоминать то, что было".
-Уйди лучше сама.
Ничего поделать с этим было нельзя. Злость поднималась черными волнами.
"Хорошо. Не хотела тебя раздражать. Просто смотреть как ты изводишься из-за каждого второго дела в котором участвуешь — не самое приятное времяпрепровождение. Твоя одежда на столе в углу".
