— Я никуда не поеду!— сказал, как отрезал Емельян.
— Was?!— воскликнул Хинтергрунд.— Хочешь опять в зарядьевский подвал? И светлый князь Ромодановский тебе не поможет, принеси ты ему хоть дюжину поясов Рюриковичей.
— Почему?
— Потому, что Ромодановский наверняка знает, что измена в Ильинском монастыре была подготовлена Софьей. А теперь у них вроде бы мир. Ты думаешь, ради тебя Федор Юрьевич станет вновь ссориться с царевной? Сгинешь как клоп под сапогом.
Арбузов схватился за голову.
— Нет,— наконец вымолвил он,— я не могу ехать.— Ради памяти Ерофея Захаровича я должен отомстить паскудникам. Как вспомню их рожи, так в сердце холодеет. А князь выслушает меня и во всем разберется.
Долго еще уговаривал Ганс друга, бежать из варварской страны, но тот не соглашался ни в какую.
— Отмоюсь от грязи, сам за отцом к тебе в Зальцбург приеду.
Наконец, поняв бессмысленность своих стараний, Хинтергрунд собрал другу еду, дал довольно много денег, посадил на лучшего своего коня, проводил до леса.
— Ich warte dich im Salzburg,— сказал он Емельяну на прощание.
— Naturlich, mein lieber Freund,— ответил тот по-немецки, и слегка коснувшись каблуками боков вороного, скрылся в сосновом бору.
— Кланяйся батюшке и готовь рейнское!— крикнул он из леса.
Австриец помахал невидимому за деревьями всаднику рукой, тяжело вздохнул.
— И чем русские прогневили бога? Ich verstehe das nicht.
Ку— ку, ку-ку,— ответила несколько раз австрийцу кукушка и понеслась в след за пробирающимся сквозь чащобу наездником.
Емельян великолепно знал подмосковные леса, потому без каких-либо приключений, по звериным тропам, добрался до Дмитровских холмов. К городу, разумеется, поворачивать не стал, оставил его слева. Через вечно тлеющие тут болота, выехал на Калязинскую дорогу, по которой еще вчера утром во всю прыть гнал Селифановского жеребца в Москву. На душе было нестерпимо тяжело. И не только потому, что все повернулось не так, как он ожидал, а наипаче оттого, что молодой человек не знал, чем дело завершится. Хотелось, конечно, верить в лучшее. Вот он вернется к князю Ромодановскому с золотым поясом, тот его расцелуют, может даже смахнет слезу и скажет, что, мол, напрасно его, Емельяна, сына Никифорова, подозревали в измене. Он на самом деле герой и пожалует боярин Арбузову за честную службу какой-нибудь дорогой перстень или просто даст денег. Может, и службу важную предложит. "Но вряд ли...— в то же время тяготился в раздумьях бывший чашник,— не простят мне побега из приказной избы. Раз убежал, значит — вор. К тому же ить я стражнику глазища выжег. Ой, ма! Отсижусь, пожалуй, восемь— девять седмиц в Миголощах, а там видно будет".
Сразу же припомнилась распутная Евдокия. " Как с ней теперь под одной крышей, а пуще с Селифаном? Совести не хватит ему в зенки глядеть. Ой, ма! Да еще конягу его потерял!"
Арбузов нащупал в кармане деньги австрийца. Сердце, словно сдавленное железным кулаком, отпустило. "А что, поселюсь в другой деревне, али на Гадючьем острове, как старец Иорадион",— подумал Емельян, но при мысли о похороненном там Ерофее Захаровиче Скоробоеве понял, что сделать этого не сможет.
Вспомнив о боярине, парень затосковал еще больше. Да так, что даже горло перехватило. Непременно захотелось прямо сейчас выпить водки. Остановил коня, развязал узелок с едой. Ну, конечно же, Ганс вместо вина положил в сидор бутылку молока. Промочив жирной, пахнущей навозом жидкостью горло, Арбузов забросил глиняный сосуд в кусты, принял твердое решение свернуть в первую же деревню.
Таковой оказалось сельцо Жибявица — обычная бедная крестьянская община из тридцати дворов, землянок и шалашей. Чья она, видно и сами смерды не ведали. Жили, копошились себе в земельке, исправно посещая небольшую, покосившуюся деревянную церквушку, и такой же невзрачный, как и церковь кабак.
На сие богомерзкое заведение местные мужики указали Емельяну, не моргнув глазом. Пьяная изба стояла в конце деревеньки, в самой дали от дороги, возле леса. Обычная изба — четырехстенок с гигантской дверью и пустыми, вонючими бочками у входа. От кадок несло тухлой рыбой.
Внутри пахло не лучше.
Целовальник, протиравший рушником синие пузатые бутылки, поднял из-под густых бровей маленькие, дикие глазки. Сделав для себя какой-то вывод, спросил:
— Из Московии что ль?
— Оттуда,— кивнул Емельян.
Палец кабатчика провалился в горлышко сосуда и никак не хотел выходить наружу. Ему пришлось изрядно покряхтеть, прежде чем перст вновь оказался на воле. Справившись с неприятным делом, косматый поильщик вновь обратился к молодому человеку:
— Чаго слыхать-то на Москве?
Емельян пожал плечами?
— Да так,— неопределенно ответил Арбузов, которому не хотелось разговаривать с любопытным целовальником,— водки дашь что ли?
— А то, как же-сь,— еще бойчее принялся надраивать бутыли мужик,— и груздей соленых с мясом подам. Сказывают, в Москве какие-то греховники объявились, воры. Целая тыща, а може и боле. Бояр убивают, где не встренут. Самого Скоробоева на тот свет спровадили удавили. А верховодит шайкой какой-то пищальных дел мастер. Слыхал, аль нет?
Арбузова словно сунули голыми пятками в кипяток. Надо же, молва о его "злодеяниях" бежит впереди него самого. Он оказывается уже глава шайки.
— Сказывают,— не унимался кабатчик,— царевна Софья опять на Москву полки двинула. А царя все нет. Куды его подевали? Глаголят, держат Петра Алексеевича на чужбине в страшной темнице, а бояре скрывают. Потому их и лишает живота Емелька-пищальник. Ну, тот, вор из шайки. Слыхал что ли?
"И имя мое всем ужо известно,— с горечью подумал молодой человек.— Емелька-пищальник, а что, зело впечатляет. И впрямь, собрать лихих людишек и с палицами в лес. Вот ведь слава — хорошей не дозовешься, плохая сама под ногами стелется".
— Что же за человек этот Емелька-пищальник?— как бы нехотя поинтересовался Арбузов. Но кабатчик видимо не расслышал вопроса, а может и посчитал, что отвечать на него не следует.
— Сказывают,— сверкал он дикими глазками,— Боровицкая башня накренилась, аки энта, тальянская. В скорости совсем завалится. И Водовзводная прохудилась. Днем и ночью из нее вода хлещет. Знашь, аль нет?
Болтовня целовальника Емельяну надоела вконец. Он ухватил его за сальный ворот рубахи, придавил к столу. Сквозь зубы процедил:
— Водку неси, паскудник.
На столе вмиг появились водка и закуска.
— Не серчай, заезжий,— после некоторой настороженной паузы подал голос хозяин пьяной избы,— скука тута, аж зубья ломит. Побалакать не с кем,— он кивнул на валявшегося под лавкой оборванца,— добрые люди редко заглядывают. Путейные все норовят в Сосновку. Верст пять отсюда будет. Там и постоялый двор и девки. А я в убытках. Токмо мытари дорогу не забывают. Ежную седмицу, яко воронье на падаль слетаются. Порой свои деньги отдаю, токмо бы не рассвирепели.
— От чего же ты решил, что я добрый человек?— поинтересовался разомлевший от водки Арбузов.— Может я из той шайки, что бояр душегубствует? Али вообще тот самый Емелька-пищальник и есть?
Целовальник испуганно перекрестился, но тут же рассмеялся.
— Где тебе, тот, сказывают о семи аршин в плечах и ростом выше самого Петра Алексеевича. А ты мал, тщедушен. На мытаря похож, но не мытарь, скорее помощник боярский. Так, али нет, сказывай.
Арбузов только мотнул головой — вот ведь человек попался, что ни слово, то будто в сердце угольком тычет.
— Догадлив, больно,— проворчал молодой человек.
За затянутым мутным бычьим пузырем окошком раздался стук копыт, лошадиное ржание, громкие голоса. Хозяин глянул в приоткрытую дверь, обрадовался.
— Стрельцы пожаловали, да много. Кажись, деньгу зашибу.
Емельян подскочил с лавки, как ужаленный.
— Другой выход есть?
Кабатчик опешил.
— Нету.
— Схорони куда-нибудь меня, поильщик. Вот, возьми,— Арбузов сунул в руки растерянному целовальнику полный кошелек денег, подаренных Гансом.— Выдашь, мозги вышибу.
Молодой человек вытащил из-за пояса заряженный пистоль, сунул дуло под нос хозяину.
Как ни странно, тот не испугался. Деньги проворно запихнул под рубаху, открыл подпол, подтолкнул Емельяна:
— На ощупь до правой стены. Там лаз саженей в тридцать. Выберешься у оврага. Твоего коня забираю.
" Вот сука",— хотел выругаться на целовальника Арбузов, но время уже не было, в кабак вваливались стрельцы. Он спрыгнул в погреб, и за ним сразу же захлопнулась деревянная крышка.
Ход обнаружился сразу, но Емельян не спешил в него залезать, прислушался.
— Коней напои,— давал распоряжение целовальнику, видно старший из стрельцов,— и овса не жалей, шельма. Куды поперся, водки сначала поднеси.
Сверху донесся звон посуды, тяжелый сап суетившегося кабатчика.
" Только бы не сподличал,— кусал губы Емельян.— Вот ить стерва, в момент и денег и коня лишил. Может, напрасно я, не по мою душу стрельцы? А ежели по мою, опосля молись богу перед дыбой. Токмо расторопного бог и бережет".
— Пришлые были?— пробасил наверху чавкающий воевода.
Емельян замер.
— Кому тут быть-то?— заблеял кабатчик.— Один аки сирота. Разорен совсем. Думаю избу продавать, на хлебушко не хватает.
— Не крути хвостом!— рявкнул грозный стрелец,— А конь чей оседланный у крыльца?
— Мой,— тут же соврал кабатчик,— в Сосновку собирался за можжевеловкой.— Петрушка Сусекин, кабатчик тамошний, со мной питием делится, а накурю, я ему вертаю.
— Значится, не видал пришлых?
— Упаси бог от нечестивых.
Далее разговоры Емельян слушать не стал. Залез в нору, усердно работая локтями и ногами, через четверть часа выбрался на свет божий в глубоком овраге. Не разбирая дороги, помчался по руслу высохшей реки. Овраг становился все мельче , наконец, перешел в поляну, справа от которой синел еловый лес, а слева колосилось ржаное поле.
Емельян бросился в хлеба как в воду. Неспелые, но уже высокие колосья плотно сомкнулись над ним, осыпали пыльцой, обдали пряным ароматом. Молодой человек зарылся в стебли лицом и вскоре сладко задремал.
Через месяц, оборванный и изможденный, как калика перехожий, Емельян доплелся до Ильинского. В полутора верстах от села, за гороховым полем возвышались крепкие, надежные на вид, разноцветные стены Ильинского монастыря. По бокам от сторожевых башен, они были из белого камня, посередине из красного кирпича. Кирпичом латали стены после польского нашествия, да так с тех пор и не удосужились побелить. Высокая колокольня молчала, больно била в глаза Арбузову отраженным от золотого купола солнечным светом. Слева от нее— проваленные, обвисшие купола собора.
С поля к селу подходили пять или шесть монахов. Емельян прятаться не стал — в таком затрапезном виде его вряд ли бы признал даже родич. Парень присел на краю дороги, стал присматриваться в лица приближающихся чернецов. В одном из послушников он признал брата Михаила — того самого, что куриной гузкой выводил с носа бородавки. Емельяну показалось, что волдыри на его выступне стали еще больше, а сам монах сделался толще и противнее.
Чернецы прошли мимо оборванца даже не повернув голов. Лишь последний, самый юный послушник, на ходу сунул в руку Арбузова черствую просфору. Как и положено нищему скитальцу, сын оружейного мастера несколько раз истово перекрестился, пробубнил себе под нос что-то на вроде молитвы.
Подойдя к ближайшей избе, монахи принялись стучать в закрытые ставни кулаками. В сей же миг отворились ворота, со двора выехали несколько подвод, груженые камнями, песком, глиной. За подводами потянулись сонные, ленивые мужики с лопатами и топорами на плечах. С других дворов уже тоже выезжали полные телеги. Крестьяне направляли лошадей в сторону обители, молча плелись туда сами. Емельян догадался, что мужиков гонят на ремонт монастыря.
"Вероятно, обвал в пещере наделал немало бед,— думал Арбузов,— но видит бог, я не хотел причинить вреда святому месту. Его своими блядскими помыслами осквернили Софьины людишки".
Когда смерды, подгоняемые монахами, уже были на полпути к обители, Емельян откусил кусок сухой просфоры, поковылял, опираясь на палку, к Малой Пудице.
Сапоги он продал сразу же после бегства из Жибявицы, а купленные на последнюю полушку лапти, натерли ноги до кровавых пузырей. Потому и добирался Емельян до Ильинского так долго — по нескольку дней вынужден был отлеживаться с больными ногами в глухих лесах или в копнах скошенных трав.
Возле селищенской околицы, бывшего боярского чашника догнала конопатая девчушка в льняной рубахе, протянула большой ломоть ржаного хлеба. Емельян поднял на руки девочку, поцеловал в лобик, погладил по голове.
-Вельми благодарю, красавица.
Девчушка засмеялась, вырвалась из рук, побежала к своему дому, а Арбузов, проводив ее взглядом, двинулся дальше.
Наконец, показались густо заросшие осокой и камышом берега Малой Пудицы. Верст через пять, там, где река впадала в Медведицу, Емельян обессилено рухнул в тень раскидистой ивы. Опустил в воду исстрадавшиеся ноги и испытал невероятное блаженство.
К молодому человеку неспешно подползла коричневая гадюка. В душе Емельяна ничего не дрогнуло — он был уверен, что змея его не тронет. Гадюка пристроилось у правого бедра, свернулась в кольцо, подняла голову, стала пристально смотреть в глаза Арбузову, пробуя воздух раздвоенным языком.
— Не до тебя сейчас, аспидушка,— обратился к змее беглец,— оставь хоть ты в покое.
Словно уразумев, о чем ее просят, гадюка распрямилась, уползла в заросли.
Емельян откусил ржаного хлеба, начал прикидывать, как лучше переправиться в Миголощи. Напрямую, через Медведицу, не сдюжить, больно широка тут река, с версту будет. Пудицу переплыть сил хватит, а уже на другом берегу, в Окатово попробовать раздобыть лодку. Только дадут ли? Крестьяне всегда готовы поделиться последним куском хлеба и брагой, но с добром, даже на время, расстаются крайне тяжело и неохотно. Взять без спросу, а потом вернуть? Ежели споймают деревенские мужики, непременно кольями забьют. Нет, надобно договариваться по-хорошему.
Из-за густой осоки, показался небольшой струг, смело рассекавший прибрежные кувшинки. Им управлял одним веслом делового вида мальчишка.
Выпрыгнув из причалившей рядом с Арбузовым лодки, мальчик недовольно проворчал:
— Чего тута разлегся, аки лосина. Мое пристанище.
— Мне через Медведицу надобно,— не обиделся Емельян,— к Селифану Налимову. Слыхал о таком?
— Не глухой,— мальчик сосредоточенно привязывал лодку к дереву.
— Лапти отдам, рубаху. Из плотного ситца, погляди. Разве что дырявая слегка. И порты бы снял, да перед хозяйкой стыдно станет.
— Не станет,— не изменив выражения лица, ответил мальчуган.
— Почему?
— В горячке она, почитай ужо пол-луны. Никого не зрит и не слыхивает. Соседская девка Фекла за ней ходит.
— Захворала Евдокия?
— Как не захворать, егда ейный кормилец вкупе с Никиткой в одночасье в воду канули?
-?!
— Утопли возле Гадючьего острова. Зачем их туда в грозу понесло, никто не ведает. Лодку на том берегу Волги нашли. А самих, должно, русалки заиграли. И схоронить Евдокии некого. Ты сродственник что ли?
